Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Его взяли за плечи и опять усадили на стул. Люди подходили, клали цветы в обтянутый бархатом гроб или просто наклонялись и целовали в лоб – вся остальная часть лица была страшно искалечена. Антон уже четко различал лица подходивших – это молодая соседка с нижнего этажа, у которой Людмила несколько лет назад приняла тяжелые роды, это старушка Анна Игоревна, а это…

Загорелый парень наклонился над гробом и положил в ноги букет цветов. Перед глазами Антона мелькнуло бородатое лицо Сашки Эпштейна. Сашка – сын этой… Этой гадины, что написала донос. Из-за нее все, из-за нее! Антон рванулся вперед.

– Уходи, не смей! Убирайся отсюда!

Саша выпрямился, на лице его появилось выражение величайшего недоумения. Он растерянно протянул вперед руку.

– Антон, я…

– Убирайся! Как ты смел прийти сюда после того, что вы сделали! После того, что сделала твоя мать, эта жидовка проклятая! Доносчица!

Окружающие застыли в изумлении.

– Что?! Да как ты… – руки Саши сжались в кулаки, он шагнул вперед, но все же сумел сдержаться.

– Антон, Антон, что ты говоришь, опомнись! – Евгений Семенович, обняв юношу за плечи, пытался его успокоить. – У тебя горе, но нельзя же так, нельзя! Ревекка Савельевна – прекрасный человек, Саша пришел выразить тебе соболезнование…

– Не нужны мне их соболезнования! – Антон упал на стул и разрыдался – впервые с той минуты, как Воскобейников привез его из аэропорта домой и сообщил страшную новость.

Расстроенный Андрей Пантелеймонович в это время тихо говорил Саше:

– Прости его, Сашенька, пожалуйста, очень тебя прошу. Он уже третий день не в себе, сутки его кололи, из шокового состояния выводили. Не переживай, он потом придет в себя и извинится.

– Не нужно мне извинений! – Саша резко повернулся и пошел прочь. Воскобейников проводил его странным взглядом и вдруг увидел запыхавшуюся, заплаканную Ингу.

– Ты зачем пришла? А девочка?

– Ах, Андрюша, как же я могла не прийти! Настенька спит, она же не одна в отделении, там нянечки. Знаешь, как сегодня все плакали, когда я сказала, что на похороны к Людмиле иду.

– Хорошо, иди, попрощайся, – он стиснул зубы, словно ему было трудно говорить.

– Антон, бедненький! – запричитала она, обняла юношу и заплакала. – Так я хотела, чтобы Люда на мою Настеньку посмотрела!

– Его нужно уложить, – обеспокоено сказал Евгений Семенович, взглянув на бледного как смерть Антона. Под покрасневшими от слез глазами главврача сейчас ясно выделялись темные старческие мешки.

– Сейчас уже на кладбище едем, – тихо сказал подошедший товарищ Антона, – нужно в машину садиться, пойдем, Антон.

Он поддержал под локоть пошатнувшегося Антона, но тот его отстранил.

– Я сам, не нужно. Я понесу гроб.

Его еще немного покачивало от лекарств, но лицо стало твердым, и губы плотно сжались в прямую линию. Илья Шумилов встал рядом с ним, подставив плечо под твердое дно обитого бархатом гроба. Виктория подошла к брату и тихо дотронулась до его плеча. Андрей Пантелеймонович испуганно вздрогнул и с досадой взглянул на сестру.

– Вечно ты подкрадываешься, как не знаю кто!

– Я хотела сказать, Андрюша, что поминки нужно. Где у Антона деньги, ты не знаешь? Я сейчас поехала бы с Петром за покупками, все организовала…

– Андрей Пантелеймонович, – Евгений Семенович, тяжело дыша, подошел к ним и достал из кармана пачку денег, – вот, возьмите. Часть коллеги собрали, а остальное я хотел бы сам. Сколько нужно?

Воскобейников отстранил руку старика.

– Нет-нет, Евгений Семенович, это потом передадите Антону, все расходы по похоронам я беру на себя.

Поздно вечером, вернувшись домой, главврач позвонил Ревекке Сигалевич.

– Я вас очень прошу простить нам этот инцидент. Поверьте, я никак не мог предвидеть, а то, конечно, не допустил бы.

– О чем вы, Евгений Семенович? Я и понятия не имею, – в голосе Ревекки Савельевны звучало совершенно искреннее недоумение.

– Саша вам не сказал? М-да, гм, конечно, конечно, – он смущенно откашлялся, – ну… тогда простите, что побеспокоил. Всего вам доброго, голубушка.

Войдя в столовую, Ревекка недоуменно спросила насупившегося сына:

– Что произошло? Звонил Баженов – извинялся. Ты можешь мне объяснить?

Саша отрицательно качнул головой и стиснул зубы.

– Когда только мы уедем из этой проклятой страны! Почему так долго нет разрешения, папа? Ведь мы очень давно подавали документы.

– Придется подождать, милый мой, – чуть насмешливо проговорил Эпштейн, оторвавшись от газеты и переглядываясь с женой. – Думаю, что при жизни Антропова нам уехать не удастся, а он еще достаточно молод.

Вечером, ложась спать, Юрий сказал жене:

– Что-то там произошло, понятно. Он не хочет рассказывать – ладно, пусть. Ты мне вот что скажи, когда месяц назад старик Баженов просил тебя приехать и взять у ребенка Инги Воскобейниковой анализы, ты ездила?

– Да, Юра, – она опустила глаза.

– И что? Как я и предполагал – донорская сперма?

– Нет, Юра, я даже не знаю, что сказать и как объяснить – все очень проблематично. Если б я не знала Баженова, то подумала бы, что он решил меня разыграть.

– Ну-ка, ну-ка, – Эпштейн с любопытством уставился на жену и сел на край кровати с одним носком в руке. – Говори уж, раз начала, а то разожгла мое любопытство, а теперь кокетничаешь. Что показали анализы?

– Что тут говорить – я даже не стала особо усердствовать. У Инги четвертая группа крови, а у девочки – первая.

– Точно?

– Десять раз проверяла. Эта девочка никак не может быть дочерью Инги Воскобейниковой, на сто процентов усыновление.

– Погоди, так что же тогда, действительно, тебя старик Баженов разыгрывал? Ведь без его ведома передать Инге отказного ребенка не могли.

– Вот именно! А пару дней назад – представляешь? – он мне опять звонит и спрашивает насчет эристобластоза. Неужели у него уже полный склероз?

– М-да, загадка, конечно, – задумчиво протянул Юрий. – Душа старика – потемки. Но ты уверена, что с твоей стороны ошибка полностью исключена?

– О чем ты говоришь, Юра!

Он хмыкнул, пожал плечами и улегся, натянув на себя одеяло.

– Ладно, не будем больше об этом говорить и думать. Главное, что наши прогнозы были верны, а все остальное – не наше дело.

Глава двенадцатая

Ингу с дочкой выписали из роддома в начале сентября. Дойдя до заветных двух с половиной килограммов, маленькая Настя начала быстро поправляться и расти. К моменту выписки она весила три кило с лишним и, по словам детского невропатолога, почти не уступала в развитии своим доношенным ровесникам.

– Наша Настенька изумительная! – сияя, говорила Инга мужу. – Она такая умная – просто чудо! Когда хочет есть, кричит «ля», а когда мокрая – «а-а-а». Ты сам послушай!

– Не знаю, не слышу разницы, – ворчливо заметил Андрей Пантелеймонович. – Мне не нравится, что ты не высыпаешься. Для чего ты всю ночь дергаешься? Она прекрасно спит, а ты каждую минуту вскакиваешь на нее смотреть.

– Я боюсь – а вдруг что-нибудь. Знаешь, Андрюша, мне наши коляски не нравятся – давай купим немецкую. Я хотела в «Детский мир» съездить, но как я Настю оставлю?

– Попроси твою маму с ней посидеть, ничего страшного. Кстати, нам так и так ее придется просить – мы с тобой в субботу идем на юбилей.

– Что ты, Андрюша, я не пойду, нет! К кому это?

– К Филеву – это отец невесты Илюшки. Они пригласили Викторию с Семеном и нас с тобой – хотят познакомиться с будущей родней. Помнишь, мы его с женой на похоронах Брежнева видели?

– Да ведь я их совсем не знаю, Андрюша. И потом… мы же только неделю назад похоронили Людмилу, и вдруг… Нет, я не пойду, у меня не то настроение.

– Мне тоже очень тяжело, детка, но что делать – Виктория просила, это для Ильи. Мы долго там не будем – только поздравим и часок посидим. Я, честно говоря, сам Филева не очень хорошо знаю – раза два встречал на заседаниях. Пойдем, очень тебя прошу.

Инга заколебалась.

– Ну…хорошо, раз ты так хочешь. Знаешь, я хотела, чтобы Антон какое-то время пожил у нас, но Евгений Семенович сказал, что это не очень удобно. Он устраивает Антона на работу в наш роддом – говорит, что ему уже нужно начинать серьезно практиковаться. А мне потихоньку сказал, что только работа от горя лечит. Знаешь, Андрюша, это такой добрый, такой хороший человек!

– Да, я говорил с ним – он обещал присмотреть за Антошкой. Я тоже сделаю все возможное. Однако, детка, не надо тебе столько об этом думать и переживать – все равно, уже ничего не изменить. Давай мы сразу и в «Детский мир» съездим, и платье тебе в нашем горкомовском магазине купим – раз уж в гости собрались.

– Давай, – Инга опустила голову, и на глазах у нее выступили слезы. – Андрюша, я все думаю: неужели того негодяя не найдут, который Люду сбил и уехал?

Андрей Пантелеймонович встал, прошелся по комнате, посмотрел в окно и вновь обернулся к жене.

– Найдут, я думаю, – сдавленным голосом сказал он, – найдут. Хватит об этом, Инга, а то я скоро с ума сойду.

Воскобейников рассчитал время так, чтобы появиться у Филевых чуть позже назначенного часа. Как он и рассчитывал, они сразу привлекли всеобщее внимание – моложавый интересный мужчина с тонким породистым лицом и опиравшаяся на его руку красавица-жена. Устремленные в их сторону взгляды выражали восхищение, хозяин пошел им навстречу и, обменявшись рукопожатием с Андреем Пантелеймоновичем, по-юношески грациозно прижал к губам тонкие пальчики Инги.

– Саша всегда становится мушкетером при виде красивой женщины, – ласково глядя на Ингу, сказала, подойдя к ним, Валентина Филева.

– Конечно, дорогая, – весело откликнулся Филев, – ты только вспомни, каким я был медведем до встречи с тобой!

Окружающие улыбнулись столь очаровательной шутке. Воскобейников пожал протянутую ему руку хозяйки дома, но целовать ее не стал – подражание всегда выглядит жалким.

– Должны извиниться, – слегка наклонив голову, сказал он, – мы ненадолго. С трудом уговорил Ингу заехать поздравить именинника – она никак не соглашалась оставить нашу дочку с моей уважаемой тещей.

– Ах, как я вас понимаю, – Валентина мягко взяла Ингу под руку, – мы, матери, никогда не перестанем тревожиться о наших детях, вы еще не представляете, что будет, когда ваша девочка вырастет. Однако же, дорогая, примите мой совет: о себе тоже иногда нужно подумать. Посидите немного с нами, развейтесь. Вы разрешите похитить вашу супругу, Андрей Пантелеймонович?

Она увела Ингу, а Филев представил Воскобейникова некоторым из присутствующих в гостиной людей. Андрей Пантелеймонович заметил Викторию, разглядывающую вместе с какой-то женщиной семейный альбом Филевых. Неподалеку вертелась оживленная и сильно накрашенная Лиля, а Илья сидел в кресле и сосредоточенно собирал кубик-рубик.

Виктория с большим трудом уговорила сына прийти на этот юбилей – пришлось вновь разыграть небольшую сценку.

– Видишь ли, для нас с отцом с этим приглашением связано очень и очень много – вопрос служебного роста, вопрос денег, соответственно.

– Ну и идите вдвоем – я-то тут причем?

– Пригласили всю нашу семью, даже дядю Андрея. Все ответственные работники будут там со своими детьми, а что мы должны говорить? Что наш сын предпочел отправиться на рыбалку или в кино?

– А вы с отцом не в состоянии обойтись без протекции Лилькиного отца?

– Не надо притворяться наивным – ты прекрасно знаешь, что все у нас делается по блату, и любая хорошо оплачиваемая должность прежде всего достается тем, у кого есть «лапа». Жаль, что тебе не пришлось еще столкнуться с производством – видел бы ты, какой идиот сидит у нас в главных инженерах! В простой схеме разобраться не может! А твой отец, у которого семь пядей во лбу, должен выполнять за него всю работу и получать гроши. Но, конечно, для тебя денежный вопрос не столь важен – ты ведь знаешь, что мы с отцом, даже потеряв все наши сбережения, никогда не позволим тебе в чем-то испытывать недостаток.

Последний аргумент заставил Илью покраснеть. Он согласился отправиться к Филевым и теперь, сидя в мягком кресле от венецианского гарнитура, разворачивал поверхности кубика с таким ожесточением, словно хотел выместить на нем накопившуюся досаду. Лиля поглядывала на него издали, но своим вниманием не досаждала – она решила не выходить из роли кроткого и бескорыстного друга, пока не заживет его душевная рана.

Воскобейников, глядя на хмурого племянника и постреливающую в него глазами Лилю, все думал и не мог понять, какая же причина заставила Филевых любезно пригласить не только родителей своего вероятного зятя, но и его дядюшку с супругой. Прежде, несмотря на все поползновения Виктории, супруги Шумиловы не удостаивались столь высокой чести, и никакие просьбы Лили не могли заставить ее отца и мать пойти на сближение с семьей возлюбленного.

– У тебя таких друзей будут сотни тысяч, – говорила ей Валентина Филева. – Твой папа занимает важный государственный пост и не может встречаться с кем попало. Вот решишь выйти замуж – тогда дело другое.

Лиля готова была замуж в любой момент, но Илья ни разу не высказал желания назвать ее женой, и Воскобейников в общем-то понимал Филевых – действительно, зачем вводить в свой круг людей, которые, возможно, и не станут родственниками? Однако, в таком случае, какой резон идти на сближение теперь, когда до брака Лили и Ильи дальше, чем когда-либо прежде? Так и не сумев найти ответа, Андрей Пантелеймонович внимательно наблюдал, как будут дальше развиваться события, и почти не удивился, когда Филев сказал ему:

– Душновато, не находите? Не хотите ли выйти на веранду покурить?

– Душно, это факт, – губы Воскобейникова тронула понимающая улыбка. – Курить я не курю, но с удовольствием составлю вам компанию и подышу воздухом.

На веранду кроме них никто не вышел – гости, очевидно, отличались большим тактом. Филев протянул, было, Андрею Пантелеймоновичу портсигар, но, спохватившись, сразу же извинился:

– Ах, да, простите, вы же не курите, – он щелкнул зажигалкой, сделав пару глубоких затяжек, щелчком сбил пепел в изящную пепельницу и лишь после этого продолжил: – А я ведь очень и очень давно с вами знаком, Андрей Пантелеймонович, правда, заочно – дочь в восторге от всей вашей семьи и, особенно, от вас лично. Молодежь, знаете ли, очень восприимчива и неравнодушна ко всему неординарному.

– Благодарю.

– От Гришина я недавно тоже слышал весьма благоприятный отзыв о ваших аналитических способностях и даже пожалел во время разговора, что у меня нет таких сотрудников, – продолжал Филев.

Воскобейников усмехнулся:

– Вы не много потеряли, мое главное достоинство – неплохо подвешенный язык. Со времен Цицерона это приводит в восторг и старых, и малых, но может помочь лишь при работе в идеологическом секторе.

«Интересно, знает ли Филев, что я сейчас в ревизионной комиссии? Может быть, да, а может быть, и нет – комиссия работает негласно, но у него, наверняка, кругом свои люди».

– Я смотрю, вы самокритичны и откровенны, – благожелательно заметил Филев, – редкие качества в наше время. Кстати, – легкий оттенок интимности в голосе, – здесь, со мной, вы можете говорить совершенно открыто.

«Очень интересно, о чем это ты хочешь поговорить совершенно открыто?»

Андрей Пантелеймонович добродушно развел руками.

– Я, в принципе, везде и со всеми говорю совершенно открыто.

– Неужели вы, Андрей Пантелеймонович, такой искренний человек, что вам нечего скрывать?

– Вовсе нет, просто говорить открыто – лучший способ скрыть свои мысли. Правде почему-то никто никогда не верит. Вот и вы, Александр Иннокентьевич, сейчас мне не верите.

Филев рассмеялся, достал новую сигарету, но она сломалась у него между пальцами, и он щелчком выкинул ее за перила Смех его резко умолк, тон голоса, прежде почти дружеский, стал сухим и деловитым:

– Как вам работается с Курбановым?

«Вот как! Это уже ближе к делу. Официально тебе не положено знать – ни о составе, ни вообще о работе ревизионной комиссии. Но я, так уж и быть, не стану разыгрывать дурачка и заявлять, что не понял вопроса»

Внешне мысли Воскобейникова никак не отразились на его безмятежно-спокойном лице.

– Без проблем, – коротко ответил он.

– Насколько я знаю Курбанова, человек он принципиальный и дотошный, – продолжал хозяин дома, зажигая новую сигарету.

– Согласен, – кивнул гость.

– Однако порою излишне педантичен. Почему, например, он заставил вас столько возиться с тепловизорами? Почему было не обратиться прямо ко мне – я ведь курировал когда-то это направление и мог бы предоставить вам всю необходимую информацию.

Филев? Неужели? Имена конструкторов аппаратуры ТК (тепловизионного контроля) и ведущих специалистов были скрыты грифом «секретно», но Воскобейников не стал запрашивать разрешение на знакомство с этой информацией – она ему, собственно, была не нужна. Но Курбанов, разумеется, знает все.

Догадка молнией сверкнула в голове Андрея Пантелеймоновича, и вся прежняя информация внезапно сложилась четкую схему. Он взглянул собеседнику прямо в глаза.

– Думаю, Александр Иннокентьевич, у вас еще будет возможность сообщить то, что вы знаете. В нашей работе всему своя очередь.

«И твоя очередь придет, это уж точно! Как пить дать – придет! Ты, один из лучших в стране специалистов в области электроники и приборостроения, не мог не понять, что попытка создания тепловизоров в СССР – чистейшей воды фикция. Однако с твоего благословения шарлатаны из отдела Жукова получили премию. Почему? Потому что ты использовал их гнилые тепловизоры для проектируемой под твоим руководством медицинской аппаратуры»

Филев отвел глаза и задумчиво посмотрел на кончик тлеющей сигары.

– Наверное, вы правы, Андрей Пантелеймонович. Ну, и как вам понравились Жуковские тепловизоры?

Изобразив сильное огорчение, Воскобейников заговорщически оглянулся.

– Только не выдавайте, хорошо? Эти ваши тепловизоры изобразили на месте моего носа темное пятно, и мне объяснили, что нос мой намного горячее всего остального лица. Но я, честное слово, не пьяница.

«Ничего не понимавшие в электронике медики видели на экранах размытые темные пятна, вновь и вновь вызывали наладчиков с завода и безрезультатно писали жалобы во все инстанции. Не все медики, однако, потому что в правительственные клиники поставлялись приборы с «хорошей» импортной начинкой».

Филев какое-то время с недоумением смотрел на собеседника, потом, поняв шутку, весело расхохотался.

– А вы юморист, Андрей Пантелеймонович, честное слово! – он посерьезнел. – Так вы не хотите, чтобы я помог вам сэкономить силы и время в этой работе?

«Все уже и так ясно, как день. Официально ты закупал для всех партий приборов дорогостоящие шведские микросхемы и платил за них золотом, полученным при продаже за рубеж цветных металлов. Эти деньги так и не дошли до СССР. Куда ты их дел, товарищ Филев? В каких зарубежных банках они осели?»

Однако в устремленном на собеседника взгляде Воскобейникова нельзя было прочесть ничего, кроме искренней благодарности.

– Общая-то картина нам уже понятна, – задумчиво ответил он, – остается выяснить еще парочку не очень принципиальных деталей, работы недельки на две-три. А потом, конечно, придется обратиться и к вам, Александр Иннокентьевич.

Прозвучало это вполне доброжелательно, но Филев вздрогнул.

– Думаю, Андрей Пантелеймонович, в данном случае непринципиальных деталей нет, и торопиться не следует. Ведь это расследование затрагивает многих. Очень и очень многих!

С этим Воскобейников вполне был согласен.

«Конечно, ты не один там шуровал, и теперь вы с приятелями хотели бы затянуть расследование до бесконечности. Потому что присвоенные вами суммы во много раз превышают ту, за которую полагается «расстрельная» статья. Андропов – не старик Брежнев, он церемониться не будет».

При этой мысли Андрей Пантелеймонович зябко повел плечами и пожалел, что принял приглашение Филевых – нужно было послушаться Ингу и остаться дома. Он поднялся с перил веранды, на которые присел во время разговора, и вежливо улыбнулся хозяину.

– Боюсь, нам с женой уже пора домой, мы и так задержались.

Наблюдая за ним слегка прищуренными глазами, Филев не пошевелился.

– Да, я понимаю, – медленно произнес он. – Вы торопитесь домой, к ребенку, который недавно родился у… вашей жены. К тому же вы сильно расстроены – погибла акушерка, принимавшая роды у вашей жены, ваша хорошая приятельница. Погибла сразу после разговора с вами, едва отошла, вы еще не успели даже вытереть лицо платком.

Голос хозяина дома был полон сочувствия, а Воскобейников застыл на месте, глядя прямо перед собой ничего не выражающим взглядом. Филев, вглядываясь в его побелевшее лицо, наконец, решил прервать молчание.

– Итак: как долго еще может продолжаться расследование?

Андрей Пантелеймонович хотел ответить, но губы и язык не сразу начали ему повиноваться.

– Это не от меня зависит – материалы у Курбанова, он решает.

– Хорошо, – Филев задумчиво потрогал пальцем правую бровь, – а если Курбанов выйдет из игры, и на его месте окажется другой человек? Вам ведь нужно будет время, чтобы ввести его в курс дела, не так ли? Разобраться со старыми материалами, собрать новые – ведь расследование еще незакончено. Сколько вы сможете потянуть?

– В лучшем случае не более полугода, – Воскобейников вытер со лба капли холодного пота.

– Что ж, – Филев вновь подумал и потрогал бровь, – полгода, я думаю, будет вполне достаточно. Мы договорились?

– Сделаю, что смогу. А теперь, извините, мне действительно пора.

Филев не сразу последовал за своим гостем – какое-то время он еще докуривал сигарету и обдумывал только что состоявшийся разговор. Для него совершенно неясным оставался смысл фраз, которые Гордеев два дня назад посоветовал ему заучить наизусть и произнести в беседе с Воскобейниковым, точно соблюдая интонации. Ребенок, акушерка – что за чушь? Спрашивать Феликса было бесполезно – он никогда не делился информацией, но мог при случае дать полезный совет. Что ж, и это неплохо, раз принципиальный Андрей Пантелеймонович так сильно испугался, что решил пойти на соглашение.

Едва скрылось солнце, как дневное тепло бабьего лета сменилось осенней прохладой и подул пронизывающий до костей сырой ветер. Однако женщина в черном платье, стоявшая у могилы, этого, казалось, не заметила. Она неподвижно смотрела на фотографию молодой женщины, под которой в сгустившихся сумерках уже едва можно было прочесть надпись:

Анна Малеева

1960–1981

Остановившийся рядом мужчина с печальным лицом грустно вздохнул:

– Молодая какая! Дочь? – и, поскольку женщина ничего не ответила, продолжил, как бы говоря сам с собой: – А я сына, вот, пришел проведать – тоже совсем мальчишка был. С ребятами гулял, и машина сбила – даже не остановился, стервец.

– Машина? – женщина подняла голову. – Нашла милиция-то хоть, кто сбил?

– Милиция! – мужчина горько махнул рукой и презрительно усмехнулся. – Милиция не ищет, милиция себе галочки только ставит! Не нашли и в архив сдали – все, мол, закрыто, и ничего больше поделать нельзя.

– Вот и у меня, – женщина наклонила голову, – два года сегодня ровно, как дочку сбили, а кто виноват – никто не знает, никому неинтересно. А у меня, может, кроме нее и на свете-то никого не было – внук есть, а повидать не могу.

– Почему не можете, далеко ехать?

– Ехать! Ехать-то – на соседней улице живут. Зять не пускает, вот что. Женился во второй раз, ребенок у него от этой уже, а мне сказал: «У нас новая семья, и ты к нам не лезь – не хочу, чтобы сын даже вспоминал, какая мать у него была». Мужа у меня нет, одна я, заступиться некому.

– Ужасно! Как же так – есть ведь закон, чтобы бабушку пускать к внуку.

– Что ему закон – он с дочкой моей при жизни еще развелся и ребенка себе забрал. Всех судей купил. На памятник сватья хотела деньги дать – я не взяла, на свои поставила. Два года вот прошло, поставила, а теперь и дел в жизни вроде никаких не осталось – с работы домой, из дома на работу. До пенсии еще далеко.

– Вы же молодая еще совсем, замуж выйдете.

– Сердце разбитое, как у старухи. Мне бы внука повидать – сегодня ему пять лет исполняется. Книжки, говорят, читает уже, умом лучше взрослых. Аккурат на его день рождения Анну мою сбило.

– Да, найти бы, кто сбил, – задумчиво произнес мужчина, – носом бы его ткнуть, да сказать: «Смотри, паразит, как ты жизнь человеческую исковеркал! Если не милиция, то пусть хоть совесть тебя до конца дней поедом грызет!»

– Я б все отдала, чтоб его найти, да как? Вы ведь тоже не нашли.

– Я нашел, – мрачно возразил мужчина, – без милиции всякой нашел. Пришел к нему в дом, за шкирку взял и все высказал! Он сперва отпирался, а потом не выдержал – сознался. Со страху, мол, не остановился, говорит. Я с ним счеты свел – до конца жизни будет теперь калекой ходить, пожалеет, что в тюрьму по доброй воле не сел!

– Да как же вы его нашли? – женщина схватила собеседника за рукав и жадно впилась глазами в его лицо.

– А живет в Москве такая одна – гадалка, не гадалка, вещунья, не вещунья. Я сначала даже верить не хотел и жену к ней не пускал, так она тайком от меня пошла. Потом и меня привела, а я только тогда убедился, когда своими глазами все увидел и услышал. Сына сам лично видел – говорил он с нами и своими устами убийцу назвал. Имя сказал, улицу, где тот живет, дом, квартиру – все совпало. Только если очень точно хочешь все узнать, то нужно ровно в тот день пойти, когда годовщина исполняется.

– Сегодня, – губы женщины задрожали, – сегодня дочке моей ровно два года будет. А где она живет, скажете мне? Дорого берет?

– Берет она – кто, сколько даст. Одни рубль дают, другие – пятьдесят. Я сейчас прямо могу отвезти вас, раз такое дело, – на автобусе, потом на метро до «Курской», а там дворами. Сами не найдете.

– Пошли, – женщина решительно вскинула голову и направилась к автобусной остановке.

Гадалка, к которой они пришли, о чем-то пошепталась с мужчиной, потом сказала женщине:

– Я с тебя денег не возьму – ты одна в своем горе, и грех тебя обижать. Как зовут-то?

– Катериной. А дочку Анной звали.

– Садись, Катерина, в той комнате и выпей вот это – трава это заговоренная, которая для тебя границы света и тьмы раздвинет. Только молчи – душа, она, слов не принимает.

Мужчина ушел, а гадалка, усадив Катерину в кресло и что-то бормоча, стала устанавливать по углам комнаты свечи. Потом она выключила свет, покрыла стол черной скатертью и поставила на него большое блюдо, в которое бросила щепотку зеленого порошка и подожгла.

– Иди, садись. Смотри прямо пред собой и жди – желанное само тебе явится.

От расползавшегося по всей комнате дыма и выпитого травяного настоя у Катерины начала идти кругом голова. Лицо гадалки расплылось в тумане, и постепенно вместо него перед женщиной возникло лицо ее дочери Анны.

– Мама! Мама, это я, – тихий шепот доносился, казалось, из какой-то неведомой глубины.

– Нюрка! – Катерина рванулась, но образ дочери вдруг заколебался и стал исчезать в белесом тумане.

Издалека донесся голос гадалки:

– Тише! Не двигайся! Задай вопрос и сиди неподвижно – слушай!

Катерина замерла. Лицо Анны вновь выползло из тумана, и теперь его отчетливо было видно в колеблющемся пламени свечей.

– Кто погубил тебя, доченька, скажи! Назови мне имя, хотя бы – чтоб знала я кого проклинать, кому отомстить.

Лицо дочери вновь стало уходить все дальше и дальше. Катерина заплакала.

– Имя, доченька, имя мне скажи!

Ей теперь видны были только шевелящиеся губы Анны, и они отчетливо выговорили:

– Витька, мама! Это он меня погубил. Из-за него я пить начала, лицо человеческое потеряла. Сначала из дома выгнал, потом сына отобрал, а под конец и жизнь отнял – машиной раздавил. Хитрый он, потому и не смогли его разоблачить. Убил, чтобы сыном единолично завладеть. Это Витька, мама, Витька!

Лицо Анны заколыхалось и исчезло. Комнату наполнил густой белый дым, от которого Катерина зажмурилась, откинувшись на спинку кресла. Внезапно зажегся свет, и в быстро рассеивающейся мгле перед женщиной возникло лицо гадалки.

– Узнала ты, что хотела?

На лоб Катерины легла мягкая прохладная рука и провела по лицу, возвращая четкость мысли. Она подняла голову и огляделась – свечи погасли, воздух был прохладен и чист, а блюдо с порошком со стола куда-то исчезло. Внезапно в ней проснулась острая ненависть.

– Узнала! Раньше мне надо было до всего дойти, да видно дурой я доверчивой родилась. Ишь – деньги он на похороны дал! Сам-то не пришел – побоялся!

Катерину слегка пошатывало, но мысль работала четко. Резко поднявшись, она шагнула к двери, даже не оглянувшись на гадалку.

Когда в прихожей раздался звонок, Алеша радостно сорвался с места и помчался открывать, крикнув сидевшим за столом гостям:

– Это ко мне – Вовка с шестого этажа! Его отец с дачи привез.

Распахнув дверь, он лицом к лицу столкнулся с седой женщиной в черном платье. Она протянула к нему руки.

– Лешенька, внучек мой, кровинушка моя!

Мальчик смущенно отступил, стараясь не показать испуга, вызванного странным выражением лица неизвестной гостьи.

– Здравствуйте, заходите, пожалуйста. А вы кто?

– Бабушка я твоя, не помнишь меня? Где тебе помнить – ты совсем крохотка был, когда злые люди нас разлучили! Маму-то свою помнишь хоть немного?

– Не знаю, – он растерялся, – моя мама умерла.

– Знаю, что умерла, знаю – убили маму твою, и я знаю, кто убил.

– Катерина? – Нина Ивановна вышла из кухни и растерянно уставилась на гостью. – Ну, здравствуй, сватьюшка, заходи, раз пришла.

Ей было не по себе – сразу после гибели Анны сын запретил матери пускать к Алеше бывшую тещу, и они из-за этого сильно поспорили. Однако прежде Катерина никогда и не пыталась переступить порог их дома – после развода, когда суд отобрал ребенка у ее дочери, она затаила обиду на Малеевых, а гибель Анны только обострила это чувство. Теперь Нина Ивановна была страшно смущена – она понимала, что нельзя не впустить бабушку, пришедшую поздравить внука в день рождения, но и не хотела скандала, который, вполне вероятно, мог возникнуть и испортить Алеше весь праздник.

Тамара сидела за столом рядом с дверью, чтобы всегда иметь возможность выбежать на кухню. Услышав шум голосов, она передала дочку мужу, вышла в прихожую и ласково укорила именинника:

– Что же ты, Леша, гостей в прихожей держишь? – она с улыбкой посмотрела на Катерину: – Милости просим к нашему столу.

Женщина в черном окинула злобным взглядом статную белокурую красавицу, так по-хозяйски звавшую ее к столу.

– Так это ты в доме дочери моей хозяйкой стала, за зятя моего вышла? Плохую ты себе судьбу нашла, и не видать тебе счастья – убьет он тебя, как дочь мою убил!

– Помилуй, Катерина, что ты говоришь! – голос Нины Ивановны задрожал, как она ни пыталась придать ему твердости. – У Леши сегодня день рождения, а ты пришла и говоришь такое! Внук же он твой!