Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Глава тридцать четвертая

Карина открыла дверь Антону, Инге и Насте, не выразив никакого удивления по поводу неожиданного прихода гостей. Она только кивнула, глядя исподлобья, и тихо сказала:

– Здравствуйте. Мы сейчас уходим, не волнуйтесь.

– Да, мы сейчас уходим, уезжаем, – к Карине подошла и встала рядом с ней средних лет женщина. – Можете убедиться, что мы ничего не украли, ничего с собой не уносим! – она повела рукой в сторону, указывая на открытые двери комнаты.

Женщина была очень похожа на Карину – такое же тонкое красивое лицо и большие темные глаза с длинными ресницами. В пышных черных волосах пролегли серебряные нити, гармонировавшие со смуглой кожей, а презрительный и негодующий взгляд, казалось, обжигал пришедших гневным презрением.

– Мама, это не та – не хозяйка, – смущенно начала, было, Карина, но мать резко прервала ее:

– Ну и ладно, для меня они все на одно лицо! Так же, как мы для них – все черные, черножопые! Только и слышишь в автобусах и троллейбусах: вы нам не нужны, зачем вы, черные, сюда приехали? Как будто мы от хорошей жизни все бросили и сюда приехали! Я, между прочим, сама инженер, у меня образование лучше, чем у многих, а смотрят, как на воровку! Как же, приехали мы у них квартиры ихние отнимать, продуктов из-за нас не хватает – мы, оказывается, во всем виноваты. Я сама в бога не верю, но есть на свете справедливость, есть! Придет и на вашу землю беда, будете и вы бояться по улицам ходить и в домах своих спать!

Лицо женщины пылало, глаза возбужденно горели. Антон сквозь открытые двери глянул вглубь квартиры и увидел еще одну женщину, сидевшую на стуле с безразличным лицом и никак не реагирующую на шум в прихожей. Карине удалось, наконец, прервать гневную тираду матери, сильно дернув ее за рукав.

– Мама, нет! Перестань, это же Антон, я тебе рассказывала! И Настя со своей мамой.

– Мы только зашли узнать, чем можно помочь, – успокаивающе сказал женщине Антон. – Можно, мы хоть дверь закроем и на кухню пройдем?

Женщина растерянно отступила назад. Антон, проходя мимо нее на кухню, вновь скользнул взглядом в сторону комнаты, где все так же мрачно и неподвижно сидела незнакомка. Инга и Настя растерянно брели за ним. Карина с матерью о чем-то пошептались, потом обе вошли на кухню следом за гостями.

– Вы простите меня за то, что сейчас вам наговорила, у меня уже голова кругом идет, – смущенно сказала Нина Чемия, которую Карина торопливо и ласково гладила по плечу. – Чайку сейчас поставлю, выпьете? Больше ничего и нет, мы уже сложились, из холодильника все выбросили.

– Да вы не волнуйтесь, давайте все сядем и спокойненько поговорим, Кариночка, принеси из комнаты еще пару стульев, – Антон усадил женщин и Настю, а сам подождал, пока Карина принесет стулья. – Все нормально, ничего страшного. Вы только расскажите, кто у вас приехал, из-за чего хозяйка распсиховалась.

– Моя мама приехала и тетя Карина, – тихо ответила девушка, исподлобья взглянув на него и Ингу. – Их на пароме вывезли из Баку, а потом самолетом в Москву. Сестра позвонила, чтобы я их встретила. Куда же мне их было везти?

Она неожиданно заплакала, и Настя, сорвавшись с места, бросилась к ней.

– Правильно ты их сюда привезла, а чего эта хозяйка хочет? – она с вызовом посмотрела на мать. – Я бы тебя, мамочка тоже к себе привезла!

Инга, пришедшая, наконец, в себя после столь неожиданно резкого приема, смущенно посмотрела на дочь, потом перевела взгляд на Нину Чемия.

– Да я… я ничего не говорю. Мне просто позвонила моя приятельница – хозяйка квартиры. Скандал устроила, крик подняла. Вы объяснили бы ей…

– Объяснили бы! – снова вспыхнула Нина. – Что объяснять, что? К нам в Баку в квартиру десять раз вламывались – кто-то доносил, что тут армянка живет. Меня старшая дочь в один миг подняла, вместе с моей подругой отвезла к парому. Хорошо еще, капитану заплатили – он нас и в отдельную каюту посадил, и из Красноводска на самолете сам отправил. А видели б вы, что на палубе творилось – дети, старики, женщины. Все избитые, раздетые, плачут. Двух стариков в Красноводске мертвыми с парома сняли. Век буду жить – никогда не забуду, что видела! Сюда приехали – со всех сторон только и слышу: черные, черножопые! Даже Кариночку в автобусе обозвали. Ребенка-то за что?

– Хорошо, – сказал Антон, стараясь умерить ее возбуждение, – давайте вы не волнуйтесь, мы постараемся что-нибудь придумать. Мы попробуем поговорить еще раз с квартирной хозяйкой, да, Инга?

Инга покраснела.

– Я… не знаю, Антон. Это такая женщина, что…

– Ладно, ладно, – кивнул он, – тогда не нужно. Давайте тогда вы пока переедете ко мне, а я…

Нина посмотрела на дочь и отрицательно качнула головой.

– Нет, не нужно, что вы! Я уже съездила в армянское консульство – там, в коридоре, можно поместиться. Там многие беженцы из Баку сейчас живут. Одеяло мне с собой дочка упаковала – широкое, мы втроем на нем ляжем. Я еще брать это одеяло не хотела – не до того было. Теперь хоть на голом полу лежать не будем.

Настя широко и испуганно раскрыла глаза.

– Как… на полу? Карина же в школу ходит, ей уроки нужно делать!

Нина посмотрела на девочку и впервые разлепила губы в улыбке.

– Ничего страшного – будет сидеть на одеяле и делать уроки. Это ваш муж Кариночку в математическую школу устроил? – повернулась она к Инге. – Спасибо вам огромное, а то там, в консульстве дети сидят, которым вообще в школу некуда ходить. Ничего, пусть учится – она у нас любит учиться. Сейчас каникулы и то – сидит, занимается. Поступит в институт – дадут общежитие.

– А эта женщина с вами, – внезапно спросил Антон, слегка кивнув головой в сторону комнаты. – С ней все в порядке? Она как-то очень странно держится.

У Нины вновь задрожали губы, и странно исказилось лицо.

– А это… моя подруга Карина. У нее на глазах ее сына сожгли – она с тех пор ни слова не сказала.

– Как… сожгли? – Инга схватилась за сердце.

– А так – он их в свою квартиру не впускал, мать хотел защитить. Так они керосином на него плеснули и подожгли. Дочка моя старшая тоже там была видела – ей удалось подругу оттуда вытащить. Она мне, когда рассказала, сама не своя была, как безумная. Я с ней с тех пор и не говорила, не знаю как она – пришла в себя, нет, – закрыв лицо, Нина разрыдалась, и вслед за ней горько заплакала Карина.

– Боже мой, как же… – Инга растерянно смотрела на плачущих женщин. – А дома у вас…

Нина отняла руки от лица и судорожно всхлипнула, мотнув головой.

– Телефон у нас дома в Баку в январе выключили и так и не включили. Он на моего папу покойного был записан, на армянскую фамилию – все телефоны, которые на армян записаны, выключены. Один раз дочь дозвонилась с переговорного – ничего не слышно было. Муж у меня грузин, его не трогают.

Наступило молчание. Настя, обняв плачущую Карину, прижала к себе ее голову. У нее самой текли по лицу слезы, но она их не замечала. Антон почувствовал, что еще минута, и он тоже не выдержит.

– У вашей подруги сильное нервное потрясение, шок, – он поднялся с места и прошелся по кухне, стараясь говорить мягким, спокойным голосом. – Я только взглянул на нее мельком и увидел, что ей нужна срочная медицинская помощь.

Нина горько покачала головой и криво усмехнулась.

– Не знаю, она еще ни единого слова не сказала с… тех пор. Встает, одевается и садится – сидит весь день, только в туалет выходит. Я ее насильно кормлю. Не знаю даже – нас всех в аэропорту, когда приехали, врач смотрел. Говорит, надо ее к родственникам отправить.

– Вы отправьте к родным, правда, – сказала Инга. – Может, там ей лучше станет? Где у нее родные?

– Младший сын в Белоруссии – сам с семьей у тещи, куда ему еще мать брать, а Аида… – она всхлипнула и снова заплакала.

– Аида – жена Робика, – тихо объяснила Карина. – Которого… Она с тремя детьми – в чужом месте, без работы, без жилья. Мы не может сейчас тетю Карину никуда отправить.

– Она мне, как сестра, – всхлипнула Нина. – С детства. И дети наши…

– Ее нужно госпитализировать, – твердо произнес Антон, понимая, что женщина сейчас опять разрыдается. – Я поговорю с дядей Андреем и прямо сейчас…. Где телефон?

Пока он звонил, Настя горячо говорила Нине:

– Вы не волнуйтесь, ваша подруга поправится. Мой папа ее устроит, и ее вылечат! Антон знает, он очень хороший доктор! Он бы сам ее вылечил, но он только такие болезни лечит, когда ребенок должен родиться. У него есть даже аппарат, который…

Вернувшийся из прихожей Антон услышал ее слова и дернул за толстую косичку, прервав горячую речь.

– Ладно, адвокат, помолчи, – он повернулся к Нине. – Сейчас приедет доктор от дяди Андрея, он решит, что делать. А вы, если не хотите ехать ко мне, то мы вас сами отвезем в армянское консульство. Хотите спать на полу – дело хозяйское. Это даже иногда полезно для позвоночника. А потом мы посмотрим, что можно сделать.

– Я спрошу у Лизки Трухиной в нашем классе, – решительно заявила Настя. – У них очень большая коммуналка, а одна соседка заперла комнату и уехала к сыну в Калугу, мне Лизка сама рассказывала. Вдруг она сдаст?

Карина улыбнулась сквозь слезы и прижала к щеке руку девочки, а Антон взъерошил Насте волосы и усмехнулся – ему припомнилось, как активно она пристроила Карину к Лиле, и чем это все закончилось.

– Ладно, ребенок, давай пока без лишней самодеятельности, – попросил он. – Пока подождем психиатра.

Психиатр приехал через полчаса – стройный мужчина лет сорока с вьющимися черными волосами и умным взглядом, – вежливо поклонился женщинам и, остановив взгляд на Антоне, мягко сказал:

– Меня Андрей Пантелеймонович просил срочно проконсультировать больную. Что у вас стряслось?

Врач поговорил на кухне с Ниной, после этого попросил оставить его в комнате наедине с женщиной, никого вокруг себя не замечавшей и сидевшей на стуле все в той же неподвижной позе.

– Тяжелый случай, вне стационара без медикаментозного вмешательства я даже не буду пытаться ничего предпринять, – сказал он, выйдя к тревожно ожидавшим его на кухне людям.

Антон встретился с ним глазами и еле заметно кивнул. Нина растерянно посмотрела на доктора и всхлипнула.

– Вы хотите положить ее в больницу? В Москве? А ее примут?

– Андрей Пантелеймонович обо всем договорился, не волнуйтесь. Больница, правда, не в самой Москве, но очень близко – в Добрынихе. Там, кстати, условия намного лучше, чем в самой Москве – я там консультирую и могу сравнить. Сейчас могу ее прямо отвезти на своей машине. Вы оденьте ее, соберите ей вещи – щетку зубную, полотенце, мыло.

Нина с помощью Карины, Инги и Антона натянула на подругу пальто. Та равнодушно позволила себя одеть и отвести вниз – в машину. Такая же неподвижная и ко всему безразличная сидела она на заднем сидении большой синей волги. На прощание доктор выглянул в окно машины.

– В выходные можете приехать навестить – в другие дни там не пускают.

– Почему в другие дни не пускают? – Нина испуганно смотрела на Антона.

– Такие порядки в психиатрических больницах, – вздохнул он.

– В психиатрических? Нет! Зачем вы…

– Все будет хорошо, не переживайте, – Антон ласково обнял ее за талию. – Ей необходимы специальные препараты, которые есть только в психиатрических диспансерах. Давайте собираться – мы отвезем вас в Армянский переулок. А может быть, все-таки поедете ко мне?

Возле губ женщины легли горькие складки, и она отрицательно мотнула головой.

– Спасибо, мы больше ни к кому не поедем – только в консульство. Там хоть на своей земле будем. Квартиру сейчас запрем, а вы тогда ключи отдайте этой вашей подруге, – сказала она, повернувшись к Инге, – а то я уже и видеть ее не хочу.

В Армянском переулке, выйдя из машины возле старинного красивого здания, Карина, наконец решилась – она протянула выскочившей проводить ее Насте стопку книг и с трудом произнесла:

– Настенька, ты… отдай Илье, ладно? А то это его книги – он мне давал.

Щеки ее невольно вспыхнули. После Нового года, когда Илья так и не появился за праздничным столом, Карина старалась о нем не думать. Родители всегда говорили, что девушка не должна навязываться, поэтому она не звонила – ни ему, ни Антону. Настя, которую она встречала в школе, ничего ей не сообщила – ни об аресте Ильи, ни о его отъезде заграницу, – потому что говорить об этом ей было запрещено. И теперь, услышав просьбу Карины, она, смутившись, попыталась объяснить все по-своему:

– Илье? Я… я не могу. Ведь его… Его же больше нет.

– Как … нет?

Карина поднесла руки к горлу, пытаясь сдержать крик. В глазах у нее потемнело, кровь отхлынула от головы, и ей вдруг стало невыносимо холодно. Когда Нина и Антон, помогавший ей вытаскивать из машины сумку, обернулись на испуганный крик Насти, Карина лежала без сознания на влажном от недавно прошедшего дождя асфальте, а по мертвенно-бледному лицу ее скользил яркий луч весеннего солнца.

Глава тридцать пятая

Вернувшись после Нового года в Ленинград, Катя Баженова, Юлека с женой дома не застала – они уехали еще в конце декабря и теперь проводили отпуск у друзей в Польше, оставив малыша с матерью Олеси. Катя, готовилась к экзаменам, сдавала сессию, а между экзаменами съездила в онкологический центр в Песочном – отвезла для повторного цитологического исследования стеклышки с мазками мокроты отца и распечатки с результатами осмотра, которые ей дал Антон. В глубине души она еще надеялась на чудо, но врач, который прежде лечил ее мать, просмотрев распечатки, сочувственно вздохнул, а результатов цитологии велел ожидать в течение двух-трех недель.

В конце января, сдав сессию, Катя все еще ожидала ответа. У нее начались каникулы, и она тоскливо бродила по пустому дому, не зная, чем заняться. Вернулись Юлек с Олесей – веселые, счастливые и далекие от всех печалей. Они говорили о каких-то своих делах, звонили друзьям, весело спорили, шутили, и Катя не стала рассказывать им о болезни отца – ей казалось, что слова горя до них просто не дойдут.

Пятого февраля пришли, наконец, результаты цитологии, полностью подтвердившие печальный диагноз московских медиков. Вернувшись из Песочного, Катя бросилась на диван лицом вниз и лежала так до полуночи. Когда старинные ходики в столовой пробили двенадцать, она встала, решительно вытерла распухшие от слез глаза, сгребла все бумаги и сунула их на самое дно ящика своего письменного стола. «Надо жить, Катя», – сказала она сама себе, повторив то, что не раз говорил ей отец во время болезни матери, когда горе и отчаяние казались ей достигшими предела.

В тот же день Катя уехала в Москву, намереваясь все бросить, чтобы быть рядом с отцом, но Баженовы-старшие немедленно отправили ее обратно.

– У тебя через два дня начинаются занятия, ты не забыла? – сухо спросил отец.

Вечером заглянул Антон, а когда уходил, Катя вышла его проводить и рассказала о результатах ленинградских цитологов. Он тяжело вздохнул, положил руку ей на плечо и в этот миг стал удивительно похож на профессора Баженова, а слова, им сказанные, были в точности те же, что когда-то говорил ей отец:

– Надо жить, Катя. Езжай, учись, я сообщу тебе, когда… приехать.

У нее начались занятия в институте, и к величайшему ее удивлению жизнь их большой ленинградской квартиры вошла в прежнюю колею. Юлек целые дни пропадал на работе, Олеся, проклиная свою жизнь, крутилась с ребенком. После безмятежно проведенного отпуска на нее сразу навалилась масса дел, и она с обидой думала, что никто из родных даже пальцем не хочет пошевелить, чтобы помочь – Юлек после отпуска был сильно загружен даже в субботу и возвращался домой очень поздно, Катя наотрез отказалась заниматься племянником, а мать, в течение января добросовестно совмещавшая заботу о внуке со своей работой провизора в аптеке, с чистой совестью заявила, что очень устала и больше не может забирать малыша из детского садика.

В результате в будни Олесе после работы приходилось на всех парах мчаться в детский сад за ребенком, по вечерам стирать и готовить, а в выходные запасаться продуктами на неделю – везде стояли очереди. Она злилась на свекра – тот был прикреплен к специальному магазину, но перед отъездом в Москву не удосужился оставить детям свою карточку, чтобы они могли получать его паек. Олеся однажды попробовала поговорить об этом с Катей, но та взглянула на нее волком и заперлась у себя в комнате. Конечно, Катьке хорошо – семьи нет, питается по столовым, домой приходит поздно.

Забыв о походах в кино, кафе и театры Олеся вертелась, как белка в колес. За месяц она осунулась, похудела, и у нее обострился гастрит – после того, как на работе в столовой накормили протухшими котлетами, целый месяц мутило, а от одного только взгляда на мясо появлялась тошнота. Однако худшее поджидало ее в конце марта, когда выяснилось, что весело проведенный в Польше отпуск не прошел бесследно – врач женской консультации обнаружила у нее почти трехмесячную беременность.

Срок был большой, и с абортом следовало поспешить. Юлек уехал в командировку, с Катей они почти не разговаривали, поэтому Олеся позвонила матери и, объяснив ситуацию, попросила утром зайти и отвести ребенка в детский сад:

– Если я его поведу, то не успею анализы сдать, там до восьми.

– Я завтра не смогу, – недовольно ответила мать, – у нас в аптеке целую неделю будет ревизия, нужно прийти пораньше.

– Мам, но я не могу ждать неделю, у меня и так уже больше одиннадцати недель.

– Поищи старые анализы, чтобы снова не сдавать – помнишь, ты в декабре делала? Ладно, если не найдешь, я после работы сегодня забегу и помогу поискать.

Олеся вспомнила, что в декабре она действительно сдавала анализы. Дело в том, что у нее постоянно случались большие задержки, и в конце ноября она даже решила, что беременна – матка была увеличена, и врач на ощупь не смог определить точно, а на УЗИ записывали за две недели. Чтобы не терять времени и управиться со всеми делами до отъезда в Варшаву – на двадцать четвертое декабря у них с Юлеком уже были билеты, – Олеся тогда решила на всякий случай заранее сдать кровь, мочу и мазок. К счастью, тревога оказалась ложной, и на следующий день после того, ей вручили результаты анализов, у нее начались месячные. На радостях она сунула куда-то бумажки, и теперь нужно было перерыть весь дом, чтобы их найти.

К приходу матери Олеся сверху донизу обыскала и переворошила оба письменных стола и книжные полки в их с Юлеком комнатах, но анализов так и не нашла.

– Ах, боже мой, какая же ты у меня растеряха! – мать поставила на пол в прихожей две тяжелые сумки. – Иди, я тут вам колбаски и масла сливочного привезла – на работе давали. Иди ко мне, моя радость! – она подхватила на руки и расцеловала подбежавшего внука. – Ничего, сейчас вместе поищем. Катя дома?

– Что ты, мама, она только ночью появляется, – Олеся подняла сумки и потащила на кухню. – Ох, тяжелые какие! Сейчас потаскаю чуток – вдруг поможет, и вылетит из меня все, – в голосе ее звучала тоска.

– Противная все-таки девчонка эта Катька, – говорила мать, идя за ней следом с ребенком на руках. – Неужели не может тебе помочь? Хоть раз могла бы ребенка в сад отвести.

– Ой, мама, я ее и просить не хочу! Такая вредина стала – мрачная, злая, даже разговаривать не хочет. Спросишь ее о чем – нос в сторону и бурчит непонятное.

– Вредная, правда. Ты смотри, я тебе продуктов принесла, но ты чтоб ни кусочка ей из них не давала. Не лазит она к вам в холодильник? Ты, небось, и не заметишь, такая растяпа – в своем доме потерять анализы!

– Да ладно, мам, ты подумай лучше, куда я их могла положить.

– Может, они лежали где-то, и Катька к себе сунула? Посмотри у нее в столе.

Олеся послушно отправилась к Кате в комнату и полезла в ее стол. Анализы она не нашла, зато обнаружила выписку из истории болезни Максима Евгеньевича и, не все разобрав, принесла матери. Та взглянула и ахнула:

– Батюшки, дела-то какие! Максим-то Евгеньевич! Рак у него, значит, а нам не говорят, как чужие мы им. Почему тебе твой муж ни слова не сказал?

– Что ты, мам, Юлек сам ничего не знает, он сказал даже, что отцу, наверное, весной институт в Москве дадут – поэтому он там живет.

– А Катька, значит, знает и скрывает. Хитрая! Наверное, они что-то с квартирой замышляют или с деньгами. Подожди, теперь нам с тобой тоже все нужно по-другому делать.

– А что по-другому, мам?

Олеся ждала ответа, но мать молчала и размышляла. Подумав, она еще раз внимательно прочитала эпикриз профессора и повторила:

– Теперь все нужно делать по-другому, дочка. На аборт ты не пойдешь – будешь рожать.

– Да ты что, мам! – возмущенно возопила Олеся. – Я только в себя пришла после всех этих пеленок и бутылок, высыпаться стала нормально, а ты говоришь! Я молодая, для себя тоже пожить хочу, и Юлек ни за что не согласится.

– Да что Юлек! Юлек твой всю жизнь в отдельной квартире прожил, а не так как мы – в коммуналке. Он разве ценит, как живет? Вот завтра Катя мужа приведет, детей нарожает – тогда он поймет, да поздно будет.

– Ну и при чем тут квартира? От того, что я сейчас с пеленками засяду, Катька отсюда не убежит – ей по фигу.

– А мы разумненько сделаем. Ты прямо сейчас поедешь в Москву и поговоришь с Максимом и его отцом – так все и скажешь: жду, мол, ребенка, семья увеличится, а у старика, отца Максима, в Москве квартира двухкомнатная пропадает. Старик-то тоже не вечен. Пусть он Катьку к себе пропишет – она его любимая внучка. И с Катькой тоже по-хорошему поговори, ласково. Ты же ей ничего плохого не желаешь – в Москве-то, поди, жить ценнее, чем в Питере. Выйдет замуж за москвича и еще благодарить тебя будет. Тут-то, видишь, не очень парни на нее зарятся.

– Так ей только двадцать, мама.

– В двадцать ты у меня уже замужем была, – мать с гордостью погладила ее по голове. – Ладно, это их проблемы, а с московской квартирой давно нужно было все сделать. Теперь вот и предлог хороший есть – ты ждешь второго ребенка. Подумай над моими словами.

Олеся подумала, и слова матери показались ей разумными.

– Ладно, – сказала она со вздохом, – черт с ним, пейте мою кровь – рожу еще одного. Когда мне ехать?

– На эти выходные и поезжай, а я отгулы возьму и с ребенком посижу. Тянуть нельзя – помрет вдруг сват, а у старика от горя сердце не выдержит. Сын-то ведь у него один, любимый. Тоже беда, мы ведь понимаем, – она вздохнула, звучно высморкалась и вытерла набежавшие на глаза слезы. – А старика не будет, и квартиры в Москве тоже не будет. Так что езжай поскорее, пока все живы. Дед у них – заслуженный пенсионер, одинокий, ему не откажут внучку прописать. А с Катериной я сама сегодня вечером поговорю. Ты сложи пока все аккуратно, чтобы она не заметила, что у нее в столе рылись.

Катя приехала из библиотеки очень поздно, но Олеся с матерью ждали ее и не ложились спать. Девушка хотела, было, незаметно проскользнуть в свою комнату, но мать Олеси шумно распахнула дверь.

– Здравствуй, Катюша, это ты с занятий так поздно? Идем на кухню, я тебя чаем напою. Колбаски сегодня принесла вам – поешь бутербродов.

– Спасибо, я ужинала.

– Хоть чайку попей. А мне с тобой поговорить нужно.

Кате неловко было отказаться, и она со вздохом прошла на кухню.

– У Олеськи моей беда стряслась, – говорила женщина, накладывая Кате бутербродов на тарелку. – Дура она у меня дурой!

– А что такое? – устало спросила Катя.

– Да что – все сроки пропустила по дурости, теперь рожать придется. Сидит, ревет.

Кате стало жаль невестку.

– Олеська беременна? А Юлеку сказала?

– Да она ему и сказать боится – как приедет, узнает, так убьет ее.

– Ну уж убьет! Ничего не убьет, он ее любит.

– Ты еще молодая, мужчин не знаешь – какая там у них любовь! Скажет: опять пеленки, опять по ночам спать не дают. Тесно, скажет, отдохнуть негде после работы. Брат твой, знаешь, удобства любит. Это не то, что я, старуха, – в коммуналке родилась, в коммуналке одна дочку вырастила, в коммуналке и умру, наверное.

– Да, Юлька у нас немного с прибабахом, – согласилась Катя. – Не знаю даже, что Олеське теперь делать, не знаю. Ладно, я пойду.

Она поднялась, было, но мать Олеси удержала ее за рукав.

– А я, Катенька, вот что подумала, но не знаю, как ты скажешь.

Она изложила свой план, ни слова не говоря о том, что знает про болезнь профессора. Катя удивилась:

– Вы хотите, чтобы я уехала в Москву? Но сейчас у дедушки папа живет, у меня там даже комнаты своей не будет.

– Да нет, Катенька, это все на будущее – дедушка твой не вечен, зачем квартире пропадать? Я только, чтобы тебя там прописать, а здесь живи, сколько угодно, это твой дом. На будущее я, на будущее.

Катя подумала и равнодушно пожала плечами.

– Ладно, делайте, как хотите. Только сами – у меня сейчас ни времени, ни настроения нет этим заниматься.

– Конечно, деточка, Олеська сама в Москву съездит, и папу твоего заодно навестит. Она ведь к нему, как к отцу, относится – родного-то не помнит, он от нас ушел, когда ей годика не было. Мы не расписаны были, он себя и посчитал свободным. Вот они, мужики-то!

Нельзя сказать, чтобы профессор Баженов сильно обрадовался при виде снохи – к концу марта вызванные болезнью разрушения в его облике, скрыть было уже невозможно. Обтянутые кожей ноги и руки напоминали конечности дистрофика, он уже почти не ходил – лишь с трудом перебирался с кровати в кресло и еще находил в себе силы дойти до туалета. Тем не менее, Олеся сделала вид, что ничего не замечает – даже того, что свекор не вышел встретить ее в прихожую и даже не поднялся ей навстречу.

– Вы много работаете, да, папа? – спросила она, целуя его в щеку. – У вас глаза усталые. А у меня вот возникли проблемы средней тяжести.

Профессор, шевельнув бровями, усмехнулся:

– Да? Ну, давай, выкладывай. Дело секретное, папа не помешает?

– Я сейчас пойду на кухню, чайку сотворю, – Евгений Семенович собрался было уйти, но Олеся его удержала:

– Нет, что вы, я и с вами тоже хотела… В общем, вы нам тоже можете помочь.

Она кротко опустила глаза и изложила суть проблемы. Профессор переглянулся с отцом и мягко сказал:

– Значит, у меня будет еще один внук. Что ж, я рад. Но по поводу твоего плана я, к сожалению, ничего не могу сказать – сие не от меня зависит, – он вновь взглянул на отца.

– А что Катя говорит? – хмуро спросил старик, избегая взгляда сына. – Ей-то понравится, что ты ее хочешь из родного дома выгнать?

Олеся всплеснула руками и изобразила на лице ужас.

– Как это выгнать, что вы такое говорите! Это же все формальности, она как жила, так и будет жить у себя дома, но только прописана будет в Москве.

– А работать? – профессор вопросительно посмотрел на отца. – Она же без ленинградской прописки в Ленинграде работать не сможет. Значит, ей в любом случае придется переехать в Москву.

– Но она согласна, я с ней говорила! – горячо воскликнула Олеся.

Евгений Семенович, встретив взгляд сына, покачал головой.

– Говорят, что скоро квартиры можно будет продавать, покупать, завещать детям – какой-то законопроект готовится, – сказал он.

– Так это еще неизвестно когда будет! – в отчаянии воскликнула Олеся.

Она была еще очень молода и не умела скрывать своих чувств, поэтому сын и отец Баженовы ясно услышали в ее возгласе: «Ну, уж вы-то до этого явно не доживете!» Они вновь переглянулись, и старик мягко ответил:

– Хорошо, мы с Максимом сегодня-завтра подумаем, поговорим, а в воскресенье скажем тебе ответ. Ты ведь побудешь у нас денек-другой? Погуляй по Москве, отдохни.

Олеся тяжело вздохнула.

– Ладно.

Протянув исхудавшую руку, профессор ласково коснулся ее колена.

– Ты проверяла на ультразвуке – мальчик или девочка? Имя не выбрала еще?

– Нет, у нас на ультразвук очередь. Потом, говорят, только с пяти месяцев видно, – она лицемерно добавила: – Когда родится, вы сами имя выберете.

– Нет уж, ты – мать, ты и выбирай, – криво усмехнувшись, ответил он, подумав про себя, что, когда родится ребенок Олеси и Юлека, его, Максима Баженова, уже не будет на белом свете. Но что поделаешь – такова жизнь.

Вечером, уложив Олесю спать в своей комнате, Евгений Семенович пришел к сыну.

– Не спишь еще, Максимушка? А я решил на эту ночь раскладушку Кати у тебя поставить и на ней лечь. Пусть Олеся на моей кровати поспит – ей сейчас на раскладушке вредно. И поговорим заодно.

Профессор, который никак не мог заснуть от мучившей его одышки, тупой боли в груди и вертевшихся в голове мыслей, перевернулся на бок.

– Ладно, папа, только окошко прикрой, пожалуйста, а то простудишься.

Максим Евгеньевич спал с открытым настежь окном, потому что ему с каждым днем все тяжелее и тяжелее было дышать.

– Я все по поводу того, что Олеся говорила, – старик, покряхтев, все-таки сумел разместиться на старенькой раскладушке. – Честно говоря, у меня относительно моей квартиры были несколько другие планы.

– Да, я знаю, – спокойно ответил сын, – ты хотел что-нибудь сделать для Антона.

– Ну, если ты сам знаешь, – отец опять смущенно закряхтел. – У него квартира крохотная, хрущевка однокомнатная. Я думал, обмен, может, какой-то с ним сделать.

– Я понимаю, папа, но… давай, мы так сделаем: я об Антоне решил сам позаботиться и уже кое-что устроил – перевел со своей ленинградской сберкнижки деньги в Москву и написал на него завещание. Ты ему скажешь об этом после… ну, словом, скажешь. Сумма там приличная, даже при нынешней инфляции, и он сможет с доплатой обменять свою площадь на большую. Так что не думай, что твой сын такой уж негодяй, каким кажется.

– Максимушка, что ты, я никогда…

– А в том, что Олеська предлагает, есть рациональное зерно. Во-первых, Катьке без меня с ними жизни все равно не будет, а потом… в Москве ей, наверное, и лучше будет. Понимаешь, с Юлеком и сестрами у нее всегда как-то не складываются отношения – может, диковатая она немножко, из-за этого. А с Антоном все иначе, я смотрю на них – так у них все дружно, легко, друг друга с полуслова понимают, он с ней такой нежный. Пусть, когда меня не станет, она живет рядом с ним и с тобой – в Москве. Но, конечно, квартира твоя, как ты сам решишь.

Евгений Семенович ответил не сразу. Он лежал и думал, что ему уже не больно и не страшно, когда сын говорит о приближающейся смерти, ибо разлука их будет недолгой. Сознание того, что и перед ним очень скоро откроется широкая дорога в вечность, подарило старику умиротворенность, он сказал спокойно и ласково:

– Да, Максимушка, ты прав, нам уже сейчас нужно думать о том, как наши дети будут без нас строить жизнь. Что ж, раз ты считаешь, что так лучше, как ты говоришь… Только с этой пропиской ведь такие сложности всегда. Вряд ли разрешат, я думаю.

– Поговори с этим твоим знакомым, который в горкоме работает – тем, у которого такая красивая жена.

– Ах ты, проказник, заметил ведь, – пошутил старик. – Это Андрей Воскобейников. Ловок, далеко продвинулся, но… Нет, Максимушка, я не хочу его просить. Да мне и неудобно.