Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Глава тридцатая

Всего за несколько недель работы Маргарита Чемия убедилась, что София Костенко является хорошим экспериментатором. Будучи опытным этологом, она скрупулезно изучала малейшие нюансы в поведении прооперированных животных, подробно расспрашивала Маргариту о технических подробностях каждой операции, читала ее отчеты и сведя все результаты в таблицу, уже скоро имела полное представление о последствиях психохирургических операций.

Тринадцатого января София пригласила Маргариту к себе в кабинет и, включив компьютер, вывела на экран таблицу.

– Хочу свести воедино известные статистические данные и наши результаты, – сказала она. – Итак, нам известно, что разрушение миндалевидного комплекса почти в ста процентах притупляет инстинкт самосохранения и делает животное неспособным к дальнейшему обучению. И наоборот, операция на гиппокампе делает животное более восприимчивым к приобретению навыков. Ваши результаты полностью укладываются в эту статистику, но где же новизна?

Секретарша Софии внесла и поставила на стол тарелку с бутербродами и кофе.

– Прикажете что-нибудь еще? – с улыбкой спросила она.

София отрицательно качнула головой. Маргарита подождала, пока секретарша выйдет, сделала два глотка кофе и отодвинула чашку.

– А чего вы хотите? – сердито спросила она. – Мы лишь повторяем эксперименты многолетней давности. Конечно, на более высоком уровне, поскольку имеем новые технологии. Конечно, можно использовать комплексное вмешательство, как предлагал профессор Баженов при оперативных вмешательствах в тяжелых случаях шизофрении, – для того, чтобы изменения личности и врожденных способностей человека были минимальны. Но нет смысла.

– Почему? – Костенко напряженно смотрела на Маргариту, и та пожала плечами.

– Во-первых, потому что преимущества комплексного вмешательства заметны только для человека, а тут мы статистики не наберем – я с самого начала предупреждала, что больных с показаниями к психохорургическому вмешательству единицы. Вот в тридцатых годах, когда массово начали лечить шизофрению рассечением мозолистого тела, тогда да, тогда статистика имелась. И она показала, что пациент, перенесший лоботомию, уже никогда уже не сможет стать полноценной личностью, поэтому от этого метода отказались.

Неожиданно София рассмеялась.

– Да, – сказала она, – действительно. А вам не хочется иногда поэкспериментировать на одном из этих животных, что целые дни горланят на улицах и на митингах? У меня, честно говоря, просто руки чешутся. Если честно, то их трудно назвать людьми. Ладно, шучу, не хмурьтесь.

– У вас странные шутки, – настороженно глядя на нее, угрюмо ответила Маргарита.

– Хорошо, хорошо, извините. Просто, когда я вижу, как люди превращаются в животных и начинают травить себе подобных, меня трясет, хотя сама я к этим конфликтам между азербайджанцами и армянами не имею никакого отношения. Ладно, вы сказали во-первых. А что во-вторых?

Не ответив ей, Маргарита взяла бутерброд, надкусила его и запила кофе. Спокойно продолжая есть, она насмешливо поглядывала на нетерпеливо ожидающую ответа Костенко и, лишь доев и вытерев губы салфеткой, сказала:

– Во-вторых, мы качественно находимся на том же уровне, и все зависит лишь от искусства хирурга – я имею ввиду побочные эффекты. Они будут всегда, вмешательство в деятельность мозга не может пройти бесследно.

София, не выказав никакой обиды из-за того, что ее заставили ждать ответа почти пять минут, кивнула:

– Насколько мне известно, Баженов начал использовать для операций жидкие полимеры. Идея, конечно, не нова, полимеры уже около десяти лет используются в нейрохирургии, но у вас синтезировали полимер, у которого размеры кристаллитов при затвердевании на два порядка меньше, чем обычно.

Маргарита не удивилась тому, что ее собеседница владеет подобной информацией – ей давно было известно, что работы их института, прежде считавшиеся сугубо секретными, выставлены на всеобщее обозрение, и международные наблюдатели с разрешения Горбачева изучают закрытую документацию.

– Да, конечно, – сухо уронила она.

– Это, кажется, была ваша идея? – София улыбнулась, глядя на девушку. – И идея, нужно сказать, почти гениальная. Размеры блокируемой в мозгу области, зависящие от размеров кристаллитов, уменьшаются в сто раз, и во столько же раз уменьшаются побочные эффекты!

– Вам даже это известно? – Маргарита передернула плечами и криво усмехнулась.

– О, нам многое известно! Даже то, что при синтезе такого полимера у ваших сотрудников возникли некоторые трудности. Вы получили несколько препаратов, и они проникали сквозь гематоэнцефалический барьер, но не могли проникнуть сквозь гематоликворный. Это вас в какой-то мере ограничивало.

– Я не знаю, каким путем вы это узнали, но я не могу обсуждать с вами работу своего института – поступая на работу, я давала подписку о неразглашении. Извините, мне пора.

– Погодите, Маргарита, я ведь еще не все сказала, – София слегка прищурилась и покачала головой, – нам известно также, что вы пытались связаться с профессором Корольковым, который работал в институте, проводящем параллельные исследования, но он умер, а его ученик Александр Эпштейн уехал заграницу. Так вот, Корольков успел получить кое-какие результаты, они у нас. Наши химики работают с ними и уже получили препарат, о котором мечтали вы с профессором Баженовым. Мы начинаем работу на качественно новом уровне, и я предлагаю вам к нам присоединиться.

Маргарита вспыхнула, потом побледнела.

– Не понимаю! Что вы хотите сказать?

София видела, что девушка нервничает, и, решив отплатить ей, с минуту аппетитно хрустела печеньем, а потом небрежно отодвинула в сторону свою тарелку и, словно размышляя, задумчиво проговорила:

– В конце концов, животное, даже самое высокоразвитое, остается животным. Есть особи, которые ни в социальном, ни в генетическом плане не представляют для человечества никакой ценности. Да, кстати, Маргарита, вы знаете, что сегодня по всему Баку начались массовые погромы? Даже в центре города врываются в армянские квартиры, избивают и убивают людей, грабят, выгоняют раздетых на улицу.

Маргарита испуганно вскочила.

– Я должна немедленно ехать домой!

– Разумеется, сию минуту подадут машину, но не стоит так волноваться – вашу семью охраняют.

До сих пор Маргарите не верилось, что в Баку могут всерьез начаться погромы. Постоянные визиты представителей Народного фронта, угрожавших знакомым армянам и по чьему-то доносу искавших ее мать армянку даже в квартире грузина Чемия, казались ей провокациями, избиение старика-армянина – хулиганством. Теперь синей волге, на которой ее везли домой, дважды пришлось сворачивать из-за скоплений людей, но теперь это были не митинги – окруженных горланящей толпой армянок в халатах и шлепанцах на босу ногу пинками гнали в сторону моря. На углу Басина и проспекта Кирова из окна третьего этажа выбросили телевизор, от взорвавшегося кинескопа во все стороны полетели осколки, пронзительно кричала, упав на колени пожилая армянка – из ушей у нее озверевший мальчишка-азербайджанец выдирал золотые серьги. Это был дом Карины и Робика, вцепившись в плечо водителя, Маргарита не своим голосом закричала:

– Остановитесь у этого подъезда!

– Но…

– Остановитесь, – процедила она сквозь зубы таким тоном, что он не посмел ослушаться.

– Нам приказано… – начал было один из сидевших в машине рядом с Маргаритой охранников, но она уже открыла дверцу и, выскочив из машины, окинула взглядом толпу избиваемых женщин – Карины среди них не было.

Из подъезда неслись вопли погромщиков и пронзительные крики боли. Сопровождавшие Маргариту охранники бежали за ней, но она неслась вверх по лестнице так стремительно, что им не сразу удалось ее догнать.

Дверь квартиры Карины была распахнута настежь. Навстречу Маргарите волокли двух полураздетых старух и молодую беременную женщину. Один из погромщиков внезапно остановился и, взглянув на Маргариту, грубо схватил ее за руку, но она, ударив его каблуком по ноге, вырвалась и побежала вверх. Неожиданно в воздухе повис пронзительный женский крик:

– Не надо, Робик-джан, не надо!

Маргарита узнала голос подруги матери и сразу же ее увидела – два погромщика тащили Карину, выкручивая ей руки. Потом один из них неожиданно отлетел в сторону, за ним последовал второй, и на пороге появился Робик. На него с воплями бросились пять или шесть погромщиков, но они, видно, не поняли, что имеют дело с мастером спорта по восточным единоборствам. Один из нападавших жалобно заскулил, придерживая сломанную руку, другой со стоном опустился на корточки, закрывая руками разбитое лицо, остальные в нерешительности попятились.

– Робик, не надо, они тебя убьют, – плакала Карина, цепляясь за сына, но тот, разгоряченный борьбой, резко ее оттолкнул:

– Уходи в квартиру, мама, не лезь под руку!

Догнавший Маргариту бандит вновь схватил ее, и, вырываясь из его рук, она кричала:

– Тетя Карина, Робик, вниз, скорее, там у меня машина. Тетя Карина, это я, Рита…

Она не договорила, потому что крик боли, вырвавший из груди Робика, заглушил все остальные звуки – низкорослый паренек, откуда-то сбоку подкравшись к нему с канистрой, плеснул на него бензином и швырнул горящую спичку. Погромщики торжествующе вопили, приплясывая вокруг горящего, как факел, бившегося в судорогах человека, а Карину уже тащили вниз. Нечеловеческим усилием она вырвалась, оставив в руках погромщика клок своих волос, и бросилась к сыну с криком:

– Помогите, люди!

Маргарита, не помня себя от ярости, извернулась и вцепилась в лицо тащившего ее вниз бандита. Выкрикнув ругательство, он схватил ее за горло и потянул к перилам с явным намерением сбросить в пролет лестницы. В эту минуту грохнул выстрел. Погромщик внезапно обмяк, хватка его ослабла, и он рухнул на ступени, забрызгав все вокруг кровью и мозгом – у него было снесено полголовы. Охранник Маргариты сделал еще пару выстрелов поверх голов погромщиков, и толпа их с визгом и воплями хлынула вниз по лестнице.

– В машину, быстрее! – кричал Маргарите охранник. – Они сейчас вернутся, мы их долго не удержим.

Не слушая его, она бросилась к Карине – та, скинув с себя халат, пыталась сбить пламя, охватившее тело сына. Ей никто не мешал – испуганные выстрелами бандиты толпились внизу, оглашая подъезд угрожающими криками.

Маргарита накинула на Робика свое пальто, подбежавший охранник помог им погасить огонь. Робик, лежал неподвижно, его тело казалось большим куском угля.

– Робик, сынок! Открой глаза, Робик, посмотри на маму, мама тебя просит, Робик!

– Тетя Карина, подожди, не нужно, дай я посмотрю, что с ним.

Маргарита попыталась отстранить женщину в сторону, но та, пронзительно крича, вцепилась в сына.

– Робик!

Неожиданно на обугленном лице что-то дрогнуло, и почерневшие веки приподнялись, оголив воспаленные белки глаз. Он хотел сказать «мама», но из обгоревших губ вырвался лишь слабый, короткий стон, а потом взгляд, на минуту приобретший осмысленность, вновь остекленел и стал неподвижным – теперь уже навсегда.

Глава тридцать первая

Андрей Пантелеймонович был не в духе с самого утра – вернее, с ночи, потому что Инга после супружеской близости не уснула сразу, как обычно. Она долго ворочалась, прижимаясь к нему разгоряченным телом, и от этого ему казалось, что жена не вполне удовлетворена – неужели он стареет, и его мужская сила пошла на убыль? Утром, когда Ингу сморил сон, Андрей Пантелеймонович отправился в ванную и, бреясь, приблизил лицо к зеркалу, чтобы лучше разглядеть признаки надвигающейся старости. Результаты осмотра, показались ему неутешительными – в уголках глаз отчетливо проступали «гусиные лапки», даже натянув пальцами кожу, их нельзя было бесследно разгладить.

Заглянувшая в ванную Настя удивилась:

– Папа, тебе в глаз что-то попало?

Он вздрогнул и, выпрямившись, с раздражением посмотрел на девочку.

– Ты почему входишь без стука, когда кто-то находится в ванной? Даже если не заперто, это некультурно, сколько раз мы с мамой тебе говорили!

– Ой, папочка, извини, я не думала, что ты здесь, я просто тебя везде искала – тетя Вика звонит.

– Начинается – с самого утра! Скажи, что я ванной, перезвоню, когда побреюсь.

Настя послушно побежала к телефону, а Андрей Пантелеймонович, нарочито медленно, продолжил бриться и, закончив, стал тщательно вытирать лицо и шею полотенцем.

С Викторией ему говорить не хотелось. Конечно, ему было жаль сестру – арест сына и смерть мужа сильно ее изменили, еще недавно цветущая красивая женщина меньше, чем за месяц согнулась и поблекла, шея ее странно вытянулась, волосы потускнели и лежали неровными прядями, а движения стали по-старушечьи суетливыми, – однако в поведении ее появились опасные странности. Как-то раз, приехав к брату, она привезла Насте сказки Пушкина с цветными картинками и, глядя на обрадованную девочку, запричитала:

– Настенька, внученька моя, хоть ты у меня осталась.

К счастью Инги в это время не было в комнате, а Настя, забыв обо всем, разглядывала подаренную ей книжку. От слов сестры Андрей Пантелеймонович переменился в лице.

– Ты совсем сошла с ума? Какая она тебе внученька?! Больше не являйся сюда со своим нытьем, я не смогу ничего сделать для Илюши, если ты меня будешь так изводить!

Виктория испуганно взглянула на брата и с того дня перестала у них бывать – только звонила по телефону и жаловалась, как ей плохо. И теперь Андрей Пантелеймонович решил, что она собирается поделиться с ним накопившейся за ночь печалью – за ночь, потому что они говорили только накануне вечером. Набирая номер ее телефона, он с досадой думал, что придется в сотый раз повторять одно и то же – что Илья жив-здоров, они знают, где он находится, и что ему инкриминируют, а дальше нужно выжидать и терпеть. Ну и, конечно, сказать ей парочку ехидных слов, как повелось у них с самого детства.

Однако сестра не дала ему сказать ни слова.

– Андрюшенька, у меня новость. Ты можешь сегодня вечером подойти? Это срочно.

В ее голосе звучало оживление, которого Андрей Пантелеймонович давно не слышал. Не став расспрашивать, он коротко ответил:

– Сегодня в шесть, – и повесил трубку.

Пока ему ясно было лишь одно: раз сестра так оживлена, то новость касается Ильи. Но кто мог ее сообщить? Филев? Однако с того дня, как скоропостижно умер Семен, ни он, ни сестра с Филевыми не встречались и не разговаривали. На похоронах Семена их не было, и лишь один раз Виктории позвонила мать Лили – проинформировать о рождении внучки. Скорей всего, она сделала это из вежливости – Воскобейников и без того знал все, что происходило в роддоме, и сообщил сестре новость за несколько часов до звонка Валентины Филевой.

Виктория к рождению девочки отнеслась равнодушно, увидеть новорожденную не стремилась, и ни Лиля, ни Валентина ей больше не звонили. Поэтому Андрей Пантелеймонович решил, что новость точно исходит не от Филева. Но тогда от кого же? Вечером, вылезая из машины у дома сестры, он еще продолжал ломать себе голову и перебирать возможные варианты – до тех пор, пока не переступил порог ее квартиры. Навстречу ему с трудом поднял из кресла свое располневшее тело Феликс Гордеев.

– Здравствуйте, Андрей Пантелеймонович, счастлив вас снова повидать!

Воскобейников молча пожал протянутую руку, ничем не показав, что с большим удовольствием не стал бы этого делать.

– Феликс Эрнестович говорит, что может помочь Илье, представляешь, Андрюша?

Лицо Виктории светилось надеждой, и Воскобейников отметил, что она уже смотрит на Гордеева, которого никогда прежде не знала и не видела, как на близкого друга. Он с досадой пожал плечами и мысленно обругал сестру:

«Вот дура неисправимая! Первый встречный ей что-то пообещал, и она уже развесила уши. Зовет по имени-отчеству, смотрит, как на родного. Интересно, он действительно может помочь, или это провокация? Что ему от меня нужно?»

Андрей Пантелеймонович вполне дружелюбно, хотя и несколько равнодушно улыбнулся краешком губ:

– Да? Что ж, если это возможно, то буду вам благодарен. Хотя мне кажется, что все скоро решится естественным путем – в отношении моего племянника допущена ошибка, однако выяснение всех обстоятельств потребует какого-то времени. Мы это понимаем.

Он внимательно разглядывал Феликса.

«Интересно, он консультировался с эндокринологом? В его возрасте такая полнота и сильная потливость – явное нарушение обмена».

Феликс мудро и ласково улыбнулся ему, вытерев вспотевшее лицо платком.

– Представьте себе, Андрей Пантелеймонович, я совершенно случайно на днях близко столкнулся с делом вашего племянника и немедленно решил переговорить с вами. Смею сказать, это все не так просто, не так просто! Вам известны подробности?

Воскобейников заколебался, но Виктория всхлипнула, прижала руку к сердцу и ответила за брата:

– Конечно, мы знаем, что Илья совершенно случайно попал на территорию соседнего института – у него и в мыслях не было туда идти, уж кому, как не мне это знать! Я буду Горбачеву писать – у нас теперь демократия, так просто нельзя взять и ни за что посадить человека!

– Можно, Виктория Пантелеймоновна, у нас все можно, – благодушно вздохнул Феликс и снова вытер лоб. – Тут важно, есть ли у кого личная заинтересованность.

– А у кого тут может быть заинтересованность? – насмешливо-недоверчивым тоном спросил Воскобейников.

– Не скажите, Андрей Пантелеймонович, не скажите! – Феликс развернул к нему свое массивное тело. – Дело в том, что у них там возникли разные нестыковки. Пропали какие-то документы – по халатности, конечно, но им выгодней все свалить на дядю шпиона. А тут им такой случай подвернулся – парень по оплошности попал на территорию предприятия. Да они сто лет будут выяснять – им выгодно тянуть и тянуть. И все законно, ни к чему не подкопаешься – государственная безопасность, она всегда была превыше всего. Ведомство, так сказать, демократии неподведомственное.

Виктория испуганно ахнула и сжала горло руками.

– Так что же делать? Господи, Андрюша, что же делать? – она широко открытыми глазами беспомощно посмотрела на брата, лицо которого продолжало хранить скептическое выражение.

– Действительно, что же вы, Феликс, предлагаете? Такие ужасы вы тут нам рассказываете!

– Ах, Андрей Пантелеймонович, это реальность жизни. Я понимаю, конечно, что вы имеете влияние, можете ускорить, но. … Неужели вас устроит, если ваш племянник годами будет в изоляции – пока правда не выйдет наружу?

– Хорошо, говорите прямо, что вы предлагаете, – голос Воскобейникова неожиданно стал резким.

– Как я понял из материалов дела, – ответил Феликс так медленно, как говорят, когда желают довести до сознания собеседника значение каждого слова, – вашему племяннику ничего серьезного не инкриминируется. Следователь вполне допускает, что он просто попался на чью-то удочку – молодой человек, как и многие, хотел уехать на Запад, и все такое. От него не требуют никаких имен – только подтвердить факт умышленного проникновения и сговор с неизвестным лицом, которое обещало щедро оплатить услуги. Понимаете?

Андрей Пантелеймонович холодно посмотрел на собеседника.

– Я понимаю, что от Ильи требуют признаться в том, чего он не делал. Или не так?

Гордеев широко улыбнулся:

– Бог мой, какое там признание – да за это, в крайнем случае, условно могут дать. Неужели неизвестно сколько просидеть в одиночке и потерять несколько лет жизни будет лучше?

– Да-да, конечно, лучше подписать нелепое признание для того, чтобы кто-то мог отрапортовать, а потом всю жизнь ходить замаранным? Придумайте что-нибудь получше, Гордеев, мой племянник соображает, что делает. Это ведь и меня касается, вы это прекрасно понимаете. Или кто-то решил копать под меня?

Андрей Пантелеймонович произнес это нарочито грубо, но Феликс лишь заулыбался и закивал головой.

– Да-да, у вас вполне могли возникнуть такие подозрения, я понимаю. Хорошо, есть другой выход.

– Да? И что же вы предлагаете?

Теперь Феликс не просто улыбался – лицо его светилось счастьем. Он наклонился вперед и проворковал голосом влюбленного голубя:

– Только ради вас, Андрей Пантелеймонович, вы знаете, какое уважение я к вам испытываю! Если ваш племянник подпишет согласие на сотрудничество – вы понимаете? – я очень быстро замну это дело.

Вскинув голову, Воскобейников свысока посмотрел на собеседника.

– А вам известно, Гордеев, что сотрудничество с КГБ сейчас немодно и осуждается общественностью? Все вокруг демократы, сочувствующие, протестующие, а мой племянник вдруг станет сексотом!

– Что вы, это же пустые формальности! – Феликс испуганно замахал руками. – Ну, подпишет он бумажку, я его с этой бумажкой вытащу, а потом пусть едет себе заграницу и сидит там. У него в Швейцарии ведь тесть, есть, к кому уехать.

Андрей Пантелеймонович задумался, потом поднял на Феликса проницательный взгляд.

– А вы что с этого поимеете, Гордеев? Будете потом этой бумажкой шантажировать меня и его? Время-то сложное, мне предлагали даже баллотироваться в депутаты, но если мое имя будет замарано…

– Ах ты, господи, хочешь сделать людям хорошее, а они не верят, подозревают! Андрей Пантелеймонович, да если вы будете баллотироваться, я первый вас поддержу! Я вместе с вами буду вести предвыборную кампанию, стану вашим первым помощником – вы же знаете, что у меня есть организационные способности. А больше мне ничего от вас не надо, я вас так уважаю, Андрей Пантелеймонович!

Гордеев расстроено всплеснул пухлыми ручками и жалобно взглянул на Викторию, словно ища поддержки. Она растерянно переводила взгляд с него на брата, но нутром чувствовала, что сейчас ей лучше помолчать. Воскобейников размышлял довольно долго, а потом с внезапным интересом посмотрел на Феликса.

– Стало быть, вы решили заняться политикой Гордеев? А вы уверены, что поставили на ту лошадку – у Ельцина сейчас шаткое положение, а ведь я связываю свои планы именно с ним. Впрочем, вам это все, конечно, известно лучше, чем мне.

– Конечно, конечно, это моя работа – все знать. Я знаю даже, что обстоятельства складываются для вас наилучшим образом. А Ельцин – что ж, он получил мандат народного депутата, хоть партийный аппарат ему противодействовал. Это уже кое-что, кое-что! Однако главное – это то, что я верю в вашу интуицию, Андрей Пантелеймонович.

Похоже было, что в данном случае Гордеев не кривит душой и говорит искренне. Что ж, от услуг человека с подобными возможностями отказываться не стоило.

– Что ж, Феликс, если вы действительно хотите работать со мной в одной команде, начните с того, что вытащите моего племянника из одного лишь уважения ко мне. В любом случае я не могу дать вам в руки такого оружия против себя – подписанного согласия моего родного племянника работать на КГБ.

– Но… – Гордеев растерянно взглянул на Воскобейникова, – Андрей Пантелеймонович, я бы со всем моим превеликим удовольствием, но… я ведь тоже человек зависимый, поймите.

– Это я понимаю, – Андрей Пантелеймонович прищурился и улыбнулся, – но я также понимаю, что вас никто особенно проверять не станет. Подделайте нужные вам бумаги с подписью Ильи – в будущем, если вы попробуете ими воспользоваться, мы докажем, что это фальшивки.

Гордеев задумался.

«В конце концов, если Филев получит то, что заказывал, и его зять окажется вместе с женой заграницей, вряд ли он потащит бумаги на экспертизу. А после того, как все деньги будут на моем счету…»

Он невольно облизнулся и прикрыл глаза. Воскобейников напряженно ждал ответа, но лицо его не выражало никаких чувств. Наконец Гордеев кивнул.

– Согласен. Это лишний раз докажет вам мою искренность. Только одно условие: ваш племянник должен немедленно уехать за границу и пробыть там какое-то время. От него никто ничего не потребует, не бойтесь. Поживет немного у тестя – ничего страшного.

Виктория стиснула руки и охнула:

– А я? И потом… Не знаю, как его тесть и Лиля – вдруг они не согласятся?

Гордеев едва не расхохотался.

«Согласятся? Да они спят и видят, как бы заполучить парня!»

Внешне он, однако, ничем не проявил охватившего его веселья.

– Ничего, если с Филевыми вдруг возникнут проблемы, мы найдем другое место для его пребывания. Что поделаешь, Виктория Пантелеймоновна, так надо. Андрей Пантелеймонович, я устрою вам свидание с вашим племянником – вы должны будете объяснить ему, что он должен уехать. Кроме того, он не должен возмущаться по поводу бумаги, о которой мы с вами сейчас говорили – якобы им подписанной. Объясните, что это военная хитрость.

– Хорошо, – сказал, наконец, Воскобейников, не обращая внимания на умоляющий взгляд сестры, – он уедет. Я с ним поговорю и объясню также, что по поводу бумаг особо протестовать не стоит – пока не стоит. Когда мне можно будет увидеть его без свидетелей?

– Завтра вы с ним увидитесь, а все остальное сделаю в ближайшие две недели, не беспокойтесь.

На прощание они вновь пожали друг другу руки. Когда Феликс Гордеев вышел из квартиры Шумиловых, на лице его было мечтательное выражение. Он позвонил Филеву прямо из машины.

– Шумилов согласился подписать. И признание, и согласие на сотрудничество. Думаю, вам можно начинать готовиться к отъезду.

Лиля, которой отец немедленно сообщил новость, расцвела:

– Папочка, ты у меня гений! Когда мы уедем, он уже навсегда станет моим. Навсегда!

Филев поцеловал дочь и подумал:

«А если он начнет рыпаться, то мы подумаем, как распорядиться бумагой. Мальчишка вряд ли захочет вернуться в СССР, когда ему преподнесут подписанное им обязательство в нужном ракурсе. Воскобейников первый же не разрешит племяннику приехать».

Гордеев же в это время думал:

«Все-таки, Андрей Пантелеймонович гениальный человек – зачем, действительно, выбивать из парнишки эти признания и согласия, мучиться, когда можно подписать все самим и ничуть не хуже? Филев не станет проверять – он по старой советской привычке верит, что в нашем ведомстве ничего не фабрикуют. Думаю, он заплатит за самодельную бумагу столько же, сколько за настоящую, а дальше пусть сам разбирается со своим зятем – я больше с ним дел иметь не собираюсь. Смотрит на меня, как на дерьмо какое-то, даже руки при встрече не подаст. И Лилиана такая же, шлюха поганая. Андрей Пантелеймонович – совсем другое дело. Вот человек, который мне нужен – умный, воспитанный, перспективный»