Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Когда Воскобейников вошел в прихожую, Инга бросилась к нему с дочкой на руках и взволнованно прижалась.

– Андрюша, что же ты так долго, я уже не знала, что и делать! Бледный какой – устал? Сказал, что только вниз спустишься с приятелем поговорить, а сам… Андрюша, я так сегодня перенервничала за весь день, ужас какой! Не оставляй меня больше так долго одну, хорошо? И Настенька, смотри, просит: папа, не оставляй нас одних! Смотри, какие у нее глазки, как серьезно она смотрит, да? Возьми ее на ручки. Смотрите, какая уже большая твоя Настя! Да?

Андрей Пантелеймонович впервые внимательно взглянул на эту, так дорого доставшуюся ему девочку. Она с любопытством посмотрела на него голубыми глазенками и неожиданно улыбнулась беззубым ротиком. Воскобейников принял ее из рук жены и осторожно покачал из стороны в сторону.

– Да, – с непонятной жене горечью ответил он, – конечно. Наша с тобой… ахиллесова пята.

– Что? – не поняла Инга и вновь быстро заговорила: – Ты не дай нас никому обидеть, Андрюша, ладно? Такие злые люди, да? Кто они, что им от нас нужно было? Я так испугалась, у меня ведь молоко могло от страха пропасть!

Он прижал к груди ее темноволосую голову.

– Не бойся, родная, я никому и никогда не позволю тебя обидеть!

Положив Настеньку в кроватку, Инга впервые с момента рождения дочери призывно прижалась к мужу, и прежде ответно возникшего желания он ощутил волну мгновенно переполнившего душу невероятного счастья.

Книга вторая. Крушение надежд

Глава первая

Весной восемьдесят девятого года во французском городе Гренобле проходила международная конференция этнологов. После доклада советского ученого профессора Арсена Михайловича Илларионова к нему подошел молодой археолог Кристоф Лаверне и, немного смущаясь, спросил, не согласится ли профессор отужинать с ним сегодня вечером и обсудить кое-какие вопросы. Илларионов даже не успел ответить – на него налетела обвешанная камерами журналистка:

– Профессор, каковы ваши прогнозы, сумеет ли Горбачев стабилизировать обстановку в Баку и Средней Азии?

– Откуда же мне знать, мадам? Я у себя дома порой обстановку спрогнозировать не могу, а вы хотите, чтобы я за Горбачева решал.

– Но ведь это вас тоже касается – вы занимаетесь изучением жизни и быта малого народа Умудии, – девица весело смотрела на него наивными круглыми глазами.

Илларионов начал раздражаться, и у него возникало непреодолимое желание сказать что-нибудь хамское и сказать именно по-русски. Ничего не ответив журналистке, он весьма невежливо от нее отвернулся, пробурчав себе под нос, с явным расчетом на то, что девица не поймет:

– Географию поучи, умница, чтобы знала, где Сибирь, где Кавказ. А то привыкли, что у вас тут в Европе все рядом.

Журналистка похлопала глазами и улыбнулась, явно норовя продолжить свои вопросы, но тут Кристоф рассмеялся, бесцеремонно отстранил ее и, взяв Илларионова под руку, отвел в сторону:

– Я немного понимаю по-русски, – сказал он, – у меня бабушка русская. Говорить не могу, а понимать – понимаю. Она меня в детстве часто ругала – почему-то всегда по-русски. А эту Исабель Лашом гоните подальше – она как… sangsue, – Кристоф забыл английское слово leech – «пиявка».

– Они думают, что все русские должны мыслить глобальными категориями и отвечать за свое правительство, – извиняющимся тоном проговорил Арсен Михайлович, не знавший французского слова sangsue, но точно угадавший его значение.

– Не забудьте – в восемь я подъеду к вашему отелю, – молодой француз весело встряхнул профессору руку и убежал.

Илларионов вздохнул и со стыдом подумал, что главная причина его согласия отужинать с Лаверне, это незатухающее за все время пребывания во Франции чувство голода. Он подозревал, что сами французы едят совсем не то, что подают в отеле участникам конференции, и вовсе не в таких мизерных количествах.

Ужин в отеле в этот вечер, как обычно, проходил в мрачном унынии. Соседями Илларионова по столу были старенький профессор из Новосибирска, его аспирант Саша и веселый доктор наук из Тбилиси, обожавший рассказывать политические анекдоты. Если б не он, то при виде ежедневных круассонов и крохотных тарелочек с салатами у достойных представителей советской науки, пожалуй, началась бы тяжелая депрессия. Черт дернул Илларионова – он поддался чувству эгоистической радости и похвастался сотрапезникам:

– Меня сегодня один француз на ужин пригласил.

И тут же поплатился за свою несдержанность – физиономия новосибирского аспиранта немедленно приобрела хищное «акулье» выражение, и он так выразительно уставился на еще не начатый круассон Илларионова, что Арсену Михайловичу стало неловко.

«Черт знает что, может, отдать ему этот круассон? Стыдно как-то предлагать, и потом… вдруг француз за мной не приедет – как же тогда я…»

Сомнения его разрешил веселый профессор-тбилисец.

– Знаешь, Арсен, – глубокомысленно произнес он, – по нашему грузинскому обычаю – сколько съел в гостях, настолько ты хозяина и уважаешь. Нехорошо, если ты у француза в гостях много съесть не сможешь – обидишь человека, и что тогда о советском ученом скажут? Скажут, что СССР Францию не уважает, а тут и до международного скандала недалеко. Поэтому тебе, друг, я думаю, круассон сегодня ни к чему, только аппетит перебьешь.

Чтобы избежать международного скандала Арсен Михайлович отдал коллегам свой ужин и до восьми часов вновь и вновь возвращался к ужасной мысли: вдруг Лаверне не приедет. Однако тот ждал его на условленном месте в своем красном седане, и вежливо выйдя навстречу профессору, распахнул перед ним дверцу.

– Я хочу извиниться, – сказал он, – хотел пригласить вас в кафе, но моя бабушка, узнав, что я встречаюсь с русским ученым, потребовала, чтобы я непременно привел вас к ней. После того, как ей перевалило за восемьдесят, она усиленно занялась генеалогическими изысканиями, и считает, что вам, как русскому, будет интересно послушать о наших родственниках в России и посмотреть на семейное древо. Тем не менее, вы ничего не потеряете – Клотильда прекрасно готовит.

– Клотильда? Это вы так свою бабушку зовете?

– Она только так разрешает себя называть – горе тому, кто произнесет слово «бабушка». Если она не составляет наше генеалогическое древо или не готовит свой любимый салат, то гоняет на велосипеде по окрестным дорогам.

Илларионов засмеялся. Он представил себе Клотильду этакой мощной старушенцией под два метра росту, но она оказалась миниатюрной смуглой женщиной с пышными седыми волосами, довольно неплохо сказавшей ему по-русски:

– Вы не думайте, что я из эмигрантов, хотя сейчас очень модно быть русскими эмигрантами. Я лично за модой не гонюсь – что есть, то есть. Мою мать родители отправили в Париж учиться еще в девятьсот пятом году. Она была единственной девочкой в семье – остальные пятеро мальчишек. Бабушка с дедушкой вполне разумно решили, что девочке нужно помочь, а мальчишки сами пробьют себе дорогу. Понимаете, в девятьсот пятом году в России было неспокойно – даже в Петербурге, где они жили, – и они хотели защитить единственную девочку в семье. Так вот, мама училась в Сорбонне и там встретила моего отца – он приехал из Киева, чтобы послушать лекции самой Марии Кюри. О, эта женщина была кумиром моей юности! Я мечтала стать физиком, но, к сожалению, у меня не было способностей к математике.

– Вы прекрасно говорите по-русски, – не удержался от комплимента Илларионов.

– Правда? – она расцвела улыбкой, показав ровный ряд зубов. – Отец и мать в семье говорили только по-русски, а я даже сейчас стараюсь не забыть русский язык – разговариваю сама с собой и читаю русские стихи. Иногда удается встретить русского и поговорить с ним – как сейчас с вами. После перестройки здесь много русских, но они приезжают в основном в Париж.

– А ваши дети знают русский?

– У меня шестеро детей, со всеми я с детства старалась говорить по-русски и заставляла учить математику с физикой, но никто из них великим ученым не стал и русского не знает. Только мой старший сын, отец Кристофа, имел способности к математике, но он предпочел заняться бизнесом. Знаете, я об этом сейчас не жалею – у истинных ученых тяжелая жизнь.

– А с родственниками в Советском Союзе вы имеете связь?

– Когда у вас началась перестройка, я нашла маминых братьев – она до конца жизни мечтала узнать, что с ними стало, но не получала ответа ни на одно из своих писем, начиная с семнадцатого года.

– Как же вам теперь удалось их разыскать? После стольких лет! – Илларионов восхищенно посмотрел на энергичную старушку. – Войны, репрессии, блокада в Ленинграде – вы ведь там их оставили?

– Представить себе не можете, сколько я искала! У мамы было пятеро братьев, но, к сожалению, от такой огромной семьи осталась только одна девочка – моя двоюродная сестра, дочка маминого младшего брата. Мама была на десять лет его старше и рассказывала, что в детстве играла с ним, как… как это?… с куклой – родители безумно ее любили и все позволяли. Так вот, все остальные погибли или умерли от болезней, не оставив потомства, но моя кузина вышла замуж и у нее двое – мальчик и девочка. Два года назад мне это сообщили, и я все собираюсь написать, но никак не соберусь. Думаю, что Кристоф, когда поедет в Россию, зайдет к ним и передаст от меня письмо. Лучше лично, как вы считаете?

– Конечно, так приятней, но за два года они могли переехать. Где они живут?

– В Ленинграде, конечно, ведь там все наши… как это?… корни, да. Он обязательно должен съездить в Ленинград. Я и сама потом хочу съездить в Советский Союз, но сейчас очень занята.

– Вы работаете? – изумился Илларионов, и старушка, таинственно поманив пальцем, приблизила губы к самому его уху.

– Я разыскиваю в архивах материалы о родственниках моего покойного мужа – уже почти составила их фамильное дерево, но это пока мой маленький секрет, – она лукаво покачала головой. – Хочу все опубликовать и сделать семье сюрприз!

– А вы что, собираетесь в ближайшее время поехать в СССР? – Арсен Михайлович повернулся к Кристофу. – Туристом или на конференцию?

– Вот об этом я и хочу с вами поговорить, – сказал молодой человек, сразу посерьезнев, – если вы уже закончили ужин, то, может быть, мы пройдем поговорить в библиотеку?

– Конечно, конечно, – Илларионов смутился, увидев, что съел уже половину того, что находилось на столе, – вы говорили, что ваша бабушка готовит хорошо, но я вижу, что она готовит просто изумительно! Мадам, – он галантно поднес к губам руку старушки, и она опять просияла.

В библиотеке Кристоф усадил Илларионова в кресло и разложил на столе снимки и чертежи.

– Посмотрите, профессор, вот рисунки умудских поделок – рисунки я скопировал из ваших статей, – а вот то, что я нашел во время раскопок вблизи Аякучо в Южной Америке. Сравните: на вашем рисунке в верхней части этой броши проходит широкий барельефный пояс с изображением бога Солнца, который истекает слезами. Посмотрите, эта брошь имеет форму кондора. Разве в Сибири можно увидеть кондора? Но с другой стороны, мотив плачущего божества прослеживается в культуре Уари и некоторых других андских культур. Откуда у них столько общего?

Илларионов задумчиво разглядывал предложенные французом фотографии, а Кристоф положил перед ним еще несколько снимков:

– Сравните фотографию стены в умудской пещере и снимок стены в крепости Саскауаман, выстроенной в более поздний инкский период. Инки возводили здания на обработанных поверхностях скал, пригоняя каменные блоки друг к другу без известкового раствора, так что строение воспринималось как естественный элемент природного окружения. Вот вам и ваши пещеры! В случае отсутствия скальных пород использовались обожженные на солнце кирпичи. Инкские мастера умели резать камни по заданным образцам и работать с огромными каменными блоками.

– Да, мне это известно, – Илларионов с некоторым сомнением покачал головой. – Такая конструкция имела высокую прочность и могла выдержать землетрясение любой силы. Но в Сибири не бывает землетрясений – для чего умудам применять этот метод?

– А вот это? – достав еще несколько снимков, Кристоф разместил их рядом, так что можно было легко сравнить орнамент, и в голосе его прозвучало явное торжество: – Теперь самое главное: сравните орнамент на обоих рисунках! Вот ваша статья, на фотографии многократно увеличен рисунок на стене умудской пещеры. Такое впечатление, что с потолка свешиваются веревочки с узелками. А известно вам, что значили веревочки с узелками у инков? Сохранение информации! Исторические события и предания сохраняли в памяти специально обученные сказители. Инки изобрели мнемоническое средство для хранения информации под названием «кипу» (буквально «узел»). Оно представляло собой веревку или палку, с которой свисали цветные шнурки с узелками. Содержавшуюся в кипу информацию устно пояснял специалист по узелковому письму, кипу-камайок, иначе она осталась бы непонятной. Каждый правитель провинции держал при себе множество кипу-камайоков, они вели дотошный учет народонаселения, воинов, податей. Инки пользовались десятичной системой исчисления, у них существовал даже символ нуля (пропуск узелка).

Илларионов задумался, прошелся по кабинету и, остановившись подле стола, вновь устремил взгляд на фотографии.

– Представьте себе, Кристоф, мысль узнать что-либо об истории умудов, обратившись к истории инков, у меня тоже была. Сложность в том, что умуды тщательно скрывают места захоронения усопших. За все десятилетия, что я посвятил изучению умудов, никто никогда не видел их могил, вы можете себе это представить? Я не видел их стариков и не видел их детей. Иногда у меня мелькает безумная мысль: может, они живут вечно? Посмотрите сюда, – он порылся в лежавших на столе снимках и достал фотографию женщины с черными глазами и сильно впалыми щеками. – Вот умудская повитуха Дара – она принимает роды у якутских женщин. Я знаю ее уже почти тридцать лет, и за это время она ни капли не изменилась – не старуха, но и не молодая девушка. А вот изображение женщины, найденное в одной из храмовых построек в Чавин-де-Уантар – посмотрите, какое сходство! Но ведь культура Чавин считается древнейшей из великих андских культур – это двенадцатый век до нашей эры! Культура инков сформировалась уже значительно позже. Ах, если б мне увидеть хоть одну умудскую могилу!

– Да, сходство изумительное! – взволнованно воскликнул Кристоф, – А знаете, с какой целью я собираюсь в СССР? Хочу предложить вашему правительству провести раскопки в Умудии. Все расходы по организации раскопок я беру на себя – не знаю, известно ли вам, что я очень богат.

– Вы шутите? – Илларионов удивлено пожал плечами, – вам известно, что такое проводить раскопки в Сибири? Это вам не Центральные Анды – в Сибири вечная мерзлота, там нет никаких средств для доставки оборудования.

– Но ведь в Сибири есть рудники, железные дороги, гидроэлектростанции.

– На строительство их всегда сгоняли политкаторжан, уголовников и комсомольцев. Где вы найдете людей, которые согласятся поехать в эту глушь работать? Туристы, правда, в тех краях уже появляются и довольно часто – интересуются умудскими поделками. Если вы хотите, то можете съездить в Умудск – там можно увидеть много интересного. К тому же, умуды не любят, когда вмешиваются в их жизнь, и если они будут недовольны тем, что вы затеваете раскопки, то заранее предупреждаю, что вы ничего не найдете.

– Разве не правительство решает, где и когда производить научные раскопки?

– Я вам расскажу один случай. Несколько якутских парней решили проникнуть в пещеры, чтобы узнать тайну изготовления умудской керамики. Вы знаете, умуды берут за нее ровно столько, чтобы купить для себя самое необходимое и никогда не завышают цену, но на черном рынке их изделия ценятся очень дорого. Так вот, эти деятели вооружились охотничьими ружьями и отправились ночью в пещеры. После этого их долго никто не видел, даже милиция искала, но нашли только через два месяца.

– Убитыми? – ахнул Кристоф.

– Нет, ничуть не бывало – живы и здоровы. Но нашли их в пятистах километрах от Умудска, и как они туда попали – неизвестно, а говорить не желают. Скорей всего, пещеры тянутся под землей далеко на восток, и умуды в них полные хозяева. Лично мне удалось увидеть только то, что они сами захотели мне показать. Возможно, вам лучше самому поговорить с ними и заинтересовать их – если удастся.

– Вы могли бы быть моим переводчиком? Когда вы поедете в Умудию?

– Через месяц, я думаю – вы можете телеграфировать, и я вас там встречу. Хотя переводчик вам вряд ли понадобится – я лично видел, как легко умуды общаются с интуристами на их языках. Складывается впечатление, что они способны изучить чужой язык практически мгновенно – день-два общаются с голландцем или немцем, например, а потом начинают разговаривать так, будто родились и выросли в его стране.

– Это просто удивительно, вы не находите?

– Больше того, даже я, никогда не имевший склонности к изучению языков, после многолетнего общения с умудами вдруг обнаружил у себя лингвистические способности: когда потребовалось, то неожиданно быстро освоил английский и начал довольно сносно разговаривать на немецком.

– Что ж, если с раскопками ничего и не получится, то хоть попробую изучить там русский, чтобы разговаривать с Клотильдой о нашем генеалогическом древе. Она будет просто счастлива такому вниманию со стороны любимого внука, – рассмеялся Кристоф.

Глава вторая

После похорон Людмилы Муромцевой Инга Воскобейникова позвонила Баженову и со слезами пожаловалась:

– Так я просила Андрея, чтобы Антоша у нас пожил, а он говорит: «не надо». Представляете, Евгений Семенович, как мальчику тяжело одному дома без матери? У меня Настенька на руках, а то бы я сама у Антоши и постирала, и приготовила. Людмила ведь мне Настеньку сохранила, мне этот долг вовек не отдать. Может, вы поговорили бы с Андрюшей, Евгений Семенович? Он вас очень уважает.

Баженов пришел в некоторое замешательство.

– Понимаете, голубушка, это ваши семейные дела, и мне как-то неудобно в них лезть. Но, думаю, ваш муж знает, что лучше для Антона. Поэтому не нужно огорчаться, ваш первый долг сейчас беречь себя и Настеньку.

Евгению Семеновичу удалось выбить для Антона полставки медбрата в их роддоме. Коллеги, любившие и уважавшие Людмилу Муромцеву, не меньше своего главврача переживали за юношу, и однажды вечером, когда Баженов уже собирался уходить, к нему в кабинет заглянула старенькая медсестра Анна Игоревна.

– Можно мне на минуточку, Евгений Семенович?

– Разумеется, Анна Игоревна, заходите.

Он повесил обратно на гвоздь свой плащ и указал старушке на стул напротив себя. Она вошла, плотно прикрыла за собой дверь и, опустившись на стул, укоризненно сказала:

– Не дело это, Семенович, не дело! Ты сам знаешь, как мы все тут за него и Ингу переживали, а теперь он так себя ведет с Антошей! А ведь мальчик его всегда за отца считал.

Евгений Семенович немного растерялся.

– Не понимаю, Аня. О чем ты, о ком?

– Да ты ослеп что ли? Пантелеймонович-то всегда с Антошей, как отец был, а теперь, когда такое горе, не звонит ему, не заходит, даже в роддоме, когда бывает, не подойдет, слова теплого не скажет. Встретит случайно в коридоре, кивнет, мимо глянет и поскакал по своим делам. А то и вообще сделает вид, что не заметил. Антоша, конечно, в жизни не пожалуется, но я как-то мимоходом ему пару слов об этом обронила – словно невзначай, – так он побелел весь, я аж испугалась.

Баженов со вздохом развел руками.

– Что ж я могу поделать, Аня, милая! Андрей Пантелеймонович материально очень помог, оплатил похороны Люды, передал мне еще денег для Антона, и требовать от него что-то еще я просто не имею права.

Про себя Евгений Семенович решил, что причиной подобного отчуждения является нависшая над Андреем Пантелеймоновичем опасность – понятно, что, когда человеку угрожают политические враги, он хочет по возможности дистанцироваться от близких, чтобы их обезопасить. Однако Анна Игоревна о политических играх Воскобейникова не знала и сердито насупилась:

– Денег! Пока он не начал в большие начальники пробиваться Людмила его на своем горбу везла, кормила, одевала, обиходовала, еще бы он денег на ее похороны не дал! Не о деньгах речь – Антоша сейчас сам не свой, ему родное тепло нужно. Я-то на своем веку всего повидала, мне Пантелеймоновича понять нетрудно – бывают люди, что чужого горя сторонятся, как бы оно на них не перекинулось. У Пантелеймоновича теперь все хорошо – Настенька, слава богу, выжила, Инга счастлива, вот он от беды с Людмилой и бежит, как от чумы. Антоше от этого вдвойне горько – и мать потерял, и отец словно бы от него отказался. Но только ты прав: от чужого человека требовать нельзя, и мы с тобой лучше всех знаем, что Пантелеймонович Антоше не отец.

Яснее сказать было невозможно. Евгений Семенович всегда подозревал, что Анне Игоревне известно, кто родной отец Антона Муромцева, но она в первый раз заговорила с ним об этом так откровенно.

– Хорошо, Аня, я поговорю с Антоном.

– Поговори, Семенович, поговори, – сказала старушка, поднимаясь, – завтра вечером Антоша с пяти до восьми у нас работает, так завтра же и поговори. Пусть сердцем поймет: чужой ему человек Пантелеймонович. Ему легче станет – чужому-то так душу не надорвать, как родному.

Евгений Семенович почти всю ночь проворочался без сна, придумывая, как бы поделикатнее провести с Антоном разговор. На следующий день он в пять домой не ушел, а зашел к Антону в процедурную и подождал, пока тот измерит давление беременной дамочке из патологии, а потом попросил:

– Антон, зайди, пожалуйста, ко мне, как закончишь работу, я сегодня буду у себя допоздна.

– Хорошо, Евгений Семенович, – кивнул тот, и Баженов только теперь заметил, как сильно, почти до неузнаваемости, изменилось лицо юноши.

Вечером, когда Антон, постучав, вошел в кабинет главврача, на тумбочке у окна уже пыхтел электрический чайник, а на столе стояла испеченная заботливой Анной Игоревной кулебяка.

– Садись, Антон, садись, сейчас чайку попьем, у меня индийский, – весело проговорил Евгений Семенович и начал разливать чай по чашкам, – кулебяки поешь, свеженькая.

– Спасибо, Евгений Семенович, я не хочу, – вежливо отказался Антон, присаживаясь на краешек стула, – вы ешьте, на меня не смотрите.

Главврач не стал спорить, он просто поставил рядом с Антоном чашку с чаем и тарелочку с кулебякой и начал разговор:

– Ты прости, конечно, Антон, что я вмешиваюсь, но… Понимаешь, мне звонила Инга Воскобейникова и плакалась: хочу, мол, чтобы Антон у нас пожил, я буду о нем заботиться, помогать – ну, в смысле, кормить, стирать и прочая женская ерунда. А муж, говорит, возражает и все такое. Короче, просила меня с супругом своим поговорить.

Антон побледнел.

– Я не собираюсь у них жить, что вы, Евгений Семенович!

– И правильно, – одобрил Баженов, – я ей тоже сказал, что не нужно зря нервировать мужа.

– Неужели дядя Андрей думает, я настолько назойлив, что соглашусь?

– Да не в назойливости дело, ты уже не маленький, сам должен понять, что его задевает.

Антон в недоумении пожал плечами.

– Что я должен понимать? Инга чувствует благодарность к моей… – он проглотил вставший в горле ком, – к моей маме. Ей хочется мне помочь. Разумеется, мне эта помощь не нужна, но будете с ней опять говорить – передайте ей мою благодарность.

– Экой ты! – с досадой проговорил старик. – Я ведь сейчас с тобой, как мужчина с мужчиной, говорю, а ты заладил! Когда человек на семнадцать лет старше своей красавицы-жены, ему, естественно, не будет нравиться, если она проявляет столько интереса к красивому юноше.

От удивления Антон захлопал глазами и, взяв с тарелки аппетитно пахнувший кусок кулебяки, откусил от него кусок.

– Вы, хотите сказать, что дядя Андрей ревнует Ингу ко мне?

– Не то, чтобы ревнует, просто ее повышенное внимание к тебе его задевает. Ты привык, что он всегда тебя опекал, как сына, но в этой ситуации вы с ним не сын и отец, а двое мужчин. И на твоей стороне все преимущества молодости. Пойми, он мечется, старается тебя избегать, стыдится своей ревности, хотя понимает, что это глупо, но ничего не может с собой поделать. Пережди, пока это пройдет, не переживай из-за его холодности.

Неожиданно Антон улыбнулся.

– Евгений Семенович вы придумали эту сказку, чтобы меня успокоить? Я понимаю. Спасибо, я постараюсь не переживать.

Улыбка у него вышла печальной, но все же это была первая его улыбка со дня смерти матери.

– Нет, скажите, какой умный, – сердито пробурчал старик.

В сущности он был доволен результатами беседы – во-первых, Антон слегка оживился, а, во-вторых, за разговором съел всю кулебяку со своей тарелки. Ну и, в-третьих, мальчик показал, что он далеко не дурак.

Вскоре после этого Андрей Пантелеймонович заехал к Баженову, забрал кассету с микрофильмом и сообщил, что опасности больше нет. Однако отношение его к Антону не изменилось. В конце концов, Евгений Семенович стал думать, что дело вовсе не в политических интригах – возможно, Анна Игоревна права: Воскобейников оберегает свое спокойствие и бежит от воспоминаний о случившемся несчастье. Тем не менее, когда Антону оставалось всего-ничего до окончания института, и встал вопрос об интернатуре, Андрей Пантелеймонович неожиданно приехал поговорить с Баженовым.

– Принято решение приобрести новое диагностическое оборудование для больниц и госпиталей, – сказал он, – в связи с этим группу медиков посылают в Германию на стажировку – на два года. Я предварительно включил Антона Муромцева в эту группу, и стажировка ему зачтется, как прохождение интернатуры. Как вы думаете, Евгений Семенович, я правильно сделал?

– О чем речь! – воскликнул обрадованный Баженов. – Я вам очень благодарен, Андрей Пантелеймонович, потому что сам ломал себе голову, где ему лучше пройти интернатуру. Антон сейчас как раз в роддоме, можем позвать его, чтобы сообщить новость.

– Да, конечно, – Воскобейников отвел глаза, но Евгений Семенович все же уловил мелькнувшее в них странное выражение.

Войдя в кабинет, Антон поздоровался с Воскобейниковым приветливо и с достоинством:

– Здравствуй, дядя Андрей, сто лет, наверное, тебя не видел.

Андрей Пантелеймонович крепко пожал ему руку и ласково похлопал по плечу.

– Сам виноват, бесстыдник, – сказал он, глядя чуть в сторону, – почему никогда к нам не заходишь? Инга обижается – столько времени прошло, а ты так и не зашел познакомиться с Настей.

Антону стало неловко – не столько от этих слов, сколько от взгляда, устремленного куда-то мимо него. Андрей Пантелеймонович прекрасно это понял, но не сумел заставить себя посмотреть ему в глаза. Хотя пару дней назад думал, что уже сможет – тогда, когда окончательно решился вопрос о стажировке, и в голове мелькнула мысль, что Людмила обрадовалась бы тому, как хорошо он устроил ее Антошу.

Баженов, ощутив возникшее напряжение, поторопился его разрядить.

– Садись, Антон, садись, у нас для тебя грандиозная новость. Вы сами сообщите, Андрей Пантелеймонович или доверите мне?

– Лучше вы, – одними губами улыбнулся Воскобейников.

Евгений Семенович кратко изложил суть дела.

– Так что, Антон, готовься к поездке, – бодро закончил он. – Вернешься – всех нас за пояс заткнешь.

– Не то слово, Евгений Семенович, – подтвердил Воскобейников, – когда он вернется, то будет практически единственным в Москве специалистом по работе с новейшей техникой. Если нам удастся добиться, чтобы отделение диагностики открыли именно при нашем роддоме, то мы уж добьемся и того, чтобы заведующим был назначен именно Антон.

– Да? Вот видишь, как хорошо, Антон, – сказал старик. – Мне бы дожить только до твоего возвращения.

– Что вы, Евгений Семенович, – благодушно заметил Андрей Пантелеймонович, – вы еще увидите, как Антошка академиком станет.

– Ну-ну, вашими бы, как говорится, устами мед пить. А ваши-то как поживают?

– Нормально, живы, здоровы. Ты, Антон, все-таки зайди к нам как-нибудь.

Антон бросил быстрый взгляд на Евгения Семеновича и смущенно пожал плечами.

– Спасибо, дядя Андрей, если будет время…

Через месяц Воскобейников неожиданно ему позвонил:

– Завтра, Антоша, в четыре часа жду тебя у себя дома, это обязательно. Пора уже начинать оформление документов для поездки, и нам нужно будет многое обсудить.

– Как достойно вести себя за рубежом? – засмеялся Антон. – Ладно. Мне люди в общих чертах уже рассказывали – в контакты не вступать, мусор на землю не бросать, непотушенные окурки в урну не кидать, – но ты еще поучи меня, маленького.

Однако в четыре, когда Антон приехал к Воскобейниковым, Андрея Пантелеймоновича еще не было.

– Андрюша звонил, что минут на сорок задержится, – говорила обрадованная приходом Антона Инга, вводя его в гостиную, – я уже пирожков к твоему приходу поставила, сейчас из духовки выну, а ты пока с Настей побудь. Настенька, займи Антона.

Она упорхнула на кухню, а игравшая до этого в углу голубоглазая малышка подошла к Антону и протянула ему куклу.

– Поиглай.

– Спасибо, – Антон присел на корточки, осторожно взял куклу, повертел в руках и вернул Насте, – а как тебя зовут, ты знаешь?

– Натя.

– А меня?

– Атон.

Раскрасневшаяся от жара духовки Инга внесла и поставила на большой дубовый стол блюдо с пирожками. С гордостью глядя на Настю сияющими глазами, она похвасталась:

– Ей только год и семь, а она уже все говорит и понимает, представляешь? Она так похожа на Андрюшу, да? А на меня совсем не похожа, но я не расстраиваюсь – я всегда была такой дурой. Ой, Андрюша пришел, садись за стол, Антоша.

Инга убежала в прихожую, где хлопнула входная дверь, а Антон сел за стол, и на колени к нему тут же забралась подбежавшая Настя.

– Пиозки! – повелительно сказала она, указав на тарелку.

Антон заколебался – Инга не сказала ему, можно ли Насте пирожки, – но потом все же разломил один и дал ей половинку, а вторую надкусил сам. Пирожок оказался с вишневым вареньем, которым оба они немедленно перепачкались.

– Антошка уже пришел? – звучно спросил из прихожей голос Андрея Пантелеймоновича.

– Здесь, здесь. Мой руки, Андрюша, и к столу, сейчас чайник закипит.

Подставив руки под кран, он на минуту закрыл глаза – нужно взять себя в руки. В чем он виноват, откуда ему было знать, что означает белый платок? Все эта стерва Лилька, это она сказала ему, но… ведь он мог и не вытирать лицо белым платком.

«Я ни в чем не виноват! Не виноват!»

Пригладив ладонью пышные волосы, Андрей Панделеймонович бодрым шагом направился в гостиную, откуда доносился веселый смех. Громче всех смеялась Инга:

– Ой, не могу! Настенька, Антоша! Андрюша, посмотри на них!

Все вдруг оказалось намного легче – Андрей Пантелеймонович, увидев перемазанных вареньем Антона и Настю, расхохотался, и взгляд его лучистых смеющихся глаз столкнулся со взглядом Антона. Тот, продолжая вытирать салфеткой липкую мордашку сидевшей у него на коленях Насти, весело сказал: