Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Глава тридцать девятая

Теплым майским днем, когда в воздухе стоял запах сирени и витало необъяснимое волнение, которое всегда опускается на землю в эту пору, в Москве умирал профессор Баженов. Его могучий организм сопротивлялся болезни намного дольше, чем предполагали врачи, но теперь силы были уже на исходе. Ему постоянно делали уколы, от которых уходила боль, и он погружался в сон, но временами, приходя в себя, Максим Евгеньевич просил Катю раздвинуть шторы и впустить в комнату солнечный свет.

– Для чего ты постоянно закрываешь? – сердился он, забывая, что сам жаловался на боль в глазах из-за солнца.

Катя – измученная, осунувшаяся – не возражала, покорно выполняя распоряжения отца. Каждый день заходил Антон и подолгу разговаривал с ней и Евгением Семеновичем, но к профессору заглядывал обычно только тогда, когда тот спал.

– Ты не хочешь поговорить с папой, Антоша? – тихо спросила его один раз Катя. Антон пожал плечами:

– Зачем? Я буду ему мешать отдыхать. Ты скажи, если вам что надо – я принесу, схожу. Евгений Семенович, тут Анна Игоревна спрашивала, вам прислать вашего любимого варенья к чаю? У нее две банки с зимы остались.

Старик глядел на него светлыми ласковыми глазами, в которых в последнее время появилось какое-то наивное детское выражение, и отрицательно качал головой:

– Ничего не надо, Антошенька, спасибо, родной мой.

Катя позвонила в Ленинград Юлеку, и тот тотчас же приехал с крайне обеспокоенным выражением лица.

– Я взял несколько дней за свой счет, – скромно сказал он с таким выражением, будто рассказывал о совершенном подвиге.

– Молодец, – в тон ему ответила Катя, – история тебе это зачтет.

– Ах, Катя, что ж ты меня всегда так, – ответил ей брат с таким укором, что ей стало стыдно за свое остроумие.

Впрочем, Юлек в течение дня вполне добросовестно выполнял все, что от него требовали, а вечером, когда отец и дед спали, он присел на кухне рядом с пригорюнившейся Катей.

– Знаешь, сестренка, нам нужно серьезно поговорить.

– О чем? – она равнодушно подняла голову. – Я ведь выписалась из квартиры, вы с Олесей можете спокойно растить своих детей. Мебель и вещи берите себе – в дедушкиной квартире все равно нет места. Я еще годик побуду у вас – пока закончу институт, напишу диплом, – а потом полностью перееду в Москву.

– Да я не о том, что ты, сестричка! Живи сколько хочешь, это твой дом, твои вещи! Олеся тоже говорит, что только справедливо будет, если ты часть перевезешь в Москву. Нет, я о другом. Понимаешь, у папы ведь большие деньги лежат на сберкнижках, и он завещал все поровну – тебе, мне, сестрам. Я просто подумал… – он запнулся.

– Ну, и что ты подумал? – резко спросила Катя. – Ты говори, не стесняйся.

– Я подумал, что на рубли сейчас купить совершенно нечего, а у меня есть знакомый… в общем, у меня сейчас есть возможность перевести все в доллары – пока курс нормальный. Это лучше, чем покупать золотые вещи – золото потом труднее будет реализовать. Я предложил сестрам – они не против. Конечно, тот человек будет что-то иметь за это.

– Слушай, Юлька, – зло сказала Катя, – папа еще жив, что ты сейчас делить начал?

Он слегка смутился и отвел глаза.

– Да… но… я, просто, в перспективе говорю. Просто, чтобы ты тоже знала. Понимаешь, если делать, то делать всем вместе.

– Делай, что хочешь, – устало отвечала Катя, – мне все равно.

– Да? Ну, тогда хорошо, тогда ладно, но, – он немного замялся, – тут есть одна проблема. Не знаю, в курсе ли ты…

– Что, ты с меня тоже хочешь получить процент за сделку? Ты говори, не стесняйся.

Она зло прищурилась, но Юлек тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой:

– Как тебе не стыдно, почему столько злобы, сестренка? Впрочем, ты сейчас совершенно измучена, и это отчасти моя вина – я давно должен был приехать и тебе помочь. Нет, разговор о другом. Ты знаешь, у папы было больше ста тысяч – за его книги, за лекции в Оксфорде, что он читал, премии разные. А теперь я выяснил – там всего шестьдесят. Он совсем недавно, осенью, перевел в Москву сорок тысяч. Ты не знаешь, зачем?

– Я осенью была в Ленинграде, и знаю об этом не больше тебя! Это его деньги, и он может делать, что хочет. Может, на лекарства, может, дедушке. Откуда мне знать? Он ведь не работал целый год.

– Ты шутишь? Для расходов у него были сертификаты на десять тысяч – этого и половины на все хватило бы, а остальное пусть остается дедушке, конечно. Но те деньги, он сам говорил, были неприкосновенны, они были для нас, для его детей. Так он тебе ничего не говорил?

– Нет, – Катя ненадолго задумалась, и лицо ее внезапно прояснилось, – впрочем, я теперь, когда ты сказал, догадываюсь. Если это то, о чем я думаю, то это… это прекрасно!

– Что, о чем ты думаешь? – в голосе брата прозвучало раздражение. – Ты говори сразу, а то привычка такая – скажет, а другие должны догадываться, что у нее на уме.

Катя улыбнулась и тряхнула головой. В ее взгляде, устремленном на брата, появилось веселое и упрямое выражение.

– А вот этого я тебе, братик, не скажу, это не мой секрет. Спроси у папы сам – если он захочет, то скажет.

– Да, как же, – уныло заметил Юлек, – он мне никогда ничего не говорит. Тебе-то он рассказывает, а я ему будто и не сын.

Смягчившись, Катя ласково погладила его по щеке.

– Что ты, Юлек, папа всех нас любит одинаково, но я узнала случайно. Короче, у него был один старинный долг, о котором он узнал совсем недавно, и теперь он решил этот долг отдать.

– Что, такой большой долг? – Юлек совсем расстроился. – Неужели он сумел кому-то задолжать сорок тысяч? Ничего себе, папочка!

Катя мягко улыбнулась:

– Нет, Юлек, долг был неизмеримо больше. Остальную часть буду отдавать я – всю жизнь, до самой смерти.

– Ну… что ж.

Юлек тяжело вздохнул и больше ничего не добавил. Катя с усмешкой подумала про себя, что он не предложил ей разделить тяготы отцовского долга. Что ж, и хорошо – она никому из них не скажет о существовании Антона, он будут только ее братом. Ее и больше ничьим!

– Катя! – позвал из своей комнаты отец, и она сразу же вскочила на зов. Профессор давно уже проснулся, но лежал тихо, не обращая внимания на боль. Он слушал разговор своих детей, доносившийся из кухни – они повысили голоса, увлекшись беседой, и голоса их громко разносились в ночной тишине.

– Что, папа, сделать тебе укол? – девушка встревожено наклонилась над отцом.

– Нет, не нужно укола, – он взял ее за руку и заставил сесть рядом на стул. – Я вспомнить не могу, как дальше в том стихотворении – младенца ль милого ласкаю, уже я думаю: прости…

– Тебе я место уступаю: мне время тлеть, тебе цвести, – глотая слезы, напомнила Катя, глядя на прикрытые посеревшими веками глаза отца.

– Да, странно, – еле слышно проговорил Максим Евгеньевич, – ты не знаешь, от Маргариты Чемия нет известий?

– Маргарита недавно звонила в Ленинград, папа, – сказал Юлек, выходя из-за двери, где он стоял, желая услышать, не сообщит ли отец Кате что-то интересное. – Вчера звонила, Олеся с ней разговаривала. Она сейчас в Москве и хочет тебя увидеть. Забыла адрес дедушки, спрашивала у Олеси, но Олеська ей не сказала – ты ведь велел никому не давать телефон и адрес дедушки. Только она все равно узнает – она такая назойливая, настырная.

– Да, она настырная, – профессор прикрыл глаза и задумался о чем-то своем.

Катя невольно улыбнулась, вспомнив о неприязни, существовавшей между Ритой Чемия и Олесей с Юлеком.

… Неприязнь эта особенно обострилась, когда Баженов пригласил оставшуюся без общежития Маргариту пожить у них. Олеся, наученная матерью, прожужжала мужу и Кате все уши:

– Вы что смотрите, а если он на ней женится? И квартира – тю-тю!

– Ты с ума сошла, Олеська! – сердилась Катя, – она папина любимая ученица, он к ней относится, как… как к дочери!

– Ну и что? Подумаешь! Ты, Катька, еще жизни не знаешь и не соображаешь ничего! Наверняка у них что-то есть! Чего отец всегда так о ней заботится? О своих детях так не заботится, как о ней!

– Потому что она талантливая, потому что ты, Олеська, дура, и тебе не понять, когда человек живет своей работой! Ты самая последняя мещанка, вот кто ты!

Юлек тогда, обидевшись за жену, серьезно разругался с Катей, и они примирились только тогда, когда Маргарита уехала домой. Сам профессор Баженов даже не подозревал об этих спорах – его мысли были в то время заняты другим, а вопросы быта и сплетни вообще интересовали Максима Евгеньевича меньше всего на свете….

– Наверное, она завтра придет, – внезапно сказал Максим Евгеньевич, открыв глаза, и задумавшаяся девушка вздрогнула от неожиданности. – Ты, Катя, сделай мне пока укол, а утром больше не надо. Когда Маргарита придет, сразу приведи ее ко мне – я хочу с ней поговорить и хочу, чтоб голова была ясная. Если буду спать – пусть подождет, пока проснусь. Только обязательно!

Последние фразы дались ему с трудом, и он, закрыв глаза, затих. Катя, посидев еще немного с задремавшим отцом, тихо поднялась и вышла на кухню, поманив за собой Юлека.

Маргарита приехала к Баженовым после полудня. В Москву она прилетела накануне – Костенко после окончания очередного этапа их работы сама посоветовала ей немного отдохнуть. Девушка действительно чувствовала себя совершенно обессиленной, и мать с сестрой испугались, увидев странное выражение, застывшее на ее осунувшемся лице.

– Детка, родная моя, ты не болеешь? – Нина встревожено гладила волосы дочери. – Мне папа говорил, что ты очень много работаешь, так нельзя!

Маргарита непроизвольным движением отклонилась от прикосновений матери.

– Я работаю, сколько нужно, мама. Я привезла вам деньги, много денег, вы с Кариной ни в чем себе не отказывайте, слышишь? – ее глаза неожиданно вспыхнули, и в них мелькнуло непонятное Нине выражение.

– Да-да, конечно, – голос Нины слегка дрогнул.

Вечером в день своего приезда в Москву Маргарита позвонила в Ленинград Кате, но трубку взяла Олеся.

– Кати нет, она у отца в Москве – он очень болен, – бодрой скороговоркой протараторила она. – Только я тебе адрес, извини, не могу дать – отец просил никому не давать.

– Ты – дура, – насмешливо ответила ей Маргарита, – родилась дурой, была дурой и останешься ею до смерти. Ты думаешь, я сама не узнаю, если захочу? – она бросила трубку, не слушая того, что начала, было, возражать ей обиженная Олеся, и долго сидела неподвижно.

Шофер отвез ее по полученному в справочном бюро адресу. Велев ему ждать, она вошла в подъезд и стала медленно подниматься по лестнице. Дверь квартиры Баженовых была приоткрыта, и к ней кнопкой приколота написанная Катей записка: «Не звонить, спит больной человек». Маргарита тихо скользнула внутрь, в прихожую, и нос к носу столкнулась с Юлеком.

– А, привет, это ты? – неестественным голосом произнес он. – А папа сейчас спит, знаешь. Он.… Понимаешь, его нельзя беспокоить.

– Ритка? – прервал его радостный голос возникшей из-за двери Кати. Она чмокнула гостью в щеку и отступила назад. – Заходи, папа тебя ждет. Ты посиди, подожди, пока он проснется, ладно?

– Я не сплю, – бодро отозвался Максим Евгеньевич голосом, в котором слышалась радость, – я все слышу. Заходи Рита, я давно тебя жду.

Впустив Риту в комнату отца, Катя чуть ли не насильно увела на кухню сопротивлявшегося брата, которому очень хотелось постоять за дверью и послушать, о чем профессор Баженов будет говорить со своей любимой ученицей.

– Садись здесь и сиди, ясно? – твердо сказала она. – И ни шагу отсюда, а то я позову дедушку, и тебе будет плохо.

Юлек за злым выражением пожал плечами и, усевшись на табурет, демонстративно закинул ногу за ногу.

– Ты дура, Катька, – просвистел он злым шепотом, – ладно, пусть будет, как ты хочешь. Только ты уверена, что не для этой рыжей шалавы папа обобрал нас, своих родных детей? Дала бы хоть послушать, узнать.

– Успокойся, Юлек, – устало заметила Катя, – успокойся и сиди здесь, нельзя же быть такой скотиной, в конце концов. Если ты очень волнуешься, я тебя могу успокоить: нет, это не для Ритки. Все? Заглох?

– Ты зря так со мной разговариваешь, Катя, – обиженно отвернувшись, пробурчал Юлек, – у меня дети. Когда у самой будут – узнаешь.

Профессор же в это время тихо говорил сидевшей рядом с ним Маргарите:

– Ну, здравствуй, здравствуй, Рита, что ты так глядишь на меня? Видишь, как тяжело умирают люди?

– Максим Евгеньевич!

– Ладно, ладно, мы же с тобой врачи, нас не должна пугать смерть. Расскажи мне лучше, что ты делаешь, чем занимаешься – я беспокоился о тебе, но твоя сестра говорила, что у тебя сейчас новая интересная работа.

– Моя сестра?

– Да, мы же вместе встречали Новый год, она тебе не говорила?

– Ах, да, конечно.

В глазах Маргариты вспыхнуло странное выражение.

– Так чем же ты занимаешься, Рита, расскажи мне? – лицо умирающего неожиданно оживилось, и он даже слегка приподнялся на кровати.

Она криво усмехнулась и пожала плечами.

– Да… Что там рассказывать – рассказывать нечего.

– Нет, я хочу знать – очень. Ты даже не представляешь, как меня всегда волновала твоя судьба, и если у тебя все хорошо…

– Хорошо! – резко прервала она его. – У меня все очень хорошо, прекрасно, Максим Евгеньевич! Я оперирую, экспериментирую с человеческими мозгами, так сказать, если вам это интересно, если вы так хотите знать.

– Ты работаешь в клинике? – ее резкий тон немного удивил его, но он отнес это на счет ее неудовлетворенности работой. – Что ж, это тоже неплохо. Тебе обязательно нужно оперировать, чтобы сохранить квалификацию. Позже, я надеюсь, тебе удастся продолжить наши эксперименты.

Маргарита подалась вперед, и неестественно рассмеялась.

– Вы не поняли, Максим Евгеньевич? Я и занимаюсь экспериментом – продолжаю нашу с вами работу. Только теперь экспериментирую над людьми. Над людьми, вам ясно?

– Что? – в его голосе послышалась растерянность. – Подожди, ты мне скажи серьезно, что ты делаешь, над чем работаешь. Я, Рита, сейчас болен, мне трудно понять твои иносказания и метафоры. Не волнуйся. Ты что, недовольна работой?

– Максим Евгеньевич, – на лице девушки появилось выражение горечи, – вы понять, что ли не хотите? Мне предложили работу, как они сказали, в зарубежной организации здравоохранения, названия которой я до сих пор толком не знаю. У них имеется полная информация о том, что мы делали все эти годы. Помните, сколько вы с нашими фармацевтами бились над синтезом полимера ГЭЛ, проникающего через гематоликворный барьер? Так вот, сейчас я работаю с ГЭЛ – они его получили на основании наших разработок. Хотя все наши материалы были строго засекречены.

– Подожди, ты уверена, что это ГЭЛ, а не аналогичный, параллельно полученный препарат? – встревожился профессор. – Ведь аналогичные препараты часто используются в нейрохирургии, когда нужно заблокировать поврежденный участок…

Он не смог договорить из-за охватившей его слабости и откинулся назад, с влажным от выступившего пота лбом. Маргарита горько засмеялась.

– Вы спрашиваете, уверена ли я? Да Полькин сам официально передал им препарат, и никто не делает из этого секрета – вы ведь знаете, что в нашем институте работала международная комиссия, которой по указанию Горбачева разрешено знакомиться со всеми закрытыми материалами.

Максим Евгеньевич с горечью прошептал:

– В восемьдесят шестом первый отдел не разрешил нам даже представить эти материалы на конференции в Москве. Когда начала работать комиссия, дано было строгое негласное указание относительно материалов с грифом «секретность».

Маргарита пожала плечами и презрительно фыркнула.

– Если честно, то я думаю, что Полькина потому и назначили директором – купили мальчика, чтобы он помог снять гриф «секретность» с этих разработок. Похоже, ему намекнули, и он тут же потребовал от первого отдела рассекретить информацию – во избежание международного скандала. Ведь там, если честно, дубы сидят, они сами не волокут.

Неожиданно Максим Евгеньевич почувствовал страшную усталость. Внутри нарастала боль, потому что Катя не сделала ему укол по расписанию, а действие введенного ночью наркотика уже полностью закончилось. Тем не менее, ему хотелось довести разговор до конца.

– Ладно, – заметил он прерывающимся от одышки голосом. – Я займусь этим… если успею. Скажи мне только, из-за чего весь этот сыр-бор, что их интересует.

– Их интересует, насколько блокирование микроскопических участков мозговой ткани может изменять защитные механизмы личности – вытеснение, идентификацию, интроекцию, проекцию, смещение, сублимацию, перенос, замещение, конверсию и рационализацию. Насколько изменится оптимальный уровень мотивации, насколько изменятся характерные для гнева и страха висцеральные реакции. Короче, поведенческие и личностные изменения.

– Но… зачем? – в голосе профессора послышалась растерянность. – Все это можно прочесть в учебниках.

Маргарита рассмеялась.

– О, нет – мы выходим на совершенно иной уровень! Моделирование личности в соответствии с заданным эталоном при полном сохранении умственных способностей и приобретенных навыков. Это то, к чему мы стремимся в идеале. К сожалению, размеры кристаллитов, образующихся при затвердевании ГЭЛ, достаточно велики, и поврежденными оказываются достаточно большие участки мозга. Многие пациенты после операции остаются инвалидами, но кого это может волновать?

Маргарита неожиданно запрокинула голову назад и беззвучно рассмеялась, но потом ее смех перешел в судорогу, исказившую лицо.

– Подожди, я так и не понял, какие пациенты? О чем ты говоришь?

На лбу Баженова выступил холодный пот ужаса, заглушившего на время даже грызущую его изнутри боль, а лицо Маргариты продолжало дергаться в гримасе.

– Кто? Да разве мало вокруг человеческого отребья, которое можно использовать для эксперимента?

– Прекрати истерику, – резко сказал профессор, собравшись с силами. – Что значит «отребья»? Что значит «для эксперимента»? Можешь выражаться ясней?

Взгляд ее вспыхнул от ярости.

– А то и значит! Вы видели, как одни люди избивают и грабят других? Вы видели когда-нибудь, как одни люди сжигают других заживо? Нет? А я видела! Это стадо тупых и жестоких животных. Мне отбирают среди них молодых и здоровых самцов и самок, я на них экспериментирую. Все!

– Рита, девочка! – у Баженова потемнело в глазах. – Ты больна, что ты такое говоришь! Подойди к зеркалу – он указал на большое трюмо в углу комнаты – и посмотри на свое лицо! Ты понимаешь, что это паранойя?

Рита вскочила, пройдя по комнате, встала перед трехстворчатым массивным трельяжем красного дерева, оглядела себя и вновь повернулась к профессору:

– Возможно, но что из этого? Теперь я такая! – торжество в ее голосе неожиданно сменилось горькой безнадежностью: – Вы, все равно, ничего уже не измените, Максим Евгеньевич! – она стояла перед ним, по-детски раскачиваясь на пятках.

– Еще как изменю! – сердито возразил он почти прежним «здоровым» и бодрым голосом. – Тебя нужно лечить, и я этим займусь! Кто-то очень хорошо поработал над тобой – ты такой раньше не была. Кому-то это надо было, очень надо! Хотя, – неожиданно на его лице мелькнула надежда, – ты ведь все это придумала, правда? Не нужно, девочка, к чему такие нелепые фантазии? Это вымысел твоего расстроенного рассудка. Такого не может быть, мы ведь живем в советской стране.

– От страны уже мало, что осталось, Максим Евгеньевич, – печально ответила Рита, снова присаживаясь на краешек стула возле его кровати. – Знаете, мне очень хорошо платят за эту работу! Даже сейчас, в Москве, в моем распоряжении личный автомобиль – пожалуйста, он стоит сейчас возле вашего подъезда! Вы знаете…

– Катя! – перебил ее профессор, громко позвав дочь, и сказал испуганно прибежавшей на его зов дочери: – спустись, посмотри, стоит ли у подъезда автомобиль. Иди, иди, – настойчиво повторил он, видя ее удивление.

Маргарита, не обращая ни на что внимания, сидела, неподвижно глядя вперед, и продолжала говорить, как бы сама с собой.

– …никто не смог бы меня заставить, если бы… если бы я сама не захотела. Нет, я вначале мучилась, не сразу согласилась – даже после того, как они сожгли у меня на глазах Робика! А потом оказалось, что тут нет ничего особенного. В первый раз это был безногий парень, которого мы привезли из больницы. Мустафа. Им никто не интересовался, в больнице были рады даже от него избавиться, потому что никто из родственников за ним не приходил. Он почти не говорил по-русски и абсолютно не понимал, что с ним делают – думал, что доктора просто осматривают и лечат. До операции с ним много говорили психологи – он рассказал им о своей младшей сестренке, о родителях, братьях. Короче, обычный парень. Он не отрицал, что участвовал в погромах – чтобы найти для своей семьи квартиру. Я сделала ему комбинированную операцию на миндалевидном комплексе и гиппокампе. Потом… после операции… Рассказать, каким он стал? А все из-за того, что фармакологи так и не сумели уменьшить минимальный размер кристаллита, и затронутой оказалась большая, чем я рассчитывала, часть гиппокампа.

– Папа, – немного запыхавшись, сказала вошедшая Катя. – Там стоит синяя волга, и сидит водитель. Я не стала ничего спрашивать, но почему ты…

– Хорошо, Катюша, – перебил ее отец, и лицо его окаменело. – Ты иди, иди пока, а нам нужно договорить с Маргаритой. Иди! – подождав, пока дочь закроет за собой дверь, он повернулся к Рите: – Ну, и что случилось с тем парнем?

Она равнодушно дернула плечом:

– Через месяц он погиб – это была часть эксперимента, но мне сначала ничего не сказали. Ему сделали протез и велели сделать десять шагов по прямой на открытой веранде. Он послушался и девятый шаг сделал в пропасть – вниз с высоты девятого этажа. Помните опыт с обезьянами – утрата инстинкта самосохранения, изменение висцеральных реакций, – она закрыла глаза и тряхнула головой, словно отгоняя видение.

– Тебя это мучает, да? – тихо спросил Максим Евгеньевич. – Ты сама не знаешь, что ты наделала! Экспериментировать на человеке! Да это будет терзать тебя до конца дней!

– Ничего подобного! – закричала Маргарита, резко открыв глаза. – Меня ничто не мучает, я все делаю правильно! А после этого Мустафы… После него стали привозить других людей… Они смотрели на нас круглыми глазами, как бараны, и улыбались. Наши психологи беседовали с каждым, чтобы до операции составить полное представление о темпераменте, типе мышления, коэффициенте интеллекта – для сравнения. Мы сравнивали – потом…

Рита запнулась, встретив пристальный взгляд профессора, и замолчала. Он положил ладонь на ее руку, и она вздрогнула, почувствовав прикосновение исхудавших пальцев. Баженов вздохнул:

– Если не ошибаюсь, ты попала в руки преступников, девочка моя. Они воспользовались ситуацией и твоим болезненным состоянием, чтобы нажиться на твоем таланте. Сейчас ты должна немедленно сообщить в прокуратуру о том, что у вас делается, и о том, какие эксперименты они проводят на территории нашей страны…

Его прервал звонкий смех – Маргарита теперь хохотала в голос, откинув назад голову, и никак не могла остановиться.

– Максим Евгеньевич, это шутка? На территории нашей страны давно уже никому не интересно, что людей бьют, грабят, убивают, так кого заинтересует, что у десятка никому не нужных идиотов удалили часть мозга?

– Ты говоришь о людях! – строго напомнил он, взмахнув исхудавшей рукой, и на серых щеках его выступил легкий румянец. – Я гордился тобой, Маргарита, надеялся… Ты поверишь, я даже о своих детях не думал столько, сколько о тебе… Подумай, что ты говоришь, ты говоришь о живых людях!

Закашлявшись, профессор откинулся на подушку. Ему было душно, и боль усилилась, но сильней всего мучило чувство собственного бессилия. Рита, выдернув руку, встала, глядя на него в упор, и губы ее дрожали, а в глазах застыла ненависть.

– Люди? Нет, это не люди! Ладно, те темные, а эти? Здесь, в Москве? Те, что считают себя цивилизованными? Выгнать из квартиры, оскорбить грязными словами – девочку, женщину, больного человека. Кругом столько злобы, за что? За то, что люди не там родились? Попали в беду? Ненавижу! Я бы… Я бы любого из них! – казалось, она бредит и обращается сама к себе.

Профессор, откашлявшись, затих и лежал неподвижно, чувствуя, как холодеют ноги, и наплывает чернота. Рита все говорила и говорила, но слова ее с трудом доходили до его сознания, потом она умолкла, сжав кулаки и с вызовом глядя на умирающего. Он собрался с силами, и только по движению его губ Маргарита могла разобрать, сказанные им слова:

– Ты… вот что… ты должна прекратить это, поняла? Ты… должна мне обещать… Я… я умираю. Обещай мне, слышишь?

– Мне очень жаль, Максим Евгеньевич, вы не представляете, чем вы всегда были для меня, но.… Нет!

– Тогда уходи! – его свистящее дыхание прерывало слова. – Не хочу тебя видеть!

Маргарита направилась было к выходу, но, внезапно обернувшись, метнулась назад и закрыла лицо руками.

– Максим Евгеньевич!

Он ответил тихо, но четко и раздельно:

– Уходи. Подумай. И если не сделаешь… как я сказал… тогда… тогда не приходи на мои похороны. Уходи, ради бога! Ради бога!

Губы Маргариты дрогнули и плотно сжались, руки опустились, и в глазах мелькнул прежний вызов.

– А бога нет, Максим Евгеньевич, – легко и насмешливо сказала она, вновь пошла к двери, но у порога остановилась, и в голосе ее зазвучали истерические нотки: – Нет бога, нет черта, нет бессмертной души!

Она бросилась вон из квартиры, не глядя больше на лежащего с посеревшим лицом профессора. Катя, услышав ее быстрые шаги в прихожей, выглянула из кухни, но Маргарита уже стучала каблучками вниз по лестнице. Недоуменно посмотрев вслед гостье, девушка пожала плечами и вошла к отцу. Взгляд его был устремлен вверх, губы слабо шевелились. Катя торопливо наклонилась.

– Что ты говоришь, папа?

– Душа… есть.

– Что? – Катя недоуменно взглянула ему в лицо. Внезапно руки больного поднялись и странно задвигались – будто отгоняя страшное видение. Потом они упали вниз, и по лицу пробежала судорога. Девушка отчаянно закричала:

– Папа! Не молчи, папа, что ты мне сказал? Что?!

На пронзительный крик Кати вбежали Юлек и дремавший в своей комнате Евгений Семенович. Максим Евгеньевич затих, и страдающий взгляд его постепенно становился холодным и неподвижным. Катя, упав на колени возле кровати, продолжала кричать:

– Папа, скажи, что ты хотел сказать? Что?

Рука деда потянулась из-за ее плеча и закрыла безжизненно застывшие глаза.

– Не надо, Катя, папа умер.

Хоронили профессора Баженова через два дня. Похороны были торжественными, приехали представители Академии наук, друзья и коллеги из Ленинграда, а в газете «Правда» напечатали большой некролог от имени правительства и ЦК Коммунистической партии СССР. Маргариты Чемия на похоронах не было.