Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Галина Тер-Микаэлян
Время тлеть и время цвести
Том первый

© Тер-Микаэлян Г.С.2015

* * *

Пролог

В июне пятьдесят седьмого года командующему Умудского военного округа, генералу Павлу Воскобейникову позвонили из Москвы, и торопливый мужской голос отрывисто произнес:

– Павел Николаевич, Рославлев беспокоит. Мы начинаем, ты с нами?

– Я готов, – коротко отозвался генерал.

Он повесил трубку, вызвал адъютанта, отдал ему несколько коротких распоряжений, а потом вышел на крыльцо, и внезапно схватился за сердце. Военный врач, немедленно прибывший к генералу, поставил диагноз: «обширный инфаркт миокарда» и прописал строгий постельный режим.

Генерал лежал в постели и мысленно проклинал все на свете, когда к нему вошел его адъютант и доложил, что прибыли «товарищи из Москвы»:

– Товарищ генерал, они утверждают, что имеют личное указание Никиты Сергеевича доставить вас в Москву, потому что у местных медиков нет возможности оказать вам необходимую помощь. Они утверждают, что только в кардиологическом отделении Клинического военного госпиталя есть специальное оборудование.

Адъютант Воскобейникова, умный и грамотный человек, воевал с генералом с сорок второго, они были вместе при наступлении на Правобережной Украине и в Белорусской операции, где заслуги Павла Николаевича высоко оценил маршал Жуков. У Воскобейникова не было секретов от своего адъютанта, поэтому они оба понимающе переглянулись, и генерал глухо спросил:

– И какое у тебя впечатление?

– Я сообщил им, что нет такой необходимости, что врачи отмечают улучшение, а местные жители лечат вас народными средствами, и это очень помогает. Но они даже не слушают. У меня впечатление, что этот вопрос не подлежит обсуждению.

Генерал кивнул и перевел взгляд на сидевшую в углу сиделку. Это была местная целительница, умудка Дара. Она лечила его травами, настоянными на воде из местных подземных источников, и ставила компрессы на область сердца, что неплохо помогало. О Даре среди местного населения ходили легенды, и военному врачу не раз приходилось лично убеждаться в ее способностях – неизлечимо больные или получившие несовместимые с жизнью травмы под ее руками буквально воскресали. Поэтому он разрешил ей врачевать генерала, решив, что худо от этого не будет. Разрешил еще и потому, что с медикаментами в гарнизоне было не густо, да и не существовало в то время каких-то особых средств от инфаркта миокарда – лежи себе неподвижно и старайся делать поменьше движений, чтобы тромб не оторвался и не наделал еще худших бед. Если повезет – выкарабкаешься.

– Дара, выйди на минуту, – сказал Воскобейников, – и она послушно поднялась.

Это была высокая смуглая женщина с прямыми черными волосами, черными глазами и впалыми щеками, над которыми выдавались остро очерченные скулы. По внешнему облику трудно было определить ее возраст – на лице не было морщин и прочих разрушений, производимых старостью, но мудрый взгляд и очертания губ показывали, что умудка Дара далеко не молода. Поставив перед генералом чашку, наполненную чистой водой, она вышла из палаты, притворив за собой дверь, и адъютант, наклонившись к генералу, торопливо проговорил:

– Товарищ генерал, врачи не велели вас беспокоить, поэтому я распорядился убрать из вашей палаты радио. После возвращения из Финляндии Хрущев созвал Пленум ЦК, который отменил решение Президиума и отправил в отставку «антипартийную группу» Молотова, Маленкова и Кагановича. Рославлев вчера подал в отставку и, говорят, находится под домашним арестом, но никто ничего точно не знает. Если б не ваша болезнь, конечно…

– А Жуков? – резко спросил генерал.

– Жуков поддержал Хрущева. Товарищ генерал, я полагаю, вам не стоит ехать в Москву. Скажите хоть одно слово, и мы вас не выдадим.

Генерал Воскобейников отрицательно покачал головой:

– Нет, не стоит усугублять. Пусть везут меня в Москву – у них против меня ничего нет, они просто подстраховываются и хотят иметь меня перед глазами. Никита не так уж и силен, он сам всего боится, а Георгий Константинович меня в обиду не даст – мы с ним и в Сталинграде, и в Берлине вместе побывали. Дару отправьте со мной – неизвестно, как меня их врачи по новым методам будут лечить, а ее компрессы и водичка мне здорово помогают.

Жуков приехал навестить больного на следующий день после того, как генерала доставили в Москву на специальном самолете и поместили в отдельную палату Клинического госпиталя. Георгий Константинович вошел с недовольным видом, поправил сползающий с плеча белый халат и сел на стул, стоявший около кровати.

– Что это ты надумал, Павел Николаевич? – резко спросил он. – Решил на старости лет в заговоры поиграть? Ты думал, как это на стране отзовется? Только говори со мной честно – я не КГБ, и нас никто не слышит. Говорить-то тебе можно?

– Говорить можно, сколько влезет, двигаться нельзя, – глухо ответил Воскобейников, – а если честно, товарищ маршал, то не люблю я Никиту. Всегда его не любил, а после Двадцатого съезда, когда он начал Сталина охаивать… Он ведь прежде перед Иосиф Виссарионовичем чечетку и гопака выплясывал, а как тот умер, так тявкать начал – как шакал. И стране от него добра не будет.

– Этого мы обсуждать не станем, – сурово проговорил Жуков, – мне и самому многое не нравится, но стране нужна стабильность, сейчас не то время, чтобы вносить раздоры.

– Он вам спасибо не скажет, Георгий Константинович, помяните мое слово. Думаю, что он до вас тоже доберется и очень скоро.

Жуков расправил плечи и поправил вновь сползший халат.

– Я не за «спасибо» служу Отечеству. Ладно, Павел Николаевич, ты сделал глупость, но я постараюсь это уладить. Ты у нас герой, и Хрущев, думаю, не станет портить отношения с министерством обороны. Ты скажи, – голос его немного смягчился, – где сейчас твоя семья? А то лежишь тут один, как сыч, я смотрю. У тебя ведь сын, кажется, в Москве? Жена-то твоя умерла?

– Умерла, – вздохнул Воскобейников, – а сын действительно в Москве, мы уже года четыре не виделись.

– Что же так? Ведь и внуки у тебя есть, я слышал. Привезти их к тебе, чтобы не скучал? Я распоряжусь – всех мигом сюда доставят.

– Не нужно, – насупился генерал, – я с сыном, если честно, не в ладах – вели себя он и супруга его по отношению к жене моей не очень хорошо. Ведь первая моя жена, родная мать Пантелеймона, еще в гражданскую умерла – я во второй раз женился, когда ему год был. Зина ему и за мать, и за отца была – я ведь сколько по службе всегда мотался. А в конце войны, когда я ее из госпиталя после ранения к ним в Москву хотел отправить, они ей места в квартире своей не нашли – тесно, видите ли, няня у них живет, дети маленькие. Намекнули даже, что Зина ему неродная. А как она у постели его ночами просиживала, когда он болел в детстве, как недоедала, а на последние деньги молоко ему покупала, так то забыли. Он ведь сильно болел – астматик, его даже в армию не призывали. И Андрюшку, внука моего, недолюбливаю – больно умного всегда из себя строил. Зина ведь у меня простая, образования не получила, так мы года три назад у них были, и Андрюшка ее все время – вежливо так, с подковыркой – подначивал. Внучка Виктория, правда, хорошая девочка – воспитанная, стихи любит читать. Зина моя перед смертью ее все вспоминала, – он вдруг спохватился, что слишком много говорит и отнимает у Жукова время. – Простите, товарищ маршал, разболтался.

Жуков вздохнул и, посмотрев на часы, поднялся.

– Ладно, Павел Николаевич, поправляйся, а у меня и вправду дела. Распоряжусь – привезут к тебе твою внучку.

Викторию привезли к генералу в больницу вечером того же дня – поздно, после того, как он поужинал. Павел Николаевич в последний раз видел внучку застенчивой тринадцатилетней девочкой с аккуратными косичками, а теперь перед ним, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стояла стройная семнадцатилетняя девушка с красивым тонким лицом, прекрасными голубыми глазами и модно подстриженными пышными пепельными волосами.

– Садись, Витюша, – ласково произнес дед, протянув к ней руку, и посмотрел на прикорнувшую в углу палаты умудку Дару. – Познакомься, Дара, это внучка моя Виктория – приехала навестить дедушку.

Дара протянула девушке руку, улыбнулась.

– Здравствуй, Виктория. Посиди с Павлом Николаевичем, а я схожу прогуляться.

– Здравствуйте, – Виктория робко опустилась на краешек стула и смущенно посмотрела на лежавшего на кровати деда, которого помнила очень смутно, но понимала, что он – очень важный человек, раз за ней специально прислали генеральскую машину, чтобы привезти ее к нему в больницу.

– Расскажи, как ты живешь, внучка, – попросил он. – Красивая стала. Жених-то есть?

– Нет, – ответила торопливо, а внезапная краска на лице показала деду, что она немного кривит душой, – я же в этом году только школу заканчиваю.

Генерал рассмеялся и потрепал ее по руке.

– И в школе можно жениха найти, если постараться, – весело сказал он. – Учишься-то как? Двоек много?

Она застенчиво улыбнулась.

– Я хорошо учусь.

– Все Андрюшке задачки помогаешь решать? Он-то, лентяй, тебя эксплуатирует?

– Андрюша умный, – с неожиданной горячностью в голосе возразила Виктория, – у него просто не всегда хватает времени, потому что он много занимается общественной работой.

– Ну и пусть себе занимается дальше, – Воскобейников нахмурился, – а ты куда будешь поступать? К чему у тебя душа лежит?

– Я буду инженером, мне математика хорошо дается, а Андрей пойдет на медицинский, он уже решил.

– А стихи ты по-прежнему любишь? – генерал перевел разговор на другую тему, не желая говорить с Викторией о ее брате-близнеце.

– Люблю, – она вдруг просияла, – а вы запомнили даже, что я люблю стихи?

– Конечно, я все помню, – взгляд его смягчился, – ты помнишь, когда мы с твоей бабушкой Зиной были у вас, ты нам читала Пушкина? Помнишь еще это стихотворение – там были слова, вроде «время тлеть, время цвести». Можешь его мне прочитать? А то я Пушкина люблю, а наизусть никогда ничего не могу запомнить.

– Совсем, как Андрюша, – улыбнулась девушка, не заметив, что дед нахмурился при этом сравнении. – Хорошо, я вам сейчас прочитаю.

Генерал закрыл глаза и откинулся на подушку, а Виктория, разгладив на коленях юбочку, начала с выражением читать:

 
Брожу ли я вдоль улиц шумных,
Вхожу ли в многолюдный храм…
 

Когда она дошла до слов «тебе я место уступаю: мне время тлеть, тебе цвести», то вдруг замолчала, потому что ей показалось, что генерал спит. Он, однако, не спал и, сразу же открыв глаза, с воодушевлением произнес:

– Читай, читай, я не сплю. Хороший был мужик Пушкин, знал, как за душу взять. Как он это мудро сказал: время тлеть и время цвести. Как он все понимал – я жизнь прожил, а не могу так ухватить соль жизни, как он. Время тлеть и время цвести – вечная смена жизни и смерти. А ведь погиб в тридцать семь – совсем молодой.

Виктория ничего на это не ответила – ей в ее семнадцать лет и тридцать семь, и шестьдесят семь одинаково казались глубокой старостью. Она дочитала стихотворение и когда замолчала, то Воскобейников действительно спал, тихо похрапывая, а его грудь ровно и ритмично вздымалась и опускалась.

Девушка не знала, что делать дальше. Не решаясь разбудить генерала, она тихо сидела, ожидая, пока он проснется или пока кто-нибудь за ней придет и отведет вниз, где ждала машина. Однако никто не приходил, хотя было уже достаточно поздно. У Виктории, убаюканной мерным дыханием деда, тоже начали закрываться глаза – она привыкла ложиться спать рано, потому что уроки в школе начинались в восемь утра. Неожиданно послышались торопливые шаги. Умудка Дара, вбежав в палату, схватила ее за руку.

– Пойдем, скорее! Скорей!

Девушка испуганно вскочила, не понимая, в чем дело, но Дара уже тащила ее прочь. На миг задержавшись возле двери, умудка бросила невыразимо печальный взгляд на уснувшего генерала, потом вытолкнула его внучку в коридор.

– Ой, поздно как, я долго сидела – никого уже нет, даже медсестры, – растерянно начала было Виктория, но Дара приложила палец к губам, и девушка виновато умолкла. Хотя будь она лучше знакома с режимом работы военного госпиталя, то удивилась бы, что дежурная медсестра куда-то отошла, оставив свой пост – это считалось неслыханным нарушением.

Миновав главную лестницу, они спустились по той, какой обычно пользовался персонал, и Дара подвела Викторию к ожидавшему ее автомобилю. В салоне его горел тусклый свет, шофер при их появлении отложил газету и поднял голову.

– Повидала генерала? Ладно, садись, поехали домой.

Забравшись в машину, Виктория вдруг вспомнила, что не попрощалась с дедом, и, высунув голову в окно, сказала Даре то, что по ее мнению требовали правила вежливости:

– До свидания, спасибо. Вы дедушке привет передавайте и скажите, что я хотела попрощаться, но он спал. Скажите, что я еще приду.

– Скажу, – проводив глазами отъехавшую машину, Дара повернулась и торопливо зашагала прочь от госпиталя.

В палате Воскобейникова в это время суетились три человека. Негромко переговариваясь друг с другом короткими отрывистыми фразами, они торопливо, но внимательно осмотрели палату, заглянули в шкаф с генеральской одеждой, за высокую ширму и даже под стол. Сам генерал их уже не интересовал – он лежал на кровати с простреленной головой, мертвые глаза его неподвижно смотрели в потолок, а на щеке застыла тонкая струйка крови.

– Не может быть, – сказал, наконец, один из людей, – внучка должна быть где-то здесь – нас только что предупредили, что ее привезли к нему на свидание по приказу Жукова.

– Возможно, следовало отложить операцию до ее ухода, – с досадой произнес другой, с досадой отталкивая ногой упавшую ширму.

– Приказано ни при каких условиях операцию не откладывать, – резко возразил первый, – но свидетелей оставлять нельзя. Где она может прятаться? Кроме того, около него постоянно дежурит женщина-санитарка из Умудии. Куда они обе могли деться?

Они в десятый раз все осмотрели, профессионально тренированными пальцами простучали стены, выискивая пустоты, в которых можно было бы спрятаться, потом, выглянули в коридор. Вокруг не слышно было ни звука, а отделившийся от стены человек кивнул им, показывая, что все в порядке, и здесь никто не проходил. Такой же знак подал им их товарищ, дежуривший на лестнице. Тогда они спустились вниз, и уже у самого выхода неприметный мужчина в штатском сообщил, что двадцать минут назад Виктория уехала в генеральской машине, а санитарка, проводив ее, ушла прогуляться – за ней не стали следить, не сочтя это важным.

– Значит, они вышли из здания до нашего прихода, – решил один из тех, кто был в палате генерала. – Что ж, это существенно все упрощает. Уходим, работа окончена.

На следующий день в газетах появилось сообщение, что дважды Герой Советского Союза генерал Павел Николаевич Воскобейников умер от обширного инфаркта миокарда. Похороны были торжественные, на них присутствовали и глава Комитета государственной безопасности генерал Серов, и министр обороны СССР маршал Жуков. Лицо Жукова было очень мрачным, и во взгляде, который он порой бросал на Серова, сверкали искорки гнева.

Книга первая. Ахиллесова пята

Глава первая

Сначала Надежда собиралась ехать с большим дедушкиным чемоданом. Уложила вещи, защелкнула оба замочка и взвесила на руке – груз оказался солидным, и у нее от тяжести начал слегка побаливать низ живота. Поколебавшись, она, в конце концов решила взять лишь самый минимум и вытащила из шкафа изящный кожаный саквояж – подарок Саши, привезенный им пару лет назад из Югославии. Тут же нахлынули воспоминания, и пришлось их отгонять хорошо отработанным в последнее время способом – заставив себя усиленно размышлять о нейтральных проблемах. О том, например, чем прикрыть сверху переложенную из чемодана в саквояж одежду, брать с собой в дорогу зонт или не брать – в Ленинграде последние дни августа выдались на редкость солнечными и теплыми, но все же осень на носу, а дорога предстоит дальняя. Вымокнуть не хочется, но, с другой стороны, и от зонта лишний вес, а живот ноет все чаще и чаще.

Подумав, Надежда открыла сундук со старыми бабушкиными вещами, порылась, вытащила кремовую шаль – легкую и тонкую, – решила, что сгодится. Повертела в руках, от нечего делать накинула на плечи, оглядела себя в зеркале – шаль была слегка побита молью, но красиво обшита по углам цветами, а главное, широкими складками хорошо укрывала выпирающий живот.

«Возьму – сверху вещи прикрою, а в поезде вытащу и наброшу. Будет теплей, и …меньше заметно».

Еще раз глянув на себя в профиль, она вздохнула – нет, восьмимесячную беременность бабушкиной шалью не прикроешь, и добрые взгляды попутчиков, приветив округлившуюся фигуру будущей матери, потом нет-нет, да и скользнут по безымянному пальцу правой руки. Мелькнула коварная мыслишка: а если надеть кольцо – то, что лежит в запертом письменном столе? Отомкнув замок, выдвинула ящик, из самой его глубины извлекла порыжевшую от времени коробочку.

Обручальное кольцо, подаренное ей когда-то мужем, уже одиннадцать лет не видело света, заткнутое в кипу старых счетов за телефон и квартиру. До этого, правда, Надежда почти восемь лет стирала, мыла посуду и чистила стекла, не снимая его с рук, поэтому золото изрядно потускнело. Она хотела померить – не стало ли мало, – но взгляд упал на перевязанный тесемочкой пакет, и в горле перехватило – Саша. Сашенька! Нет, нельзя, чтобы это опять лезло в голову!

В пакете хранились их с Сашей фотографии, открытки, присланные им в разные годы, записная книжка в кожаном переплете. Он так берег эту книжку, всегда носил в нагрудном кармане пиджака, а в день их расставания забыл в прихожей рядом с зеркалом – так спешил уйти. Исписанные круглым почерком страницы хранили запах дорогого мужского одеколона, и Надежда, ощутив его, напряглась, а потом резким движением засунула обратно вглубь ящика коробочку с кольцом – нет, не нужно. Чтобы успокоиться, ей опять пришлось силой воли переключать мысли на нейтральную проблему – как же, все-таки, быть с зонтом? Брать с собой или не брать? И опять в голову полезло, как Саша шутил: «Ленинградца везде распознаешь – шагу без зонта не сделает». Нет, да что ж это такое! И, разозлившись на свои мысли, твердо решила зонт не брать.

Ленинград проводил Надежду летним теплом, а Москва, где ей нужно было пересаживаться на Владивостокский поезд, встретила проливным дождем – на перроне Ленинградского вокзала пришлось даже нацепить на голову целлофановый пакет. К полудню ливень, правда, утих, но ветер дул сырой и промозглый, поэтому пассажиры-транзитники по столице особо не разгуливали, и народу на Ярославском вокзале было тьма-тьмущая – даже в кафе «Матери и ребенка» Надежде пришлось стоять в очереди почти час. В конце концов, она поела, купила себе хлеба и вареных яиц в дорогу, а когда выходила из зала, увидела на стене за дверью телефон-автомат и не удержалась – опустив в прорезь две копейки, набрала номер.

Детский голос, явно подражая кому-то, важно произнес:

– Але! Я вас слушаю, – потом в сторону: – Мама, а в телефоне молчат.

В глубине квартиры слышались голоса, и один из них – мужской – показался Надежде до боли знакомым. Не дожидаясь, пока взрослые возьмут у ребенка трубку, она поспешно дала отбой. Не надо было звонить, нет смысла лишний раз травить себе душу. И уже не стало сил отгонять воспоминания, еще с полчаса, как во сне, бродила она по вокзалу и чуть не прослушала, когда объявили посадку на скорый поезд «Москва-Владивосток».

Толстая проводница, придя в купе проверить билеты, добродушным басом пошутила:

– Ваше купе у меня дальнее подобралось – все за Урал едут. Так что с вас, родные, магарыч – я вам тут с неделю за мать-отца буду.

Шутить-то она шутила, но сдачи за постельное белье всем четверым нахально не додала. Надежда сказала бы, но у нее опять начало тянуть живот, и хотелось только одного – скорее разложить постель и лечь. Маленькая старушка с лучистыми глазами, ехавшая до Иркутска, посчитала мелочь и, вздохнув, молча ссыпала в кошелек, а круглолицый узкоглазый лейтенант с билетом до Владивостока, тряхнул белокурым чубчиком и, даже не взглянув на деньги, небрежно сунул их в карман. Лишь четвертый пассажир, спортивного вида парень лет тридцати, выразительно позвенел монетками и широко улыбнулся:

– Что ж, теперь нам, стало быть, чай всегда в первую очередь и пораньше.

Впрочем, об этой своей шутке ему очень скоро пришлось пожалеть – поезд шел на восток, и каждый новый день начинался на час раньше, а проводница, приняв его зубоскальство всерьез, с рассветом, как штык, являлась в их купе и басом возвещала:

– Утро, мои хорошие! Вам первым чай несу, соколики, просыпайтесь.

Старушка – ее звали Фаиной Семеновной – вздыхала:

– Да вроде бы по часам рано еще.

– Часы каждый день переставлять надо, родимые, в другом часовом поясе уже едем.

Белокурый лейтенант Егор, посопев носом, переворачивался на другой бок и продолжал мирно спать, старушка, позевывая, начинала выбираться из-под одеяла, а спортивный парень с редким именем Арсений, накликавший своей шуткой беду на их купе, со слипшимися от сна глазами свешивался с верхней полки и начинал шарить рукой по столу в поисках своих наручных часов:

– Опять ни свет, ни заря разбудила! Который же это час, интересно?

Одна Надежда ценила преимущества раннего пробуждения – она торопливо набрасывала халатик и спешила в туалет, пока пассажиры других купе, потревоженные зычным рыком могучей хозяйки вагона, не начнут выстраиваться в очереди со своими мыльницами, полотенцами и зубными щетками.

Завтракали, обедали и ужинали все вместе – мужчины с самого начала выгребли из сумок и предоставили в распоряжение Фаины Семеновны все имевшиеся у них в наличии съестные припасы. Надежда поначалу отказалась к ним присоединиться:

– Извините, но я буду питаться отдельно, а то мне как-то неудобно – я с собой взяла немного, рассчитывала, что буду есть в вагоне-ресторане.

Лейтенант Егор весело сверкнул зубами:

– Нет уж, у нас в армии так не принято, Надя, присоединяйтесь к общему столу.

– Это точно, – поддержал его Арсений. – Вы, Наденька, в Сибирь едете, приучайтесь к сибирским порядкам – тут законы на этот счет строгие, всякое там цирлих-манирлих придется отбросить.

– Спасибо, но у меня свои правила, я коренная ленинградка.

– Но находитесь на территории Сибири, а со своим уставом, как говорят, в чужой монастырь не лезут. Тем более, что мы с вами вдвойне попутчики – оба едем до одной станции. Так что, доказал я или нет, что вы должны присоединиться к общему столу? – бровь Арсения весело взлетела кверху, а глаза смеялись так заразительно, что Надежда тоже не сумела сдержать улыбки:

– У вас, конечно, железные аргументы.

Чуть поколебавшись, она все же присоединила к общей куче купленную на Ярославском вокзале провизию. Старушка, ловко нарезая копченое мясо и открывая консервы с черной икрой, уважительно качала головой:

– Видать, сынки, вы из наших мест – сибирские. У москвичей-то я сейчас месяц пожила – хорошие люди, ничего не скажу, с сыном моим хозяин дружил. Только они холодильник поделили: сами в одной половине продукты держат, а сын со снохой – в другой.

– Всякое бывает, – усмехнулся Арсений. – Сам я лично с Арбата, но в Сибири работаю уже несколько лет. Народ здесь, конечно, приятный – с широкой душой. А о москвичах трудно зараз обо всех судить – в Москве много приезжих, люди разные.

– А я Москву вообще не помню, хоть здесь и родился, – привычным движением откинув белобрысый чуб, сказал Егор. – До трех лет прожил в Замоскворечье, потом увезли в эвакуацию в Ташкент, а в сорок пятом мать забрала нас во Львов, к родственникам – отец с войны не вернулся, ей трудно было одной. А теперь у меня своя семья, мы по всей стране путешествуем. Женушка моя красавица, каких мало, – он достал из бумажника затертую фотографию молодой женщины, прижимавшей к груди лупоглазого малыша, и с гордостью показал попутчикам.

– Хороша! – внимательно оглядев их, заметила Фаина Семеновна. – И сын хорош!

– Дочка! – поправил ее Егор, и от Надежды не ускользнуло мелькнувшее в его голосе легкое сожаление. Сама она лишь из вежливости скользнула взглядом по фотографии – ее не интересовали чужие дети.

Вошедшая в это время с чаем, проводница с любопытством оглядела фотографию и изрекла своим густым басом:

– Копия – папа! А ты, небось, сына хотел? Мужикам-то так всегда – сына подавай, а матери дочка ближе.

– Ничего, в следующий раз сына родят, молодые еще, – успокаивающе заметила старушка и со вздохом добавила: – У меня вот три сына было, а дочки – ни одной! Я уж, когда с третьим ходила, так к бабке заговаривать на дочку бегала – не помогло, опять сына родила.

– Снохи-то у вас, как – хорошие? Иная сноха лучше родной дочери бывает, – спросила проводница, деловито расставляя полные стаканы, собирая пустые и подсчитывая уплаченные пассажирами за чай и сахар деньги.

– Нету снох у меня, – грустно и спокойно ответила Фаина Семеновна. – Три сына было, и все на войне полегли.

– Да, плохо, – проводница, пересчитала, наконец, всю мелочь и ссыпала ее в широкий боковой карман расстегнутого форменного пиджака. – Что война-то проклятая наделала, а? Никого, значит, у вас не осталось, ни детей, ни внуков, – в голосе ее прозвучали преувеличенно сочувственные нотки. – Сколько вам жить-то еще осталось – всего ничего. Через годок-другой сляжете, и воды некому будет подать, чужие люди глаза закроют.

– Вас, кажется, из третьего купе звали, чай просили, или мне показалось? заметил Арсений, выглянув в коридор и делая вид, что прислушивается.

Надежда бросила на него благодарный взгляд – ей жаль было Фаину Семеновну и не по себе от рассуждений бестактной проводницы.

– А внук у меня есть, – сказала старушка, когда за проводницей закрылась дверь, и лучистые глаза ее засветились счастливым светом. – История тут была необыкновенная, и много в ней моей вины. На старших-то и мужа у меня в первые же два месяца похоронки пришли – одна за другой, а младший в училище военном учился, и только в сорок третьем его на передовую послали. В сорок четвертом ранили осколком, и из госпиталя он отписал мне: «Так и так, мол, мамаша, познакомился я тут с женщиной-врачом. Она хоть и старше меня, ей уже тридцать скоро, но прикипело мое сердце к ней, и прошу я у вас родительского благословения на законный брак». Я, конечно, в расстройстве – ему ведь тогда чуть двадцать стукнуло, девок полно вокруг – одна другой пригожей, а тут взрослая баба – сколько у нее до моего дурачка мужиков прошло? Тогда начали уже фронтовики возвращаться – кто без руки, кто безногий – и каких только разговоров от них про женщин на войне мы не наслушались! Пишу ему: «Ты моего благословения на этот брак не дождешься, и на том мое твердое материнское слово. Возвращайся домой, невест – весь Иркутск».

Она замолчала, задумавшись, а руки ее, казалось, сами аккуратно раскладывали на столе хлеб и резали колбасу и помидоры с огурцами. Прошлое вновь вставало в ее памяти, и никто из слушателей не торопил и не прерывал старушку.

– Когда объявили победу, мы все в голос плакали от радости, – продолжала она. – Особенно те, у кого на войне родные оставались. Я надеялась, что хоть последнего сына пуля обойдет – он у меня и в детстве всегда везунчиком был. В конце мая пришло от него последнее письмо, а в июне похоронка – машина их на мине подорвалась. А я уже дома к его возвращению новые занавеси повесила, – она встряхнула головой и вздохнула, а глаза ее подернулись грустью, но голос звучал по-прежнему бодро. – Стала я, значит, снова одна помаленечку, да потихонечку – на фабрике работы много, у всех свое горе, всем скучать да тосковать недосуг. А через год приходит письмо – от той, значит, про которую он мне отписывал. Я его, это письмо, с тех пор наизусть знаю – столько раз перечитывала. «Дорогая, мол, мама, простите, что я вас так называю, знаю, что вы меня не жаловали, и если не захотите – не отвечайте. Очень я Сережу любила, и он сперва предлагал мне за него замуж выйти, а как вы не разрешили, то он честно мне признался – письмо ваше показал, и слезы у него были в глазах даже. Я сама понимала, что не пара ему, но любила до беспамятства, и в тот день, когда он погиб, мы в машине вместе ехали. Сережу сразу убило, а меня из машины выкинуло и ноги оторвало. В госпиталях я провела больше полугода и не сразу поняла, что жду ребенка. Состояние было плохое – не думала, что смогу доносить и родить, но в январе родила сына Васю. Сейчас у меня здоровье все хуже и хуже, а родных никого не осталось – все в войну в Киеве погибли», – она снова замолчала и начала собирать крошки со стола.

– И вы к ним поехали? – тихо спросила Надежда.

– Поехала, – кивнула Фаина Семеновна. – Только не сразу – с работы не сразу меня отпустили, а когда добралась до них – она в Киев с ребенком вернулась, – ей уже несколько дней жить оставалось. Васенька тоже совсем слабенький был, но я его выходила, и на сибирской земле он у меня поднялся – богатырь. В сорок шестом родился, ему сейчас двадцать два, значит. Сейчас к нему вот ездила – он у меня в Москве служит, скоро уже демобилизация выйдет. Раньше бы отслужил, да перед армией ногу сломал, и через это ему отсрочка вышла. Боялась я даже, что охромеет, но ничего – все зажило, в Кремль его взяли – такой у меня он богатырь красавец! Лицом и складом в Сережу пошел.

– Это хорошо, что в Кремле, – заметил Арсений, – вам спокойней, что никуда в опасное место не пошлют.

Лейтенант Егор, сверкнув своими узкими «калмыцкими» глазами, возразил:

– Что значит «спокойней»? Солдат должен служить там, куда отправят. Скажут в Кремль – поедет в Кремль, скажут на границу – поедет на границу. Наше дело – выполнять приказы.

– Любые приказы? – прищурился его собеседник, как бы продолжая их давешний спор.

– Любые! Потому что мы многого не знаем, чтобы рассуждать. И если бы мы сейчас не помогли чехам, то через год в Прагу вошли бы американцы. Это только кажется, что в сорок пятом война закончилась – война шла и идет! Война двух систем – социалистической и империалистической!

– Эк вас там накачали, – неопределенно пробормотал Арсений. – Каждый день, наверное, лекции по политграмоте?

– Достаточно часто. И говорят нам, между прочим, много такого, что вы, интеллигенты, даже в своих зарубежных радиостанциях не услышите. Слушаешь, небось?

– Балуюсь, – кивнул Арсений. – В городе глушат, правда, но на природе можно достаточно информации получить.

– Ну и что у них за информация? Ведь им же что надо – развалить Советский Союз. Вы, интеллигенты, сладко спите, вкусно едите и толкуете о свободе – какая вам, к черту, свобода?!