Текст книги "Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой"

8

Утром узнаю три взаимосвязанные новости. Первое – приехала дочь Ивана Андреевича, Светлана, в сопровождении старой няньки, командированной, очевидно, чтоб блюсти её честь. Вторая – меня приглашают на флагман. И третья – Иван Андреевич заболел, лежит с тяжёлым обострением геморроя.

Геморрой – болезнь стыдная и комичная в отличие от сердечной недостаточности. Официальные медицинские бюллетени ответственных работников её не упоминают. А между тем в наш безмускульный век геморрой давно уже охватил широкие слои парт– и госкабинетчиков, оставаясь в то же время традиционной болезнью интеллигенции. И беда в том, что, на мой взгляд, современная медицина не обладает эффективными методами лечения этой болезни с её периодическими, в духе женского менструального цикла, кровотечениями из области заднего прохода, ведущими к малокровию, расширенным венам, наружным и внутренним подкожным шишкам, чрезмерному оттоку крови к печени и прочее и прочее.

Читатель, конечно, догадался, откуда у меня столь специальные знания в этой области. Все мы вышли из гоголевской «Шинели», а значит, все в большей или меньшей степени страдаем геморроем. Я, кстати, в меньшей, но у меня есть приятель – замечательный, популярный артист, – так он в большей. Особенно после исполнения ролей в инсценировках по Достоевскому, который сам тщетно пытался излечиться от геморроя холодными компрессами. Нет, здесь, особенно в тяжёлых случаях, может помочь только нож хирурга, ибо бывают и смертельные исходы от заражения крови. Вот вам и комическая болезнь. Конечно, как во всякой болезни, необходимо лечить не следствия, а причины. Причины же не в заднем проходе, а в брюшной полости от малоподвижной жизни, жирной острой пищи, крепких напитков. Ну и, конечно, всевозможных волнений, перевозбуждений. В частности, Ивана Андреевича как раз и уложило последнее обстоятельство, связанное с внезапным прибытием начальства. С бурей по службе.

Однако нынешнее утро было тихим, ласковым, щадящим нервы. Я бы сказал, диетическое утро. Солнце нежарко, ветерок нежно, по-детски касается лица, водная гладь практически неподвижна. Охотничьи и рыболовецкие страсти улеглись, по крайней мере временно, и птицы плавно кружат над камышами, рыба играет: выскочит, плеснёт – и назад, в охраняемые законом воды заповедника.

Хорошее волжское утро, и благодарю Тебя, Господи, что мне довелось это утро увидеть. А то ведь по разным причинам оно для меня не существовало бы. Если бы вчера утонул, либо если бы сегодня уехал на рассвете. Бычков обещал договориться, чтоб меня на катере к ближайшей сельской пристани подбросили вне заповедника. Там дождусь колёсного рейсового пароходика в Астрахань. Подсчитал деньги, оставшиеся после кражи Томочкой моего бумажника. С трудом, экономно, но до Москвы доехать можно. Если от аэропорта не на такси ехать, а на общественном транспорте.

Такие планы строил, но потом передумал. Всё вокруг уж надоело, и на Ивана Андреевича смотреть не хотелось, уехал бы, не попрощавшись. Однако чего-то, чувствую, не досмотрел, какого-то последнего взгляда не бросил и точку не поставил. А чего стоит огромное сочинение, переполненное мыслями, чувствами, образами, описаниями природы, если нет последней, вовремя, не раньше и не позже, поставленной точки, вам любой, первый же встречный гений объяснит, любой авторитет в области пера. Ибо последняя точка – это узелочек, связывающий нить, на которую всё творение нанизано.

Сам Творец уж на что славно поработал: и небо с царством пернатых, и океан с полчищами рыб, и земли со зверьём, и насекомых во всех сферах обитания создал. Каждую мелочь Творец придумал – от орла до клопа постельного. Однако последний узелочек сотворил из мужского ребра. Правда, у Творца для ваяния под рукой был Адам, а у меня – Иван Андреевич.

Ваяние или скульптура – особый вид искусства, для которого главным сюжетом служит человеческая фигура. Мир животных и растений занимает в нём второстепенное место. Но, как бы ни рассматривать фигуру Ивана Андреевича – в полный рост в виде скульптуры или голову и часть груди в виде бюста, – ясно, что изваять по подобному образцу не то что Венеру, но даже средней руки провинциалочку невозможно. Да и материал уценённый. Не слоновая кость, а столовая кость, то есть бычье ребро по двадцать шесть копеек за килограмм.

Связь даже и не половая, а чисто приятельская с молодой некрасивой женщиной для меня мучительна. Всё время как бы стараешься не замечать её кривых ног, её болезненной кожи, бретелек её немодного лифчика из-под платья. Закон природы: красотки стараются быть красивей, вертятся перед зеркалом, а дурнушки, особенно в России, одеждой и причёской ещё более ухудшают свой вид. Впрочем, косметика делает их, по-моему, хуже. Бедные девушки, жертвы безжалостной генетики, продукт неудачного полового отбора.

Думаю, что всякий родитель испытывает чувство вины перед своим некрасивым ребёнком, особенно женского пола и особенно когда дочерью достигнут возраст цветения. Мне кажется, в борьбе двух женских партий при дворе Ивана Андреевича фаворитка использовала своё развратное очарование, а дочка – это чувство родительской вины. И этот аборт от Лемперта, о котором, злобствуя против соперницы, рассказала мне на топком островке Томочка, это желание иметь близкое существо, которое подменило бы женское счастье, оно, понятно, подтверждает мою гипотезу. Томочка говорила, что Светлана отказалась подчиняться отцу и даже хотела бежать из дому, чтоб рожать маленького Лемперта у няньки в селе. Но не могла оставить умирающую мать, требованию которой всё-таки подчинилась.

Всё это Томочка рассказала с тем удовольствием, которое всегда испытывает развратная горничная, когда барыне плохо. А теперь мне предстоит возиться с непутёвой хозяйской дочкой, устраивать её в столичный институт. Такова плата за моё пребывание здесь, плата, мне заранее, кстати, ещё перед поездкой, объявленная Мариной Сергеевной. И я эту плату, кстати, принял и теперь вызван для расчёта.

Я поднимаюсь на пустую палубу по верёвочной лестнице, опущенной в воду. Тихо. Флагман словно вымер. Шаги мои гулки, как в больничном коридоре. Вхожу в устланный коврами салон, где я обедал в шумной компании. Никого. Стол чисто прибран, укрыт скатертью. Заглядываю в приоткрытую дверь и вижу следующую картину. Иван Андреевич лежит ничком. Лица не видно, но сама поза, положение рук, плеч, бледность ушей говорят о том, что человек болен и страдает. Но самое главное, что укрыт он одеялом лишь сверху до поясницы, а задние пухлые полушария его обнажены и сидящая рядом старушка в сельском платочке, видно, та самая нянька, умелым движением знахарки берёт сухими ручками ложкой икру из банки, кладёт на марлю и с помощью марли заталкивает эту икру Ивану Андреевичу в задний проход. Операция, судя по всему, не очень приятная, потому что Иван Андреевич дёргается, вздрагивает и старушка говорит то, что говорила бы любая старушка-знахарка на её месте:

– Потерпи, милый, потерпи.

Значит, и такое применение для чёрной икры возможно. Кстати, позднее, за чаем с арбузным вареньем, эта нянечка, прожившая в семье Ивана Андреевича тридцать лет с лишком, по моей, может быть, слишком смелой просьбе сообщила астраханский способ лечения геморроя. Главным образом старокупеческий, чиновный, поскольку рыбаки да бурлаки из-за мускульной своей деятельности геморроем редко страдали. Да и не у каждого даже при прошлом рыбном обилии была возможность чёрную икру в задний проход совать.

– Парить над ведром надо, – говорила нянечка-старушка, – а потом прокипячённым жидким вазелином внутри марлицей помазать. Выбросить и новую марлицу с вазелином оставить внутри. Можно часа на два, а можно на всю ночь. Выбросить и крепким заваром чёрного чая обмыть. Сверху икру.

Вот такой способ. Медицина относится к нему, наверно, скептически, как ко всякому знахарству, но сам Иван Андреевич, по крайней мере ныне, ему доверяет.

– Поскольку, – сказал мне лично Иван Андреевич, когда я обедал с ним в совершенно иной, полусемейной, обстановке, – поскольку ни в бассейной поликлинике, то есть Волжского речного бассейна, ни в поликлинике портовой, то есть Астраханского речного порта, мне помочь не смогли. А этот народный способ меня к жизни возвращает. Уже б давно операцию пришлось делать, а лишний раз ложиться под нож не хочется.

Рассказывал Иван Андреевич как обычный больной, которому полегчало, – голосом тихим, умиротворённым. Я подумал: может, Иван Андреевич сам по себе и не плохой человек. Всё зависит от того, кто вокруг. Может, это холопы лепят начальника по своему образу и подобию, а не наоборот. И жизнь начальника не арбузное варенье. Начальство сверху давит, соперники стул грызут, жена умерла, взрослая дочь на шее.

Дочери, кстати, возле отца не было. Наверно, нянька услала, чтоб не видела подобного положения отца своего. Всё-таки барышня. Я не ошибся: дочь была на корме. Сидела в шезлонге и читала книжку. Так мне сказал какой-то матрос, которого я встретил, поднявшись из салона на палубу. Я надеюсь, ни нянька, ни Иван Андреевич не видели меня подсматривающего. Матросу я сказал, что приехал только что.

– Светлана Ивановна спрашивала про вас, – добавил матрос.

Делать нечего, знакомиться всё равно придётся. Я пошёл на корму. Я увидел Светлану издали, сидящей спиной, низко наклонившей голову над книгой. Или шёл я слишком тихо, стараясь отсрочить встречу, или она была увлечена книгой, но, когда я приблизился, не расслышала, позы не сменила. Я кашлянул в кулак, не зная, как себя вести, и, подумав, решил, что в данной ситуации лучше всего вести себя шутливо, а если позволят обстоятельства, то юродствуя. Это лучший способ при общении с молодой женщиной, знакомством с которой не дорожишь, но которую не хочешь или не смеешь обидеть. Когда я кашлянул, что само по себе уже начало шутливое, Светлана подняла голову и встала, повернувшись ко мне лицом.

Вам приходилось когда-нибудь неожиданно натыкаться лбом на твёрдый предмет, стену или дерево, так, что сначала из глаз летят искры, а потом текут слёзы? Впрочем, больней всего, конечно, удариться о собственные твёрдые представления, заранее сложившиеся. Читатель, передо мной стояла не просто красивая молодая женщина, а женщина красоты восточнославянской, старокняжеской, которая в нынешней азиатской России давно вымерла или была убита подобно сибирскому мамонту. Помните, читатель, как наши грубые разночинцы плакали в Лувре перед мраморной красотой Венеры? Дело тут не в слабых нервах, а именно во вспышке света, особенно когда уже настроил свой глаз на всё грубое, тёмное, жёлчно-насмешливое. Слёзы сами полились из глаз, как тогда, при массовом убийстве рыбы – речного серебра. Что-то я нахожу здесь общее в своём поведении. Красота распятая и красота воскресшая требуют чувства единой силы, но разной окраски.

Оснельда, так я её назвал, смотрела на меня, улыбаясь сквозь целое туманное тысячелетие. Смотрела на меня из Руси Киевской, Руси Варяжской, Руси Литовской, доазиатской, домонгольской, внеазиатской, внемонгольской. Что за чудеса истории в сочетании с капризами генетики? Отцом Оснельды не может быть мужик-азиат, хан Иван Андреевич. Её отцом может быть князь Гостомысл, а дочь Гостомысла Ильмена – её такая же светловолосая сестра. Я попытался хотя бы для себя описать Светлану, именуемую мною в дальнейшем Оснельдой. Белая кожа, нетронутая астраханской чернотой, белые волосы, безоблачные небесные глаза – красота, рождённая северными болотами, ухоженная северными туманами. Мираж в горячих песках нынешней русской Азии. Несостоявшаяся, европейская Русь князя Святослава.

Я о чём-то говорил с Оснельдой, у неё был голос неземной – так мне казалось. Может быть, так кажется всем влюблённым, пока они пребывают в состоянии шока. А сколько длится такое состояние? Мгновение. «Я помню чудное мгновение». Да, ведь мгновение можно только помнить, ибо оно есть форма нашего со-знания. И само со-знание надо бы писать не единым словом, а отделять наше знание от чего-то общего, с которым оно со-единено.

Время, в котором мы плывём, приближает нас к Богу вернее любой религии и неизбежнее любых пророчеств. Раз в мире, в бытии нет ни «было», ни «будет», а существует лишь «есть», значит, время в бытии неподвижно. А неподвижное значит – мёртвое. Мир, лишённый со-знания, мёртв, и мы живём лишь потому, что со-знание творит наше прошлое, наше «было», наш лиризм и нашу любовь. Потому что любовь всегда в прошлом. «Я помню» – вот что такое любовь. «Было» – это лучшая часть нашего со-знания. «Будет» – её худшая часть, которой человек, обманутый мёртвым «есть», отдаёт лучшие свои силы и ради которой отказывает во многом себе, предаваясь опасным мечтам.

Но как же жить без мечты и надежды? А можно ли строить свою судьбу, опираясь на то, что не существует и никогда не существовало? Существует только «есть», и оно мертво, лишено времени. И существует со-знание, которое постоянно одушевляет «есть» не из будущего, а из прошлого. Из прошлого приходит к нам надежда, из прошлого приходит к нам счастье и любовь, как пришла ко мне из прошлого Оснельда. Может быть, наше «было» противоречит научным теориям и идеологическим установкам, нацеленным в «будет». Но наше «было» не противоречит ни «чудному мгновению», ни Богу сотворившему наш мир в далёком прошлом и оттуда, как добрый Отец, провожающему нас в свой неодухотворённый, безвременный, каменный мир, который только «есть».

Я много говорил с Оснельдой, и она мне отвечала, но лишённые времени бытовые слова тут же исчезали, я их не слышал. Потому что не только «видел» Оснельду, но одновременно постоянно «помнил» её. Я был расколот на две ипостаси. Одна ипостась ела за обедом, разговаривала весьма разумно с Иваном Андреевичем, пила чай со старухой-нянькой, потом поехала с Оснельдой и блюдущей её нянькой на лодке в ту часть заповедника, где рос розовый лотос. Это разрешалось очень уважаемым гостям, потому что розовый лотос рос только в двух местах на планете: где-то в Индии и здесь, под Астраханью. Одна моя ипостась продолжала разумно существовать в мёртвом «есть», а вторая ипостась только «помнила». Помнила чудное мгновение и свою любовь к древнерусской княжне, которая каким-то образом, возможно путём переселения душ, оказалась дочерью председателя Астраханского облпотребсоюза.

Я понимал, что долго в таком состоянии находиться невозможно, что моему со-знанию, а значит, моей жизни грозит ещё бо́льшая опасность, чем вчера у топкого островка. И когда Иван Андреевич сообщил мне, что, пока мы ездили к лотосу, звонила Москва, меня разыскали через Марину Сергеевну и срочно вызывают по делам профессиональным, я понял, что спасён.

Я тепло простился с Иваном Андреевичем и мысленно простил ему все его дурные стороны, которые созданы в нём холопами его. Впрочем, то, что кажется нам дурным с позиций нравственных, часто является необходимыми деловыми качествами с точки зрения конкретной профессии. В описанных мною условиях пригодность того или иного лица к руководящей должности определяется не книгами нравственного содержания, а скорее, учебником по психологии скотоводства. Правда, я сомневаюсь в наличии подобного учебника, ибо он должен быть написан не скотоводом, а скотом. Всякая свинья или овца предпочитает человеколюбивого начальника, но в то же время даёт ему отрицательную оценку как профессионалу, разоряя огород или самовольничая иным способом.

Итак, я простился с профессионалом Иваном Андреевичем, я простился с малознакомой мне нянькой из его дома. Я не простился с Хрипушиным и Бычковым, но они простят это мне, если вообще обратят на это внимание. Гостей им приходится сюда возить много, и самых разнообразных. Ну, с Томочкой я простился ещё вчера, а каким образом, читатель знает. Крестовников был в Астрахани в управлении, и Иван Андреевич предупредил его, что он должен меня проводить. Значит, с Крестовниковым я прощусь в аэропорту, там, где с ним познакомился.

Простился я и со Светланой Глазковой, именуемой мною Оснельдой. Она сказала, что скоро приедет в Москву. Но я знал, что она не приедет, потому что она уже «была» и я её «помнил».

Гул катерного мотора, который должен был отвезти меня в Астрахань, окончательно отрезвил. Мы быстро понеслись. Мелькнуло село Житное, мелькнул Четырёхбугорный маяк, мелькнула Бирючья Коса. Всё уже обесцененное, безвременное, лишённое поддержки моего со-знания. И постепенно жёлчно-сатирическое состояние опять вернулось ко мне, и я даже осмелился мысленно подтрунивать над своими недавними ослепительными чувствами. Это была здоровая реакция организма на чрезмерное перенапряжение разума и тела.

Более двух часов шума, плеска и скорости совсем утомили меня, я задремал и проснулся от жары. Я опять был в горячей Астрахани. В заповеднике, среди воды и ветра, гораздо прохладней и гораздо легче дышится. У пристани меня ждал знакомый газик с шофёром-казахом и Крестовниковым. Крестовников был то ли смущён, то ли раздражён, я это почувствовал, но старался держаться дипломатично, очевидно, выполняя инструкцию Ивана Андреевича. Говорил он теперь со мной только на деловые темы. Сначала спросил, где книги об Астраханском крае, которые он мне дал. Я ответил, что оставил их на «Плюсе». Тогда он указал мне на объёмистые упакованные пакеты. В пакетах было несколько банок зернистой икры, несколько банок икры паюсной, связки сочной янтарной воблы, а также металлические коробочки консервированного балыка.

– Икра и вобла – подарок от Ивана Андреевича, – сказал Крестовников, – а за балык вам придётся заплатить, поскольку он не с облпотребсоюзовской базы.

И назвал сумму. Я ответил, что за подарок благодарю, но от балыка, к сожалению, отказываюсь, так как поиздержался и денег у меня осталось только на билет. Крестовников положил пакет с балыком назад под сидение, пакеты с икрой и воблой попросил спрятать в чемодан и прикрыть моими вещами, так как в аэропорту предстоит таможенный осмотр пассажиров. Я, правда, был удивлён, каким это образом от таможенников можно укрыться в собственном чемодане. Но сделал, как предложил Крестовников. Мы поехали той же, запомнившейся мне дорогой мимо высохшей речки-скелета. В последний раз ощутил я на своих губах привкус тяжёлой, пряной астраханской пыли.

Таможенный осмотр был весьма строг, самый настоящий, пограничный, и я даже разволновался. Перед трапом, ведущим в самолёт, стояла длинная скамейка, и пассажирам предлагали ставить на неё свои вещи, в которых ковырялись таможенники. Непосредственно передо мной задержали с недозволенным для вывоза из Астрахани рыбным грузом какого-то восточного человека. Тот кричал, ерепенился, показывал какие-то бумаги, но было ясно, что он уже в руках закона и вряд ли куда-либо полетит. Были, конечно, в основном случаи мелкие, кончавшиеся просто конфискацией товара. Люди знали о таможенном осмотре и боялись рисковать. Но восточный человек или был не осведомлён, или слишком уж хитёр себе во вред. Он вёз чемодан воблы, а это уже уголовщина по статье – спекуляция и хищение.

Я оглянулся. Крестовникова не было. Он ушёл, испарился, не попрощавшись. Наверно, из-за Томочки. Что-то она ему обо мне наболтала. Да и Ваал с ними. Я никого из них не хочу помнить, кроме Оснельды. Однако сейчас мне даже и не до Оснельды. Другое душевное состояние, другая температура тела. Стучит сердце, стучат пульсы в висках и у запястий. Я боюсь закона, я боюсь палачей-фельдфебелей с красными, кровяными пятнами под фуражками. С бархатно-зелёным околышем фуражечки. Может быть, Крестовников, этот выродок рода миллионеров, бывших владельцев волжской икры, умышленно подложил мне опасный груз в чемодан? Ведь у него было преступное, враждебное лицо. «Выложить всё самому, – мелькает мысль, – признаться во всём, пока не поздно».

– Следующий.

Механически ставлю свой нелегальный чемодан на скамью правосудия. «Как глупо, как глупо, – стучат пульсы, – вот тебе, вот тебе, вот тебе и путешествие в Астрахань».

– Откройте чемодан.

Открываю с решимостью лунатика.

– Ваш билет.

Даю билет. На красном пятне под козырьком фуражки проступают глаза. Глаза смотрят на меня. Руки сыщика-профессионала делают несколько быстрых, цепких движений внутри чемодана по моим мятым брюкам и рубашкам. Отдают билет.

– Можете идти. Следующий.

Гулко ступаю по авиалестнице, ведущей в родную Москву. Недозволенные к вывозу рыбные деликатесы летят вместе со мной, чтоб участвовать в моих московских завтраках и ужинах. «Значит, – думаю, усаживаясь в кресло у круглого оконца, – мой внешний вид человека приличного обманул и расположил к себе. Значит, инстинкт ищейки не сработал». Однако уже в воздухе понимаю: предупредил таможню Иван Андреевич. Недаром таможенник в билет заглядывал, фамилию читал. «Все привилегии только по ведомости», – как говорит наш бухгалтер Аминодав Моисеевич Русишер. Аминодав Моисеевич – это уже не Астрахань, это уже московский персонаж. Хоть до Москвы ещё не то чтобы далеко, а скорее высоко.

Сядем или не сядем – вот в чём вопрос. Я его задаю себе всегда, когда поднимаюсь в воздух. Всякий понимает, что летать самолётами не следует, и все летают. Картёжный азарт: даже когда не спешат, хотят выиграть время. Разумеется, не то время, которое со-здаётся со-знанием. Самое обыкновенное, астрономическое, которое можно увидеть невооружённым глазом на любом циферблате часов. Чаще всё-таки выигрывают по мелочам – сутки или часы. Иногда проигрывают всё. Проигрывают вечность. В редчайших случаях – выигрыш века – собственная жизнь. Мой знакомый так выиграл. В самолёт попал в последний момент, пьяный. Сидел в хвосте. Открывает глаза – Апокалипсис: чёрная дыра и вниз самолётные кресла падают. Оказывается, в горах самолёт потерпел аварию и каким-то образом хвост в скале защемило. Кто был в хвосте – живой остался. Человек десять, все, разумеется, впоследствии пациенты нервной клиники. Вот такой загробный юмор. Анекдоты про покойников. Хотя в самолёте смеяться так же неприлично, как в крематории. Однако я-то себя знаю: когда неприлично – хочется. Поэтому попросил у стюардессы журнал «Крокодил» и положил на колени. Двоякий смысл: во-первых, чтоб «крокодильским» юмором смех погасить, а во-вторых, если от постороннего засмеюсь, чтоб на «Крокодил» свалить.

Итак, сижу с «Крокодилом» на коленях и смеюсь от постороннего. Вдруг вспомнил, как председателя Астраханского облпотребсоюза Ивана Андреевича Глазкова чёрной икрой через задний проход кормили. Смеюсь, а сам палец и глаза в «Крокодил» впёр. Но сосед слева недоволен. Ему дремать хочется, и моё повизгивание мешает. Впрочем, соседу слева не угодишь. Персональный идиот. Наверно, белорус, судя по его прононсу при разговоре со стюардессой. Я ничего против белорусов в целом не имею, как и против кого бы то ни было, но в их грибной местности идиоты почему-то родятся все ядрёные, один в одного, как боровики. Конечно, эти мои мысли репризны и не всем приятны. Эстрадное рококо. Одни рококо не любят от глупости, а другие от ума. Но есть периоды, когда от барокко устаёшь. Даже Шекспир и Мольер злоупотребляли репризами. Но всякая революция требует монументов, гордых взоров, монастырского ладана в залах, где проповедуется атеизм. И неизбежно в революционной тени должны по ранжиру вырастать подобные соседи слева, отвергающие театр и церковь.

Кромвель сверг не только монархию, но и покойного Шекспира. Шекспира тогда ещё можно было назвать покойным, потому что он умер совсем недавно. Актёров, пойманных на месте преступления, то есть во время лицедейства, подвергали пыткам, прожигали язык раскалённым железом. А со зрителей брали штраф в пять шиллингов. В нынешний революционный период театр и зритель, по сути, подвергаются тем же пыткам, и разного рода послереволюционные реставрации отражаются на судьбе театра подобным же образом. Когда покойного Кромвеля выкопали из привилегированного кладбища, актёров, сохранивших свой язык, часто начали одаривать одеждой с королевского плеча. Нравы требовали комедий, и, если комедий не хватало, в комедии переделывали трагедии. К «Ромео и Джульетте» присочинили весёлый конец и один день играли как трагедию, а второй день – как комедию.

Но ведь и трагедии, разыгравшиеся в истории, могут выглядеть комически, если к ним присочинить другой конец. Трагический поход князя Святослава на Дунай и его неудачная попытка создать в Европе на Дунае русскую столицу Переяславец может быть осуществлена в Переяславце Небесном, как долгие века существовал Небесный Иерусалим.

Я смотрю в окошко. На восьмитысячной высоте, среди ледяных туманов я вижу Переяславец Небесный. Я вижу русских бюргеров, которые в вечерние часы лениво, неторопливо ведут беседы в многочисленных ресторанах и кафе Переяславца, глядя на залитые огнями дунайские воды. Я вижу этот тысячелетний город с памятником князю Святославу против древней ратуши и силуэтом Храма Спасителя в центре. Храма, которому нетрудно вознестись из земного праха на небо, поскольку архитектор Витберг, его проектировавший, был близок к мистическому кружку Новикова. Я вижу Россию с её тысячелетней внемонгольской европейской историей, с её европейским средневековьем, с её эпохой Возрождения, с её шекспирами и бетховенами, с её гениями, оплодотворившими многие века, а не один лишь узкий и тесный век XIX, да и то после «окна в Европу». И я ощущаю, какова была грандиозная цена для России военного поражения князя Святослава. Поэтому я и заплакал, увидав Оснельду в миру Светлану Глазкову земную астраханскую жительницу Небесного Переяславца.

Но я вижу среди ледяных облаков и другое. Вытесненное тысячелетие назад с Дуная племя угров-мадьяр вернулось назад на уральскую свою прародину, в мордовские медвежьи леса, разбрелось вширь, смешалось с другими азиатами, озлобилось на тощих уральских гуляшах, наковало уральской брони и пошло снова к Дунаю – сытых русских усмирять. Такова цена небесной победы князя Святослава.

Но тут ледяные облака растаяли, поредели, и в круглое окошко брызнуло ослепительное небесное солнце. Провинциальная тихая речушка, затерянная среди хвои и болот, приняла на себя тяжёлое бремя замысла князя Святослава. Левый приток Оки, река Москва, что по-фински означает «гнилая вода», обрела славу Нила, Евфрата и Тибра. Полтора столетия спустя после преображения восточных славян в русских через христианство здесь был «город заложён» назло и во зло надменным соседям. Вот он, земной город князя Юрия Долгорукого, древний не по возрасту, спавший в берлоге своей из-за удаления от городов Западной Европы с основания своего до петровских реформ, пробудивших, возбудивших накопившиеся в вековой спячке медвежьи силы и указавших им направление на Запад. Привет тебе, Москва, город крепкий!