Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

– Я подумаю. А ты поезжай и привези Олю.

– Я не хочу ее сюда привозить, Андрюша, пусть сразу уезжает в Ленинград. Илья как раз до твоего прихода звонил, сказал, что завтра к вечеру они с Семеном, может быть, прилетят, если он билеты достанет. Хотел с ней поговорить, но я сказала, что она еще спит.

– Все равно, из больницы-то ее надо забрать. Отвези прямо на вокзал, купи билет до Ленинграда и посади в поезд. Возьми по дороге в аптеке эти лекарства, пусть примет в поезде, если вдруг начнется кровотечение, – он написал и протянул ей рецепт.

Пряча рецепт в сумку, Виктория говорила:

– Главное, чтобы уехала побыстрей. Я боюсь, если Илья узнает, он невесть что натворит.

– Вдруг ребенок выживет? – жалобно всхлипнула Лиля. – Илья меня тогда стразу бросит. И еще, если эта Людмила начнет трепаться…. Так вы поедете ее попугать, чтобы уехала, дядя Андрей? – она просительно заглянула ему в глаза. – А то ведь у вас тоже могут быть неприятности.

– Я сам решу, что мне делать, – жестко сказал он, четко разделяя слова и, тяжело поднявшись, провел рукой по лбу, – Сейчас я прежде всего поеду к Инге.

В начале одиннадцатого Евгений Семенович, несмотря на то, что был выходной день, приехал в роддом и позвонил Ревекке Сигалевич. Он прекрасно помнил их разговор на симпозиуме, и ему пришлось сделать над собой значительное усилие, чтобы заставить себя набрать номер ее телефона.

– Ревекка Савельевна, голубушка вы моя, это Баженов-старший вас беспокоит. Я ваш покорный слуга по гроб жизни!

– Здравствуйте, Евгений Семенович, – приветливо откликнулась она, – рада буду вам помочь, если смогу.

– Знаю, что вы сейчас на меня рассердитесь, но я опять по поводу Инги Воскобейниковой. Сегодня ночью у нее был выкидыш, но ребенок пока жив – вот уже десять часов. Конечно, надежда маленькая, но… Сами понимаете – чудеса на этом свете тоже иногда случаются. Перед родами показатели плода были критическими, но сейчас желтухи нет, признаков эристобластоза я тоже не вижу. Возможно, они появятся позже, но если мы вовремя примем меры, то, может быть… Однако, вот в чем штука, у нас пока нет тех методов диагностики, которыми вы владеете. Если бы вы сейчас сделали анализ… Не знаю, мне так неловко вас просить, дорогая Ревекка Савельевна, но, – голос его внезапно дрогнул, – мне так жаль эту прекрасную девочку Ингу, она столько времени мечтала…

– Я подумаю, Евгений Семенович, – мягко ответила она, – хорошо?

– Хорошо, голубушка, как сами скажете и решите.

Он повесил трубку, а Ревекка пошла на кухню, где возился муж – мыть посуду входило в его семейные обязанности. Юрий, сосредоточенно шевеля бровями, очищал от жира большую чугунную сковородку, Ревекка, тихо ступая, подошла и встала рядом.

– Представляешь, – сказала она, – звонил Евгений Семенович Баженов.

Юрий Эпштейн внимательно выслушал жену и недовольно пожал плечами.

– Ты ведь сама понимаешь, что если ребенок жив, то это значит, что они воспользовались донорской спермой. Возможно, старику они об этом не сказали, так зачем тебе в это лезть? Выкидыш мог произойти от чего угодно.

– Но Баженов сказал, что перед родами общая картина была сходна с той, что наблюдалась ранее. Не знаю, что и думать.

– Мало ли. Короче, я бы не советовал, а дальше ты решай сама.

Ревекка все-таки поехала в роддом. Она с изумлением смотрела на крохотное существо, показавшееся ей не больше мышонка.

– Никогда не могла бы подумать. В ней граммов девятьсот?

– Девятьсот десять. Она живет вопреки законам природы, – вздохнул Баженов.

– Хорошо, – сказала Ревекка, укладывая пробирки в свой чемоданчик. – Пока что внешне признаков эристобластоза нет, а остальное станет ясным после того, как получу результаты анализов.

Евгений Семенович сам проводил ее до выхода, и у самой двери они столкнулись с Воскобейниковым, торопившимся к жене. Он вежливо поздоровался с главным врачом и холодно кивнул Ревекке, которая равнодушно отвела в сторону глаза, сделав вид, что его не замечает.

– Что здесь делает Сигалевич? – подозрительно спросил Андрей Пантелеймонович у главврача, когда за ней закрылась входная дверь.

– Она консультирует нас по некоторым вопросам, – пожал плечами Баженов и отправился к себе в кабинет, решив не обсуждать с Воскобейниковым состояние его дочери – все равно, надежды на то, что девочка выживет, практически не было.

Андрей Пантелеймонович Воскобейников был человеком в высшей степени рассудительным, всегда старался предусмотреть все возможные последствия своих поступков и довольно редко ошибался. Однако иногда он действовал чисто импульсивно, под влиянием внутреннего наития, и тогда не ошибался никогда. Так, решение самому вести Ингу, отстранив Колпина, пришло к нему совершенно внезапно, но в дальнейшем оказалось исключительно правильным.

В первый же день, заполняя медицинскую карту жены, Воскобейников внес в нее полученные из детского отделения данные первичного обследования своей мнимой дочери. Из записанного следовало, что Инга Воскобейникова, двадцати шести лет, в ноль часов тридцать пять минут, имея срок беременности двадцать семь с половиной недель, родила недоношенную девочку весом девятьсот десять граммов, имеющую положительный резус фактор и группу крови А(2). При этом сама Инга имеет группу крови АВ(4), а ее муж – группу А(2).

В детское отделение Андрей Пантелеймонович в свою очередь передал информацию о родителях поступившего туда недоношенного ребенка, но информация была иной: в карте девочки появилась запись, сообщавшая, что у ребенка, имеющего положительный резус фактор и группу крови О(1), мать и отец оба имеют группы крови А(2).

Несоответствие в записях Воскобейникова ничуть не волновало – во-первых, он был абсолютно уверен, что девочка не проживет и двух дней, а во-вторых, ему было доподлинно известно, что никто и никогда ничего сравнивать не будет, потому что у врачей и без того дел по горло. Неизвестно ему было только одно: у Ревекки Сигалевич в банке данных уже несколько лет хранились результаты анализов крови Инги и его самого – Андрея Пантелеймоновича Воскобейникова, а кровь его мнимой дочери доктор Сигалевич взяла на анализ в тот день, когда девочка родилась.

Группа Антона Муромцева проходила практику в одном из старейших тульских роддомов. На время практики ребятам предоставили общежитие, но некоторые из них предпочитали ездить домой в Москву, тратя на дорогу около восьми часов в день. Антон не одобрял столь бессмысленной потери времени и, главное, денег. Он был приучен к бережливости, и у них с Людмилой уже были заранее расписаны и разложены по полочкам все предстоящие летом расходы. После практики он собирался вместе с матерью сделать полный ремонт в квартире и несколько месяцев откладывал для этого свою стипендию.

Они всегда делали ремонт сами, и это у них получалось неплохо. Теперь почти все уже было куплено, прихожая заставлена рулонами обоев и банками с масляной краской. Оставалось достать плитку для ванной и туалета, но знакомый спекулянт заломил бешеную цену, поэтому они отложили покупку до получения Людмилой отпускных. После ремонта Людмила хотела в тишине и покое заняться накопившимися за год домашними делами, а у Антона с пятого августа была путевка в Крым, которую его мать получила у себя в профкоме не без помощи Андрея Пантелеймоновича. Сама путевка стоила недорого, но на море без денег не поедешь, и Антон старался экономить каждую копейку. Из-за этого, когда в общежитии, где проживали будущие медики, отключили горячее водоснабжение, он решился поехать домой не сразу и дважды кипятил воду в большой кастрюле из-под супа, чтобы помыть голову и ополоснуться. Потом ему это все же надоело, к тому же началась дикая жара. В конце концов, едва дотерпев до выходных, Антон плюнул на экономию, купил билет на электричку и укатил в Москву с единственным желанием поскорее добраться до дома и принять ванну. Войдя в квартиру и заглянув в комнату, он увидел, что мать спит на своем диване, поэтому тихо поставил сумку в прихожей и сразу же устремился под горячий душ.

Из-за шума льющейся воды Антон не слышал, как пришел Воскобейников. Когда он вышел, наконец, из ванной комнаты, вытирая голову и чувствуя себя на вершине блаженства, ему показалось, что мать смеется. Голос Андрея Пантелеймоновича твердил ей что-то – тихо, но настойчиво, – и в нем слышалась тревога. Антон поспешил в комнату и пораженный остановился на пороге – мать плакала. Он никогда не видел ее плачущей, и теперь застыл, похолодев от внезапно сковавшего душу страха.

– Мама, что случилось? Ты заболела? Дядя, Андрей, – его испугало расстроенное лицо Воскобейникова, – что с мамой?

– Понимаешь, Антоша, твоя мама… ты знаешь, какой она замечательный человек. Все свои помыслы она посвятила тебе и только тебе…

– Дядя Андрей, – нетерпеливо перебил его юноша, – я и так знаю, что лучше моей мамы нет никого на свете, ты скажи, почему она плачет. Мама!

– Подожди, Антон, ты маму пока не трогай, я тебе стараюсь все объяснить. Видишь ли, маме тяжело было одной тебя растить, ты знаешь…

– Не надо, Андрюша, ты всегда помогал мне, – всхлипнула Людмила и вытерла глаза.

– Что там я тебе помогал – вся тяжесть, все равно, была на тебе. Поэтому, Антон, – Андрей Пантелеймонович снова повернулся к юноше, – твоей маме приходилось искать дополнительный заработок.

– Ты хочешь сказать, что мама делала аборты? Я это знаю, и не вижу в этом ничего плохого. Потому что если женщина не хочет ребенка, то она все равно у кого-нибудь сделает аборт. Только мама сделает это хорошо, а кто-то другой может ее покалечить на всю жизнь, – Антон разгорячился и отбросил в сторону мокрое полотенце. – Да, я знаю, что мама делает подпольные аборты. Ну и что из этого?

– Подожди, Антон, я ведь ничего плохого не говорю, почему ты так кричишь? Просто вчера у мамы, когда она делала аборт, случилась неприятность.

Антон побледнел, почувствовав, что у него подкашиваются ноги, и опустился на стул.

– Женщина умерла? – спросил он внезапно охрипшим голосом.

– Нет, Антон, дай мне все сказать, я не могу говорить, когда ты меня перебиваешь. С женщиной все в порядке, она выписалась и уехала. Дело в том, что ребенок родился живым. Этого никто, конечно, предвидеть не мог, но… Конечно, потом эта девочка сразу умерла, но кое-кто узнал и воспользовался этим, чтобы навредить маме. Короче, в прокуратуре лежит заявление, и сейчас предстоит разбирательство. Ты понимаешь, что это означает.

– Кто? – спросил Антон сквозь зубы. – Кто мог это написать? Мама работает в этом роддоме уже двадцать пять лет, там все друг про друга все знают, и никто никогда…

– К сожалению, у людей длинные языки. Сегодня утром приезжала одна женщина, которая консультирует нас по некоторым вопросам. К несчастью у нее есть в нашем роддоме несколько болтливых подружек. Через час после ее отъезда в прокуратуре появилось заявление на твою маму. Сегодня выходной, и заявление поступило к дежурному прокурору. Хорошо, что мне вовремя успели сообщить по моим каналам. Я предупредил Евгения Семеновича, и он просто в шоковом состоянии – вы же знаете, какое сейчас время.

– Кто эта женщина, – с ненавистью спросил Антон. – Скажите мне, я сам поговорю с этой тварью.

– Вряд ли стоит – это обойдется себе дороже. Есть некая Ревекка Сигалевич – кандидат медицинских наук и уважаемый в медицинских кругах специалист.

– Ревекка Савельевна? – изумленно спросил Антон. – Мать Сашки Эпштейна? Она же у нас лекции по генетике читала! Да что ты, дядя Андрей, ты ошибаешься – она прекрасная женщина и не могла этого сделать.

– Видишь ли, мой мальчик, у каждого из нас есть неподвластные разуму чувства, которые заставляют нас совершать самые подлые поступки. Отчасти, может быть, тут есть и моя доля вины. Ты уже взрослый, и я могу говорить с тобой откровенно. Понимаешь, как бы это тебе сказать… – он замялся и смущенно посмотрел на Людмилу.

– Говори! Говори, как есть, дядя Андрей, сейчас ничего нельзя скрывать, – Антон подошел к матери, сел рядом с ней на диван и взял за руку.

– Ты знаешь, что я всегда очень нежно относился к твоей маме. Десять лет она была… Да, она была моей фактической женой, и я был очень счастлив с ней… с вами. Потом я встретил Ингу, ты понимаешь, я, конечно, очень виноват, но…

– Не надо, дядя Андрей, я все это понимаю и никогда тебя не осуждал. Я помню, как ты всегда заботился обо мне, как ты учил меня в детстве ездить на велосипеде, я …я любил и люблю тебя. Но сейчас давай без сантиментов – мне нужно знать все точно.

– Ну, хорошо. До того, как я встретил твою маму, у нас с Ревеккой… короче, ты все понимаешь. Мы были вместе три года, и она очень хотела, чтобы я на ней женился. Я тоже испытывал к ней теплые чувства и возможно… Не знаю, если б я не встретил твою маму, то мы, наверное, поженились бы. Жизнь, однако, странная вещь. Ревекка долго пыталась меня вернуть, но ей это не удалось. В конце концов, она затаила обиду, что ли, на твою маму, и с годами это чувство приняло уродливую форму. Бывает так: человек таит и таит, а в один день все прорвется.

Все еще не веря, Антон пожал плечами.

– Да ведь у нее отличный муж, двое детей! Ты уверен, что это она сделала? Давай, я поеду к ним и прямо спрошу.

– Не нужно, она не станет с тобой даже разговаривать. Я сам один раз говорил с ней о твоей маме и видел, сколько ненависти было в ее глазах – совершенно другой человек. В данном случае, однако, я тоже не поверил бы, если б сам не был в прокуратуре и не видел заявления, под которым стоит ее имя. Почерк ее мне слишком хорошо знаком, к сожалению.

– Ладно, – вздохнул Антон после некоторого молчания. – Что же ты предлагаешь делать?

– Я сразу поговорил с Евгением Семеновичем, и мы решили сделать так: у Людмилы сейчас отпуск, потом еще есть отгулы – до конца августа она имеет полное право не появляться в Москве. Пусть уедет куда-нибудь – у меня, например, родственница есть в Вязьме. У нее собственный дом, места много. Город красивый, сейчас весь в цвету, а церковь там изумительная – загляденье.

– Мы с Антошкой ремонт хотели делать, – всхлипнула Людмила, – уже все почти купили.

– Ремонт подождет, сейчас нужно более важные вопросы решать.

– Ну, уедет мама, а потом что? Она ведь не может вечно скрываться, все равно ей нужно будет приехать к концу августа.

– Зачем же скрываться? Просто она поедет отдохнуть. Пусть следователь пока разбирается с бумагами, а истории болезни у мамы все оформлены, в них нет ничего криминального, все законно, и тут они ни к чему не подкопаются.

– Тогда зачем маме уезжать?

– Потому что до конца августа я все улажу, а теперь она не в том состоянии, чтобы разговаривать со следователем. Если ее спросят, она тут же во всем признается. У следователей ведь есть особые приемы психологического воздействия на людей. Разве у твоей мамы психика сейчас выдержит? Ты только посмотри на нее.

Антон взглянул на мать, которая продолжала всхлипывать, нервно подергивая головой.

– Андрюшенька, – сказала она робко, – ты, бедный, и так сейчас со своим горем маешься, не до того тебе, а тут еще… У тебя-то как же – ведь неприятности будут, если узнают, что я у этой твоей родственницы….

– Будем надеяться, что не будут. Во всяком случае, мои неприятности не сравнятся с теми, которые могут ждать тебя. Представь себе, что будет с Антоном, если тебя посадят. Кроме того, что он останется один на белом свете, ему во всех анкетах придется писать, что его мать имеет судимость. Да его ни на одну нормальную работу не примут, ты ведь знаешь, какое теперь время.

Людмила зарыдала, уткнувшись лицом в подушку. Андрей Пантелеймонович велел Антону принести матери валерьянки и, сев рядом с плачущей женщиной, ласково погладил ее по плечу.

– Ну, все, все! Не надо плакать – надо думать и решать. Антон, когда у тебя практика заканчивается?

– Двадцать пятого.

– Ну, и ничего страшного – начинай сам делать ремонт потихоньку, а я буду тебе по мере сил помогать, когда будет время. Неужто сам не справишься? Ты ведь мужчина!

– Хорошо, я тогда начну обои клеить, да, мам?

– Только плитку не клади, – в последний раз всхлипнула Людмила. – Плитку разных цветов привезли, и надо посмотреть, что в ванной класть, а какую на кухню.

– Вот и ладненько, – улыбнулся Воскобейников. – Обои поклеишь, стены покрасишь, я тебе пульверизатор принесу для побелки. Так как, Люда?

– Хорошо, я поеду, Антоша, дай, пожалуйста, платок. Да, – продолжала она, вытерев лицо и судорожно вздыхая, – давай сделаем, как ты говоришь. Сейчас уложу вещи, а завтра утром тогда…

– Что ты, Люда, ты знаешь, когда следователь может появиться у тебя дома? Уже через два часа! Ехать нужно прямо сейчас и немедленно – мы и без того на разговоры время потратили. Меня шофер с машиной внизу ждет.

– Да ведь Антон только приехал, мы и двух слов друг другу не сказали, – Людмила перевела взгляд на сына, но тот только пожал плечами.

– Не знаю, мама, делай, как сама считаешь нужным. Насчет ремонта не волнуйся – мне ребята помогут, мы тут за неделю все покрасим и обклеим.

Андрей Пантелеймонович ласково потрепал его по плечу.

– Вот и отлично – за десять дней ремонт сделаешь, а с пятого у тебя путевка. Вернетесь оба к концу августа, а я к тому времени все улажу, и никто ни о чем даже не вспомнит. А ты, Люда, отдохнешь заодно – тебе не вредно.

Через полчаса Воскобейников, бережно поддерживая Людмилу под руку, подвел ее к ожидавшему внизу автомобилю. Антон шел рядом, неся сумку с вещами матери.

– Да, вот еще, – сказал им Андрей Пантелеймонович перед тем, как открыть дверцу автомобиля, – вы пока постарайтесь обойтись без контактов – письма, там, телефонные звонки. Антону вообще лучше не знать, где ты находишься, Люда. На все вопросы один ответ: уехала к каким-то друзьям, куда – точно не могу сказать. Связь держите через меня.

– Да, Андрюша, конечно, – Людмила Муромцева поцеловала сына и села в машину.

Антон долго стоял неподвижно, растерянно глядя вслед давно уже скрывшемуся за поворотом автомобилю. Его мучило тяжелое предчувствие, и возникло вдруг странное ощущение, будто что-то тут было не так.

Глава восьмая

Врачи женского отделения психиатрической больницы, расположенной на Васильевском острове, в течение двух дней безрезультатно пытались побеседовать с рыжей девушкой, которую «Скорая» привезла с суицидом. Та на вопросы не отвечала, и даже не назвала свои имя и фамилию.

– Твои родные тревожатся, им надо сообщить, где ты, – мягко убеждали ее психиатры в приемном отделении, но девушка упорно молчала, и от ее мрачного взгляда исподлобья даже у повидавших виды врачей мурашки бежали по коже. Неожиданно она громко и четко произнесла:

– У меня язва двенадцатиперстной кишки и панкреатит. Сахар повышен.

Врач поспешно записала это в медицинской карте, обрадованная тем, что пациентка проявила готовность поговорить – хотя бы только о своем здоровье.

– А как ты спишь? Кошмары не мучают? Или бессонница?

Однако девушка уже умолкла и больше не произнесла ни слова. На третий день заведующая, доктор наук с большим опытом, сама решила с ней побеседовать. Она ласково и настойчиво, не выказывая ни нетерпения, ни раздражения, повторяла свои вопросы. В конце концов, девушку проняло, она откинулась на спинку стула и небрежно спросила:

– Вам не надоело одно и то же спрашивать? Что вы хотите знать? Какой сегодня день, какой месяц, какой год? – в голосе ее слышалась злая ирония.

Заведующая усмехнулась, и в ее глубоко посаженных глазах что-то мелькнуло.

– Этого я не буду спрашивать, – кротко ответила она, – вижу, ты девушка умная, образованная, умеешь рассуждать, но у тебя тяжело на душе, и я хочу тебе помочь. Расскажи, как так получилось, что такая красивая молодая девушка вдруг решила покончить с собой? Возможно, ты разочаровалась в человеке, которого любила?

– От этого у вас лечат? – глаза рыженькой сверкнули злым блеском. – Рассуждаете, в общем-то, профессионально: раз молодая, то других вариантов нет – только несчастная любовь.

Психиатр печально вздохнула и покачала головой, хотя была довольна и гордясь тем, что сумела хотя бы разговорить сложную пациентку.

– Ты не хочешь со мной поделиться? – задушевно спросила она.

– Нет, – коротко отрезала рыженькая, но заведующая ничуть не была обескуражена.

– Хорошо, тогда не нужно. Однако ты знаешь, где находишься и почему…. Ты ведь знаешь?

– Знаю, я не идиотка.

– Конечно, нет, – согласилась врач, – ты умна и наблюдательна, ты имеешь право никого не посвящать в свою личную жизнь. Но ты попала к нам не просто так, и мы не можем тебя отпустить, пока не поймем, какова причина твоего поступка. Если она уважительна, значит, ты здорова, и тебя сразу выпишут – места в больнице нужны действительно больным людям. Опиши только тот момент, когда ты решила расстаться с жизнью. Сразу почувствовала непреодолимое желание броситься в воду, или оно у тебя возникло давно? Может, ты услышала голос, который приказал тебе это сделать?

Рыженькая кивала в такт словам заведующей, и когда та закончила свою тираду, весело хмыкнула:

– Ладно, пишите в карте: слуховыми галлюцинациями не страдает, навязчивых идей не имеет, ситуацию оценивает адекватно. Диагноз: здорова. Так что можете меня спокойно выписывать.

Заведующая отметила в карте, что больная Н знакома со специальной терминологией, интеллект частично сохранен. Поколебавшись, она решила до осмотра больной терапевтом ограничиться легкими седативными средствами – назначать курс лечения было нельзя, пока не подтвердятся или не будут опровергнуты указанные пациенткой в день поступления диагнозы язвы двенадцатиперстной кишки и панкреатита. Конечно, теперь лето и, как всегда, начались организационные проблемы – терапевт, прикрепленный к их отделению, в отпуске, и заменять его никто не соглашается, все ссылаются на занятость. Значит, придется требовать, чтобы назначили кого-то по приказу. Внезапно ее охватило раздражение – все хотят отдыхать, а ей, видно, в гробу придется. В прошлом году два прекрасных специалиста из ее отделения уехали в Израиль, прислали эту блатную Марину Леонидовну – работать не хочет, давить на нее нельзя, потому что кто-то у нее в министерстве. Да еще эта рыжая девчонка сидит и смотрит своим высокомерным взглядом. Однако заведующая ничем своего раздражения не выказала, закончив писать в карте, она подняла глаза на пациентку и доброжелательно сказала:

– Да, я тоже думаю, что ты здорова. Назови мне свои имя и фамилию, без этого я не могу оформить тебя к выписке.

Однако рыжая на хитрость не поддалась.

– Не можете выписать, так поживу у вас, – весело ответила она, – здесь у вас неплохо.

В их палате лежало двенадцать женщин с разными диагнозами. В первый же день к Маргарите подсела высокая пожилая лезгинка Зара.

– Тебя только привезли, рыженькая? Ой, какая ты рыженькая – чистое золото! – она ласково потрогала волосы Риты. – А я тут уже привыкла, три месяца держат. Ничего, ты тоже привыкнешь. Я здоровая, меня сюда брат с родной дочкой упрятали – квартира им моя нужна. Конечно, я дура была, когда его прописала. Жена с сыном выгнали, а родная сестра, видишь, приняла на свою голову. Вот он теперь в благодарность дочку против меня настроил. На танцы ее не пускаю, раздела ее насильно. Что, мать родную дочь раздеть не может? «Скорую» вызвали.

Зара повторяла этот рассказ почти ежедневно, и ни комментариев, ни вопросов не ждала. Если не считать разговоров о брате и дочери, женщиной она была очень милой и интересной. Вечерами вокруг нее собирались обитательницы их палаты, и Зара запевала свою любимую «Хазбулат удалой», а две-три женщины тут же подхватывали, отчаянно фальшивя на разные голоса. Между пением начинались рассказы – о своих болезнях, о родных, о жизни в дурдоме и на воле. Никто никого ни о чем не спрашивал, каждая говорила, что хотела. Поскольку Рита не назвала своего имени, черноволосая красавица Валентина назвала ее Лорелеей, и имя это так за ней и утвердилось. Сама Валентина называла себя поэтессой, и ей, единственной из всего отделения, разрешали иметь при себе огрызок карандаша. Она писала стихи на обрывках мятой бумаги, которую потом сама же комкала и выбрасывала.

– Я лекарства не пью, – рассказывала она. – Недавно сестра убирала, так у меня из-под матраса целую аптеку достала. Я им говорю: «Зачем мне лекарства пить, я не душевнобольная. Моему мужу за то, что он меня сюда упрятал, и на страшном суде не оправдаться». Вчера ночью я спать совсем не могла – по столовой ходила и ходила. Сестру просила не записывать, а она, все равно записала. Теперь мне опять аминазин колоть будут. Здесь всем аминазин колют. Тебе почему не колют, Лорелея?

– Я им с самого начала сказала, что у меня язва – с язвой аминазин не колют, – улыбнулась Рита.

– Какая ты умная, Лорелея! – с восторгом погладила ее по руке Маша, худенькая женщина лет тридцати.

Добрая и ласковая Маша всегда старалась прибрать в палате и постоянно угощала Риту печеньем или пряниками. Временами Маше слышались голоса. Тогда глаза ее внезапно мутнели, и она, сев на кровать, начинала со стуком биться головой о стену. Обычно Валентина и Зара сразу же хватали ее за руки и крепко держали, а другие женщины бежали за медсестрой. Маше проводили инсулинотерапию, и, придя в себя после комы, она неподвижно лежала – обессиленная и слабая, медленно возвращаясь к жизни. Возможно, суета врачей и медсестер вокруг нее в такие минуты, вызывала у нее чувство собственной значимости, потому что слова «инсулинотерапия» и «кома» произносились ею с гордым придыханием.

Другие пациентки тоже относились к инсулинотерапии с уважением, а тихая и незаметная Милочка обычно почтительно слушала Машу с открытым ртом. Милочка отличалась от других больных тем, что не только не жаждала выписаться, но, наоборот, постоянно вздыхала, что, когда-нибудь отдых в психиатрической больнице для кончится, ей придется вернуться к мужу и пятерым детям. Навещавшая ее свекровь каждый раз ворчала:

– Когда ж тебе домой разрешат? А то я уж с твоими ума скоро решусь.

Однако Милочка домой не спешила, так как понимала, что болеет – иногда она вдруг отключалась и часами могла разговаривать с кем-то невидимым, который заставлял ее плакать и рвать на себе одежду. Ей предстояло пройти лечение инсулинотерапией, а пока ей подбирали дозу – вкалывали каждый день на четыре единицы инсулина больше, чем в предыдущий. Милочка постоянно рассказывала об этом за работой, и лицо ее при этом становилось важным и довольным.

Работали женщины в столовой после обеда – клеили коробочки. Рита работать не ходила, и никто ее не заставлял. Она оставалась в палате с Ниной Фальк – та могла часами неподвижно сидеть на одном месте, и лишь глаза ее неопределенно двигались во все стороны. Лицо Нины всегда имело мрачное, почти угрожающее выражение, но обычно она вела себя тихо. Иногда на нее «находило», приходилось вызывать санитаров из мужского отделения – даже вдвоем они с трудом с ней справлялись. Нину в смирительной рубашке опускали в ванну и держали там некоторое время, после чего она затихала и вновь становилась неподвижной и безмолвной Странно, но при всем безразличии к окружающим, Нина выделяла Машу, которую слушалась и по-своему, наверное, любила.

В пятницу Милочке, как обычно, свекровь принесла полную снеди сумку, и она набросилась на еду с необычной для нее жадностью. Руки ее мелко дрожали, лицо было бледным, и на нем выступили капельки пота. После еды она сразу прилегла и уснула. Проходившая мимо Маша потрогала ее и заметила:

– Мила какая-то холодная стала. Милка, вставай, давай, а то замерзла совсем!

Подойдя к неподвижно лежавшей Милочке, Рита сразу отметила бледную влажную кожу, слабый аритмичный пульс и расширенные зрачки. Вспомнилось, как мелко дрожали у Милочки руки, когда она подносила пищу ко рту.

– Врача или сестру скорее позовите!

Молоденькая медсестра Наташа прибежала и растерянно пощупала пульс Милы. Ее лицо выразило испуг, она бросилась звонить по телефону. Больные столпились в дверях ординаторской, но Наташа замахала руками:

– Выйдите, выйдите, сюда нельзя!

– Милке глюкозу надо, – авторитетно заявила виды видавшая Валентина, – ей же инсулин вводят, а он накапливается. Глюкозу введите.

Медсестра широко раскрытыми глазами смотрела на столпившихся больных.

– Я… не знаю, я сама не могу. Марина Спиридоновна отошла, сейчас минут через двадцать из мужского отделения врач подойдет. Выйдите, выйдите отсюда! – она вдруг вспомнила, что перед ней психически больные люди, и сердито замахала на них руками.

– Купируйте кому, введите двадцать кубиков сорока процентной глюкозы, – торопливо сказала Маргарита. – У нее сердце плохо работает, она двадцать минут может не выдержать. Введите пять кубиков сернокислой магнезии или один кубик однопроцентного раствора стрихнина для сердца, а если боитесь или не можете, то давайте, я сделаю.

Отодвинув Наташу, она двинулась к шкафу с медикаментами, но Наташа испуганно преградила ей дорогу.

– Нельзя! Уходи, а то я сейчас санитаров вызову! – она вцепилась обеими руками в рукав халата Риты.

Та попыталась отпихнуть сестру.

– Уйди, дура, Милочка погибнуть может, пусти!

Стоявшая тут же Маша повернулась к неподвижно застывшей на пороге Нине Фальк и ласково попросила:

– Нина, дай Наташе в морду, пожалуйста!

Нина деревянным шагом двинулась вперед, нелепо размахивая руками, которые, казалось, были прикреплены к ней на шарнирах.

– Нет! – Наташа успела взвизгнуть, но от могучего кулака увернуться не смогла.

Нина Фальк застыла над ней в своей каменной неподвижности. Маргарита бросилась к шкафу и начала рыться в нем, доставая нужные медикаменты. Она уже купировала кому внутривенным введением глюкозы и как раз вводила сернокислую магнезию, когда полный усатый врач из мужского отделения в сопровождении санитаров, торопливо вошел в палату. Мила приходила в себя, а из ординаторской доносился истерический плач Наташи.

– Эт-то что такое? – побагровев до самой лысины, врач застыл на пороге.

Маргарита спокойно отложила шприц в сторону, растерла ваткой со спиртом место укола и, повернувшись, холодно уставилась на него своими кошачьими глазами.

– Это я вас должна спросить, почему в отделении нет дежурного врача! Больная чуть не погибла по халатности персонала.

У врача на лбу выступил пот, голос дрожал:

– Нет, вы только посмотрите! Избивают персонал, самовольно хватают лекарства, – прозвучало это у него вяло и растерянно. – Побудьте здесь, – кивнул он санитару и торопливо направился в ординаторскую звонить по телефону.

Всхлипывающая Наташа лежала на диване. Все лицо ее представляло собой заплывший синяк, и она с трудом шевелила губами: