Текст книги "Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой"

Но я, честно говоря, более любил заскочить к Марине Сергеевне в не столь торжественной обстановке, просто так, днём. Заскочить часам к двенадцати, когда Марина Сергеевна выспится после ночной диспетчерской службы. Посидеть на прохладной кухоньке с кондиционером, выпить на простом кухонном столике жигулёвского пивка с янтарной воблой, доступной в наше время разве что авангарду пролетариата, да и то не всему, а скорее передовым его дозорным. Последнее обстоятельство, кстати, придавало и без того ароматному рыбьему мясу особый вкус. Слаб человек, горд человек. И вот так, приятно попивая и поедая, послушать неторопливые неинтеллектуальные воспоминания Марины Сергеевны, рыбацкой дочери. Воспоминания о вялении воблы или о муже её, Павлике. Разнообразны были темы.

– Лучшую воблу, – рассказывала Марина Сергеевна, – готовят в прохладные, сухие, безветренные дни ранней весны, когда у нас в Житном ещё только-только на деревьях почки пухнут и пока вобла ещё на нерест не пошла, не отдала в нересте свой вес и жир. Да и воздух, атмосфера в это время наиболее пригодны. Если поедешь погостить, увидишь: во всех дворах вобла висит на вешалках. Главное, чтоб солнце напрямую не грело и чтоб ветерок был. Повисит полмесяца, а крупная месяц – и готово.

После этих рассказов и появились у меня кратковременные желания поехать в Астрахань и, может быть, как раз прохладной весной, когда в Житном на деревьях почки пухнут. Но что такое мимолётное желание в современной столичной суете? За день, а иногда и за ночь таких желаний появляется великое множество, и одно затаптывает другое. Так и прошло несколько лет, пока случай не привёл меня в Астрахань, да и то не ранней весной, во время вяления воблы, а поздним летом, во время соления икры.

О муже своём, Павлике, Марина Сергеевна говорила также неторопливо и неинтеллектуально.

Вышла замуж совсем молодой, по любви. Родился сын, тоже Павлик (об этом Павлике ниже).

Муж, лётчик, успел после училища повоевать всего несколько месяцев в сорок пятом году. Жили они с мужем в Крыму, под Севастополем, в военном городке. Павлик служил в морской авиации.

Утром, чуть свет, встанет, позавтракает и уходит на работу. Возвращается к обеду. Иногда задерживается. Как-то сильно задержался. Вернулся к ужину. Сел за стол. Марина Сергеевна встревожилась: «Что да как?» – «Ничего, – говорит, – маленькие неполадки». А сам бледный и руки дрожат. С тех пор начала Марина Сергеевна беспокоиться, когда Павлик задерживался.

Однажды утром встал, сел завтракать и вдруг говорит: «Позавтракать позавтракал, а буду ли обедать?» – «Что, как?!» Не отвечает. Однажды приходит: «За мной гнались, еле до аэродрома дотянул». И водки попросил. А он ведь непьющий. Так полетал с полгода. Потом не вернулся. «И тело, труп его больше не видела. Как позавтракал он в то утро, так и попрощались навек». И заплакала.

А я в тот момент как раз балычок севрюжий ел. Что делать, не знаю. Отодвинул, сижу. Честно говоря, и меня разобрало. Не идёт балычок со слезами. А Марина Сергеевна поплакала какие-нибудь полминуты, глаза свежим, пахнущим французскими духами платочком вытерла: «Это я так, по женской слабости. Павлик за Родину, за Россию погиб». И запела популярную песню:

«Обнимая небо крепкими руками, лётчик набирает высоту…»

Потом помолчала. «Доедай балычок. Хорош балычок, настоящий, провесной». И доел. И на другие темы поговорили.

И посмеялись даже вместе.

Откровенно говоря, любил я эти антиинтеллектуальные «бани» с их радостями и печалями, как с холодной и горячей водой. Смываешь с себя интеллектуальное напряжение, подобно накопившейся грязи, и есть куда опять ложиться отходам жизни сознательной. Есть возможность уходить в бесконечную глубину неба по-толстовски, а не подобно Павлику, набравшему высоту и растворившемуся после рассветного завтрака где-то в небесных, а может, и морских пучинах.

Надо при этом заметить, что при всей своей вечной любви к погибшему Павлику Марина Сергеевна оставалась женщиной с телесами, ранее упругими, теперь уж несколько провисшими.

Да и скулы у Марины Сергеевны калмыцкие, и чайком она любила, кстати, угостить калмыцким.

«Джамба» называется. Сама готовит. Плиточный чай положит в холодную воду, вскипятит, добавит молочка, масла, соли.

Думаю, что Марина Сергеевна ведёт свою родословную как раз от той самой «понизовой вольницы», в которой беглый русский холоп смешался с кочевым калмыком. (Точно такая же и ленинская смесь, типично астраханская. Но об этом ниже.) Итак, Марина Сергеевна. Крепкая женщина Марина Сергеевна. А это значит, что без мужчины она не может. Пока рос Павлик-младший, всегда в доме если не один, так другой мужчина. А Павлик-младший как цветочек, как девочка. И краснеет, и чуть что – стесняется. Но в последнее время изменился. Вырос, окреп, в институт поступил авиационный, пить начал и мать притеснять. «Ты, – говорит, – блядь, проститутка, спекулянтка…» И всё наотмашь, всё наотмашь. Тоже калмык скуластый. Уже и милиция приходила, и соседи вмешивались. Уже семейная неблагополучность стала публичной и от Марины Сергеевны постоянно не французскими духами, а валерьянкой пахло. И тогда решила Марина Сергеевна сына женить. Свадьба же эта и послужила толчком, поводом к моей поездке в Астрахань.

Зал для свадьбы заказали в ресторане гостиницы «Киевская». Всякий, кто приезжал в Москву с Киевского вокзала, видел эту второстепенную гостиницу, а может, и обедал в её весьма посредственном ресторане. Но зато удалось договориться «со своей рыбкой». То есть часть продуктов, главным образом рыбных, была подана на свадебный стол не из ресторана, а от себя.

Это не чтоб дешевле – администрации пришлось за такое нарушение доплачивать изрядно, – а, скорее, намного роскошней убогого ресторанного ассортимента, жёстких, обугленных отбивных и пропитанной майонезом морковки. Ну а банкетный зал весьма вместительный, не хуже залов первоклассных гостиниц «Россия» и «Националь». И официанты более покладистые: в случае чего на них прикрикнуть можно. И воруют осторожней. Без чинов, видать, без званий, просто по найму.

Конечно, лучше всего было бы устроить свадьбу в своём ресторане, аэропортовском. Но далеко, электричкой надо ехать, и не всякого гостя туда заманишь, особенно популярного. А какая же свадьба без популярных? Ассортиментом популярных Марина Сергеевна хотела престиж своей семьи поднять в глазах семьи невесты не хуже, чем ассортиментом рыбным. Невеста была аспиранткой того же авиационного института и происходила из семьи генеральской, из высшего военного сословия. Отец хоть и отставной, да генерал-лейтенант. Старший брат – полковник.

Средний – майор. Младший – курсант Общевойскового училища имени Верховного Совета РСФСР. Но выше всех по званию – мать семьи, генеральша, фронтовая подруга с орденскими планками на панбархатном платье.

Надо сказать, что Иван Андреевич, астраханский провинциальный хан, как-то потерялся в этом обществе, среди других иванов андреевичей, односельчан, жителей села Житного, приглашённых на свадьбу. А ведь был он мужчина видный, с покатым лбом быка и бараньим глазом верховода.

Давно выделился из односельчан, став сперва председателем рыболовецкого колхоза села Житного, потом председателем сельсовета, председателем райсовета, а затем и секретарём райкома партии в том самом районе, где Волга впадает в Каспийское море. Ведь при ведении планового хозяйства никакой стихийности и в этом великом географическом событии не допускается. Так что руководил волжским устьем и частью Каспийского моря. С секретаря райкома стартовал Иван Андреевич на должность председателя Астраханского облпотребсоюза, организации, на складах которой военизированная охрана берегла ценности общесоюзного и международного значения – рыбные деликатесы Нижнего Поволжья, а в холодильниках спецхрана, как в банковских сейфах – государственные запасы свежеизготовленной чёрной икры.

Иван Андреевич на этом посту уже много лет и далее якобы двигаться не хочет. Приработался, пригрелся. Марина Сергеевна говорила, что предлагали ему должность рангом повыше – зампредседателя Астраханского облисполкома. Отказался. Образование моё, говорит, недостаточное, а учиться уже поздно. Дорогу, говорит, молодёжи. К тому ж жена Ивана Андреевича в тот период как раз болела. Сколько он денег на неё затратил, московских профессоров через знакомых Марины Сергеевны выписывал, деньгами и икрой их заваливал! Не помогло. Рак. Год назад это случилось. С тех пор начала Марина Сергеевна на богатого вдовца рассчитывать, пытаясь опять пробудить первую любовь, которая меж ними была в конце тридцатых годов. Начала его чаще в гости звать в столицу и решила устроить его дочь, Светлану, в престижный институт. Через меня.

Потому в самом начале свадьбы специально нас свела, познакомила, и я получил официальное приглашение от Ивана Андреевича погостить и отдохнуть у него в Астрахани. Тут же на краешке свадебного стола, уставленного предметами роскоши вплоть до белорыбицы и стерляжьей ухи по-купечески, мы с Иваном Андреевичем написали на листках из блокнота свои адреса, телефоны и обменялись ими. Телефон Ивана Андреевича был 24385, а адрес: Красная Набережная, дом 56, кв. 17. Впрочем, как выяснилось впоследствии, телефон оказался служебный, в секретарскую, адрес же не Ивана Андреевича, а Антона Савельевича Крестовникова, не то секретаря, не то курьера, не то письмоводителя, лица с неопределёнными обязанностями. Субординация соблюдалась. Хоть и в столице, да помнил Иван Андреевич о своём ханском положении. Антон Савельевич и позвонил мне через некоторое время от имени Ивана Андреевича, чтоб окончательно утрясти дату моего приезда. Он и встретил меня в аэропорту.

Но скажу ещё всё-таки несколько слов о свадьбе и о Марине Сергеевне. Свадьба не удалась. Всего было вдоволь, и «популярные» присутствовали, хоть и не в полном составе. Но сама Марина Сергеевна как-то пересуетилась, переволновалась, перегорела и вскоре после начала свадьбы совершенно упилась. Первый тост – за молодых и второй – за их матерей прошли успешно, но как дошли до отцов, Марина Сергеевна вдруг то ли всхлипнула, то ли взвизгнула, опрокинула в рот вместо женской стопочки мужской полновесный стакан своего соседа и развеселилась, начала плясать и приставать к мужчинам. Дело до того дошло, что самого генерала с лимонным лицом вырвала из-под опеки фронтовой подруги и потащила плясать кадриль с подскоком. Генерал, естественно, кадриль плясать не захотел, но случай приобрёл характер инцидента.

После этого Марина Сергеевна напала на одного из «популярных» – гитариста, певца, чечёточника, мужчину худенького и маленького по фамилии Вася Вороной. Так вот, Марина Сергеевна уселась на Вороного тяжёлыми телесами, так что он оказался в глупом положении из-за чрезмерной тяжести всадника, и гости над ним смеялись. Иногда и прежде над Васей потешались, хоть любили его. Я, например, шутливо пел, видя Васю: «Ох ты баты, баты, баты, Вася Вороной!»

Иногда это его сердило, особенно в пьяном виде. Вот и сейчас выходка Марины Сергеевны его весьма рассердила, и Вороной, вырвавшись из-под толстого зада, убежал со свадьбы. Таков второй инцидент. А во время тоста за мир во всём мире уже саму Марину Сергеевну пришлось увести в женский туалет. Генеральша же, мать невесты, смотрела Марине Сергеевне вслед суровым оком военного трибунала. Говорят, на следующий день она кричала лежащей в кровати с мокрым полотенцем на голове бедной и бледной Марине Сергеевне: «Вы в туалете рыгали! Гости видели!»

Тем не менее, несмотря на такое плохое начало, молодые всё-таки пожили вместе что-то около месяца. Потом разошлись, и дочь генерала легла в больницу на аборт, чтоб пресечь Марины Сергеевны потомство. Почему разошлись, по какой причине, это уже другая история, нашей не совсем соответствующая. Но как притоки большие и малые впадают в реку, делая её полноводной, а также более неустойчивой в смысле водного режима, так и всякие побочные истории должны впадать в основную, делая её и более широкой, и более непредвиденной.

2

Я прилетел в Астрахань где-то за полдень. В полёте у меня остановились часы, и я воспринял это за некое предзнаменование и предупреждение «таинственной науки», как именовалась в прошлом магия. И действительно, присутствие в этой местности вааловых мерзостей, или коко-магии, способствующих призванию духов, ощущалось мною с первых же шагов по сухой астраханской земле. Звуки вокруг также были сухие, шелестящие – звуки пожара. Замечу, дневные звуки. Как я уже писал ранее, ночные звуки здесь, напротив, оказались влажные, шлёпающие, сырые. Такие контрасты нередки в крайне континентальном астраханском климате.

Итак, Астрахань – это город-пожар. Но не открытый, материальный, на борьбу с которым можно призвать народ набатом или иным сигналом, а пожар незримый, которого не залить ни водой, ни холодной философией. Жар небесный жаром же и гасится, и Ваалова деятельность может быть отбита и проклята только Святым Писанием. Вместе с тем я нахожу, что Святое Писание отрицает не магию как таковую, а лишь её дурную сторону – мрачное кладбищенство, связанное с потусторонними проблемами и вызовом умерших.

Пока я так размышлял, ко мне подошли и окликнули. Передо мной стоял человек с мягкими чертами – как гуттаперчевая игрушка. Мягкие губы, мягкие отвисающие щёчки, мягкий, небольшой, приплюснутый нос, мягкие уши. И фраза, которую он часто произносил в разговоре:

«Именно так, именно так» – делала его лицо ещё мягче. Это был Крестовников. Как он меня узнал, не представляю. Виделись мы впервые. По описанию, что ли? Или чутьём исполнительного холопа? Он хотел сразу же взять из моих рук чемодан. Я не дал, и между нами даже произошла небольшая борьба, так что мне пришлось мой чемодан почти вырвать из пальцев услужливого Антона Савельевича. Оба мы почувствовали от этого некоторую неловкость, но Антон Савельевич быстро всё сгладил, вручив мне букет пыльных цветов и поздравив с прибытием от имени Ивана Андреевича Глазкова.

Пыль была повсюду Привкус астраханской пыли, по-азиатски тяжёлой и пряной, первоначально заставлял меня всё время покашливать. Потом я привык. Мы сели в запылённый «газик», присланный Иваном Андреевичем. Шофёр-казах поздоровался со мной и спросил, не мешает ли мне радио, которое он слушал. Передавали какую-то мусульманскую музыку с преобладанием кочевых, ударных, барабанных ритмов. Я окончательно понял, что нахожусь в Азии.

Такое впечатление Волга, особенно её низовье, всегда производила на европейского человека.

Уроженка Штеттина, принцесса из Северо-Западной Германии, немка по рождению, француженка по любимому языку, Софья-Августа, она же русская императрица Екатерина Вторая, совершая ознакомительные поездки по России весной 1767 года, решила, как она выразилась, посетить Азию, то есть проехать по Волге. «Вот я и в Азии», – писала Екатерина Вольтеру.

Впрочем, для географов средневековья Европа кончалась за Доном. Нижнее Поволжье было для них уже глубокой Азией. Это, безусловно, справедливо, и это было естественно, пока здесь жили истинно азиатские народы. Но врезавшееся в угро-тюркско-монгольскую гущу восточное славянство создало какой-то странный бытовой и государственный стиль. Сравнить его можно было только со стилем сибирским. Собственно, именно Волга и Сибирь создали ту Россию, которую мы знаем сегодня, – тяжёлую помесь верблюда с мамонтом. А ведь главные свои победы, не победы военно-политические, которые преходящи, а победы военно-географические – завоевание Волги и Сибири – русам удалось одержать в совершенно другом зверином облике.

Мне как-то пришлось рассматривать в музее одного из сибирских городов, где работает мой товарищ, коллекцию великолепных золотых украшений, выполненных в так называемом скифско-сибирском, зверином стиле. Стиле, в котором преобладают изображения борющихся зверей. Я обратил внимание на один браслет, типично «скифско-сибирский»: лёгкий, упругий, многоголовый волк. Думаю, это наиболее подходящий символ доимперской, доазиатской России.

Даже если взять чисто внешнюю сторону борьбы за Волгу, шедшую долго с переменным успехом, она по сути была выиграна легковооружённой подвижной пехотой, сокрушившей тяжёлое парфянское вооружение. Но, овладев Волжской Азией и Сибирской Азией, прибавив их к своей силе, Россия отяжелела и в поступках своих, и в нравах. А, на мой взгляд, судьба народов и их государственное устройство зависят от лёгкости или тяжести жизненного ритма. Дело тут не в гуманизме. Какой уж гуманизм у волка, особенно многоголового, скорее гуманизмом может похвастать травоядный мамонт или питающийся колючками верблюд.

Россию называют империалистическим хищником. Но, по сравнению с хищной Европой, Россия травоядна. Она чужого не ест, она просто чужое давит своими тяжёлыми азиатскими копытами. И дело даже не в том, что она этого хочет. Она просто для этого существует в её нынешнем облике, как верблюд существует для того, чтоб переносить жару, а мамонт – для того, чтоб переносить холод. Тот, кто ест, может насытиться. Тот, кто давит, – никогда.

От всех этих рассуждений, навалившихся крайне не вовремя, меня освободил голос Крестовникова.

– Устали? – участливо спросил он, и я очнулся ото сна.

Странная история: обычно снятся образы, а мне приснились мысли. По-прежнему с причала била передаваемая по радио мусульманская музыка. Передо мной на переднем сидении покачивались азиатский затылок шофёра-казаха и европейский затылок Крестовникова. Мы ехали по полустепи-полупустыне мимо какой-то высохшей речушки, обнажившей своё каменное дно. Было ощущение обглоданного хищными птицами валяющегося в песках скелета.

– Вот он что делает, – обернул Крестовников ко мне своё голубоглазое лицо с мягкой улыбкой под мягким носом.

«Зачем улыбаться в такой момент? – с раздражением от усталости и досады на себя за добровольное путешествие в астраханский, как мне казалось, ад подумал я. – Зачем он улыбается перед лицом этой всеобщей катастрофы… И действительно, зачем я приехал созерцать всё это при моей впечатлительности и болезненности воображения? Лучше уж в очередной раз лежать бы и скучать на гагрских тёплых камнях или рижском прохладном песочке, подсчитывая дни, когда можно будет вернуться и отдохнуть от курортных впечатлений в родной Москве». А от астраханских впечатлений так просто не отдохнёшь, это я уже понимал с первого же получаса пребывания здесь. Тем более впереди ещё вечность – не менее недели.

Мои часы по-прежнему стояли. Я спросил у Крестовникова, который час, и поставил их по местному. С этого момента как-то полегчало. Мы проехали раскалённый мост – это было видно даже без прикосновений к мелькавшему мимо железу – и въехали в Астрахань. Я начал прислушиваться к тому, что говорил Крестовников, и даже переспросил его, о ком идёт речь, кого это Крестовников обвиняет в подобной неприглядности окружающего пейзажа, думая, что имеются конкретные виновники, вовремя не оросившие и не оживившие замученную жарой природу. Оказывается, «он» – это среднеазиатский летний антициклон.

– Больше сорока, и давление высокое, – говорил Крестовников, – невольно придёшь в уныние с непривычки. Но мы из вас астраханца сделаем, я это Ивану Андреевичу пообещал! – И опять улыбка под носом.

С этой улыбкой (да есть ли у него вообще рот, да куда же он пищу кладёт, в улыбку, что ли?!)

Крестовников начал излагать план моего пребывания в Астраханском крае, и план был настолько гостеприимен, так пронизан заботой обо мне, что я тут же начал мысленно упрекать и казнить себя за то, что дурной характер мой позволяет себе такие неблагодарности в адрес этих славных людей и только потому, что личные вкусы мои изнежены черноморско-прибалтийскими курортами. Однако дело здесь, конечно, не в личных вкусах, а в первых впечатлениях.

Оскар Уайльд – кажется, Оскар Уайльд – сказал, что только глупцы не доверяют своим первым впечатлениям. Это, как и многое у Оскара Уайльда, было бы весьма верно, если бы все явления жизни подчинялись парадоксам. Парадокс же более всего плодотворен, когда речь идёт о явлениях отрицательных, доступных анализу жёлчно-сатирическому который и сам есть отрицание. Здесь свой своего узнаёт. Потому первым отрицательным впечатлениям доверять действительно можно.

И к первым своим отрицательным впечатлениям я хотел бы сразу прибавить свои отрицательные итоговые тезисы об Астрахани и её обитателях.

Астрахань – город, умирающий от жажды на берегу Волги. Вода заразная, холерная.

Астраханская холера, усиливаемая местными арбузами, томатами и рыбой, вспыхивает регулярно, особенно в конце жаркого лета, и только заслоны из советских автоматчиков, дальних потомков лапотной пехоты Святослава, преграждают путь её кочевым набегам на европейскую Россию, вверх по Волге, через астраханский пролом. Вообще, город хоть и внутри России, но пограничный, от России ограждённый таможенным осмотром на автовокзалах, железнодорожных вокзалах и речных вокзалах. Однако об этом позже.

Сердца астраханцев закалены охотой и рыболовством. Крови не боятся. Животные тут все маленькие, голодные, выживающие, а не живущие. Особая печаль не от умирания, а от жажды жизни у того, что обречено и наслаждается скупо отпущенными ласками, подобно тому, как тощие котята нежатся у худых рёбер маленькой кошки-матери.

Природа и люди хитрят друг перед другом. Природа даёт поменьше, люди берут побольше.

Животные беспомощны в этой игре скупых и нищих. Здесь богатства погребены на дне негуманной природы, находятся под её защитой. Здесь требуется труд, изменяющий не только среду обитания, но и душу трудящегося. Однако это должен быть труд разумный, а не ленивый и изнуряющий, разумное противоборство с разбойными явлениями природы.

Испокон веков разбоен астраханский ветер. Степной, восточный и юго-восточный, в жару летом создаёт в степи вихри с тучей песка и пыли, губит растения и животных. Зимой не менее гибельны бураны. Но и противоположный степному морской ветер – рождённый над Северным Каспием ветер низкого давления – сильно понижает уровень воды в устье Волги, мешая судоходству и рыболовству, а зимой, во время морского промысла, нередко уносит в открытое море льдины с людьми.

Ныне, не отменяя всех этих прелестей, усиливается на Астрахань, на Волгу давление научно-техническое, в узком смысле – гидротехническое, от множества гидростанций, начиная с Куйбышевской. Водолазы рассказывают, какое большое количество рыбы, в том числе и осетровой, разбивается в кровь и погибает у бетонных гидротехнических плотин. Для рыбы, правда, устроены проходы, но ведь рыба газет не читает, как заметил один из моих будущих астраханских друзей, не всякая рыба догадается проход отыскать. А воблу в этом сезоне вялить не пришлось. Погибла почти полностью. В момент нереста гидротехнические станции понизили сильно уровень воды, и вобла на отмелях отложила икру. Потом так же неожиданно (неожиданно для воблы) повысили уровень воды. Вот и нечем закусывать пиво. Даже у браконьера или начальника (что не так уж далеко одно от другого) в данном сезоне с воблой будут перебои. Зато дали побольше электроэнергии, изготовили побольше ракет и усилили ими свои азиатские копыта.

Однако я слишком уж предался жёлчно-сатирическому. Я не верю, что человек ложью живёт. Ко лжи он прибегает лишь по необходимости, и занятие это не такое уж приятное. Для человека без извращений гораздо приятнее правду сказать. А жёлчно-сатирическая правда наиболее доступна и требует наименьших душевных усилий. Конечно, за такую правду в антиплюралистическом обществе можно в тюрьму попасть, а в плюралистическом просто ходить с худым кошельком. Но это всё-таки риск физический, а не духовный. Гораздо тяжелее прорваться к правде доброй, положительной. Есть, конечно, людские характеры и жизненные явления, где положительной правды не найти. Но подобное противоположно и общему замыслу Творца, и элементарной логике всего сущего. Вот в таком постижении жизни Оскар Уайльд не помощник, а первое впечатление ложно. Идти к такой правде надо постепенно, рассматривать всё встречное не спеша и начинать с простого.

Поэтому вернёмся к гостеприимному плану моего пребывания в Астраханском крае, изложенном мне по дороге Антоном Савельевичем Крестовниковым.

– Прежде всего едем на встречу с Иваном Андреевичем, который ждёт вас в Центральном управлении Астраханского облпотребсоюза к двум часам. Потом три-четыре дня вы будете отдыхать в ведомственном профилактории облпотребсоюза на берегу Волги. Потом специально за вами придёт буксир «Плюс», ныне переоборудованный под прогулочное судно, и на этом судне вы отправитесь в устье Волги, в заповедник, где для кратковременного отдыха уже будет находиться Иван Андреевич. В этом уникальном заповеднике, там, где Волга впадает в Каспийское море, вы проведёте ещё три-четыре дня.

Программа была интересной, насыщенной и полной уважения ко мне. Ехали мы уже по городу, который я сейчас описывать не буду, а опишу специально и попозже.

Управление Астраханского облпотребсоюза располагалось на тенистой, в акациях, улице. Белая акация, оказывается, распространена в Астрахани не менее, чем в Одессе. На таких тенистых улицах, в таких особняках жили, очевидно, герои многих волжских пьес Александра Николаевича Островского – бытописателя, ищущего правду на путях, противоположных Глебу Успенскому.

Архитектура здания пышная, купеческая, в стиле «рюс», то есть русском. Впрочем, стиль этот весьма космополитичен и эклектичен, чему способствовали усиливающаяся в конце прошлого века торговля России с Европой и возникновение нового богатого класса из «низших», строящих рядом с дворцами прежней аристократии, рядом со старинными церквами и театрами свои «народные дворцы» аристократии денежной.

Мы вышли из машины и подошли к роскошным – бронза и стекло – входным дверям. Тут же у входа была привинчена к стене медная, начищенная до блеска доска, подобная тем, на которых ранее указывалось, где именно, в каком полуподвале живёт дворник. Ныне на этой самоварной меди по-хозяйски увеличенного размера под государственным гербом сообщалось, что здание принадлежит Центральному управлению астраханского облпотребсоюза.

Шофёр-казах остался внизу, мы же с Антоном Савельевичем поднялись по мраморной лестнице с затейливыми перилами, лестнице того типа, который знаком читателю, если он посещал расположенные в старинных зданиях музеи. Не буду так же подробно описывать быт советского учреждения средней классификации и его устоявшийся ритуал. Он знаком читателю. Дам лишь некоторые конкретные штрихи.

– Томочка, Сам у себя? – и шепоток, шепоток в розовое ушко с полудрагоценной бирюзой.

Движения Антона Савельевича и Томочки балетны. Только что она была хозяйкой Медной горы.

Теперь же она с Антоном Савельевичем танцует восход солнца. Радость от прибытия к Ивану Андреевичу такого дорогого гостя, которого Иван Андреевич уже давно дожидается. Но придётся подождать ещё чуть-чуть, поскольку как раз в данный момент Иван Андреевич немножко занят.

Я жду не на твёрдом стуле рядового посетителя, а в кожаном кресле возле секретарского стола, непосредственно в сфере воздействия Томочкиных духов «Кармен». По-моему, я точно угадал запах. У меня была знакомая официантка, с которой я некоторое время состоял в близких отношениях. Кажется, туалет у неё с Томочкой общий. Чем-то они друг друга напоминают, как напоминали чем-то друг друга во времена мадам Помпадур молодые парижские модистки.

Астраханская секретарша-модисточка наливает мне из сифона в высокий, расширяющийся кверху стакан колючей воды. Вода очень вкусная, сразу проясняет затуманенную жарой и новыми впечатлениями голову. Крестовникову она выпить не предлагает, и он почему-то стоит. Мне неудобно пить эту истинно живую, целебную воду, сидя в кресле, и при этом созерцать пребывающего в стоячем положении Крестовникова, которому, уверен, тоже хочется пить. Но не знаю, что делать. Можно, конечно, в виде шутки взять самому сифон, наполнить другой стакан (их несколько на столе) и подать со смехом и каламбуром Крестовникову. Но не вмешательство ли это будет с моей стороны во внутренние дела Астраханского облпотребсоюза, не напорчу ли я Крестовникову, как Дон Кихот выпоротому молодому пастушку? Лучше уж пусть Крестовников потерпит. Раз терпит, значит, ему виднее.

Пока так рассуждаю, раздаётся трамвайный звонок. Новые движения, новые ритмы со стороны Томочки и Крестовникова. Вот почему Антон Савельевич стоял и не пил газировки. Свой человек, сам бы себе налил из сифона. Но вдруг этот небесный трамвайный сигнал застал бы его на глотке и к тому же сидящим? А это потерянные доли секунды. Распахивается дверь. Сам хан на пороге.

Даже странно, что во время свадьбы у Марины Сергеевны он был заслонён другими вельможами.

Здесь он владеет жизнью и смертью. Я не удивился бы, если бы он мощным взмахом поднял красавицу Томочку и бросил бы её за борт, в набежавшую волну. Впрочем, если не эту, то подобную картину мне ещё предстоит увидеть в заповеднике, на борту флагманской яхты, среди плещущих волжско-каспийских волн.

Начальство здесь, безусловно, ханское. А какое начальство может быть в Азии? Степан Тимофеевич (Стенька) Разин (Разья) тоже был ханом с башкирским ножом и персидскими коврами. Думаю, кстати, что в наше время Стенька Разин вполне мог бы возглавлять Астраханский облпотребсоюз. В этой должности есть какая-то крупица местной партизанщины, какой-то «простор речной волны». А вот для партгубернаторства, тем более для политбюро Разин при всех своих заслугах не подходит. Чего-то в нём не хватает. Сделан из партийного материала, но с брачком. Некое отверстие не так просверлено, чтоб на главном стержне наглухо закрепить.

Годен для тыловой работы в собственной и вражеской среде. Таков и Василий Иванович. (Чапаев.)

Таков и Иван Андреевич.

Иван Андреевич взмахом приглашает меня в свой кабинет. Этим же взмахом Антон Савельевич оставлен в приёмной. Между мной и Иваном Андреевичем состоялась дружеская беседа. Во время этой беседы я играю роль интеллигента-вундеркинда, которому, как уважаемому шуту, позволено кое-что лишнее.

На стене висит большая подробная карта устья Волги и части Каспия. Обычным гражданам, даже местным жителям, туда вход закрыт.

– Рыба же должна где-нибудь спокойно жить, – говорит Иван Андреевич, – а их только пусти. Не то что рыбу – Каспийское море вычерпают.

Кабинет у Ивана Андреевича – высшей категории. Все предметы, от несгораемого сейфа до чернильного прибора, первосортны. Все, кроме дешёвеньких женских бус из органического стекла – пластиглаза. Женских бус на письменном столе. Я невольно задерживаю на них взгляд, но тут же перевожу его на портреты. Ленин, правящий в данный момент страной Соратник и Киров.