Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

– Внук, да! Дочери моей сын! А отец его мою дочь убил и сиротой его оставил! – голос Катерины сорвался на крик, и все разговоры в столовой мгновенно затихли.

Соседка Евдокия Николаевна, пришедшая помочь Нине Ивановне с пирогами, с любопытством выглянула из кухни, держа в руке противень, а Виктор быстро выбрался из-за стола и с ребенком на руках встал рядом с Тамарой. Жена схватила его за руку.

– Не надо тут такого говорить, – с достоинством сказала она Катерине. – Если гостьей пришли – пожалуйте за наш стол, а напраслину возводить не нужно. Витя мой никогда никого не убивал, не надо его перед людьми, да перед детьми порочить!

– А вот пусть он тебе расскажет, пусть все расскажет, красавица! Или вы вместе сговорились дочь мою убить?

Нина Ивановна уже собралась с силами и могла говорить спокойно.

– Что ж ты такое несешь, Катя! – она укоризненно покачала головой. – Конечно, может, Витя и не всегда был прав. Я и себя виню – лечить нужно было Анюту вовремя, когда она еще только пить начинала.

– Пусть пила, зато твой сын – убийца! Убил он ее – подло убил!

– Ерунду ты мелешь, Катерина, – благодушно возразила Евдокия Николаевна. – Никто твою Анну не убивал – она сама пьяная под машину попала, все это знают. Ты-то сама тоже сейчас, небось, выпила, признавайся – ишь, глаза-то бегают. Конечно, у тебя горе, и мне тебя очень жалко, но что ж людей-то терзать – их вины тут нет.

– Молчи, тварь окаянная, это ты своим поганым языком на суде дочку мою поливала, с грязью да с дерьмом смешивала. Бог тебе все припомнит, погоди – пробьет и твой час. Только моего свидетеля им не купить, как тебя – знаю теперь, как Витька Анну мою убил! – она повернулась к бывшему зятю и болезненно сверкнула глазами. – Скажи мне, зять дорогой, кто за рулем той машины сидел, что дочь мою насмерть сбила? Молчишь?

– Да откуда же он знает, сватьюшка? – дрогнувшим голосом спросила Нина Ивановна, бросив быстрый взгляд на бледного, как смерть, сына. – Ведь и милиция не нашла, а сколько искали! Теперь ты к нам приходишь и начинаешь ерунду нести. Ты с ума сошла что ли? Кто тебе что сказал?

– Кто? – Катерина торжествующе оглядела окружающих. – Анна мне сама и сказала! Приходила ко мне сегодня, говорила со мной – нынче ведь два года исполнилось, как она умерла, а вы все веселитесь, и не вспомнит никто!

– Опомнись, Катя, приди в себя, тебе к врачу надо, – Нина Ивановна прижала руку к сердцу, пытаясь сдержать рвущуюся наружу боль. – Анны уже два года нет в живых, как она тебе могла что-то сказать? С того света люди не возвращаются.

– А дочь моя вернулась! – Катерина подняла худой палец, строго и торжественно оглядела испуганно смотревших на нее людей. – Анна пришла ко мне сегодня, в день своей смерти, чтобы сказать: «Пойди, мама, поздравь моего сына с днем рождения и скажи, что отец его – убийца!»

Прижавшийся к стенке Алеша, про которого все забыли, внезапно сорвался с места и, бросившись к отцу, обхватил его колени.

– Неправда! – закричал он, повернув залитое слезами лицо к страшной гостье. – Почему вы говорите такое про моего папу?! Мой папа хороший, он никого не убивал, он добрый! Вы даже не знаете, какой мой папа добрый, а говорите! Уходите отсюда, я не хочу такую бабушку, уходите! Я вас ненавижу!

Зашедшись плачем, он покатился по полу. Испуганный Виктор передал дочку Тамаре, подхватил мальчика на руки и крепко прижал к себе.

– Тише, тише, успокойся сынок, – не глядя на бывшую тещу, он понес Алешу в маленькую спальню, уложил на кровать и стал тихо поглаживать по спине, чтобы успокоить, – это больная старуха, не обращай на нее внимания.

Тамара прижала к груди ребенка и решительно подошла к Катерине.

– Уходите отсюда, а то я вызову, чтобы вас в психиатрическую забрали. Разве можно такое сыну про отца сказать?

Катерина взглянула на спокойно стоявшую перед ней женщину с младенцем на руках, обвела помутневшими глазами окружающих и внезапно почувствовала слабость. Повернувшись, она вышла, прикрыв за собой дверь и начала спускаться по лестнице. Подъем сил, охвативший ее у гадалки после выпитого травяного настоя, куда-то вдруг исчез, и теперь ей самой было непонятно, как она могла решиться прийти в этот дом и наговорить таких вещей.

Поздно вечером, когда в доме Малеевых уже все спали, Виктора разбудил телефонный звонок.

– Нужно встретиться, – голос был ему хорошо знаком.

– Я же сказал, что не хочу иметь с вами никакого дела! – Малеев с ненавистью швырнул трубку, но телефон тут же зазвонил вновь.

– Не вешайте трубку! – резко сказал голос. – Вам понравился сегодняшний вечер?

– Это ваших рук дело? Зачем?

– Скажем, хотелось вам напомнить о нашем небольшом соглашении. Пока ведь ничего страшного не случилось, правда? Скоро все забудется, и жизнь потечет своим чередом.

– Чего вы хотите?

– Есть работа, но мы это обговорим при встрече. Не волнуйтесь, на этот раз от вас потребуется только совсем небольшая помощь – подстраховать товарищей, которым предстоит трудное дело. Встретимся через час – я подъеду к вашему дому.

– Хорошо, – стиснув зубы, сказал Малеев. – Я буду работать на вас, чтоб вам всем сдохнуть! Только никогда больше не лезьте в мою семью и не трожьте моего сына. Если вы еще раз тронете Алешку, то я… я убью вас!

Глава тринадцатая

В одиннадцать часов Воскобейников должен был представить Курбанову все собранные им материалы по аппаратуре ТК. Накануне он собрал все в одну папку и попросил секретаршу сделать микрофильм. Сейчас папка и готовая пленка – высушенная и аккуратно уложенная в коробочку – лежали перед ним, но теперь они были не нужны – час назад стало известно, что Ният Ахматович скоропостижно скончался от сердечного приступа, когда садился в машину, чтобы ехать на работу.

Андрей Пантелеймонович, раскрыв папку, начал доставать оттуда листки и раскладывать их по отдельным ящикам и полкам. Закончив эту работу, он накидал в папку разных бумаг, положил ее в сейф и запер. Потом положил в карман пиджака коробочку с микрофильмом и вышел из кабинета.

– Петр, – приказал он водителю, – езжай прямо, я скажу, когда остановиться.

Краем глаза косясь назад, Андрей Пантелеймонович видел, что следом за ними тронулась с места и пристроилась им в хвост голубая волга. Петр ни о чем не спрашивал – он привык выполнять указания начальника, не задавая лишних вопросов. Подъезжая к библиотеке имени Ленина, Воскобейников опустил вниз большой палец, давая знак водителю притормозить. Выскочив из машины, он в мгновение ока скрылся в подземном переходе, смешавшись с толпой людей, спешивших в метро. Голубая волга остановилась, почти уткнувшись в машину Воскобейникова. Двое мужчин бросились к переходу, но минут через пятнадцать с раздосадованными лицами вернулись к ожидавшему их водителю.

Андрей Пантелеймонович, покатавшись до вечера в переполненных поездах, сделал напоследок пару рейсов по кольцевой линии, вышел на Проспекте Мира, и минут через двадцать на троллейбусе добрался до дома, где жил доктор Баженов.

– Евгений Семенович, – торопливо сказал он удивленному главврачу, когда тот открыл ему дверь, – у вас можно говорить спокойно и откровенно?

– Вполне, – с недоумением ответил старик, пожимая плечами, и с некоторым ехидством добавил: – КГБ, голубчик, такими стариками, как я не интересуется.

– КГБ всеми интересуется, – улыбнулся Воскобейников, – но вы, действительно, я думаю, вне зоны их внимания. Поэтому только к вам я могу обратиться за помощью.

– И какого же рода помощь вам требуется? Если мне нужно будет выступать на митинге, то я заранее отказываюсь, предупреждаю – возраст, знаете ли, не тот.

– Евгений Семенович, мне сейчас не до шуток – речь идет о моей жизни и о жизни моих близких. Я буду откровенен: обращаюсь к вам только потому, что глубоко уверен в вашей порядочности. Если вы даже не сможете мне помочь, то, конечно, все останется между нами.

Старик хмуро поглядел на своего гостя и недовольно пожевал губами.

– Не знаю, не знаю, вы так решительно приперли меня к стенке. Что вам угрожает, что вы меня так пугаете?

– Скажу очень коротко: Андропов решил крепко прижать несколько крупных махинаторов, разворовывающих страну. Была негласно создана специальная комиссия, в работе которой я принимал участие. Материалов, которых мы накопали, вполне достаточно для того, чтобы кое-кого поставить к стенке. Однако сегодня утром человек, возглавлявший работу комиссии, умер – как говорят, от сердечного приступа. Вы знаете, что у нас все всегда умирают от какой-нибудь уважаемой болезни – это в Америке политиков расстреливают из-за угла. Я скопировал все, что мы получили – вот пленка, ее нужно спрятать. Мне удалось уйти от слежки, когда я вышел из своего кабинета, и никто не знает, что я отправился к вам – пленку эту, скорей всего, будут искать у меня или у моих родных.

– Хорошо, а мне-то что с этой пленкой делать?

– Пока они не узнают, где пленка, меня не тронут, я думаю. Но если что-то случится со мной, то Инга…

– Перестаньте, – замахал руками Баженов, – перестаньте говорить всякие ужасы! Вам нужно немедленно обратиться прямо к Андропову – ведь в КГБ его люди! Пусть защитят вас – хоть на что-то толковое они годятся, в конце концов?!

– У них там тоже свои люди, и мне трудно разобраться, кто на кого работает. Говорят, Юрий Владимирович болен.

– Да, я тоже слышал, – вздохнул старик, – но что мне делать, если… если, – он махнул рукой, – нет, я даже говорить об этом не хочу!

– Если со мной что-то случится, то сразу же свяжитесь с моим старым школьным другом Антонио Скуратти – пусть немедленно передаст пленку западным средствам массовой информации. Когда тайна перестанет быть тайной, Инге, возможно, уже ничто не будет угрожать.

– Хорошо, хорошо, – расстроено сказал Евгений Семенович, – давайте мне пленку, давайте адрес этого вашего друга, я все сделаю, но только… Вы уж постарайтесь, голубчик, чтобы без всего этого обойтись. Лучше всего, я вам скажу, бросайте вы всю эту политику и возвращайтесь к нам в роддом работать.

– Верней всего этим дело и кончится, – рассмеялся Андрей Пантелеймонович и крепко пожал главврачу руку.

На метро он доехал до Медведково и, выйдя на улицу, позвонил Инге из телефона-автомата.

– У тебя все в порядке, детка?

– Андрюша, – голос жены звучал испуганно, – у нас какие-то люди, они сказали, что будут тебя ждать. Мне даже не разрешили выйти в магазин за хлебом. Что происходит, Андрюша?

– Они тебе ничего плохого не сделали?

– Нет, я сижу с Настей в маленькой комнате, она сейчас спит – я ее покормила.

– Андрей Пантелеймонович, – ворвался в разговор супругов чей-то вежливый мужской голос, – как вы видите, с вашей супругой все в порядке, и волноваться абсолютно не о чем. Приезжайте домой – с вами всего лишь хотят побеседовать.

Воскобейников повесил трубку и позвонил сестре.

– Виктория, Лиля у вас?

– Да, она только что приехала – привезла Илюше свои конспекты. Такая девочка, такая внимательная! Илюшка ведь всю неделю дома просидел со своей простудой. Представляешь, Андрюшенька, у нас в квартире такой холод собачий – ужас. Отопление включили, потом снова выключили и…

– Дай-ка мне Лилиану, – весьма невежливо перебил сестру Андрей Пантелеймонович и переложил трубку от одного уха к другому. – Лиля? У тебя как с памятью, можешь кое-что запомнить?

– Дядя Андрей? – в голосе девушки прозвучало изумление. – Наверное, запомню. А что вам нужно, чтобы я запомнила?

– Немедленно созвонись со своим папой, где бы он ни находился, и скажи ему примерно следующее: Воскобейников выполнил то, что обещал – чтобы вновь собрать все документы и разобраться в них потребуется не менее полугода. Это первое. Запомнила? Теперь второе, скажи так: у Воскобейникова была пленка с копией. Теперь у него пленки нет – она у человека, который передаст ее в западные средства массовой информации, если у Воскобейникова будет болеть голова. Поняла? Ты ведь умная девочка и понимаешь, что, если у меня будет болеть голова, то я вряд ли смогу помочь тебе выйти замуж за моего племянника.

Через полчаса Андрей Пантелеймонович перезвонил домой и с удовлетворением выслушал сообщение Инги о том, что незваные гости после короткого телефонного звонка внезапно собрались и покинули их дом.

– Петр звонил, Андрюша, спрашивал, что ему делать – ждать тебя? Он через десять минут звонить будет.

– Скажи ему, чтобы ехал домой – я на метро доберусь.

Когда Воскобейников подходил к своему подъезду, от газетного киоска на противоположной стороне улицы отделилась тень и чуть переваливающейся походкой приблизилась к нему. Открыто и ясно улыбаясь, Феликс Гордеев подошел и протянул руку.

– Добрый вечер, Андрей Пантелеймонович, я вас уже очень давно жду – даже гостей ваших видел, как они пришли и ушли. Хотелось бы поговорить, но лучше это сделать не у вас дома. Моя машина за углом – мы могли бы побеседовать там.

Глаза Гордеева светились искренней доброжелательностью, и он слегка наклонил голову вбок, доверчиво глядя на Андрея Пантелеймоновича в ожидании ответа. Тот нахмурился, но кивнул головой.

– Хорошо, я сейчас поднимусь, успокою жену и опять к вам спущусь – подождите тут.

Гордеев ждал его возле машины, несмотря на начавший накрапывать мелкий осенний дождь. Услужливо распахнув дверцу, он неподвижно стоял, пока его Андрей Пантелеймонович удобно устраивался внутри, и только после этого сел сам.

– Я надеюсь, наш разговор будет недолог? – зябко ежась, спросил Воскобейников. – Честно говоря, устал я сегодня, как собака.

– Я понимаю, понимаю, – заторопился Феликс, – не стал бы вас именно сейчас беспокоить, но боюсь, что другая возможность представится нескоро. Хотел кратко описать вам сложившуюся ситуацию. Вы хотите знать, что было сегодня после вашего ухода?

– Наверное, мне было бы невредно это знать, хотя… завтра я все равно бы все узнал.

– Да-да, но, как говорят, предупрежден – значит, вооружен. Короче, через час с небольшим после того, как стало известно о смерти Курбанова, в его кабинете появились представители прокуратуры. Они искали отчеты о работе ревизионной комиссии, но тут у них вышел небольшой промах – Курбанов, скорей всего, не хранил отчеты в папках.

– Вот как? – Андрей Пантелеймонович высоко поднял бровь. – Мне казалось, он все бумаги, что я передавал ему, складывал в сейф.

– В сейфе ничего не нашли. Известно, что Ният Ахматович был человек с техническим образованием и чрезвычайно интересовался вычислительными машинами. По его личному заказу была закуплена мини-ЭВМ фирмы Хьюлет-Паккард, в памяти которой он хранил всю информацию. Знаете, на Западе эти маленькие вычислительные машины уже начинают вытеснять мощные большие, хотя, на мой взгляд, у них гораздо меньше возможностей.

– К сожалению, я плохо разбираюсь в электронике, – поморщился Воскобейников, всегда раздражавшийся, когда дело доходило до технических подробностей.

– Да-да, конечно, извините. Дело в том, однако, что когда попытались прочесть информацию, находившуюся на магнитной ленте, она оказалась закодирована. Специалисты, прилетевшие из Киева и из Армении, пока не разобрались во всем этом – они не могут взломать личный код Курбанова. Тогда представители прокуратуры вспомнили о вас. Но вас не было.

– Мне нужно было отъехать по делам.

– Секретарь так и объяснила. Она сообщила также, что накануне сделала для вас микрофильм со всех находившихся в большой толстой папке документов, но ни папки, ни микрофильмов не нашли. Ваш сейф оказался открыт.

– Этого следовало ожидать, – усмехнулся Андрей Пантелеймонович. – К счастью, я думаю, что те, кто взял эту папку, не много выиграли – там сложены ничего не значащие бумаги.

Лицо Феликса осталось непроницаемым, хотя правая щека неожиданно дернулась, и в глазах мелькнула тень легкой досады.

– Все бумаги из вашего кабинета прокуратура забрала, кабинет опечатан. Нам, наверное, придется отчитаться о работе нашего сектора, – сказал он.

– Для этого нам нужно получить обратно наши бумаги. В прокуратуре их, наверное, основательно перепутали, но думаю, что сумею привести их в порядок. Конечно, на это уйдет какое-то время.

– Что ж, – Гордеев искоса взглянул на него, – я хотел вас предупредить, но если вы считаете, что все в порядке, то остается только вопрос о микрофильме.

– Очевидно, его унесли те люди, которые открыли сейф и забрали папку, – развел руками Андрей Пантелеймонович с явной насмешкой в голосе, – думаю, что наша прокуратура во всем разберется.

На какое-то время воцарилось молчание, потом Феликс мягко дотронулся до плеча Воскобейникова.

– Я восхищаюсь вами, Андрей Пантелеймонович, честное слово! Мне и дальше очень хотелось бы работать вместе с вами. Именно с вами и ни с кем другим. Думаю, вы могли бы мне больше доверять. Конечно, вы еще мало меня знаете.

– О, я знаю о вас все, что указано в вашем личном деле: воспитывались в детдоме, сирота, окончили юридический факультет Ленинградского университета. Много лет работали на Филева, год назад ваши с ним пути разошлись. Вам тридцать восемь, но выглядите вы, я бы сказал, несколько моложе. Что еще? Ах, да, как в характеристике: женат, политически грамотен, морально безупречен. Это то, что я знаю о вас точно. Остальное я могу только подозревать. Я подозреваю, например, что вы продолжаете работать на Филева, Феликс Эрнестович.

– Андрей Пантелеймонович, – сказал Феликс после некоторого молчания. – Я понимаю, что вы сегодня устали и очень взволнованы, но, повторяю, у нас больше не будет возможности поговорить. Вижу, что с вами нужна полная откровенность, потому что вы очень умный человек. Если мы сейчас договоримся, то я приложу все силы, чтобы вся эта история вас не затронула – у меня такая возможность есть. В дальнейшем мы вместе сможем горы свернуть, если сейчас поладим. Так как?

– Хорошо, – Воскобейников откинулся назад и устало закрыл глаза. – Говорите, я слушаю.

– Чтобы показать, насколько я откровенен с вами, и дать вам оружие против себя, сразу скажу: не все, указанное мною в анкете, правда. В детдоме я провел всего два года и пришел туда одиннадцатилетним мальчишкой, притворившись беспамятным. Однако же я прекрасно помнил свои имя, фамилию и деревню, откуда был родом. Родители мои со Смоленщины, и деревня наша была из тех, по которым огнем прошелся немец, не оставив целым ни одного дома. Мать моя вместе с другими женщинами вернулась туда после освобождения, и когда начали отстраиваться, оказалось, что и мужиков-то нет – кто на войне погиб, кого немцы расстреляли, а кого наши – тех, кто во время оккупации в предатели пошел. Отец мой, как матери сообщили, когда уже наши пришли, в сорок четвертом погиб.

Что делать – начала она с другими вместе село поднимать, брату моему старшему тогда еще только четыре года было, он не помощник был. Однажды вдруг появляется в нашей деревне женщина из чужих мест и к матери моей приходит. Так и так, мол, просил тебе твой мужик передать, что жив он, и если хочешь, то должна суметь его назад заполучить. Рук у него нет, ног нет, а все остальное, говорит, работает. Оказывается, после войны специальный лагерь открыли – для тех, кто обе руки и ноги потерял. Такие, дескать, для государства лишняя обуза, ни к чему им возвращаться домой. Семьям похоронки прислали, а всех инвалидов собрали скопом и в этот лагерь запихнули. Особо их не охраняли – безногие далеко не убегут. Жили там инвалиды – собакам такой жизни не пожелаешь. Кормили их помоями, теплой одежды не выдавали, не мыли – скорей бы сдохли, да государство от хлопот освободили. Кто помирал – тут же и закапывали. Женщина эта, что к матери пришла, обо всем случайно узнала и сумела до лагеря добраться. За две буханки хлеба и сто граммов сахару ей позволили мужа унести. У них там в день по десять человек умирало – записали, что умер, и вся забота. Короче, отец мой с тем мужиком в одном бараке лежал и адрес материн ему сказал.

Мать, как услышала, собралась, братишку у соседки оставила и уехала, а через месяц вернулась и отца в мешке приволокла. Так и стали они жить – днем отца прятала, чтобы не увидели и назад не забрали, а ночью он ей благодарность свою выказывал. Через год я родился, потом братья и сестры мои. Стали соседки подозревать неладное – мужиков вокруг за десять верст не сыщешь, а тут вдруг дети невесть откуда берутся. Выяснили, короче, и к матери: ах ты такая-сякая – один мужик на селе, а ты его единолично для себя держишь. Мать сначала сопротивлялась, но время голодное – кто хлеба принесет, кто муки, – и стала она их к отцу, как телок к быку, подпускать. Начали дети рождаться – не знаю уж, сколько через несколько лет по деревне моих братишек да сестренок бегало. Бабы так привыкли, что покоя отцу не давали. Десять лет он еще протянул, а потом не выдержал – помер по-настоящему.

Сколько помню, мы всегда голодали – с зари до ночи работали, чтобы только выжить, а еще должны были государству молоко сдавать. Особо нами никто не интересовался, а если какое начальство заезжало, то детей сразу по избам прятали – чтоб никто про мужика не догадался и не отнял его. Наша-то деревня на отшибе стояла, и залетные парни у нас никогда не появлялись. Поэтому у нас, детей, и метрик не было, и в школу мы не ходили – кто-то сумел от старших читать и считать научиться, а кто-то вообще книжек никогда в руках не держал. Меня старший брат выучил – у него метрика была, и он зимой в школу бегал на другую сторону реки, когда по льду перейти можно было.

Как ему восемнадцать исполнилось, то пришла повестка в армию. Проводили – чин-чином, а я затосковал. Год терпел еще, а потом не выдержал – сбежал из дома. По деревне, может быть, мать меня и искала, а заявить ей некуда было – документов-то никаких на меня не было. Погонял я годик по стране, на поездах зайцем поездил, шпана меня несколько раз до полусмерти избивала. Один раз в Ленинграде после таких побоев забрали меня в больницу, а оттуда в детдом отправили. Я притворился, что не помню, откуда я, а имя сам себе придумал. Мать Федором звала, а я Феликсом назвался, фамилию по названию деревни – Гордеевка.

– А отчество вы, очевидно, решили с той же буквы, что и у Дзержинского взять? – усмехнулся Воскобейников, не пропустивший ни слова из рассказа Гордеева.

– Это вы точно попали, Андрей Пантелеймонович, – улыбнулся тот. – Короче, окончил я семилетку, потом работал, вечернюю школу закончил и поступил на юридический. В документах писал, что сирота, родители на войне погибли. Поэтому и пришлось накинуть себе возраст – три года. В сорок восьмом, когда я родился, войны уже не было.

– Что ж, они не могли внешне определить ваш возраст? – изумился Андрей Пантелеймонович. – У вас же облик был совсем детский. И когда ж вам в голову это пришло?

– Сразу, как попал в детдом – сказал, что мне четырнадцать. Тогда ведь военные дети совсем мелкие были, никто не удивился даже. Это с пятидесятых молодые в рост пошли. Вы, однако, сразу определили, что я моложе выгляжу.

– Даже моложе своих тридцати пяти, я бы сказал.

– Спасибо за комплимент. Итак, я окончил юридический факультет Ленинградского университета – и неплохо, надо вам сказать! Тогда мне и предложили идти работать в органы – куда еще было податься одинокому парню. Это позже, когда я женился, у меня появилась квартира, а до тех пор я не имел выбора и должен был на все соглашаться.

Воскобейников улыбнулся.

– Чего вы стесняетесь? Работать в органах не позор, многие идут туда по зову души.

– Вначале мне это не совсем понравилось – даже, сказать по правде, я был несколько смущен. Меня устроили юристом к Филеву. Он уже несколько лет жил и работал в Москве, но официально еще какое-то время считался генеральным директором крупного объединения в Ленинграде. Моя задача была следить за каждым его шагом и сообщать куда положено. Потом мне предложили переехать в Москву. С жилплощадью было туговато, и мне дружески посоветовали жениться на женщине с квартирой. Даже предложили кандидатуру. Так я обзавелся сразу и женой, и квартирой.

– Что ж, многие не имеют и этого. А как вы поладили с Филевым?

– В тот-то и дело – он неизвестно откуда раскопал всю мою подноготную и даже показал фотографию моей матери, сделанную его людьми. Сами понимаете, если б правда всплыла, то моя анкета оказалась бы серьезно подпорченной. Возможно, я лишился бы работы, квартиры, потерял возможность ездить за рубеж. Поэтому я вынужден был делать все, что он требовал. Я узнал, например, что пока он жил в Ленинграде, у него была связь с женщиной, от которой родился ребенок – девочка. Он их бросил на произвол судьбы – даже финансово не помогал. Если б это стало известно, то кое-кто мог бы устроить ему неприятности по партийной линии, потому что недругов у него было предостаточно. Я, однако, не решился об этом доложить – он крепко держал меня в руках. Больше того, я в течение всех этих лет слепо выполнял все его распоряжения и сообщал о планах моего начальства. Мой уход от него был комедией, разыгранной по его инициативе.

– Хорошо, но что же вы теперь хотите от меня? Чтобы я помог вам свести счеты с вашим мучителем и угнетателем? Вы понимаете, что мне сейчас бы самому ноги унести от всей этой заварухи подальше.

– У вас в руках оружие, которого нет у меня – у вас материалы расследования, доказательства хищения им государственного имущества в особо крупных размерах. Фактически, в ваших руках его жизнь.

– Однако! Вы, оказывается, кровожадный человек! Вы хотите, чтобы его расстреляли?

– Вы не поняли, Андрей Пантелеймонович! Я не хочу, чтобы его расстреляли – я хочу, чтобы он поделился с нами награбленным. Мы все могли бы жить в роскоши и довольстве до конца наших дней.

– Один уже пытался стать миллионером – некто Остап Бендер. Всем известно, чем это закончилось. Поймите, Феликс, у нас в стране на деньги ничего не купишь, а ехать за границу я пока не собираюсь. Ваше голодное детство породило в вас алчность, но это болезненное чувство, поверьте мне. К тому же, шантаж очень опасен – особенно, если дело касается денег. За свои деньги человек будет драться безумней, чем за саму жизнь.

– Вы были когда-нибудь за границей? – пристально посмотрев на него, спросил Феликс.

– Ездил несколько лет назад в Болгарию с делегацией.

– Это не то – туда, на Запад! Знаете, как живут там люди, у которых есть деньги? Мы даже представить себе не можем такой жизни! Это другой образ жизни, другой образ мышления, это другой мир, поверьте мне! – он наклонился к собеседнику, и глаза его жадно сверкнули. – Это нужно изведать, чтобы понять!

– Почему же, я понимаю, – задумчиво сказал Воскобейников, – понимаю тех, кто так туда рвется, но мой мир – моя жена, и другого мне не нужно. Все равно, вдвоем нас за границу не выпустят, а если вдруг это и получится, то в СССР останутся моя сестра и племянник – у них из-за нашего отъезда окажется испорченной вся жизнь. К тому же, механизм операции, которую вы мне предлагаете, весьма сложен – у меня, например, нет счета в зарубежном банке, а если попытаться делить с ним деньги здесь, в СССР, то того и гляди, окажешься соучастником, а время нынче суровое. Нет и нет, дорогой мой Феликс, простите, конечно, что я вас так фамильярно называю, но вы сами признались, что намного моложе меня.

– Послушайте! – Гордеев цепко схватил его за руку и зашептал в самое ухо. – Послушайте, что я скажу: Андропов не проживет и полугода, а потом, скорей всего, наступит время перемен. Негласно страну грабили и будут грабить, но когда-нибудь эти люди выползут из своих щелей и станут купаться в золоте, а вы? Что вы дадите своей любимой жене? Вы хотите, чтобы она нищенствовала? У вас нет даже своей машины – вы ездите на государственной, которую в любой момент могут отобрать! Я беру на себя всю организационную часть, не бойтесь. От вас нужны только эти документы – с ними я прижму его! У нас совсем мало времени – когда Андропов умрет, они опять престанут бояться.

– В этих документах – мое спасение, откуда мне знать, что вы не побежите и не отдадите их ему прямо в руки? Тогда я буду для него лишь опасным свидетелем, и меня уберут в один момент.

– Я понимаю, вот, – Феликс достал из кармана бумаги и протянул их Воскобейникову, сделав поярче свет в машине, – прочитайте эти бумаги, и вы поймете, что я отдаю себя в ваши руки. Эти материалы для западной прессы более интересны, чем доказательства вины какого-то проворовавшегося политика. Вы видите, как мне нужны ваши бумаги – я сдаю в ваши руки целую организацию.

Андрей Пантелеймонович почувствовал, что у него волосы встают дыбом, и по коже начинают бегать мурашки.

– Что это? – тихо спросил он.

– Это? Это структура организации, которая под моим руководством занимается ликвидацией отдельных лиц. Действия организации не являются преступными – они вызваны государственной необходимостью. Имена ликвидируемых не указанны, но обратите внимание на даты и время – может быть, вам это что-нибудь и подскажет. Сегодня, например.

– Но… я не понимаю, ведь…

– Ликвидация должна выглядеть, как болезнь или несчастный случай – убийство исключено, мы не убийцы. Еще вот двадцать седьмого августа, например. Вам эта дата ничего не говорит? Обратите внимание на место, где произошло дорожно-транспортное происшествие, окончившееся гибелью жертвы.

– Что?! Так это вы…

– Ну, вы тоже приняли участие, Андрей Пантелеймонович, когда вытерли лицо белым платком. Кстати, я хочу вам сказать, что Филев тогда на юбилее в разговоре с вами всего лишь повторил несколько фраз, которые ему посоветовали заучить наизусть. В действительности, он не владеет никакой информацией.

Андрей Пантелеймонович закрыл глаза и откинулся назад. На какой-то миг ему показалось, что сейчас он лишится сознания. Феликс заботливо приоткрыл окно машины, и внутрь ворвался свежий ветерок с каплями дождя. Легкие уколы капель воды заставили Воскобейникова открыть глаза.

– Хорошо, – сказал он, – я буду с вами сотрудничать, но у меня условие: ваших интимных отношений с органами госбезопасности я никоим образом не касаюсь.

– Что вы, что вы, Андрей Пантелеймонович, зачем нам эта госбезопасность? Нам нужно о себе заботиться, о своем будущем, а государство у нас сильное и могучее, оно само о себе подумает. Не тревожьтесь ни о чем, мне важно ваше принципиальное согласие, а детали я додумаю сам.

Приоткрыв дверцу, Воскобейников собирался вылезти из машины, но не вылез, а вновь повернулся к Гордееву.

– О ком вы заботитесь, затевая столь рискованную игру, Феликс? Женились вы, как я понял, сугубо по деловым соображениям и без любви, но, может, у вас есть дети, для которых вы стараетесь?

– Что вы, что вы, зачем мне дети! Детей при моей работе лучше не иметь – дети, знаете ли, это для людей, как ахиллесова пята. Вы поймете еще, когда подрастет ваша дочка. Давайте уж, я довезу вас до самого подъезда, а то вы, едва на ногах держитесь, еще упадете, не дай бог.