Текст книги "Заложник"

30

Вряд ли кому-нибудь из тех, кто вольно или невольно был задействован в этой истории, пришло в голову, что малозначительный факт посещения двумя сыщиками следователя Загоруйко немедленно вызовет крутую круговую волну, какую делает булыжник, бухнувшийся в середину затянутого ряской пруда.

А вот Александр Борисович полагал, что именно так и произойдет. И поскольку, по его соображениям, было кому наблюдать за развитием событий, сам он отрешился на какое-то время от расследования убийства девочки и с утра уехал вместе с Платоновым в ОКБ. В то самое конструкторское бюро, чьим детищем являлась «пресловутая», как назвал ее Турецкий, «Дымка» и где заседала аварийная комиссия под председательством начальника Службы безопасности полетов государственного авиационного ведомства господина Найденова.

Там же находился и второй опытный образец самолета, который ему очень советовал посмотреть Сан Саныч. И Турецкий понимал, что зря или просто так, для утоления любопытства, этот профи высочайшего класса ничего советовать не станет.

Пока ехали, Платон Петрович рассказывал ему, с кем из членов аварийной комиссии он уже встречался, о чем разговаривал, какие выводы можно было предвидеть. Правда, до подписания так называемого Аварийного акта, где будут указаны причины гибели самолета, названы виновники и высказаны рекомендации, что надо делать дальше, все переговоры с членами комиссии и их соображения можно было считать в определенной степени условными. Они и сами пока не настаивали на собственных выводах и личных мнениях. Просто высказывались по ходу дела, объясняя неопытному в авиационных проблемах следователю, что и как надо понимать. Тоже своего рода ликбез. Короче, все читайте в Аварийном акте комиссии.

Но в любом случае, что бы они теперь там, у себя, ни написали, Платонов понял главное. И оно заключалось в том, что испытатель Мазаев в гибели самолета не виноват. Напротив, отведя в последнюю минуту падающую и фактически неуправляемую машину от поселка, он спас тем самым жизни десятков людей. Пожертвовав при этом своей собственной. Вот с таким выводом были уже согласны практически все члены комиссии. Ну а техническая сторона вопроса – это особая статья, и ее совсем не собирались обсуждать или, не дай бог, расследовать Платонов с Турецким.

Однако оговорка «практически все» как раз и не означает полного единодушия среди экспертов, то есть летчиков, инженеров, врачей, метеорологов и прочих специалистов, работающих в комиссии по расследованию катастроф. Значит, у кого-то оставались еще сомнения в том, что пилот делал все абсолютно правильно, но объективные обстоятельства оказались сильней. Кто-то продолжал ставить во главу угла «человеческий фактор». Чье здесь влияние? Да конечно, в первую очередь разработчиков самолета. Кто ж захочет перечеркнуть свой труд? А если уж рассуждать, положа, что называется, руку на сердце, то кто, вообще-то, позволит какому-то разработчику заявить во всеуслышание, будто изделие несовершенно и требует, возможно, даже и недоработки, а коренной переработки? Где мы живем? И в каком обществе? Как говорится, «пардон-с на одну минуточку, господа хорошие, разрешите выйтить?»…

Ну ладно, может, и утрировал Александр Борисович, да и наверняка утрировал, но смысл от этого, к сожалению, не менялся. И следовательно, даже самая объективная комиссия будет постоянно находиться под прессом различных влияний. А окончательное решение может зависеть от позиции председателя комиссии. Вот с ним теперь и намерен был встретиться Турецкий. А заодно и самолетик поглядеть, проверить для себя основательные претензии Сан Саныча.

Но оказалось, что Найденова нет на месте, он выехал «на яму». Сказано это было как само собой разумеющееся и не нуждающееся в дополнительных объяснениях. Турецкий взглянул на Платонова, и тот понимающе кивнул. Чтобы не выглядеть профаном в глазах приятной женщины, объявившей об этом, Александр Борисович лишь поинтересовался, когда председатель вернется «с ямы», и попросил передать ему, что с ним очень хочет поговорить старший следователь… и так далее. Расстались, покоряя друг друга вежливыми улыбками.

– Куда двигаем? – спросил Александр Борисович, когда вышли из здания конструкторского бюро.

– Поедем, тут недалеко, – ответил Платонов.

Его уже знали и особой проверкой не мучили, дополнительных «вездеходов» не требовали. Посмотрели на проходной аэродрома документы, отметили себе в регистрационной книге допотопного образца и разрешили проезд к ангару.

Платонов быстро нашел нужного человека, вместе с которым они и прошли к ярко раскрашенному самолету, стоящему в глубине огромного ангара. Машина оказалась довольно-таки внушительной. Это снизу, с земли, она казалась оранжево-золотистой пчелкой на расстоянии двух или трех километров, а тут, когда стоишь рядом, вполне впечатляет.

Турецкий еще раз мысленно представил себе, что было бы, если бы этот самолет рухнул на головы людей. Вспомнил и ту воронку, которую видел на месте катастрофы, в лесу, и только сейчас понял смысл выражения той женщины: «выехал на яму». Да, долго бы пришлось разгребать тем, кто по случаю остался бы в ту окаянную субботу в живых, останки остальных жителей поселка Солнечный, оказавшихся «в яме»…

Механик Гриша, который получил специальное разрешение руководства ОКБ показать следователям опытный образец машины, открыл дверцу самолета и выкинул наружу трап. Поднялись в кабину пилотов. М-да, с ходу отметил Турецкий, тесновато, ничего не скажешь…

Гриша стал объяснять, что к чему, кто где сидит, а после наводящих вопросов Платонова заговорил уже конкретно, что, по его пониманию, могло происходить в кабине во время последнего злополучного испытания. Он предложил Платонову занять место Петра Щетинкина, а Турецкий уселся в кресло Мазаева. Взялись за рога штурвалов. Механик же продолжал говорить…

Ну вот, представлял Александр Борисович, начался этот проклятый флаттер. Самолет перестал слушаться управления. Однако усилиями двоих летчиков удалось отвести его от города Раменское, куда он наверняка бы и упал. И о чем им все время напоминала «земля». Отвели в сторону. С «земли» снова поступает команда покинуть машину. Действительно, ее пора бросать, ибо она практически стала неуправляемой. И тут обнаруживается, что самолет падает на поселок, который словно возник из небытия. Вот не было его здесь, да и не должно вроде, а он есть. И уже совсем близко.

– Они ж нынче как грибы возникают, – развел руками механик Гриша. – Все они тут, на аэродроме, полностью в курсе дел.

И вот теперь летчики вынуждены надеть парашюты…

– А что, Гриша, – спросил Турецкий, – я видел, как испытатели всегда затягиваются ремнями парашютов. Разве в данном случае было не так?

– Сейчас я вам принесу, – кивнул тот, – а вы попробуйте.

Он принес два приличных рюкзака, сказал:

– Вот наденьте оба и садитесь на свои места, а там поглядим…

Поднялись, надели, затянули ремни, уселись в кресла пилотов. Турецкий попробовал взяться за штурвал, дотянуться до приборов…

Нет, с непривычки, конечно, трудно. Так ведь это он даже не имитирует действий летчика, а просто сидит. А надо работать! Ладно, снимем, поскольку и Щетинкин говорил, что, имея на себе парашют, управлять машиной чрезвычайно трудно.

– В гражданской авиации парашютов для пилотов вообще не положено, – сообщил Гриша.

– Вероятно, чтоб не было соблазна покинуть самолет, оставив пассажиров на волю судьбы? – сострил Платонов.

– Между прочим, и это тоже, – без тени юмора согласился Гриша. – Но испытатели приравниваются к военным летчикам, а тем положено в обязательном порядке. Кстати, и Мазаев со Щетинкиным тоже военные летчики-испытатели. Но, поскольку в парашютах управлять машиной им было сложно, то они находились вот здесь. – Гриша положил рюкзаки сбоку и сзади кресел пилотов. – И когда поступила команда, Мазаев взял управление на себя, а Щетинкину приказал надеть парашют, после чего стал то же делать и сам. И теперь последнее…

Гриша подошел к дверце и открыл ее.

– Вот, глядите. Пошла команда. Щетинкин покидает борт. А Мазаев, он уже с парашютом, продолжает тянуть самолет в сторону от поселка этого проклятого! Высота вот здесь, – ткнул он пальцем в приборы, – критическая! Ну, в смысле, чтоб понятно было, прыгнуть-то иной раз и можно еще, но только парашют не успеет раскрыться, и тогда… да хоть и не прыгай, конец один… В общем, с высотой – полная хана, машина бреет верхушки деревьев, а надо еще выпрыгнуть, а для этого вон оттуда, с вашего места, добраться вот сюда… Дверца-то не рядом. Понятная картина?

Турецкий вдруг зябко передернулся, почувствовал, как ему, словно морозцем, просквозило спину. Неприятное такое ощущение. Вспомнилось из далекого прошлого… «У меня еще оставалось время, порядка трех секунд… Я сел и подумал…» Нет, это все уже из области нереального. Невозможного. А сколько секунд оставалось Алексею Мазаеву, если на все падение ушло меньше минуты? Но ведь успел же он однажды выпрыгнуть «из-под крышки гроба»? Но там он был один. И под самолетом не было людей, которые могли стать жертвой катастрофы…

Да, картина, по выражению механика Гриши, была более чем понятной.

И следователи оставили борт. Не в аварийном порядке, а по лесенке трапа. Как солидные граждане, как возможные «крутые бизнесмены», для нужд которых, возможно, и планируется этот самолет. Хотя они, кажется, предпочитают самолеты иностранных фирм, того же «Боинга», к примеру…

Турецкий позвонил в комиссию и узнал, что Найденов уже на месте.

Он встретил следователей настороженно, это было сразу заметно. Когда ему сообщили о Турецком, он неприязненно поморщился. Ну при чем здесь Генеральная прокуратура? Трагический, но ведь, увы, и достаточно рутинный случай. Они что там себе думают? Может, считают, что в испытуемую машину террористы сунули бомбу? Помешались, честное слово, на этих террористах! Или подозревают, что сами летчики совершили диверсию? Или что испытывают заведомый брак, и тогда диверсантами окажутся конструкторы и инженеры? Как-то вся эта подозрительность противно припахивает известным нашим прошлым… Проводится же – и это известно – следствие по поводу случившегося, но все его окончательные выводы, а также меры ответственности каждого виновного определятся не ранее, чем подведет итоги и скажет свое последнее слово комиссия, дураку же понятно! Зачем же еще Генеральная?

Вот все это он и собирался высказать в глаза старшему следователю, как его…

Но Александр Борисович, уже по выражению лица предвидя острую неприязнь, постарался максимально смягчить атмосферу.

– Здравствуйте, Валерий Леонидович, – с благожелательной улыбкой сказал он. – Извините, что отнимаю ваше дорогое время, но, если позволите, займу не более пяти минут.

– Полагаете, что за пять минут сумеете понять то, над чем наша комиссия возится и еще будет возиться неизвестно сколько времени?

«Ах ты мать честная, сколько неприкрытой иронии!»

– Даже и не пытаюсь, – продолжая улыбаться, ответил Турецкий. – Меня абсолютно не интересует техническая сторона вашей деятельности. Вы – специалисты, а я – нет.

– Это хорошо, что понимаете.

– Ага, – простецки кивнул Турецкий. – Но вы, простите, не дослушали. А волнует меня моральная сторона. Так я отниму все-таки пяток минут? И позволите присесть?

– Да, конечно. – Найденов кивнул по очереди Турецкому и Платонову.

– Может быть, вы уже в курсе того, что на имя Президента пришло письмо от группы летчиков-испытателей относительно того, чтобы погибшему Мазаеву было присвоено звание Героя?

– Да, – сухо кивнул Найденов, – я в курсе.

– Я успел побеседовать со многими людьми, причастными, так или иначе, к этому делу. Мой коллега Платон Петрович с вашего, надо понимать, разрешения ознакомился с некоторыми материалами и первоначальными выводами комиссии, которую вы возглавляете. То есть в общих чертах мы тоже в курсе.

Найденов демонстративно посмотрел на свои наручные часы.

– Вы будете смеяться, Валерий Леонидович, но я практически заканчиваю. Объясняю, зачем я к вам приехал. Президент попросил меня лично разобраться, почему ваша комиссия возражает против того, чтобы человека, до последних минут своей жизни спасавшего репутацию известного конструкторского бюро, а также сотни ни в чем не повинных людей, – я знаю, о чем говорю, я случайно оказался среди них и собственными глазами наблюдал аварию – наградили посмертно высоким званием? Которого он давно заслужил всей своей жизнью. Не говоря о смерти… Ответьте мне, пожалуйста, на этот вопрос, и мы с коллегой немедленно оставим вас в покое. А касательно президентской просьбы, можете позвонить на Старую площадь и поинтересоваться у зама главы Администрации Михаила Александровича, он охотно подтвердит, ибо полностью в курсе дел. Извините, у нас остается еще одна минута.

– Да будет вам… – нахмурился Найденов. Ну точь-в-точь Мюллер, выговаривающий Штирлицу. Он даже и похож был отдаленно на известного «киношного» группенфюрера. – Скажите, если не секрет, кто конкретно против этого?

– А это, видимо, тот самый редкий случай в нашей с вами практике, когда каждый сам по себе «за», а в сумме получается «против». Это, с вашего позволения, какая-то, понимаете ли, другая математика. Или время диктует, чтобы при сложении плюсов в результате получился минус? Вроде бы абсурд, а сухой остаток показывает, что такое, оказывается, вполне возможно.

– Так ставите вопрос? – Найденов похмыкал, почесал лысину. – А с кем вы успели встретиться? Надеюсь, это не тайна следствия?

– Вовсе нет. Беседовал со Щетинкиным. С известным вам Сан Санычем…

– Что, старик вас принял? – удивился Найденов.

– Да, хотя несколькими часами ранее прилетел из Ульяновска.

– Симбирска.

– Ну да, я по старой памяти. И очень, видно, устал. Но долго не отпускал, поговорили. Я еще в детстве мечтал с ним познакомиться… «На яме», как у вас говорят, был. А только что совершили экскурсию на «Дымку». Посидели, осмотрелись, выслушали пояснения специалиста.

– Воображаю…

– Нет, вполне доходчиво. Но у нас, извините, время?

– Да, время… – нарочито тяжко вздохнул председатель комиссии. – А что сказал Александр Александрович? Мнение Щетинкина я знаю, читал его показания комиссии.

– А что мог сказать бог по поводу своего любимого ученика? Напомнил мне историю с крышкой гроба. «Посидел» со мной в кабине самолета, «показал», что и как, – в кавычках, разумеется. И полностью разделил возмущение по поводу ведомственного равнодушия. А это уже без кавычек.

– И вы ему полностью поверили?

– А вы бы – нет?

– Так сами ж только что сказали: ведомство! Подразумевая полную нестыковку? Крыловский «квартет»?

– Нет, хуже. В «квартете», ежели помните, просто не умели, хотя и хотели. А тут и то, и другое вместе, со знаком минус. – Турецкий неожиданно рассмеялся.

Посмотрев на него, невольно улыбнулся и Найденов.

– А ведь вы в чем-то правы… Да вот как объяснить, чтоб шпионажем не запахло? Ярлыками…

– Тут мне один приятель как-то такую вещь сказал, – продолжал улыбаться Александр Борисович. – Очень, говорит, верные слова в «Интернационале»: «Кипит наш разум возмущенный!» И прежде кипел, и сегодня продолжает кипеть. Но за долгие годы постоянно совершенствовали свои умения и механики, они придумали такой хитрый котел, в котором кипеть может что угодно и сколько угодно времени, а котел все равно не взорвется. Знаете почему?

– Любопытно.

– А потому что там масса незаметных дырочек, через которые спускается пар. Причем сам по себе. Даже и без особых усилий со стороны старшего механика. Ничего? А вы все про шпионаж… Это уже даже не смешно.

– Так что вы хотите в данном, конкретном случае?

– Ничего сверх того, чтобы узнать ваше личное мнение.

– Но оно может расходиться с мнением некоторых членов комиссии, не так ли?

– Я полагаю, что мнение генерала Найденова, пусть высказанное и в частном порядке, стоит, как говорится, мессы в Париже.

– Вы сказали в частном порядке?

– Я сказал: «пусть и…», что совсем не исключает и официальной точки зрения.

– Ну, хитер! Хорошо, я, в общем-то, догадываюсь, кого волнует моя точка зрения. Обещаю вам снять ненужное напряжение в этом вопросе. Сан Санычу, если увидитесь раньше меня, самый горячий привет. Извините, теперь уже действительно время.

31

Примерно в эти же самые часы и минуты следователь Иван Иванович Загоруйко пытался выудить из Антона Юлиановича, что тому известно о московских сыщиках. Липинский, помня о категорической просьбе симпатичных ему москвичей, отвечал, согласно договоренности с ними: звонили, сославшись на «важняка» из Генпрокуратуры Турецкого, интересовались, когда будут анализы. Он, не придав значения, сказал, что не в курсе, поскольку анализы готовит генетическая лаборатория. А что, собственно, случилось?

Загоруйко не знал, смеяться или плакать над этой наивностью. Или Липинский держит его за дебила? Вроде нет. Отвечает спокойно и серьезно. Ну что ж, во избежание возможных неприятностей пришлось открыть ему некоторые весьма неприятные обстоятельства. Оказывается, курьер, этот сукин сын, сумку с материалами для анализа потерял где-то. То ли разбил по неосторожности. Но ничего ему, следователю, не доложил, а недавно и вовсе уволился с работы. Ушел и пропал, свинья этакая… А по домашнему адресу сказали, что он уехал, а куда – не сказал. Так что ж теперь делать?

Сложный вопрос. Липинский сказал, что отдал буквально все, что у него было. Вряд ли удастся что-то восстановить. Естественно, за исключением собственных результатов. Но если труп еще в морге?..

– Сожгли уже, – с огорчением махнул рукой Загоруйко.

– Жаль. Есть, правда, группа крови… Та, что взята из-под ногтей пострадавшей… Но ведь по группе определить можно опять-таки целый ряд причастных лиц. Этого доказательства мало.

– А может быть, стоит послать на анализ образец спермы арестованного Демина? – осторожно, словно бы невзначай, спросил Загоруйко. – Ведь все равно это придется делать…

Но Липинский изобразил недоумение, переходящее в искреннее негодование:

– Вы на что меня толкаете? Это же подлог! Я буду обязан указать в акте, где, когда и при каких обстоятельствах взят материал для исследования. А также и то, что он не имеет никакого отношения к тем предметам одежды, которые были взяты с трупа. Если вас это устраивает, сделайте одолжение.

– Да? – заметно было, что такой вариант пока не очень устраивает следователя. И партия, которую начал разыгрывать Загоруйко с Липинским, перешла в патовую позицию.

Поняв, что больше он ничего не добьется, зато может излишне «засветить» свою заинтересованность, Иван Иванович прекратил разговор, сказал, что насчет анализа еще подумает, и удалился. К себе в рабочий кабинет. Чтобы звонить господину Рывкину, который потребовал держать его постоянно в курсе развивающихся событий. А рассказать теперь было что. Одни сыщики из «Глории» чего стоят!

Он уже сообразил, что господин Залесский, отец погибшей девушки, только номинально является главой банковской ассоциации. Нет, он, конечно, большая величина, но в своем прямом деле. А что касается остального, тут главный этот, похожий на братана, Семен Захарович со своими почти уголовными замашками. Загоруйко на всякий случай проверил его по картотеке, но там Рывкин не фигурировал ни в каком виде. Даже ни разу не привлекался в качестве свидетеля. Значит, либо очень умный, либо ловкий. Он и продиктовал Загоруйко номер своего мобильника для экстренной связи.

А вчера – это было уже достаточно поздно – Рывкин позвонил Ивану Ивановичу домой, причем не на городской номер, а на свой же сотовый аппарат, который вручил для связи исключительно с ним едва ли не в первый день знакомства. Он повторил, что полностью одобряет действия Загоруйко, и если все будет сделано «тип-топ», то есть грамотно, и арестованный сядет, в этом случае следователя ожидает крупное вознаграждение. Кем надо быть, чтобы, имея на руках рутинное, по существу, дело, отказаться от заслуженной награды. А еще он сказал, что завтра, то есть теперь уже сегодня, надо бы увидеться, чтобы обменяться кое-какой новой информацией. Причем очень важной для следствия. Но он же не знает еще о том, какими сведениями располагает сам Загоруйко!

Иван Иванович совсем не был злым или мерзким человеком, сам себя он таковым точно не считал. Но знал, что не всякий преступник быстро сознается в содеянном, иногда его надо заставить это сделать. И для подобных случаев, как и всякий бы на его месте, он подкармливал изредка парочку хохлов-вертухаев, которым крупно «побазлать» с подследственным было в удовольствие. Демин, надо отдать им должное, сломался быстро, хотя оказался совсем не новичком на нарах и имел уже два года по 112-й статье, пункт первый. Но там он бил, а теперь – его. И он все «добровольно» подписал. А что ему, засранцу, еще-то оставалось? Пройти новый курс «обучения»?

В этой связи известие об адвокате показалось Загоруйко очень нехорошим. Даже опасным.

Словом, было о чем потолковать с Рывкиным. И тот не заставил себя ждать.

Точнее, все было несколько иначе. Семен Захарович позвонил на свой же мобильник и сказал Загоруйко, чтобы тот подъезжал к Солнечному. А уж он устроит так, чтобы его встретили и проводили в дом, где они смогут побеседовать без помех и определиться, что делать дальше. Загоруйко не видел в этом никакой для себя опасности, поскольку ему по службе приходилось довольно часто навещать Солнечный. И не предполагал он, что каждое его посещение фиксируется бдительной охраной. Ну а если даже и так, в чем опасность? Чепуха.

Он приехал, его встретили, провели в дом к Рывкину – он и сам сказал, к кому прибыл по служебной необходимости. Положено, значит, положено.

Рывкин показался озабоченным. А когда Иван Иванович рассказал о сегодняшних посетителях, и вовсе нахмурился. Загоруйко закончил и теперь смотрел вопросительно, ожидая если не прямых указаний, то хотя бы объяснений, полагая, что таковые имеются у этого рыжего братана. Никак не мог иначе персонифицировать Рывкина следователь Загоруйко, хоть убей, не получалось…

Но Семен Захарович как бы «съел» информацию, а заговорил о своем. И вот это «свое» вдруг само по себе стало объяснять Ивану Ивановичу все то, о чем он напряженно думал в последние дни, но особенно начиная с сегодняшнего утра, с приезда сыщиков.

Турецкий! Опять он… А ведь как хорошо начиналось! Познакомились, могли даже сотрудничать, кабы не полез «важняк», куда Загоруйко даже и смотреть-то не собирался. Знал же, с кем дело имеет. Сожрут и только башмаки выплюнут. А этот, видишь, чего успел нарыть! И ведь придумал, как это сделать, чтоб все выглядело законно!

Однако, как быстро понял Иван Иванович, его размышления мало интересовали Рывкина. У того был, похоже, готов свой собственный план успешного завершения расследования. И когда он, абсолютно при этом ничего не стесняясь, раскрыл его перед Загоруйко, следователь понял, что возразить не то чтобы не может, а, по правде говоря, не имеет права. Увяз ведь. И возражать в данном случае просто опасно для жизни. Не спросят, сделают, а тебя же и подставят потом. И вот ты сам уже ничего не сможешь доказать. Остается либо пассивно согласиться, либо самому проявить некое участие – хотя бы для проформы. Чтобы в конечном счете не потерять обещанного вознаграждения. А что оно будет немаленьким, можно было догадаться. Им легче отстегнуть, чем скупиться и потом чувствовать себя неуютно. С другой стороны, откуда у них неуют вообще?..

И Загоруйко принял условия Рывкина. За что получил бутылку отличного коньяка «Хенесси», который, он видел в магазине, стоит чуть ли не две тысячи. Осатанеть! Кто ж его позволяет себе пить?! А вот следователь Загоруйко и позволяет!

А еще он увозил во внутреннем кармане форменного своего кителя толстенькую пачку зеленых купюр с портретом великого американского ученого Бенджамина Франклина, общим достоинством в пять тысяч. За послушание, молчание, помощь и в качестве аванса. Нет, все-таки стоит быть послушным, тем более что Семен Захарович предложил вариант, который никак не должен был задеть ни чести, ни достоинства следователя… Если говорить о внешних проявлениях этих сугубо человеческих качеств.