Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

– Мужики, есть тут где согреться? – хрипло спросил Коржик, но, не получив ответа, пожал плечами. – Молчат, суки!

– Они по-русски, небось, не понимают, – хмуро буркнул Ермолаев, – сдохнем тут с холоду. Им, черножопым, вишь, ватники дали, а нам нет.

Коржик, внезапно вскочив на ноги, начал разминаться, а потом забегал кругами, вскидывая руки и громко считая:

– Раз и, раз и, – неожиданно в глаза ему бросился светлый хохолок Насти, и он изумленно крякнул: – Блин! Ермак, смотри – депутатская девчонка!

Ермолаев уставился на Настю и, подойдя к ней, присел на корточки.

– Дела! Ты что здесь делаешь, неужто тебя Руслан тоже сюда бросил?

Настя не могла знать, кто ее похитил, потому что находилась под действием хлороформа. Поэтому она вежливо ответила:

– Здравствуйте.

– Я-то думал, он с тобой недельку еще побалуется, ему молоденькие нравятся, – он заметил у нее под глазом огромную опухоль и бесцеремонно дотронулся до нее пальцем. – Ну и фингал! Он, что ли, подбил? Не понравилась ему? Чего молчишь-то?

Настя испуганно отпрянула назад, а седобородый, поправив на ней ватник, строго сказал:

– Оставьте девочку, она перенесла стресс, и ей сейчас трудно говорить.

– Смотри, Ермак, он по-русски говорит, а спрашивал – все молчали! – закричал подошедший ближе Коржик и повернулся к Ишхану: – А ты, туркмен, тоже русский знаешь?

– Ишхан – узбек, – вежливо ответил седобородый, – он по-русски почти не понимает.

– А ты, старик, вроде как не ихний, не туркмен, – проговорил Ермолаев, наклоняясь к нему и вглядываясь в его лицо.

– Я – чеченец.

– Чеченец! – Коржик потопал закоченевшими ногами. – И здесь чеченцы, да, Ермак?

Тот весело оскалился.

– Не грусти, Корж, наши их в Грозном не задавили, так тут Керимов задавит. А, чеченец?

– Простите, а для себя лично вы рассчитываете на что-то другое? – вежливо поинтересовался седобородый. – Думаю, что конец нас всех, здесь находящихся, ожидает один – братская могила в тайге.

Коржик неожиданно взъярился:

– Нет, не один! Не один, собака! Я вот крещеный, русский человек, я в настоящего бога верю, а ты – собака обрезанный, и по вере ты мне не брат!

Лицо седобородого оставалось неподвижным.

– Бог один, – сурово ответил он, – а вера лишь путь к нему. Каждый вправе сам выбирать свой путь к богу.

– Кончай, Корж, – устало буркнул Ермолаев, но Коржик не сдавался.

– Выбирать, говоришь? Какой же это у вас путь, когда ваш Магомет велел вам в Чечне над нашими пленными издеваться, трупы калечить?

– Магомет этого не велел, – вздохнув, ответил седобородый, – но не каждый умеет пройти свой путь праведно. Разве христианам не в чем себя упрекнуть?

– Надоел ты, Корж, – Ермолаев сердито махнул рукой на пытавшегося продолжить дискуссию Коржика, и повернулся к чеченцу: – Не обижайся старик, у нас, русских, душа открытая – что думаем, то и говорим. Это вы все с хитрецой, да с подходцем. Но что правда, то правда – нам всем тут скоро одинаково хана будет. Так что давай мы тут пока Хасавюрт устроим, а дальше посмотрим.

Седобородый усмехнулся.

– Это уже разумней, а то у вас, русских, своеобразный менталитет – сидеть в яме и рассуждать о глобальных проблемах.

– И то правда, – Ермолаев с улыбкой протянул руку, – давай знакомиться: капитан милиции Ермолаев.

Чеченец вежливо коснулся пальцами его ладони.

– Доктор исторических наук, профессор Эли Умаров.

– Вона как – профессор! – Ермолаев с уважением покачал головой. – А скажите, профессор, вы не думали, как нам отсюда выбраться?

– Отсюда не выберешься, – мягко, но коротко ответил Умаров.

– Так что же – подыхать здесь? – с надрывом в голосе возопил Коржик.

– Просто надо привыкнуть к этой мысли. Когда к мысли о смерти привыкаешь, она перестает пугать, вы это поймете, но не сразу. Пока же я попрошу ребят, чтобы они пустили вас к себе под ватники погреться, – Умаров сказал несколько слов на непонятном языке парням у стены, и когда кто-то из них ему ответил, он указал в ту сторону: – Идите туда, там можно найти место. Ночи тут прохладные, в одиночку долго не продержаться.

Ермолаев с Коржиком направились к стене, а Настя шепотом спросила у Умарова:

– Здесь все узбеки, да? Все говорят по-узбекски?

– Три узбека, два казаха, один туркмен и три киргиза, – с улыбкой ответил тот, – но я могу объясниться с каждым.

Ишхан неожиданно закашлялся и долго кашлял, потом опять прислонился к стене и задремал.

– А вы не хотите спать? – шепотом спросила Настя у Умарова.

– Ты подремли, – ласково ответил тот, – я мало сплю. Посижу, подумаю.

– Мне тоже не спится. А вы давно знаете Ишхана?

– С детства.

– С детства? – поразилась Настя. – Так ведь Чечня и Узбекистан так далеко друг от друга!

– Мне не было еще четырех лет, – каким-то отрешенным голосом сказал старый чеченец. – Помню вагон с решетками, в котором нас везли. Я тайком от матери высовывал руку и ощущал пальцами ветер. Так приятно было ощущать этот ветер! Но мама боялась, что охранник выстрелит, и не разрешала мне высовывать руку. Во всех энциклопедиях об этом написаны одно и то же, я это помню наизусть: «В 1944 Чечено-Ингушская АССР была упразднена».

Внезапно Настя припомнила:

– Только не обижайтесь, я просто вспомнила – папа говорил, что чеченцы ждали прихода Гитлера и послали ему белого коня. Из-за этого их выселили в Среднюю Азию. Это правда?

Умаров помолчал, потом вздохнул.

– Чеченцы никогда лояльно не относились к русским. Хотя и среди русских были такие, что служили Гитлеру – Власов, например. Но из-за этого всех русских не стали выселять за Урал. Я ничего не знал о белом коне, я был просто маленький мальчик, изгнанный из родного дома.

– Я понимаю. И что теперь – из-за этого вы ненавидите русских? Вот меня, например – вы же меня не ненавидите?

Умаров вздохнул и погладил ее по голове.

– Если честно, то очень мало чеченцев действительно ненавидят русских. Нельзя ненавидеть абстрактно. Можно ненавидеть человека, который сжег твой дом, надругался над твоими близкими, убил твоего друга. К несчастью, таких людей становится все больше и больше. Смерть сеет ненависть, ненависть рождает смерть, и сама возрождается многократно.

Казалось, он забыл о Насте и теперь говорил сам с собой, тряся седой головой. Она осторожно дотронулась до его руки.

– Не надо, не волнуйтесь так.

– Нет, дело не в ненависти, – сказал Умаров, как бы размышляя вслух, – я думал об этом. Большой народ стремится поглотить малый, и это вызывает протест. Русские всегда хотели заставить нас жить по своим законам.

– А по каким законам хотят жить чеченцы?

– В нашем обществе существует древний свод законов – адаты. Они передаются из поколения в поколение, и они же являются связующим звеном между нами. Я мало жил в Грозном – семья вернулась домой в пятьдесят восьмом, я тогда ушел в армию. Приехал – все чужое, забытое и все же родное. Окончил институт, женился, уехал в Москву в аспирантуру. Я полжизни прожил среди русских – работал, читал лекции в университете, ездил на конференции. Мои работы публиковались даже за рубежом, но я не был чеченским ученым – я был советским ученым. В библиотеках мира я искал материалы о моем народе – о его искусстве, эпосе. Скудно, почти ничего – нас словно стерли с лица земли, и только эта война всколыхнула мир. Ладно, что я сегодня все говорю, да говорю. Спи, девочка.

Он умолк, но Насте уже совершенно не хотелось спать. Выждав паузу, она вежливо спросила:

– А вот вы как считаете, в этой войне кто прав – чеченцы или русские?

Умаров ответил не сразу, и в голосе его, когда он заговорил, звучала глубокая печаль:

– Война! Жаль, что многие умные люди в самой Ичкерии пошли на поводу у России. Русским плевать – они губят своих солдат, но Россия велика, и не всю ее затронула война. Мой же народ гибнет.

– Думаете, что если в России много народу, то русским матерям не больно? – в голосе Насти прозвучала обида. – Разве не страшно, когда их сыновей мучают и убивают?

– Страшно всем матерям, – глухо ответил старик, – но есть нечто, хуже смерти – ненависть. Ненависть сушит души – особенно, души молодых. Юность не должна ненавидеть, юность должна любить, изучать науки и сеять добро.

– Вы говорите совсем, как поэт.

– Я был поэтом, но на моей родине меня сочли предателем, и я наложил вето на свои песни, замкнул свое сердце и выбросил перо.

Настя была поражена.

– А почему? Почему вас сочли предателем?

Ватник сполз с ее плеча, но она не замечала, что дрожит от холода. Умаров улыбнулся, заботливо укрыл ей спину и только после этого ответил:

– Я всегда слишком много говорил дома о любви к родной земле и обидах, причиненных моему народу, я посеял ненависть в сердцах моих детей. У меня было три сына и дочь. Когда началась эта война, младший сын и дочь уехали в Грозный. Им было девятнадцать – близнецы. Не знаю, почему я не удержал их – даже старшие сыновья просили меня, умоляли запретить Марату и Саре уезжать. Разве мало чеченцев припеваючи живет в Москве и в самом Грозном? Делают бизнес, имеют деньги, несколько жен. Так почему мои дети? Марат ушел к Басаеву и погиб – русские расстреляли его. Но я никого не виню – война. А ведь из него вышел бы прекрасный математик – он еще в школе занимал первые места на олимпиадах, учился на втором курсе мехмата МГУ. Разве не больше славы принесла бы нашему народу его жизнь? Моя Сара училась в консерватории, чудесно играла на виолончели. Сейчас мне даже неизвестно, где она. Одно знаю – еще жива.

У Насти невольно вырвалось:

– Почему вы знаете?

Старик горько усмехнулся.

– Один из наших адатов велит: «Ты обязан передать весть родным». О гибели сына мне сообщили, но о дочери никто не приносил весть, хотя я всех спрашивал, пытался ее найти. Именно тогда я проклял в своем стихотворении войну и Басаева. Именно тогда стал предателем.

– А знаете, мне жалко Басаева, – вздохнула Настя, – говорят, что у него погибла вся семья, дети. От такого с ума сойдешь, а ведь писали, что поначалу он вел себя благородно, отдавал солдат их матерям.

– Трудно быть благородным в такой войне, – глухо произнес Умаров, – трудно все держать под контролем. Обида, месть и ненависть захлестнули сердца русских и чеченцев. И ложь – много лжи. Шамиль поздно поймет это, а когда поймет, то станет уже другим человеком. Люди меняются.

– Но ведь война окончена, разве нет?

– Этой войне еще не видно конца, потому что за ней стоят большие деньги и власть. Много жизней суждено ей унести, но только мое сердце уже разорвалось, а дважды одно сердце разорваться не может.

Он поник головой, а у Насти сердце сжалось от жалости, и потекли по щекам слезы. Не зная, как утешить старика, она тихо спросила:

– А разве ваша вера не дает вам утешения? Ведь если верить, что встретишь любимого человека в другой жизни, то…

– Вера! Нет, девочка, я слишком долго жил в мире неверных и стал плохим мусульманином. Страдание приходит в мире живых и каленым железом выжигает живую душу. Вера мне не помогла. Я долго метался, бросил все – дом, семью – и уехал в места, где провел детство. Ишхан встретил меня, как брата. У него было свое горе – два сына завербовались на работу в Россию, чтобы купить себе невест, но назначенный срок давно прошел, а от них не было ни слуху, ни духу. Тогда я предложил ему найти тех вербовщиков, чтобы самим заключить с ними контракт. Я был уверен, что эти люди пользуются беззащитностью завербованных и незнанием ими законов. Думал, что я, российский гражданин и образованный человек, оказавшись в России, выведу их на чистую воду. Увы – здесь, как и везде, власть имеют лишь деньги и грубая сила. Остальное ты знаешь – мы нашли сыновей Ишхана и пытались организовать побег. Теперь… Ладно, давай не будем об этом говорить. Спи, детка, ты устала.

Настя и вправду вдруг почувствовала сильную усталость. Она закрыла глаза и неожиданно заснула крепким сном перегруженного впечатлениями здорового ребенка. Умаров улыбнулся и вновь натянул на девочку сползший ватник. После разговора с ней он почувствовал какую-то странную пустоту внутри, даже боль, казалось, покинула его, и сон смежил ему веки.

– Старик! Чеченец, профессор! – Ермолаев стоял над ним и тряс за плечи. – Послушайте, что за звук? Такое бывает?

Умаров с трудом открыл глаза и прислушался к непонятным шорохам за дверью.

– Крысы? Раньше как-то не слышал, – неуверенно предположил он, – хотя крыс здесь никогда и не было – в таком холоде…

– Какого лешего крысы – нас, наверняка, собираются пришить. Недаром нас и девчонку бросили в эту яму.

– Зачем нас кому-то, как вы говорите, пришивать – сама эта яма равносильна смерти.

– Не знаю, тише! – неожиданно он схватил старика за плечо. – Слышите шипение? Это газ, я сам помогал перевозить – эти баллоны. Во времена Союза военные ученые разрабатывали какое-то секретное оружие. У них была база в тайге – тут, километрах в ста. Потом им перестали платить, и они все забросили, а Керимов купил у них этот газ. Нас отравят!

Проснулся Ишхан, у стены напротив зашевелились люди и что-то спросили. Умаров тихо ответил по-узбекски. Когда Настя очнулась, почти все уже были на ногах и напряженно прислушивались к явно слышимому шипению. Тахир и другие парни тихо переговаривались. Умаров перевел:

– Они говорят, что здесь очень хорошая вентиляция – воздух входит в отверстие напротив двери, а выходит в дыру у выгребной ямы. Иначе мы давно задохнулись бы от вони.

– Вентиляция не спасет, я видел, как этот газ работает – сперва просто ноет в башке, потом слабость, а когда концентрация достигнет уровня, человек сразу падает мертвым.

– Где вы видели, когда? – быстро спросил Умаров, но Ермолаев предпочел не отвечать на этот вопрос.

– Где тут ваша вентиляция? – увидев дыру на высоте двух метров, он направился к ней.

У людей уже начинала болеть голова. Умаров поднял Настю за локоть и, крикнув что-то остальным, потащил ее к воздушной дыре.

– Скорее сюда, тут воздух чище, нельзя сидеть на полу, газ стелется по низу. Если б они завалили дыру возле выгребной ямы, концентрация уже была бы смертельной.

– Слышь, Ермак, – сказал Коржик, подходя к приятелю, – что-то и мне как-то тошно становится.

– Становись рядом, – велел Ермолаев. – Тут легче дышать.

Их плотной стеной окружили остальные узники. Внезапно один из них схватился за горло и упал на землю, застыв неподвижно. Потом упали еще двое. Невысокий мужчина, хватая ртом воздух, почти вплотную прижался к Ермолаеву, но тот с неожиданной силой толкнул его в сторону. Человек не удержался на ногах и, упав на землю, остался лежать. Захрипев, упал Ишхан. Умаров удержал на месте Тахира, который рванулся, было, поднять отца.

– Надо помочь Ишхану, – чувствуя мучительную боль в висках, с трудом проговорила Настя и вдруг вспомнила: – Рамазан у стены!

– Рамазан мертв, Ишхан тоже, – сурово произнес Умаров и, решительно подтолкнув ее к дыре, строго сказал Ермолаеву: – дайте ей тоже подышать, отодвиньтесь немного.

– Пошел отсюда, старый пень, – угрожающе рявкнул милиционер и ногой стукнул старика по колену.

Тахир надвинулся на него, что-то гневно выкрикнул, и за ним стеной встали его товарищи.

– Корж! – завопил Ермолаев. – Стой рядом со мной, нас двоих они от дыры не оттянут!

– Сдохнем мы тут, Ермак, все сдохнем! – плачущим голосом проговорил Коржик. – Лучше уж сразу!

– Дурак! – зарычал Ермолаев, ногой отталкивая Настю. – Стой рядом!

– Так нельзя, – хрипло сказал ему Умаров, – будьте мужчиной, пустите девочку! Если кто-то должен выжить, то пусть это будет она.

Милиционер хищно оскалился, и даже в полумраке было видно, как сверкнули его зубы.

– Попробуй, возьми, чеченец чертов! Становись рядом, Корж, мы им покажем, что русский человек в огне не сгорит и в воде не утонет! Не бойся, они все дохлые. Что, взяли? – он с неожиданной силой ударил ногой в живот щуплого паренька и, увидев, как тот бессильно согнулся и рухнул на землю, ощутил неожиданный прилив азарта. – Бей их, Корж, нас ни Наполеон, ни Гитлер не взяли, не поддадимся черножопым!

– Да вы сами себя погубите, – губы Умарова с трудом шевелились, – пустите девочку… пожалуйста.

Коржик неожиданно широко перекрестился и повернулся к Насте.

– Прости меня, Христа ради, – сказал он, – прости за грех, что послушал его, Ермака проклятого, и помог тебя увезти. И-эх!

Неожиданным движением он обхватил Ермолаева за плечи и пригнул к земле. Тот не ожидал нападения, но успел схватить Коржика за ногу, и они, сцепившись, вместе рухнули вниз. Однако борьбы никакой не было – вдохнув стелившийся по земле газ, оба через мгновение уже были мертвы.

– Тахир! – крикнул Умаров, и оба они, подхватив Настю за локти, подтянули ее кверху, к воздушной дыре.

Сильный поток свежего воздуха прояснил сознание девочки. Люди вокруг падали один за другим. Тахир, наступив на неподвижные тела милиционеров, потянул Настю и Умарова кверху.

– Пустите меня, я не хочу, – безжизненным голосом просила она, – пустите меня вниз, я не могу больше.

Тахир что-то сказал, и Умаров перевел ей:

– Он говорит, что ты должна жить. Он говорит, что так хотел его отец.

Она не помнила, сколько они так стояли. Сильная струя воздуха трепала их волосы, они поворачивали к ней лицо, ловя губами спасительный кислород. Неожиданно нога старика дрогнула, и он соскользнул вниз, увлекая за собой Настю и Тахира.

Они сидели на земле, и Настя равнодушно думала: «Я сейчас умру», но смерть почему-то не приходила. Наконец Умаров приподнял голову и напряженно шевельнул ноздрями, словно принюхиваясь.

– Газ ушел, они выпустили, наверное, весь баллон, – сказал он, – остатки унесло в вентиляцию.

Тахир что-то спросил, старик ответил. Потом они долго и возбужденно спорили, но Настя даже не пыталась догадаться о чем – у нее все еще болела голова, и сильно тошнило. В конце концов, Умаров махнул рукой и повернулся к ней.

– Ты как, пришла в себя?

– Что говорит Тахир? – голову ее пронзила острая боль.

– Говорит, что они, наверное, скоро придут – убрать трупы. Он считает, что нужно напасть на них и попытаться бежать. Мне это кажется бессмысленным, но другого выхода нет. Молодость безрассудна, но она порой побеждает. Ты как считаешь?

– Не знаю, – каждое слово отдавалось в висках, и ей было совершенно безразлично, кто и когда придет, но нужно было ответить.

Старик продолжал:

– Они подождут, пока выветрится газ. Надо сидеть очень тихо. Поняла?

– Да. Спасибо вам за все.

Неожиданно она заплакала. Умаров погладил ее по голове, потом наклонился над одним из трупов и начал стаскивать с него сапоги.

– Надень, – велел он девочке. – И ватник надень, а то окоченеешь.

Тахир сидел рядом с телом отца и что-то бормотал.

– Он молится, – тихо пояснил Умаров.

Неожиданно боль в голове прошла, и Настя, наткнувшись глазами на сплетенные тела Ермолаева и Коржика, вздрогнула от ужаса.

– Я не знала, что это милиционеры меня похитили, – горько сказала она, – ведь они охраняли нас с мамой. Как же они могли?

– Эта страна не выживет, – сердито пробормотал Умаров, – каждый готов продать и друга, и брата.

– Неправда! – Настя возмущенно затрясла головой. – Совсем не каждый! Я знаю одного парня, он бы никогда, я точно знаю!

– Время покажет, – желчно ответил старик, но неожиданно голос его подобрел, – парень-то хороший? Ладно, ладно, не рассказывай, итак знаю – лучше всех на свете.

Внезапно железная дверь распахнулась, и луч света скользнул по неподвижным телам. Сычев стоял на пороге и, щурясь, вглядывался в темноту. По приказу Керимова он пришел один, чтобы без свидетелей вынести тело Насти, и прежде, чем войти внутрь, несколько раз внимательно осмотрел помещение.

Наконец в глаза ему бросилась светлая прядь волос у дальней стены. Удовлетворенно крякнув, Сычев опустил фонарь и, осторожно перешагнув через неподвижное тело у входа, двинулся вперед.

Не успел он сделать и пяти шагов, как тяжелая доска, прежде закрывавшая выгребную яму, с силой опустилась на его голову, и любимый секьюрити Керимова упал лицом вперед, ткнувшись носом в твердую холодную землю.

– Скорее! – Умаров подхватил упавший фонарь и, стиснув руку Насти, бросился в просвет между стеной и дверью.

Они бежали по узкому коридору и уже повернули налево, когда сзади раздался пронзительный крик «Стой!», а вслед за этим прогремели два выстрела. Удар доской был недостаточно силен, и Сычеву потребовалось не более пяти минут, чтобы прийти в себя. Тахир, бежавший сзади, закричал, указывая куда-то вбок. Умаров понял его, мгновенно развернулся и потянул Настю в узкий боковой проход.

Неожиданно они оказались в широкой пещере с низким, угрожающе нависшим потолком и остановились. Настя оглянулась – на земле у стены валялась старая лопата с обломанным черенком и какие-то заржавевшие инструменты. Она уже хотела задать вопрос, но Тахир бесцеремонно зажал ей рот, а Умаров, обхватив за плечи, прошептал на ухо:

– Тихо, тут нельзя разговаривать.

Осторожно, стараясь делать как можно меньше движений, беглецы опустились на землю и погасили фонарь. Они напряженно прислушивались к топоту бегущего по коридору человека. Шаги Сычева удалялись – он, очевидно, проскочил боковой проход, не заметив его.

Они сидели минут десять – не шевелясь и не произнося ни слова. Потом Тахир осторожно поднял голову и посмотрел вверх. Настя, которая устала сидеть неподвижно, хотела немного приподняться, но Умаров опять сжал ее плечи и еле слышно сказал:

– Не двигайся, опасно – обвал может произойти от малейшего движения, даже от громкого голоса. Раньше тут было богатое месторождение, но оно давно истощилось, поэтому шахту не стали укреплять. Нас несколько раз приводили сюда работать – надеялись, мы что-нибудь откопаем. Но алмазов здесь уже нет вообще, а двоих ребят месяц назад завалило – мы так и не смогли их вытащить живыми. Охранники в эту дыру вообще не заходят – боятся.

От его легкого шелестящего шепота Насте стало вдруг невообразимо жутко. Она почувствовала, что начинает дрожать, пыталась сдержать дрожь, чтобы не делать лишних движений, и не могла.

Снаружи вновь послышались шаги – Сычев возвращался. Он подошел совсем близко к дыре и заглянул внутрь. В руке его уже был другой фонарь, и луч света скользнул по нависшему над головами беглецов потолку.

– А ну выходи, блин, я тебя засек! – голос его прозвучал не очень уверенно.

– Он не знает точно, что мы здесь, и что нас трое, – еле слышно шепнул Насте Умаров, – посидим тихо, может, уйдет. Сюда он точно не полезет.

Действительно, постояв возле дыры, Сычев повернулся, было, уходить, но в последний момент неожиданно выхватил револьвер и трижды стрельнул в темноту. Грохот выстрелов разорвал тишину, и немедленно возмущенная земля ответила угрожающим гулом. Скалистая глыба качнулась, и стена, у которой съежились беглецы, рухнула, увлекая всех троих в черневшую за ней пустоту, а уже через мгновение каменный град обрушился на то место, где они только что сидели.

Настя плохо помнила, что было дальше. Она не могла дышать, и воздух с силой вдували ей в рот, а потом сжимали грудную клетку, заставляя сделать выдох. Ядовитый газ разрывал внутренности, лицо Керимова расплывалось, становясь все больше и больше. В ушах звенел крик – крик Ларисы. Потом послышался ласковый и печальный голос Умарова. Он сказал:

«Мое сердце уже разорвалось, но я знаю – он лучше всех на свете».

Алеша! Ужас отступил, ей вдруг стало легко, и чей-то голос ласково произнес:

– Ты будешь жить, девочка, теперь ты будешь жить.

Жить! Она будет жить, и будет весна, и солнце, и … Алеша!

… Они встретились у Лизы Трухиной на следующий день после того, как Настя получила от него электронное послание:

«Вроде бы уже могу нормально передвигаться. Встретимся?»

Ей даже стало немного обидно от того, как легко он задал этот вопрос. Встретиться! Да она ни о чем больше не думала с тех пор, как они расстались.

В этот день у них в школе с утра была консультация перед экзаменом, и Лиза, уходя, заявила кузену Мише:

– В шесть ко мне люди придут…м-м… заниматься. Чтоб ты носа из своей комнаты не высовывал, дошло?

Миша был понятлив. Он немедленно проверил свою аппаратуру, установленную в комнате для гостей и ровно в половине шестого заперся у себя в спальне.

Алеша подъехал без пяти шесть. Припарковав машину за углом, он вылез, немного потопал – нога еще слегка побаливала – и нерешительно направился к подъезду. Если честно, то ему не хотелось встречаться с Настей у неизвестной ему подруги. Гораздо приятней было бы привезти ее к себе – только он и она, и никого больше. Настя, однако, четко объяснила, что ни к кому, кроме как к подруге Лизе, мама ее не отпустит. Лиза, так Лиза, делать нечего. Алеша с унылым видом поднимался по лестнице, мысленно представляя себе эту Лизу – толстую, рыжую деваху с круглыми очками на веснушчатом носу и прыщавым лицом.

Дверь ему открыла миниатюрная черноволосая девочка – удивительно красивая, с огромными черными глазами и необыкновенным золотистым оттенком кожи. Секунду они молчали. Она усиленно жевала жвачку, дружелюбно разглядывая его с ног до головы, потом весело спросила:

– Леша, да? А Настя звонила – совсем капельку задержится. С ней мать на дорогу решила воспитательную беседу провести. Заходи, кофе хочешь? – она легко дотронулась до его локтя, указывая, куда нужно пройти, и чуть прищурилась.

Алеша достаточно хорошо разбирался во всем, что касается лукавых женских взглядов и легких прикосновений руки, поэтому он, чтобы сразу пресечь все попытки девчонки пококетничать, сухо ответил:

– Спасибо, нет. Я подожду Настю.

– Конечно, проходи, садись на диванчик – вот сюда, – она очаровательно улыбнулась и присела рядом. – Я пока составлю тебе компанию, чтобы ты не скучал.

– Спасибо, – повторил он еще суше и слегка отодвинулся.

Лиза улыбнулась. Обычно ей не приходилось тратить много сил, чтобы обольстить очередную жертву, потому что большинство ровесников и юношей постарше сами охотно спешили в ее сети – стоило лишь слегка поманить их пальчиком. Изредка случалось, правда, что ее чары не действовали. В таких случаях она презрительно морщила свой прелестный носик и принципиально отказывалась от дальнейших поползновений.

«Ну и фиг с ним. Придурок или «голубой», сразу видно. На таких энергию расходовать – себя не уважать».

Однако мальчик Насти Лизе понравился настолько, что ей вопреки всем принципам захотелось сделать еще одну попытку. Очаровательно наклонив вбок головку, она подперла ее рукой и нежно сказала:

– Знаешь, по рассказам Насти я представляла тебя совсем другим.

Предполагалось, что ответом на ее слова будет вопрос «Каким же?», Алеша, однако, этого не спросил, ограничившись лишь вежливым:

– Да?

– Да! Она тобой просто бредит. Оно и понятно – ты у нее первый, ей не с кем сравнивать. Очень прошу тебя, Леша, – она придвинулась к нему совсем близко, – не обижай ее, ладно? Настя моя самая близкая, самая любимая подруга, – ручка Лизы нежно коснулась его колена, и она без всякого перехода спросила: – Музыку включить, покайфуешь пока? Хочешь, рэп, «металл» или «техно»?

– Нет, спасибо, – даже не пошевельнувшись, ответил Алеша, – я просто посижу и подожду Настю.

Лиза с еле заметным вздохом отодвинулась, но тут же птичкой вспорхнула с места, услышав звонок в прихожей. Через секунду до Алеши донесся ее возбужденный, рассыпавшийся колокольчиками голосок:

– Настя, слушай, блин, а парень – класс. Другая бы его у тебя сразу отбила, скажи спасибо, что я – верная подруга.

– Спасибо, Лиза, я просто балдею от счастья, – сдержанно ответила Настя и через мгновение встала на пороге комнаты.

Алеша поднялся ей навстречу, и Лиза, шагнувшая, было, в комнату следом за подругой, увидела, как у обоих изменились лица. Не сказав ни слова, она тихо отступила назад, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Алеша прижал к своим щекам ладони Насти, а она смотрела на него, не замечая, что из глаз катятся слезы.

– Что ты? Ну что ты? – он губами коснулся медленно ползущей слезинки. – Все хорошо, не плачь.

– Разве я плачу? Просто… Если б ты знал! Если б ты только знал, как я… как мне без тебя было…

Его пальцы утонули в пушистых пепельных волосах.

– Ты что, Настасья, Настя, рыбка моя, я же с тобой!

Поцелуй их длился вечность, из груди Насти рвался стон. Они раздевались, помогая друг другу, одежда летела в разные стороны. Юноша и девушка сжимали друг друга в объятиях, тела их сплетались в единое целое. Мир перестал существовать, и им в этот момент, конечно же, не было никакого дела до легкого жужжания в стенном шкафчике.

Поздно вечером Миша с удовольствием просматривал отснятую ленту. Он был большой эстет и получал огромное наслаждение, вновь и вновь наблюдая за прекрасной юной парой, занимавшейся любовью…

– Алеша! – Настя очнулась от собственного крика.

Над ней склонились Дара и еще одна умудка.

– Все хорошо, все кончено, ты, наконец, пришла в себя.

– Где я?

Настя лежала в огромной комнате без окон на мягкой удобной постели. Было очень светло, хотя нигде не было видно никаких ламп или других источников света. Она села, удивленно оглядываясь вокруг.

– Ты в пещере, – ласково произнесла вторая умудка, – ты уже совсем здорова, и скоро мы отправим тебя к твоему отцу.

Настя неожиданно все вспомнила.

– А где Тахир? Где профессор Умаров? Они живы? Почему вы молчите, что с ними?

Умудки переглянулись, потом Дара печально ответила:

– Мы не смогли вернуть их к жизни – когда вас нашли, они уже были мертвы.

– Нет! – Настя горько заплакала, закрыв лицо руками. – Нет! Нет! Нет!

– Еще полчаса, и нам не удалось бы вернуть к жизни и тебя. Но твой час еще не пробил, и мы подоспели вовремя, – сказала Дара и кивнула на вторую умудку: – Гила сразу взяла твою руку и почувствовала, что ты будешь жить. Живи, радуйся жизни и думай о живых. Твой отец очень страдает, никуда не хочет уезжать из дома на реке – сегодня уже третий день, как тебя похитили, и он потерял всякую надежду. Для него будет огромной радостью увидеть тебя живой.

Настя опустила голову:

– Бедный папа, – прошептала она, – родной мой папочка, как он переживает!

В течение последних трех дней Андрей Пантелеймонович так осунулся, что близкие при виде его исхудавшего лица и лихорадочно горящих глаз могли бы прийти в ужас. Сразу же после визита к Керимову он приказал Гордееву:

– Отправляйтесь в Умудск, вы с Ингой должны сегодня же вылететь в Москву. Сами сообразите, придумайте, что хотите, я даю вам полную свободу.

– Хорошо, – подумав, ответил тот, – я скажу, что нужна ее подпись на финансовых документах. Вряд ли она станет вникать в подробности. Сложность в другом – сумеете ли вы выдержать до конца.

– Постарайтесь, чтобы журналисты ничего не пронюхали, – нахмурившись, сказал Воскобейников, – во всяком случае, пока. Я должен… я должен собраться.