Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Глава двадцать восьмая

Вечером, собираясь к Воскобейниковым, Семен Шумилов обнаружил, что из кармана пиджака исчез рецепт на клофелин, который ему недавно выписал врач.

– Собирайся скорей, – торопила Виктория Пантелеймоновна, – Андрюша сказал, что Филев приедет в семь. Наверное, он уже получил какую-то информацию об Илюше, ты ведь знаешь, что этот человек может все. Все! – она с легким презрением взглянула на мужа, как бы намекая, что он-то, Семен Шумилов, вообще ничего не может.

За три дня, прошедших со времени ареста Ильи, они оба очень изменились. Виктория осунулась, глаза ее воспалились, лицо было в мешках от ночных отеков. Семен чаще, чем обычно клал под язык таблетки от давления, а теперь вдруг обнаружил, что коробочка с лекарством пуста.

– У меня клофелин кончился, – сказал он, вновь ощупывая карманы. – Хотел по дороге заскочить в аптеку, а рецепт непонятно куда делся. Вчера же доктор выписал, я положил его в нагрудный карман.

Это было достаточно серьезно – Семен регулярно принимал лекарство, и прерывать прием ему было нельзя. Виктория тоже поискала рецепт, но потом махнула рукой.

– Всегда ты доводишь до последнего! Заранее нужно было купить. Ладно, поехали, Андрей сам тебе выпишет, купим в аптеке возле них.

Когда они приехали к Воскобейниковым, Филев уже сидел в гостиной, разговаривая с Андреем Пантелеймоновичем. Инги не было – она в соседней комнате вместе с Настей накрывала на стол.

Воскобейников сразу же, как только сестра и зять разделись в прихожей, позвал их в комнату.

– Заходи, Вика. Семен, садись сюда.

Филев галантно поднялся навстречу Шумиловым, поклонился Виктории и пожал руку Семену.

– Александр, дорогой! – Виктория сделала слабую попытку облобызать свата, но тот вежливо не заметил ее родственного порыва, и она со вздохом уселась на софу рядом с мужем.

– Александр Иннокентьевич говорит, что все очень серьезно, – отрывисто заметил Воскобейников и рывком опустился в кресло. – Мы еще, собственно, только начали говорить, но я получил более или менее четкое представление. Илья оказался на территории закрытого предприятия – пока точно не выяснили, как. Скорей всего, его заинтересовали новые компьютеры, которые там находились. Неизвестно также, кто его туда провел – мы пытаемся узнать. Понятно, что он не шпион, мы-то знаем это, но в КГБ не знают. Сейчас они занимаются выяснением обстоятельств.

Шумиловы подавленно молчали. Филев какое-то время рассматривал сидевших напротив него понурившихся мужчину и женщину, и лицо его не выражало никаких чувств. Воскобейников положил руку сестре на плечо, и она, всхлипнув, прижалась к ней щекой.

– Андрюшенька, пожалуйста, ты же можешь что-то сделать!

– Надо подождать, – вздохнул ее брат. – Позже я на кого-нибудь выйду, но пока…

– Александр, а вы? – она умоляюще повернула к нему голову.

Тот поднялся и, подойдя к окну, какое-то время молчал, глядя на заснеженную улицу. Потом он резко повернулся к ним и сверкнул глазами.

– Я за два дня сделал все, что мог – получил информацию. Сделал я это, собственно, не для вас, а для моей дочери, которая ждет ребенка, и жизнь которой находится под угрозой из-за вашего сына.

– Я… не понимаю, – впервые подал голос Семен.

Воскобейников с сестрой тоже изумленно смотрели на Филева. Тот резко дернул плечом и криво усмехнулся.

– А понимать тут нечего, тут все ясно. Вы – он повернулся к Андрею Пантелеймоновичу – вместе с вашей супругой заставили мою дочь принять в дом эту малолетнюю армянскую шлюху. Ваш сын, – его подбородок качнулся в сторону Шумиловых, – развлекался с ней на глазах моей беременной дочери. Я думаю даже, что он делал это намеренно – надеялся, что с моей дочерью и ребенком что-то случится. Ведь беременным противопоказано любое волнение. Так и получилось – когда моей девочке стало плохо, эта малолетняя преступница обворовала ее, и они вместе с вашим сыном ушли из дома. Лиля чудом осталась жива – зашел знакомый и отвез ее в больницу. Ваш сын ни разу – слышите! – ни единого разу не навестил ее там. Из вас тоже никто к ней не зашел. Теперь он еще влип в какую-то грязную историю, и моя бедняжка Лиля, сама находясь при смерти, умоляет меня помочь. Для нее я это стараюсь сделать и для моей будущей внучки, но не для вас и вашего Ильи!

Он замолчал, а присутствующие, оторопев, не в состоянии были вымолвить ни единого слова. К Воскобейникову первому вернулась речь.

– Послушайте, вы сказали ужасные вещи, кто вам все это сообщил? Мы даже не знали, что Лиля в роддоме на сохранении. Сейчас я уже знаю, что у нее токсикоз средней тяжести, но от этого в наше время не умирают. Что касается этой девочки, то Инга, действительно, просила Лилю приютить на время одну школьницу из Баку – девочке негде было жить, – но если там возникли какие-то осложнения, почему Лиля не обратилась к нам?

– У нее тоже есть самолюбие, она не хотела никого вмешивать в свои отношения с мужем. Даже нам с матерью она ничего не сказала!

– Тогда откуда вы все узнали? Откуда такие обвинения?

Филев резко дернул плечом и, прищурившись, взглянул на Воскобейникова.

– А откуда я получил информацию о вашем племяннике? У меня есть люди, предоставляющие мне самые точные сведения.

Виктория заплакала, закрыв руками лицо, а Семен потянулся, было, к карману, но вспомнил, что клофелин весь закончился, и опустил руку. Голова у него раскалывалась от боли, перед глазами плыли круги. Воскобейников, не обращая внимания на плач сестры, продолжал пристально смотреть на Филева.

– Хорошо, вы говорили что-то о воровстве. Что, конкретно, у вас пропало?

– Какое это имеет значение – какая-то золотая брошь, подарок бабушки. Для нас даже не цена вещи имеет значение, а сам факт.

Не выдержав пристального взгляда Воскобейникова, он отвел глаза в сторону и пожал плечами. Виктория, которой, как это часто бывает у близнецов, часто приходили в голову те же мысли, что и брату, внезапно перестала рыдать и подняла голову.

– Не знаю даже, мне Инга говорила про какую-то девочку, но я… я как-то даже значения не придала – думала, что Лилечка сама всегда сможет решить. Лилечка мне запретила вмешиваться в их с Ильей дела, и я… – Виктория достала платочек и вытерла глаза и нос, горько мотнув при этом головой и всхлипнув. – Может быть, эта девочка и не брала ничего, а Лилечка просто приревновала. Как тогда, помнишь, Андрюша? Тогда ты ведь сам… – она внезапно замолчала, увидев высоко вздернутую кверху бровь брата и его предостерегающий взгляд.

Филев гневно сверкнул глазами:

– Да как вы…

Неожиданно его перебил Семен, лицо которого вдруг стало багровым.

– Я говорил тогда, не нужно было этого – нет, втянули меня, заставили. Все вы с Андреем, – он повернулся к жене и стукнул кулаком – так, что у хрупкого журнального столика, неожиданно треснув, подкосилась ножка.

Выступление обычно тихого и молчаливого Шумилова было так неожиданно, что на мгновение все оторопели, а в соседней комнате накрывавшие на стол Инга, домработница и Настя невольно замолчали, прислушиваясь к происходящему в гостиной.

– Сеня, давай мы с тобой дома… – начала, было, Виктория, быстро взглянув на побледневшего брата и дернув мужа за рукав. Тот резко высвободился, чуть ли не оттолкнув жену.

– Не трогай меня, Вика, я хотел сказать и скажу! Не надо было тогда все это – зачем? Хорошая была девочка, и ребеночек – был бы сейчас, как Настенька уже. Играли бы вместе. А вашей дочери, – он повернулся к Филеву, – нечего было Илье на шею вешаться, стыд иметь надо! Сама так хотела, и нечего теперь говорить, да! Сама хороша! А мой сын – хороший мальчик. Он и добрый, и порядочный, так и нечего вам его грязью сейчас поливать! Я…

Язык неожиданно перестал ему повиноваться, и он, не договорив, вцепился скрюченными пальцами в воротник и повалился боком на диван. Виктория пронзительно закричала, схватившись за сердце. Воскобейников неловко поднялся с места, а Филев в растерянности сделал шаг вперед. В комнату вбежали напуганные шумом Инга и Настя.

– У него давление, клофелин кончился. Инга, у вас есть что-нибудь от давления? – Виктория повернула к невестке красное заплаканное лицо.

– Я… я даже не знаю, нет, нету. У Андрея всегда нормальное, он никогда ничего не пьет, – губы Инги испуганно дрожали.

– «Скорую» надо, – негромко сказал Филев, с каким-то странным выражением глядя на потерявшего сознание родственника, пока Виктория и Воскобейников пытались приподнять Семена.

– Да-да, конечно, сейчас я… – с несвойственной ему медлительностью Андрей Пантелеймонович направился к телефону и начал набирать номер, но пальцы его почему-то не слушались, и набор все время срывался.

– Папочка, скорее! – заплакала Настя.

Инга растерянно топталась на месте, беспомощно глядя на мужа. Филев помог Виктории перевернуть Семена на спину. Тот все еще был без сознания, но неожиданно глаза его открылись, и лицо исказила мучительная гримаса.

– Дядя Сенечка! – заплакала Настя, протягивая вперед руки.

Он хотел улыбнуться ей в ответ, успокоить, но не смог. Последнее, что осталось в уходящем сознании Семена Шумилова, были огромные голубые глаза маленькой девочки, глядевшие на него с ужасом и состраданием.

Глава двадцать девятая

Илью не допрашивали два дня, потом вызвали к другому следователю – средних лет, с каким-то крысиным лицом и холодными серыми глазами. Он попросил повторить весь рассказ с самого начала, потом начал методичным, невыразительным голосом задавать одни и те же вопросы, но Илья неожиданно разозлился.

– Почему вы не записываете то, что я говорю? Если у вас не работает магнитофон, то я могу исправить, пожалуйста. Не буду я десятый раз одно и тоже повторять!

– Мы все записываем, не волнуйтесь, – невыразительно ответил следователь, – а отвечать вы будете столько, сколько потребуется. До сих пор мы не нашли подтверждения ваших слов. Никто не видел, как вы пришли в лабораторию, никто не подтверждает факта звонка вам из лаборатории. Директор соседнего с вами предприятия утверждает, что железная дверь всегда была закрыта – там даже поставлена сигнализация. Так что ваши слова представляются нам очень сомнительными. Мне кажется, самое лучшее для вас это сесть и написать полную правду о том, что произошло, как вы оказались втянутыми в эту историю.

– Я же вам все сказал, что я еще могу сказать? Вы хотите, чтобы я придумывал то, чего не было?

– А мне кажется, что все было по-другому. Кто-то, возможно, вы даже не знаете этого человека, обещал вам заплатить за то, что вы проникнете на территорию предприятия и, как специалист, ознакомитесь с информацией в компьютерах. Возможно также, у этого человека есть сообщники в охранной системе. Я не утверждаю, что вы их знаете, но они открыли для вас дверь и пропустили внутрь. Лучше всего будет, если вы напишете признание и облегчите нам поиски. В конце концов, ваша вина не так уж велика – вы ничего не успели сделать, но ваше молчание затрудняет нам поиски.

Лицо «крысиного» следователя, когда он говорил все это, было совершенно серьезно. От неожиданности Илья широко открыл глаза и фыркнул.

– Что за ерунда, зачем мне деньги – на них сейчас в нашей стране все равно ничего не купить.

– В нашей – может быть, – следователь многозначительно прищурил глаза. – Только есть места, где за деньги можно купить очень и очень многое! Предположим, что вам обещали райскую жизнь где-нибудь во Флориде, а?

– Вы с ума сошли? Не хотите начать писать романы? У вас здорово получается!

– Молчать!

«Крысиный» следователь поднялся с места и оказался неожиданно высоким. Грязно выругавшись, он дважды ударил сидевшего Илью по лицу – так, что юноша слетел со стула, упав на пол. В кабинет вошли два человека в штатском, и, подняв Илью, усадили его на стул. Он вытер струйку крови, стекавшую из разбитой губы, и ощупал быстро заплывающий опухолью глаз. На время в кабинете воцарилось молчание. Люди в штатском стояли у двери, ожидая распоряжений. Следователь что-то писал, не обращая внимания на сидевшего напротив него молодого человека. Внезапно он поднял голову и резко бросил куда-то вбок:

– Увести!

В течение двух дней после этого Илью не трогали – только глазок в двери время от времени приоткрывался, и чей-то внимательный взгляд обшаривал камеру. Кормили, однако, неплохо, и раз в день приходил молчаливый уборщик, протиравший полы и унитаз, прикрытый пластмассовой крышкой. На третий день его вызвали на допрос, и к своему облегчению молодой человек увидел следователя, с которым говорил в первый раз. Тот, сочувственно посмотрев на припухшую губу Ильи и его заплывший глаз, укоризненно покачал головой.

– Мне, к сожалению, пришлось на некоторое время отлучиться, и я вижу, что без меня у вас произошли маленькие неприятности.

– Неприятности? – Илья усмехнулся и потрогал лицо. – Ах, это! Ерунда. Это у вас такой прием, да? Добрый следователь – злой следователь.

– Я вижу, вы прекрасно знакомы с криминалистикой, – улыбнулся следователь. – Но я вам действительно сочувствую, я понимаю, что вы, просто не подумав, оказались втянуты в эту историю. Зачем вам упорствовать – напишите признание, и вас не станут особо донимать, – он интимно наклонился вперед, – мы понимаем ведь, что вы дилетант, вас просто использовали, и у вас нет никакой информации.

– Вы вправду так думаете? – поразился Илья. – Вы мне не верите или «шьете» дело?

Следователь вздохнул и печально покачал головой. Взгляд его, почти нежный, был полон искреннего сочувствия.

– Все, чего я хочу, это облегчить вашу участь. Вы даже не представляете, Илья Семенович, с какой симпатией я к вам отношусь. Тем более теперь, когда вашу семью постигло такое страшное несчастье.

– Несчастье? – Илья смутился, почувствовав укол совести от сразу же пришедшей в голову мысли. – С Лилей что-нибудь или… с ребенком?

– С вашей супругой, к счастью, все в порядке. Скончался ваш отец.

– Папа?! – молодой человек с силой стиснул на горле воротник рубашки. – Нет!

– К сожалению. Он скончался скоропостижно от инсульта, приношу вам мои соболезнования.

Мысли в голове у Ильи метались, сознание отказывалось воспринимать услышанное. Внезапно ударило: он никогда больше не увидит отца, его мягкой сочувственной улыбки и внимательного взгляда.

– Папа!

Застонав, как от боли, юноша откинулся назад и прикрыл глаза. Следователь сочувственно повторил:

– Еще раз мои соболезнования, я понимаю ваше горе.

– А… похороны? – Илья внезапно охрип.

– Его похоронили вчера. Я, к сожалению, был в отъезде, как я говорил, и ничего не смог вам сообщить. М-да. Очень тяжело, очень. Ему ведь, кажется, не было еще и пятидесяти? Наверное, вам сейчас лучше побыть одному… – он собирался, было, вызвать конвой, но Илья умоляюще протянул руку.

– Подождите, а мама? Как мама, что с ней?

– Ваша мама… – следователь погрустнел еще больше. – Конечно, ей очень тяжело, она в плохом состоянии. Лучшее для нее сейчас было бы – увидеть вас. Но я, к сожалению, пока вы не напишете признания, не имею права разрешить вам встретиться. На вашем месте я бы написал признание – облегчил бы и свою участь, и участь близких. Вам ведь особо ничего не грозит – вы поддались уговорам незнакомого человека, посулившего вам большие деньги, но никакого вреда принести не успели. Так почему не написать все это? Вы сможете увидеться с матерью, обнять ее, поговорить – легче ведь ей сразу станет.

Он выговорил все это ровно и одним духом, как хорошо выученное стихотворение. Илья не произнес ни слова, и следователь, немного выждав, проникновенно добавил:

– Разве я не прав, подумайте?

Повесив голову, Илья молчал, в голове его все еще стоял туман. Он не понимал, что твердил ему следователь, но лицо говорившего светилось сочувствием, которое было ему необходимо в эту минуту, в сознание проникли слова:

– Так дать вам бумагу, хотите? Можете даже написать все у себя в камере – я понимаю, что вам теперь нужно побыть одному. Дать бумагу и ручку?

Илья отрешенно кивнул. Оказавшись в камере, он бросился на койку лицом вниз и зарыдал, уткнувшись лицом в подушку. Постепенно его охватило тяжелое забытье. На какое-то время стало легче, но потом внезапная мысль: «Папа умер» заставила очнуться и пронзила болью сердце.

В эту ночь по распоряжению следователя свет в камере оставили ярко гореть на всю ночь. В полночь Илья пришел в себя и сел на койке. Внезапно ему стало легче, в голове прояснилось. Оглянувшись вокруг, он увидел на тумбочке листы бумаги с лежавшей поверх них авторучкой, схватил их и лихорадочно начал писать.

Рано утром охранник, в который раз заглядывавший в глазок, доложил приехавшему следователю:

– Все пишет. Как с ночи начал писать, так все сидит и строчит. Перечеркивает, потом опять пишет.

– А, ну пусть пишет. Следи – когда закончит, сразу пусть заберут у него бумаги, и принеси мне. А то вдруг передумает.

В девять часов, когда Илье принесли завтрак, он крепко спал, лежа на спине и закинув голову назад. Исписанные листы лежали на тумбочке, упавшая авторучка валялась на полу. Недоуменно взглянув на бумаги, охранник собрал их и вышел из камеры, поставив на тумбочку тарелку с завтраком. Следователь, нетерпеливо поджидавший его у себя в кабинете, торопливо схватил покрытую мелким почерком бумагу и поднес к глазам.

– Что это? Ах, черт!

Помимо этого он добавил еще кое-что, доказав этим, что самый интеллигентный человек может выражаться неинтеллигентно. Впрочем, его можно было понять: около десяти листов прекрасной белой бумаги были покрыты цифрами и иностранными словами, из которых следователю знакомо было лишь слово «go». Да и то, потому что много лет назад ему пришлось, как следует выучить в школе урок по английскому языку, чтобы не схлопотать двойку в четверти. Он помнил только, что «go» означает «идти».

А Илья Шумилов, которого в это утро по распоряжению следователя не стали утром будить, крепко спал, подложив ладонь под щеку. В эту ночь у него в мозгу созрел, наконец, алгоритм решения задачи, над которой давно бились в его лаборатории, и он набросал программу, осуществлявшую решение. Так бывало всегда – после сильных переживаний и потрясений его внезапно осеняли идеи, полностью вытеснявшие все остальные мысли, и теперь в голове юноши мелькали лишь числа и формулы.

Утром десятого января, ознакомившись с результатами мониторинга, Антон и Колпин посовещались и пришли к единому мнению: кесарить.

– Сообщите ей сами, Игорь Иванович, – попросил Антон, – и построже, вы это умеете. А то она меня увидит и начнет вопить.

Колпин кивнул и, войдя в палату Лили, резко ей сказал:

– Готовимся к операции и немедленно.

Она упрямо тряхнула головой и сердито насупилась.

– Не собираюсь! Не желаю ходить изрезанной.

Валентина Филева, находившаяся в это время в палате, испуганно посмотрела на дочь.

– Деточка, это же совсем незаметно. Ты же умная девочка, нельзя рисковать – раз доктор говорит… Ты ведь можешь потерять ребенка.

– Ах, мама, не надо! Я не хочу остаться на всю жизнь изувеченной – ты хочешь, чтобы Илья вообще не захотел на меня смотреть?

– Решайте, – таким же резким тоном обратился Колпин к Филевой, – у вас два часа, потом будет поздно.

Выбежав из палаты, Валентина бросилась звонить мужу. Филев был в роддоме через двадцать минут, лицо его было сурово и озабоченно, губы сердито поджаты – с ним только что связался Феликс и сообщил, что пока результаты отрицательные, и Илья никаких признаний не подписал.

– Вот что, милая, – сказал дочери Александр Иннокентьевич, – я твоим Ильей занимаюсь и пытаюсь его вытащить, но если ты не будешь делать то, что говорят врачи, я пальцем о палец не ударю для него.

– Да ты ничего и не делаешь, папа, – по лицу Лили пошли красные пятна. – Если б ты делал, то он уже давно был бы здесь, у меня.

Она зарыдала, а лицо Филева приняло зловещее выражение. Он взглянул на жену и сделал ей знак выйти. Когда они с дочерью остались одни, он наклонился к ней, и голос его прозвучал очень тихо, но четко:

– Значит так, если ты не будешь слушаться, то твой так называемый муж сгинет навсегда, тебе это ясно? Навсегда! Я все делаю для тебя, но и ты должна слушаться.

Лиля посмотрела на него, и неожиданно в глазах ее мелькнуло понимание, и лицо разгладилось. Она протянула к отцу руку.

– Папочка, так это твоя работа? Ты… знал?

– Я всегда все знаю, – он погладил ее по голове. – А от операции шрам совершенно не заметен, я видел на мониторе в кабинете у твоего молодого симпатичного доктора.

– У Антона Муромцева? Он… тебе сказал что-нибудь?

– А что он должен был мне сказать? – Филев проницательно взглянул на дочь, но решил, что сейчас не время для выяснения каких-либо щекотливых вопросов, и ласково потрепал ее по голове. – Не волнуйся ни о чем, готовься к операции.

Девочка родилась весом два девятьсот, и невропатолог нашел у нее небольшую гипоксию. Антон Муромцев несколько раз заходил в детское отделение, чтобы посмотреть на малышку. У нее еще не было волос на голове, и глаза на припухшем личике имели неопределенный лиловато-серый цвет, но разрез их – кругловатый у переносицы и сужающийся к виску – был совсем, как его матери, Людмилы Муромцевой.