Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

– Хорошо, я согласна – буду следовать твоим указаниям. Итак, что мне делать?

– Сейчас расскажу подробно. Но перед этим… За полезный совет, так сказать.

Он поднялся и, многозначительно взглянув на нее, опять начал расстегивать брюки. Вздохнув, Лиля покорно задрала юбку.

Поднявшись с места, Курбанов пожал Воскобейникову руку, и его скуластое лицо осветилось приветливой улыбкой.

– Рад вас видеть, Андрей Пантелеймонович. В настоящее время я нуждаюсь в полном и объективном рассмотрении данного вопроса. Здесь вы можете говорить совершенно свободно.

Воскобейников, давно понявший, что Ният Ахматович работает напрямую с Андроповым, минуя контроль со стороны КГБ, улыбнулся.

– Я взял под контроль все сигналы с мест, касающиеся аппаратуры с тепловизионным контролем, – начал он, – в основном медики жалуются на несоответствие режимов работы паспортным данным. Возмущаются, что им по цене дорогостоящей аппаратуры всучили бесполезный металлолом, который невозможно использовать для диагностики из-за размытости изображения. Есть претензии и со стороны больных – люди спрашивают, почему доктора не проводят им диагностику на новом приборе, который имеется в поликлиниках.

Курбанов с интересом поднял бровь.

– Откуда больным стало известно о диагностическом приборе?

Андрей Пантелеймонович с улыбкой развел руками.

– Слухами земля полнится. Скорей всего, причиной возмущения пациентов стало поведение самих врачей – поначалу некоторые из них, получив новый прибор, создали вокруг него ажиотаж и допускали к обследованию пациентов за…гм… определенную мзду.

– Это плохо, – недовольно заметил Курбанов, – это очень плохо. Но сейчас речь не о врачах. Почему в правительственной клинике приборы ТК работают, а в остальных учреждениях мы имеем, как пишут медики, бесполезный металлолом?

– Приборы в правительственной клинике закуплены в Швеции, а все остальные собраны на одном из уральских заводов. Честно говоря, я знаю об этом не понаслышке, мы в роддоме несколько лет назад закупили два таких прибора, и они до сих пор пылятся на складе – ждут своей очереди на гарантийный ремонт.

– Понятно, – Курбанов задумчиво побарабанил пальцами по столу, – в итоге картину имеем следующую: оборудование, собранное в Швеции, работает. Мы приобретаем у шведов лицензию, закупаем у них основной элемент – тепловизоры, – но аппаратура советской сборки не работает. Вопрос: в чем дело? – он прошелся по кабинету и вновь сел за стол напротив Воскобейникова. – Понимаю, что для окончательного ответа материала у вас пока недостаточно, но я хотел бы выслушать ваше неофициальное мнение, Андрей Пантелеймонович.

Чуть помедлив, Воскобейников кивнул.

– Полагаю, дело в тепловизорах. В приборах отечественной сборки тепловизоры очень низкого качества, они изготовлены не в Швеции, а лишь имитируют шведскую модель.

Их с Курбановым взгляды встретились. Ровным, ничего не выражающим голосом Ният Ахматович сказал:

– То есть, вместо шведских тепловизоров, за которые Советский Союз уплатил огромные деньги, на уральский завод в массовом масштабе поставляются имитации? Но разве в СССР производятся тепловизоры?

– В том-то и дело. Я поднял материалы, связанные с тепловизорами, и выяснил следующее. В конце шестидесятых и начале семидесятых перед советским руководством стоял вопрос – закупить для военной техники тепловизоры за рубежом или создать отечественные. В конце концов, решили выбрать средний путь. Закупленный за границей прибор разобрали на части и обязали группу ученых, работавших в НИИ «Исток», сделать дубликат. Они бились несколько лет, но так и не смогли воспроизвести оригинал. В итоге работу свернули, хотя коллектив под руководством профессора Жукова был награжден Государственной премией разработку отечественных тепловизоров. На днях я был во Фрязино и говорил с людьми из группы Жукова – сам он, к сожалению, несколько лет назад умер. Они подтвердили, что действительно получили тепловизоры, но откровенно признались, что качественного изображения в инфракрасном свете получить не смогли. Кстати, я привез вам фотографии.

Воскобейников вытащил из папки и положил перед Курбановым несколько снимков. Тот с изумлением рассматривал размытые контуры.

– Что это?

– Это я, – засмеялся Андрей Пантелеймонович, взяв в руки фотографию. – Видите, четкого изображения нет, вот это темное пятно – мой нос. Потемнение указывает, что данная область обладает повышенной температурой, хотя, смею вас заверить, что я не пьяница. Для меня самого стало откровением, что мой нос настолько горячей остальных частей тела.

– Да, картинка не отличается особой четкостью, – улыбнулся Ният Ахматович, продолжая разглядывать фотографию.

– Как объяснили мне, человеку в технике несведущему, Жукову с его группой так и не удалось получить «линейку» – это, насколько я понял, элемент, преобразующий сигнал.

– Да, мне более или менее понятно, я инженер по профессии, – Курбанов ненадолго задумался и покачал головой. – И вы хотите сказать, как я понимаю, что именно эти тепловизоры находятся в аппаратуре ТК?

– Я привез несколько снимков, сделанных на этих приборах – по качеству они идентичны фрязинским. Скорей всего, для оборонки все-таки закупили настоящие – шведские – тепловизоры, но в медицинских приборах используют советские. Возможно, их по технологии Жукова производят на том же заводе, где идет сборка всего прибора. Я проверил документацию – она весьма и весьма запутанная. Сложность в том, что паспорт и сертификат выдаются на весь прибор сразу, а сам прибор собирается в СССР, тут придраться не к чему.

– М-да, – сказал Курбанов, потирая висок, – Андрей Пантелеймонович я уже сказал вам: в этом кабинете вы можете говорить, все, что думаете. Ваш вывод?

– Реальная стоимость прибора не превышает, по моим оценкам, восьмидесяти рублей. Цена, которую платит СССР колеблется от трехсот до пятисот долларов. Оплата идет по безналичному – взаимный перерасчет при продаже на Запад газа, нефти и цветных металлов. В чьих-то карманах оседают немалые деньги.

– Вы проделали огромную работу, Андрей Пантелеймонович, – в усталом голосе Курбанова прозвучало уважение. – Ведь помимо этого вам приходится координировать работу вашего сектора в ревизионной комиссии.

– У меня неплохие помощники.

– Гордеев вам помогает?

– Он добросовестно выполняет свою работу, – уклончиво ответил Воскобейников. – Вообще я стараюсь, чтобы каждый делал именно то, что должен делать, и не загружаю людей лишней информацией. Лишняя информация может исказить объективную картину.

Пристально глядя на него, Ният Ахматович кивнул.

– Это хорошо, – медленно произнес он, – это очень хорошо, Андрей Пантелеймонович, Гордеева действительно лучше не загружать лишней информацией – пусть спокойно занимается своим делом. Что ж, я подумаю, и на днях мы еще раз вернемся к этому вопросу.

Когда Воскобейников вышел, Курбанов подошел к стоявшей у стены мини-ЭВМ, включил дисплей и начал нажимать на клавиши, пока на экране не высветилось:

АЛЕКСАНДР ИННОКЕНТЬЕВИЧ ФИЛЕВ

Быстро стуча по клавиатуре, Ният Ахматович начал вносить информацию.

В течение нескольких дней Инга Воскобейникова не находила себе места от тревоги – девочка, поправившись за первые три недели жизни почти в два раза, затем престала прибавлять в весе, и на втором месяце жизни весила не больше двух килограммов. К тому же в отделении для недоношенных детей один ребенок умер от пневмонии, и это произвело ни Ингу крайне тяжелое впечатление.

– Перестань так нервничать, девочка, у тебя молоко пропадет, – сердито выговаривал ей Евгений Семенович. – Что ты хочешь – она ведь и родилась меньше килограмма.

– Я думала, мы к месяцу выпишемся домой, – всхлипывала молодая женщина.

– Ты лучше соображай, а не думай! Какая она родилась, помнишь? Ни ногтей, ни ресниц, даже сосательного рефлекса еще не было. Радоваться нужно, что она вообще выжила, а ты к месяцу домой хочешь. Терпи!

Однако через день после того, как малышке исполнился месяц, она вновь показала прибавку в весе. Обрадованный Евгений Семенович, чтобы окончательно себя успокоить, решил позвонить Ревекке Сигалевич.

– Простите уж, голубушка, что беспокою, я знаю, что ваши анализы – дело долгое, но хоть в общих чертах что-нибудь можете мне сообщить?

Она уклончиво ответила:

– По поводу эристобластоза, Евгений Семенович, можете не волноваться. Других отклонений я пока тоже не обнаружила.

– Да? Что ж, спасибо вам огромное, я очень этому рад.

Евгений Семенович был доволен, но почему-то испытывал неясное чувство, что Ревекка чего-то не договаривает. Уходя домой, он встретил Воскобейникова, приехавшего в роддом сразу после разговора с Курбановым, и сказал ему:

– Могу вас поздравить, Андрей Пантелеймонович, сегодня утром при взвешивании ваша принцесса показала два триста. При таком прогрессе через недельку вас и домой можно будет выписывать. Кстати, вы уже придумали ей имя?

– Инга придумала, но мне пока не говорит, – вежливо пожав руку главврачу, ответил Андрей Пантелеймонович, и на лице его Евгений Семенович к своему удивлению не увидел особой радости.

Пробыв с женой около двух часов, он почти все время молчал – говорила в основном Инга, и темой разговора была, естественно, малышка, с которой ей уже разрешали недолго «гулять» по коридору отделения.

– Посмотри, Андрюша, как она на тебя похожа – лоб, разрез глаз, носик. Просто удивительно, да? – лицо молодой матери сияло счастьем, а Воскобейников не находил во всем этом ничего удивительного – девочка действительно была очень похожа на… его родного племянника.

– М-да, не знаю – в этом возрасте еще ничего нельзя сказать.

– Как это нельзя – разрез глаз сразу виден, даже Евгений Семенович говорит! Андрюша, нужно, наверное, ее уже зарегистрировать в загсе – ей ведь теперь больше месяца! Вдруг нас оштрафуют?

– Не оштрафуют, – вымученно улыбнулся Андрей Пантелеймонович. – Выпишут – тогда и будем решать.

– Андрюша, ты какой-то нерадостный, – с упреком сказала Инга. – Ты что, не рад, что она уже два триста?

– Нет, я рад – устал на работе просто, – он провел рукой по лбу и с трудом сдержал тяжелый вздох. Ему было не до радости – через три дня из Вязьмы возвращалась Людмила Муромцева.

– А Людмила еще не вернулась? Как же она в этом году долго отдыхает! Я так хочу ей показать маленькую – скорей бы! Андрюша, а почему ты не спрашиваешь, как я ее назвала? Я уже могу сказать, ведь теперь все будет хорошо, она опять начала поправляться!

– Ну, и как же ты хочешь ее назвать? – голос его сорвался, от внезапно нахлынувшего ужаса, чтобы скрыть дрожь, он наклонился и поцеловал жену в лоб. Она сжала руками его виски и, чуть откинув назад голову, смотрела ему в лицо сияющим взглядом прекрасных черных глаз, но не замечала состояния мужа.

– Анастасией. Ты не против? Мы будем звать ее Настей, Настенькой, да?

– Как хочешь, родная. Иди, отнеси девочку, а то ты уже устала ее носить. А мне пора.

– Не зови ее больше девочкой, зови Настей, – с упреком сказала жена. – Ладно, иди, а мне еще десять минут можно ее поносить, а потом кормить буду.

Из роддома Андрей Пантелеймонович домой не поехал, а попросил Петра отвезти его к Виктории. Она ахнула, увидев осунувшееся измученное лицо брата:

– Андрюша, ты болен? На работе что-то случилось?

– Глупости говоришь, что мне эта работа – ты знаешь, что я сейчас думаю только об одном. Где Илья? Все вагоны разгружает?

– Нет, Лилечка нашла ему какую-то работу полегче – ремонт в какой-то квартире делает. Знаешь, это изумительная девочка, она будет ему прекрасной женой. Мы с ней в последнее время очень подружились – она так здраво обо всем рассуждает. Кстати, она хотела с тобой поговорить и очень срочно – по поводу того, что нас так беспокоит. Я позвоню ей, чтобы она зашла, ладно? А ты поешь и немного полежи, отдохни.

Воскобейников задремал на диване и проснулся только через час, разбуженный приходом Лили. Она присела в кресло напротив него и слегка наклонилась вперед, обхватив себя руками и поблескивая глазами.

– Дядя Андрей, вы можете меня спокойно выслушать?

– Я тебе пока еще не дядя, я уже говорил, но выслушать могу. Схожу только, умоюсь, а то осоловел весь от жары.

Когда он вернулся из ванной, Виктории в комнате не было. Лиля вопросительно на него взглянула.

– Теперь мне уже можно говорить?

– Говори, но я не знаю, что нового и хорошего ты сможешь сказать, – он тяжело опустился на диван и потер заломившие виски. – Говори скорее.

– Дядя Андрей, я считаю, что вы должны сразу же поговорить с этой Людмилой – как только она сойдет с поезда.

– Да, я так и хотел сделать, но не знаю, что из этого выйдет.

– Поговорите с ней сразу же, пока она еще не зашла домой. Сядьте вместе в скверике и все обсудите. Предложите ей денег, за то, чтобы она молчала – я сама заплачу, если будет нужно.

– Хорошо, я попробую, но опять же говорю, что за результат не ручаюсь. Людмила – весьма своеобразный человек. Это все, что ты хотела сказать?

– Нет, не все, – она опять наклонилась вперед, и зубки ее хищно оскалились, а глаза блеснули еще ярче. – Если она согласится, то все хорошо, но если нет…

– Если нет, то что? – грустно усмехнулся Воскобейников.

– Если нет, то вытрите лицо белым платком. Поняли, дядя Андрей? Всего лишь вытрите лицо белым платком – больше ничего делать не нужно. Сделаете?

– Сделаю, – медленно и устало ответил он, – но, честно говоря, я ничего не понял.

Вошедшая в комнату Виктория несла поднос, на котором стояли стаканы с соком. Услышав последние слова брата, она сказала:

– Я тоже ничего не поняла, Андрюша, но сделай, как Лилечка говорит, она умная девочка. Давайте, немного освежимся, в такую жару нужно пить сок.

Алеша с любопытством разглядывал привезенную из роддома маленькую сестренку. Нина Ивановна, накануне вернувшаяся из санатория, попыталась, было, его отстранить:

– Осторожно, не трогай – такая маленькая, еще повредишь ей что.

– Ничего, мама, – улыбнулась Тамара, – Лешка тут у нас самый грамотный. Поможешь мне ее купать, Леша?

– Помогу, – лицо мальчика стало печальным, – только у меня в энциклопедии того тома нет, где про детей. Папа, – он повернулся к отцу, – ты мне достанешь еще один том? Мне ведь теперь придется про грудных детей читать.

Взрослые рассмеялись, а Виктор, присев перед сыном на корточки, заглянул ему в глаза.

– Ладно, попробую достать в том магазине. А ты, мужик, давай – сестре имя придумай.

– Я уже придумал – Марина.

– Вот да! – отец взглянул на остальных. – Вот это мужик – мы тут еще все носимся, а он уже имя придумал. Ладно, пусть будет Маринка. Возражения есть?

Никто не возражал – имя всем понравилось. Виктор хотел, было привычным движением подкинуть сынишку вверх, но в это время зазвонил телефон. Переговорив недолго, он повернулся к домашним с каменным лицом.

– Мне нужно будет уехать дня на два, деньги я вам оставляю на столе.

Он ушел, не поцеловав на прощание ни жену, ни сына и даже не взглянув напоследок на новорожденную дочку.

Глава одиннадцатая

Маруся, родственница Андрея Пантелеймоновича, у которой в Вязьме остановилась Муромцева, была ему, собственно не родственницей, а бывшей няней. Перед войной она приехала в Москву из деревни, спасаясь от голода, нанялась к Воскобейниковым присматривать за грудными Андрюшей и Викой и пестовала детей до самой школы. В сорок восьмом к ней посватался бывший фронтовик Федор – безногий инвалид, которому после смерти родителей остался в Вязьме небольшой домик с яблоневым садиком и маленьким огородом. Расставаясь со своими питомцами, Маруся горько плакала, но с женихами в те годы было трудно, и упустить судьбу было никак нельзя. Дорогих своих «Андрюшеньку» и «Витюшеньку» она никогда не забывала – постоянно посылала им варенье домашнего приготовления, звала в гости и не могла забыть, как их родители в далеком сороковом помогли ей, беспаспортной и бездомной, получить документы и прописку.

Людмила в первое время после приезда сильно нервничала. Руки у нее дрожали, она почти не разговаривала с хозяевами, и каждый стук заставлял ее болезненно вздрагивать и оглядываться.

– В Москве у вас, видать, жизнь тяжкая – беспокойная ты больно, – сурово говорил ей Федор, а сама Маруся вздыхала и, качая головой, каждое утро ставила перед гостьей кринку теплого парного молока.

– Молочка-то попей, от него душа теплом нальется. А то к батюшке сходим, пусть молитву прочтет. Ты хоть крещеная?

– Не знаю – может, бабка и крестила, а может, и нет.

– А и не беда – сходи в храм, бог, он всех примет.

Все разговоры и интересы Маруси и ее мужа Федора вращались вокруг коровы, огорода и храма божьего – они принимали активное участие в делах церковной общины. Все остальное, что им говорилось, они просто не слышали и не воспринимали. Маруся работала уборщицей в городской церкви и один раз привела туда Людмилу, заставив покрыть голову платком. У входа сидело несколько нищих, в одном из которых Людмила к большому удивлению своему узнала Федора – он уютно расположился на коврике, выставив вперед обрубки ног, и перед ним лежала кепка, в которую прихожане кидали медяки и гривенники.

Сама Людмила была неверующая, а если б и решила обратиться к богу, то не с помощью хитроватого, шустро снующего повсюду батюшки или безногого Федора. Однако потемневшие от времени лики святых, взиравшие на нее с давно требующих ремонта стен церкви, и запах свечей неожиданно успокаивающе подействовали на издерганные нервы. Она даже купила несколько свечек и поставила под иконой, на которой молодая женщина степенно и важно кормила грудью пухленького младенца. Ребенок, продолжая сосать, полуобернулся и скосил один глаз, как бы пытаясь разглядеть окружающий мир. Людмила в первый момент даже неодобрительно покачала головой – как бы зрения не испортил, – но потом спохватилась, и самой смешно стало.

«Умели же иконы писать в старое время – оттого что сами верили, наверное. Потому люди в церковь и шли – покоя искали, а не грехи замаливать. Грех-то – его не замолишь. Коли сам себя не простишь, то никакой бог прощенья не даст».

Постепенно тишина маленького домика и наполненный запахом свежескошенной травы воздух внесли покой в душу Людмилы. Чтоб не обидеть хозяев она пила густое парное молоко и ходила с Марусей в церковь, помогая нести порошки с ведрами для уборки. В церкви, сама не зная зачем, ставила свечки женщине с младенцем и долго стояла рядом, глядя на важное юное лицо, проникаясь неизъяснимым спокойствием, неведомо как приходившим к ней из глубины веков.

«Может, жену свою рисовал или дочь – ласково как изобразил. А ребенок крупный, большой уже – глаз смышлено смотрит. Месяцев семь ему, а то и год – раньше долго кормили, это теперь сразу за кефиром, да смесями бегут. Когда можно было бы так всю жизнь с ребенком на руках просидеть, то никто б и не отказался. Но ведь растут – кормить их надо, учить. Сил не хватает, денег нет, стыдно, когда мужа нет, – оттого и бегут аборт делать. В прошлый раз девчонку привезли – сама себе матку катетером пропорола, в больницу пойти постыдилась. Какая, может, в больницу и не придет, а ко мне придет – не из-за денег же я одних только. Хотя, конечно, и деньги тоже нужны. Моя-то, какая вина – не ко мне, так к другому придут».

Помогая хозяевам на огороде, Людмила поначалу обгорела до волдырей, но в конце концов покрылась ровным коричневым загаром.

– Как эфиопка тут у вас стала, – смеясь, сказала она Марусе, – домой приеду – сын не узнает. Не помню уже, когда в последний раз на природе была. У вас тут такой покой.

– Грехов на нас нет, вот и покой. Поедешь – воды святой с собой тебе дам. У нас тут святой источник – люди с Москвы лечиться приезжают.

После двадцатого августа Людмила поехала на переговорный пункт и заказала разговор с Воскобейниковым.

– Андрюша, мне ведь скоро на работу выходить, а я и не знаю, как быть. Что, удалось тебе что-нибудь сделать? Двадцать восьмого ведь я уж должна на месте быть, отгулы все кончились, так что двадцать седьмого мне приехать – самое позднее.

– Все в порядке, все улажено, и никто ничего не вспоминает даже. Бери билет так, чтобы поезд вечером приходил – я тебя на машине встречу. С Антоном я говорил, он двадцать восьмого приезжает, у него все в порядке. Телеграмму дай, когда билет возьмешь.

Сияющая от радости Людмила побежала складывать вещи. Маруся, узнав, что Андрей Пантелеймонович приедет на вокзал, уложила ей в сумку несколько банок со свежим клубничным вареньем.

– Андрюшеньке с Витенькой передашь и вам с сыном баночка. В пузырек тебе святой водицы налила – от болезни какой, если что.

Воскобейников не сразу узнал загоревшую и помолодевшую лет на десять Людмилу.

Он даже руками развел, когда она окликнула его из вагона поезда. Пока Петр укладывал в машину ее сумки, Андрей Пантелеймонович, покачивая головой, говорил:

– Давно мне надо было тебя отдыхать отправить – на природу на воздух. Надо же – такая метаморфоза произошла, скажи, Петр?

– Точно, Андрей Телемоныч, – весело откликнулся тот, захлопнув, наконец, багажник машины. – Домой сейчас к ним едем или куда?

– Домой, домой, – весело говорила Муромцева, усаживаясь на сидение, – а я там тебе, Андрюша, варенья от Маруси привезла, ты всю сумку прямо и заберешь. Как Инга?

– Потом расскажу, а сейчас докладываю: Антон ремонт в квартире сделал, я лично заезжал и контролировал сей процесс. Получилось, должен тебе сказать, совсем неплохо. Кстати, должен повиниться: ты не велела плитку класть, а мы с ним все-таки прикинули и решили не тянуть – в ванной он с ребятами голубоватую положил, а на кухне – с розовым оттенком.

– Ладно уж, – засмеялась Людмила, – а кто ему помогал, ты?

– Я только идейно руководил, у меня теперь ни минуты свободной нет, не поверишь даже. Нет, друзей из института он попросил помочь – мы, медики, ведь рукастые. Не душно тебе тут в машине после лугов и полей?

– Душновато, – улыбнулась Людмила. – Ничего, на следующий год я уже точно выберусь куда-нибудь.

– А я запарился. Ты не против, если мы выйдем и пройдемся через скверик? Петр к тебе со двора подъедет с твоими вещами и подождет. Хочется воздухом подышать и поговорить немного – давно мы с тобой о жизни не говорили.

– Конечно, Андрюша, прогуляемся, я сама запарилась. Сумочку только возьму, чтобы не забыть и кофту.

Среди яркой зелени листьев уже мелькал кое-где багрянец, указывая на приближавшуюся осень. Вечерний воздух был свеж и чист. На лавочках уютно прижимались друг к другу влюбленные, откуда-то доносились голоса и смех споривших ребят, сбившихся небольшой кучкой возле фонарного столба. Андрей Пантелеймонович выбрал обособленно стоявшую скамейку и тяжело опустился на нее, жестом пригласив Людмилу присесть рядом.

– Уф! Устал – сил нет. Хотел сейчас с тобой все обсудить и выяснить. Видишь ли, Люда, мне нужна твоя помощь.

– Что-нибудь серьезное с Ингой? – в ее голосе звучало искреннее сочувствие.

– Вот об этом нам и нужно поговорить. Я, ты знаешь, всегда верил в тебя, как в друга.

Воскобейников говорил, а Людмила слушала, в изумлении стиснув виски руками. Он сказал ей всю правду – скрывать что-либо не имело смысла, потому что она имела возможность в любую минуту выяснить истину.

– Значит, ребенок выжил? И вы с Ингой хотите взять эту девочку? Но это же прекрасно, Андрюша! Только я считаю, что нужно сказать ей правду – ты ведь понимаешь, что тут есть риск наследственных заболеваний. Неизвестно, кто отец девочки.

– Известно, Люда, известно – это мой племянник Илья.

– Боже мой! – она прикрыла рот рукой. – А Илья и эта девочка Оля – они знают?

– Нет, мы решили им не говорить – зачем лишняя травма, лишние волнения? Они молодые, им еще жизнь свою устраивать. Пусть мы все их заботы возьмем на себя.

– Нет, Андрей, – серьезно сказала Людмила, – так нельзя, им нужно сказать. Понимаешь, еще отец может ничего не знать, но мать… Нет, Оля должна знать. Чего ты боишься – они ведь все равно хотели избавиться от ребенка, он им не нужен. Девочке этой еще жизнь свою строить – не думаю, чтобы она стала возражать, раз ребенок попадет в хорошую семью. Сообщи ей – пусть подпишет отказ, чтобы у вас потом проблем не было. Инга может и не знать всего этого, раз ты не хочешь.

– Нельзя, Люда, нельзя – есть причины, по которым никто не должен знать.

– Не знаю, какие могут быть причины – потом от обмана может быть только хуже. Ты же понимаешь, Андрюша, что сейчас вроде только как бы случайно ошибка вышла, а если ты девочку без согласия матери на себя запишешь, то могут и уголовное дело начать – на тебя, на меня. Я ведь с этими отказными детьми уже всякого повидала.

– Причина есть и очень серьезная, Люда. Видишь ли, боюсь, что если они узнают, что ребенок жив, они опять сойдутся – Оля и мой племянник. Представь себе – Инга, бедная больше месяца с этой малышкой, ночами не спала, своим молоком ее выкармливала, а потом вдруг… Нет, мне и подумать страшно, что с ней будет, если девочку отберут.

– Бедный, ты бедный, – Людмила с огромным сочувствием погладила его по щеке. – Бедный мой Андрюша, за что тебе все это? Только знаешь, Андрюша, ты меня послушай: ведь раз они хотят быть вместе, мы никак не можем отнять у них эту девочку. Пойми, на чужом горе счастья не выстроишь. Грех украсть ребенка.

– Да ты никак от Маруси заразилась – в бога верить начала? – криво улыбнувшись, спросил он.

– Я в совесть верю и в то, что в глаза людям хочу спокойно смотреть. Давай, поговорим с Евгением Семеновичем – он подскажет, что и как тут лучше сделать. Может, какой другой отказной ребенок будет – они же сейчас родят и бросают, как кукушки.

– Оставим это, Люда, – он крепко сжал ее руку, – пусть я поступаю плохо, но я не хочу другого ребенка. Хорошо, давай поговорим по-деловому. Я знаю, что ты всегда мыкалась с деньгами. Антошка уже совсем взрослый, ему нужно жениться, своей квартирой обзавестись, и я ему в этом всегда помогу. Сейчас у меня есть возможность сделать ему хорошую двухкомнатную – кооперативную. Деньги будут, это уже мои проблемы. Так как, Люда? Через полгода у Антоши будет своя квартира.

Людмила с изумлением посмотрела на Воскобейникова – она никогда прежде не видела на его лице такого заискивающего молящего выражения. Он сжал ее руку и слегка наклонил голову, угодливо пытаясь заглянуть ей в глаза. Людмиле вдруг стало страшно, она высвободилась и вскочила на ноги.

– Я пойду, Андрей, мне уже нужно, понимаешь. Ты извини, пожалуйста.

В самом конце аллеи Людмила невольно обернулась и еще раз посмотрела на Воскобейникова. Он стоял в свете фонаря и тщательно обтирал лицо большим белым платком.

Малеев ждал у края дороги, не выключая двигателя. Получив нужный сигнал, он весь подобрался и забыл обо всем на свете, кроме непосредственно стоящей перед ним задачи. Женщина подошла к краю тротуара, огляделась по сторонам и, не увидев движущегося транспорта, начала переходить улицу. Тогда машина тронулась с места и, быстро набирая скорость, помчалась вперед. Каждое движение водителя было строго рассчитано, тело его словно слилось с автомобилем.

…Обычно пешеход, сбитый машиной, редко попадает под ее колеса. Его отбрасывает в сторону, потому что удар почти никогда не носит чисто лобового характера – водитель в последнюю секунду инстинктивно пытается избежать столкновения, поэтому центр тяжести жертвы уходит с линии удара. Человека разворачивает, кидает на обочину дороги, и он по большей части остается жив, хотя обычно попадает в больницу. Для того, чтобы потерпевший наверняка расстался с жизнью, нужно проехать по телу жертвы тяжелыми колесами автомобиля. Однако развернуться и выполнить это очень трудно – во-первых, нет времени из-за свидетелей, которые могут очухаться и заметить то, чего не нужно замечать, во-вторых, и это главное, наезд должен выглядеть, как несчастный случай, а возвращение машины, ударившей пешехода, походит, мягко говоря, на предумышленное убийство. Поэтому нужно, чтобы при ударе жертва полетела прямо вперед по линии движения и тут же оказалась под колесами. Необходимо сразу же после столкновения, не меняя направления, мгновенно затормозить – иначе пешеход окажется на капоте, – а затем снова резко развить скорость. Чтобы все это выполнить водитель должен быть виртуозом вождения и иметь от рождения исключительные глазомер и чувство времени…

Увидев мчавшуюся на нее машину, Людмила испуганно шарахнулась и прижала к груди сумочку. Сидевший за рулем человек видел лицо растерянно вставшей посреди дороги светловолосой женщины. Всего лишь на мгновение взгляды убийцы и жертвы встретились, а потом послышался звук ломавшихся костей, и внезапно в памяти водителя ожил полузабытый грохот канонады, замелькали гусеницы танка, перемалывающего человеческие тела.

Когда Виктор, уже бросив использованную машину в условленном месте и пересев в свою, ехал домой, он вспомнил, кого напомнила ему убитая женщина – выражением лица она, как две капли воды, походила на его первую жену Анну. У него едва хватило сил завершить работу – остановить машину у будки телефона-автомата и, позвонив, произнести условную фразу.

– Хорошо, – коротко ответил голос на другом конце провода, и тогда Виктор, не выдержав, закричал:

– Это все! Все, я больше не хочу! Мне больше не нужна эта работа, я вернусь на завод.

– Давайте без истерик, Малеев, – поспешно сказал его собеседник, – мы понимаем, что вы устали. Отдохните пока, займитесь семьей и детьми, а остальное обсудим потом.

Голос звучал благожелательно и спокойно. Виктор, швырнув трубку и посмотрел на нее с ненавистью.

– Все! – повторил он, рубанув рукой по воздуху. – Все! Баста!

В мозгу Антона черный цвет сменялся красным и внезапно взрывался ослепительно белым цветом, глаза застилало туманом от лекарств, которые ему ввели за последние сутки, чтобы снять шоковое состояние. Он чувствовал, как кто-то бережно поддерживает его под руки, вокруг слышались голоса – знакомые, и совершенно чужие, – кто-то плакал навзрыд.

– Надо ему попрощаться, отведите его…

– Цветы положи рядом с подушкой, они свежие. Девочки, помогите, я не могу!

Кажется, это девчонки из группы – о чем они говорят, какие цветы?

– Андрей Пантелеймонович, нужно его посадить – он на ногах не стоит. Если можно – стул принесите, барышни.

Это Евгений Семенович, главврач из маминого роддома. Мама! Он вдруг все вспомнил, и его опять затрясло. Чьи-то руки крепко взяли за плечи.

– Антон! Антон, наклонись, поцелуй маму. Попрощайся.

Он с трудом различал белый восковой лоб, выглядывавший из-под белой простыни и цветов. Хотел отодвинуть в сторону цветы, откинуть простыню – кто-то вскрикнул:

– Не надо!