Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Глава тридцать вторая

Мустафа Касумов находился в больнице уже больше месяца. Утро начиналось с завтрака, который разносила Лейла-ханум – пожилая толстая нянечка. Потом, до обеда, мужчины, находившиеся в палате, сидели на своих кроватях и разговаривали. Врач к ним не заходил – в этом отделении лежали люди, которых можно было бы считать здоровыми, не будь они калеками, которым некуда было податься.

Сам Мустафа попал в хирургическое отделение двадцатого января, когда в Баку вошли танки, – его ранило, оторвав ногу выше колена. Очнувшись после наркоза и поняв, что в неполные восемнадцать лет он стал инвалидом на всю жизнь, юноша в первые несколько дней горько плакал, уткнувшись в подушку, но потом успокоился и стал думать о родителях, братьях и младшей сестренке Вази – где они сейчас? Они заберут его из больницы и будут за ним ухаживать. Им должны дать квартиру – ведь он, Мустафа, стал инвалидом, когда защищал свой народ и выполнял то, что велели люди из Народного фронта Азербайджана. А потом ему привяжут к культе специальную палку, и он сможет ходить – как дедушка его друга Байрама, который в сорок третьем потерял ногу на фронте.

От мыслей о родных и друзьях становилось легче. Ночами, Мустафа лежал на спине и вспоминал родное село. Вокруг дома у них был виноградник, и там рос виноград «Шаны» – самый вкусный на свете виноград. Они с отцом и братьями возили его летом в Степанакерт и продавали на рынке, а потом на вырученные деньги покупали одежду и другие вещи. Часть денег отец откладывал и говорил Мустафе:

– Тебе на институт. Ты у нас старший, тебе нужно диплом агронома или врача иметь.

Конечно, они понимали, что бесплатно из их села в институт не поступить – в школе почти ничему не учили, потому что никто из хороших учителей в деревню ехать не хотел. Старый учитель (муэллим), который преподавал почти все предметы, толком ничего не рассказывал, но бил учеников и велел их родителям приносить ему самый лучший виноград и деньги. Никто, впрочем, не возмущался – некоторый отцы сами просили, чтобы муэллим «поучил» их детей.

Зимой на село, находившееся в горной местности, налетали метели. Жители не успевали разгребать снег, и где-то месяца два они были полностью отрезаны от мира, потому что перевалы становились почти непроходимыми. В начале одной из таких зим в селе появились вооруженные люди с длинными бородами. Они сказали:

– Это армянская земля, мы даем всем азербайджанцам три дня на то, чтобы собраться и уйти.

Над селом повис горестный женский плач. Никто не понимал, почему нужно бросать эту землю, в которую было вложено столько труда, и дома, где родились. Бородачи сказали:

– Идите, пусть азербайджанское правительство даст вам землю в Азербайджане, а это – армянская земля.

И они пошли. Мустафе до сих пор снился этот кошмарный переход через заснеженный перевал.

Отец вел корову и помогал матери, тащившей за руки младших братишек, а он, Мустафа, нес маленькую сестренку Вази. Когда они подошли к середине перевала, началась пурга. Снег сбивал людей с ног, связывал ноги. Несколько человек, в том числе и Вагиф, двенадцатилетний брат Мустафы, куда-то исчезли. Когда пурга стихла, селяне начали их искать, но не нашли и решили, что их снесло ветром в пропасть. Мать заплакала, но отец прикрикнул на нее, и она, покорно замолчав, начала готовить еду над разведенным костром.

На следующий день подморозило, и идти стало легче – снег затвердел, и ноги больше не проваливались. К вечеру, однако, мороз неожиданно окреп. Костры уже не согревали, и люди начали замерзать. Мустафа, выбившись из сил, неожиданно почувствовал сильное желание лечь и заснуть, но отец заставил их семью подняться:

– Надо идти, а то замерзнем.

Они двинулись вперед, но некоторые из людей остались возле костров – их не смогли заставить подняться и идти. Крепко уснув, они неподвижно лежали, не замечая, что пламя постепенно слабеет и перестает согревать.

Постепенно цепочка идущих людей растянулась, и Мустафа уже не видел идущих впереди отца и мать. Усталость становилась все сильней, и наконец юноша не выдержал – прилег на минуту, крепко прижав к груди спавшую Вази.

Очнулся он в незнакомом доме. Вази у него на руках не было, а вокруг стояли чужие люди, но они ничего не знали о его родителях, сестренке и односельчанах. Один из этих людей сказал Мустафе, что его близких, может быть, можно будет найти в Баку, и если он, Мустафа, хочет, то ему помогут добраться до столицы.

Город Мустафе понравился – Баку был намного больше и красивее Степанакерта. Люди из Народного фронта отвели ему место, где спать, и его бесплатно кормили. Обещали даже дать освободившуюся квартиру – после того, как всех армян выгонят из города.

Год пролетел, но найти семью Мустафе так и не удалось. Люди из Народного фронта Азербайджана обещали ему, что помогут с поисками после того, как с армянами будет покончено, – возможно, родители Мустафы решили не ездить в Баку, а остановились в одном из селений, где жили их родственники. Пока же нужно было слушаться и делать все, что ему говорили.

Постепенно Мустафа привык к ежедневным митингам и громким крикам. Он постоянно ходил с группой таких же, как он молодых парней и делал то, что говорили им активисты из Народного фронта. Они заходили на предприятия, чтобы собрать деньги для беженцев, и наклеивали листовки с угрозами на двери армянских квартир. Сам Мустафа, впрочем, почти не знал русского языка и не понимал, что написано в листовках, но армян ненавидел всей душой. И все же, когда ребята из его группы начали бить в трамвае пожилого армянина, ему стало не по себе. Мужчина не сопротивлялся – лишь прикрыл лицо и согнулся, защищая живот. На мгновение он отвел руку, чтобы вытереть заливавшую глаза кровь, и Мустафе вдруг показалось, что мужчина похож на его отца. Он попытался, было, остановить ребят, но один из них повернул к нему побелевшее от ярости лицо и выругался.

Потом уже, когда они вышли из трамвая, оставив армянина неподвижно лежать на полу вагона, Мустафе рассказали страшные вещи о том, как армяне убивали азербайджанцев. Они засовывали их в узкие трубы и вытаскивали с другой стороны. Трубы были такие узкие, что с людей сходила кожа, и они умирали мучительной смертью. Для детей делали специальные трубы – маленькие.

После таких рассказов Мустафа уже не смущался, когда при нем били армян, а потом и сам начал принимать в этом участие. Когда начались погромы, он вместе с другими врывался в армянские квартиры и с удовольствием выгонял полураздетых армянок на холодный январский воздух. Все же, когда его приятель хотел выкинуть с балкона третьего этажа цеплявшуюся за сумочку с золотыми вещами старуху-армянку, Мустафа его остановил – не годится убивать женщин. Пусть садится на паром и уезжает из Баку вместе с остальными армянами – Азербайджан для азербайджанцев.

Он думал, что после тринадцатого января, когда всех армян выгонят из города, ему отдадут одну из освободившихся квартир, но ошибся: все они, по словам людей из комитета Народного фронта, были уже заняты. Однако Мустафу все еще не оставляла надежда, что ему удастся привезти семью и поселить в столице. Тогда отец поймет, какой у него старший сын, и будет им гордиться. Они с братьями поступят в институт, а Вази вырастет и выйдет замуж за сына министра.

Двадцатого января к городу подошли танки, и Народный фронт велел всем выходить на защиту города. «Мы их не пропустим! Азербайджан будет независимым!» Мустафе и другим ребятам выдали оружие, а перед выходом на улицу сосед по комнате дал ему покурить гашиш, который достал в пассаже.

Дома родители не разрешали маленькому Мустафе курить, но за год жизни в городе ему привелось попробовать не только это. От глубоких затяжек у ребят слегка закружилась голова, и, выйдя на улицу, они уже чувствовали себя героями. Рядом с ними навстречу танкам медленно ехала машина, в которой рядом с мужчинами сидела девочка лет двенадцати. Сидевшие в машине открыли огонь по танку, идущему впереди, и его пушка мощно рявкнула в ответ.

Когда дым рассеялся, Мустафа увидел лежавшую неподалеку девочку – взрывной волной ее выкинуло из машины, и она лежала на спине, неподвижным взглядом глядя в серое зимнее небо. Танк снова выстрелил, и многие бросились бежать, но Мустафа не почувствовал страха. Ему показалось, что за спиной выросли крылья, и он, подняв в руке гранату, рванулся на железную махину. Тут рявкнул новый выстрел, и граната, отлетев в сторону, взорвалась. Мустафа внезапно почувствовал острую боль в ноге, а потом все ушло из памяти, и он потерял сознание.

Молодой организм быстро залечивает раны, однако инвалид навсегда остается инвалидом. Ходить Мустафа больше не мог, а забрать его из больницы было некому. Он не знал, куда подевались все его друзья и активисты из Народного фронта – они, наверное, не знали, где его искать. Нянечки и сестры в больнице равнодушно пожимали плечами и не могли ответить ни на один вопрос.

В один из весенних дней, когда солнечные лучи к полудню уже достаточно сильно нагревали воздух, в палате, к Мустафе явились сразу три посетителя. Высокий худощавый мужчина лет тридцати с умным лицом, был, как юноша знал, главврачом больницы. С ним пришли две женщины в халатах, которые не говорили по-азербайджански. Главврач задавал Мустафе самые разные вопросы – о возрасте, о семье, о самочувствии – и переводил им ответы. Одна из них – черноволосая с сединой – ласково улыбалась юноше, но он почему-то ощутил к ней неприязнь и хмуро спросил у главврача:

– А она не армянка? Я их ненавижу, убил бы всех!

Главврач усмехнулся:

– Нет, она иностранка. Иностранцы приехали сюда и хотят помочь азербайджанцам, которые пострадали при вводе войск. Они хотят сделать тебе протез, – увидев недоумение юноши, он пояснил: – искусственную ногу.

Лицо Мустафы прояснилось – об искусственной ноге он мечтал весь последний месяц. Он даже подумывал, что можно просто привязать к обрубку палку и пойти искать друзей из Народного фронта, но сосед по палате сказал, что так не делается – искусственную ногу должен делать специальный мастер.

– Я смогу надеть ногу и уйти отсюда?

Однако главврач сердито покачал головой.

– Не так быстро, не так быстро! Протез еще надо делать, на нем еще надо научиться ходить.

Другая женщина – хмурая, молодая и рыжая – велела главврача спросить, не курил ли Мустафа гашиш, но юноша побоялся сказать правду и в ответ отрицательно качнул головой. Потом они о чем-то говорили между собой, но непонятно – по-русски. Если б Мустафа лучше знал русский, то понял бы, что старшая женщина с черными волосами жизнерадостно сказала своей подруге:

– Я думаю, он нам подойдет – молодой, здоровый.

Рыжая мрачно кивнула и, странно улыбнувшись, спросила у главврача:

– Он что, армян так сильно ненавидит?

Тот досадливо пожал плечами и неприязненно ответил:

– Не знаю уж, я сам с армянами учился, работал – всегда все мирно жили. Сейчас из-за этого карабахского вопроса все друг друга ненавидят. А вы понимаете по-азербайджански?

Она коротко кивнула и ответила, не вдаваясь в подробности:

– Понимаю, только говорить не могу.

– Значит, вы его забираете на протезирование? – спросил главврач, вопросительно взглянув на женщин. Рыжая промолчала, а черноволосая ласково кивнула и погладила Мустафу по голове.

– Конечно, передайте нам его историю болезни. Таких и нужно протезировать в первую очередь, а как же: совсем молоденький и инвалид. Ничего, выпишем его с протезом – танцевать будет. Побежит свою маму разыскивать. Да, мальчик?

Мустафа ничего не понял, но постарался улыбнуться. Главврач с облегчением вздохнул:

– Очень хорошо, мы прямо сейчас подготовим выписку, и можете его забирать с собой. А то мы уже не знали, что с ним делать, куда его девать – на улицу не выкинешь ведь.

Черноволосая понимающе кивнула и, поднявшись со стула, легким шагом пошла к выходу. Главврач опередил гостью и распахнул перед ней дверь палаты. Рыжая шла следом, опустив голову, и ни главврач, ни Мустафа, глядевший в спину уходившим посетителям, не видели ее глаз, в которых застыло выражение невыразимой, огромной, как мир, ненависти.

Глава тридцать третья

В середине марта Инге Воскобейниковой позвонила ее приятельница и голосом, в котором одновременно слышались и смущение и упрек, сказала:

– Инга, дорогая, я по поводу твоей Карины – ну той, которой я сдала квартиру. Ты ведь говорила, что она будет жить одна, да?

Инга растерялась – со времени их разговора произошло столько событий, что она давно и думать забыла про Карину и про квартиру.

– Да-да, конечно, а что случилось? Я думала, тебя и нет в Москве, поэтому даже и не звоню. Как ты?

– Я-то ничего, мы устроились, слава богу, я за детьми приехала. Зашла на квартиру забрать кое-что, а там у нее целая орава, прости, черножопых родственников – женщины какие-то странные по дому ходят. Мне это совсем ни к чему – вещи дорогие, мебель импортная. Да они больше напортят или разворуют, чем я от них за квартиру получу.

– Не может быть, – испугалась Инга. – Я ничего не знаю – это ведь не мои знакомые, меня друзья просили. Девочку я видела – вроде приличная. Они что-нибудь испортили? Пропало что-нибудь?

– Нет, пока ничего, но… Ты же сама знаешь, какая это публика. Их сейчас столько понаехало – москвичам в Москве места не осталось! Они там у себя на Кавказе со своими делами разобраться не могут, так все в Москву прут. Меня даже предупреждали – ни-ни, не пускать! Они квартиры наши займут – их потом не выставишь. Так что, Инга, ты уж не обижайся, но я им сказала: «Будьте добры, мои хорошие, освободите мою жилплощадь и поскорее – чтоб мне милицию не пришлось вызывать».

– Подожди, тебе ведь эта девочка, кажется, вперед заплатила, – запротестовала Инга, – и деньги немаленькие, ты радовалась еще, что на хорошую цену сгорились. Ты ей вернешь, или как?

– Да что там заплатила! Сейчас знаешь, как цены на квартиру возросли? Я всегда москвичей или студентов за те же деньги найду. Верну я им, не волнуйся!

Огорченная Инга позвонила Антону Муромцеву и попросила срочно приехать. Выслушав ее, он расстроился.

– Не знаю даже, что делать. Это ведь знакомые Баженовых, а их сейчас нельзя волновать – профессор тяжело болен, и Евгений Семенович очень переживает.

– Боже мой, я даже не знала! Андрей-то, небось, знае, но он ведь мне никогда ничего не говорит, чтобы не расстраивать. А что с ним?

Антон тяжело вздохнул и, понимая, что теперь уже скоро все станет известно, ответил:

– Рак легкого. Месяц-два, наверное, еще протянет.

Он опустил голову, чувствуя, что у него вдруг перехватило горло. Инга горестно всплеснула руками:

– Боже мой, бедный Евгений Семенович! Я же только на Новый год его сына видела – даже подумать не могла! Такой элегантный мужчина – руку еще мне поцеловал, шутил. Почему ты мне раньше не сказал, Антон?

Антон пожал плечами.

– Зачем? Я еще летом обнаружил у него опухоль при осмотре, но он и до этого догадывался – он же медик. Попросил меня никому не говорить – я и не говорил. Кате только недавно сказал, а Евгений Семенович сам догадался.

Инга заплакала.

– Бедный, бедный! Я даже не знаю, что мне теперь делать с этими их знакомыми!

– Я сейчас сам съезжу, посмотрю, что там случилось, – Антон решительно поднялся с места. – Может быть, эта твоя приятельница просто набивает цену.

– Ой, Антоша, пожалуйста, съезди, – Инга вытерла глаза платком.

Настя решительно выступила из-за двери, за которой простояла довольно долго. Лицо ее было серьезно, а подозрительно покрасневшие глаза и нос показывали, что она все слышала.

– Я тоже с тобой поеду к Карине, Антон. Я ее недавно видела в школе – она была очень грустная.

– Настя! – возмущенно воскликнула Инга. – Ты что тут делаешь? У тебя же урок английского, где учительница?

Ее дочь снисходительно пожала плечами.

– Да она уже давно ушла, мама, ты за часами не следишь. Так я поеду с Антоном?

– Никуда ты не поедешь, почему ты тут стояла и подслушивала?

– Ничего я не подслушивала, я просто стояла и услышала, – Настя с оскорбленным видом выпятила подбородок. – Я что, не имею права стоять, где хочу?

В последнее время она иногда вдруг проявляла непостижимое упрямство, перед которым ее мать пасовала. Вот и теперь лицо Инги стало растерянным. Она жалобно взглянула на Антона.

– Не знаю даже, что с ней делать, зря мы ее, наверное, в школу с шести лет отдали – она переутомляется и из-за этого стала очень нервная.

Настя коварно опустила глаза и кротко вздохнула:

– Да, я очень устаю, и мне вредно нервничать, я замечаю. У меня от этого даже голова начинает кружиться, и аппетит вообще пропадает. Так можно мне поехать с Антоном, мамочка? – она подошла к матери и потерлась головой о ее плечо. – А то я тут буду сидеть, волноваться, и меня за ужином тошнить будет. Помнишь, как меня на той неделе тошнило?

– Вам ведь тогда в школе что-то несвежее в столовой дали, – возразила Инга, но противостоять дочери у нее, как обычно, не хватило сил. – Ладно, давайте, я тогда тоже с вами поеду, – она с улыбкой прижала к себе восторженно взвизгнувшую Настю и потянулась к телефонной трубке. – Сейчас, детка, подожди, я позвоню папе, и он пришлет за нами дядю Петю с машиной.

Антон одобрительно взглянул на Настю и ухмыльнулся.

– Чувствую, вас ждет карьера дипломата, Настасья Андреевна! Мамой своей вы, во всяком случае, вертите по своему усмотрению.

Настя серьезно посмотрела на него и ничего не ответила.

– Она же у меня такая умница, такое сокровище! – Инга, розовея от счастья, обняла дочь и зарылась лицом в ее светлые волосики.

Разговор с Ильей у Андрея Пантелеймоновича состоялся на следующий день после их с Гордеевым встречи. Воскобейников огорченно отметил, что племянник сильно осунулся и похудел. Конечно, просидеть столько времени в одиночной камере – удовольствие маленькое.

Беседа их была предельно короткой. Воскобейников сказал:

– Ничего сам не подписывай и ни на что не соглашайся – это может искалечить тебе будущее. Но если кто-то сфабрикует твою подпись на документах и предъявит тебе, как твою, то не возражай – пусть они считают, что ты со всем согласен. В свое время мы докажем, что это фальшивка. Пока об этом никому, даже маме, ясно?

– Я понял, дядя Андрей, как мама?

– Более или менее, не переживай. Так понял? Ты во всем признался, все подписал.

Он не стал говорить о необходимости отъезда за границу, надеясь, что после освобождения Ильи этого удастся избежать. В кабинет вошел конвоир, и Воскобейников, поднявшись, ободряюще сжал племяннику руку.

Юношу увели и после этого вызвали к следователю только один раз – ознакомили с содержанием обвинительного заключения, сделанного на основании якобы подписанного им признания. Спустя несколько дней, ночью, его подняли с постели и, надев наручники, куда-то повезли на легковой машине. Выглянув в окно, он узнал дорогу – его везли в сторону аэропорта Шереметьево.

В здании аэропорта наручники сняли и втолкнули в маленькую комнатку, где навстречу сыну бросилась испуганная и заплаканная Виктория. Ее тоже разбудили среди ночи и привезли сюда, не разрешив даже позвонить брату, – Феликс боялся, что вмешательство Воскобейникова может сорвать так тщательно разработанный им план.

– Если вы задержитесь, то не успеете попрощаться с сыном, – вежливо, но твердо сказал приехавший за ней человек в штатском.

Виктория успела лишь набросить пальто и села в машину, которая ожидала внизу. Теперь она всхлипывала и судорожно обнимала сына за шею – маленькая, одинокая, жалкая.

– Илюшенька, родной мой, а наш папа…

– Я знаю, мама, знаю, ты держись. Я скоро буду с тобой.

Дольше им поговорить не дали – подошел человек и вежливо тронул Илью за плечо.

– Все, пора.

Его посадили в самолет, по бокам от него сели двое в штатском. Он не знал, куда его везут, и в течение всего полета никто из сопровождающих не произнес ни слова. Когда самолет приземлился, один из сидевших рядом с Ильей людей в штатском вежливо поклонился ему и, вручив документы, указал на выход:

– Прошу.

Не успев даже разглядеть, что ему дали – мелькнул лишь корешок загранпаспорта, – юноша спустился вниз по трапу и остановился. Никого из сопровождающих рядом с ним не было – они словно испарились по мановению волшебной палочки. Он стоял один у самолета с зажатыми в руках документами, вокруг суетились и сновали незнакомые люди, а навстречу ему бежала Лиля, прижимающая к груди ребенка.

Она продумала эту встречу до мелочей и убедила родителей, что они всей семьей должны встречать Илью в Западном Берлине – как только он выйдет из самолета. Он должен оценить ее любовь, ее верность, ее боль за него, должен! Ведь она так страдала из-за него, и она родила ему дочь!

Обхватив мужа одной рукой за шею и притиснув малышку к его груди, Лиля плакала и шептала нежные слова:

– Мой любимый, мой ненаглядный, как же мне было плохо без тебя! Дорогой мой, Илюшенька, я бы умерла, если бы с тобой что-то случилось!

Меньше всего на свете Илье хотелось сейчас видеть эту женщину – свою жену. Он замер, не решаясь отстраниться, потом поднял глаза и метрах в ста поодаль увидел обоих Филевых – они стояли, не шевелясь, и наблюдали за встречей дочери и зятя. А Лиля, продолжая прижиматься к нему, приоткрыла личико младенца:

– Посмотри, родной, это наша дочка! Я чуть не умерла, рожая ее!

Он взглянул на крохотное сморщенное личико, и в сердце его проснулась жалость. Лиля, заметив это, прижалась еще крепче, и испуганная девочка, проснувшись, неожиданно громко заплакала. Илья торопливо и с облегчением отстранился:

– Подожди, Лиля, ей, наверное, больно.

Лиля взяла его за руку и торжественно повела к ожидающим родителям, которые вдруг зашевелились и двинулись навстречу зятю. Теща расцеловала Илью, а Филев крепко сжал и встряхнул его руку:

– Рад тебя видеть, дорогой, ты не представляешь, как мы все настрадались! Сейчас в машину и сразу домой.

Лиля передала ребенка матери и потянула мужа вслед за направившимся к выходу отцом. У Ильи неожиданно закружилась голова, и он споткнулся. Лиля озабоченно взглянула на него и крикнула в спину ушедшему вперед отцу:

– Папа, может, мы на сегодня остановимся в отеле? Илья так измучен!

Он обернулся с выражением досады на худом лице:

– Нет, детка, нет, ты же знаешь, что творится в городе – толпы немцев из Восточного Берлина, – он повернулся к зятю, пояснив ему: – с ноября, как рухнула стена, из ГДР просто полчища немцев рвутся на Запад, и к русским отношение не самое хорошее. Так что мы лучше сразу направимся домой, в Швейцарию. Ты в машине отдохнешь, поспишь, пока доедем.

– Немцы? – Илья растерянно оглянулся и только теперь заметил, что надписи на рекламных щитах были на немецком языке.

– Конечно, – бодро кивнул Александр Иннокентьевич. – Я говорил нашим дамам, чтобы они спокойно сидели дома и ждали, пока я тебя привезу, но ведь моя дочь сумасшедшая, как ты знаешь, для нее кроме тебя ничего на свете не существует.

Илья остановился, и все остановились вместе с ним. Губы у него дрогнули.

– Но почему? Почему меня выставили из страны, как преступника – я не совершил никакого преступления, я ничего не сделал! Где дядя Андрей – он знает?

– Не волнуйся, юноша, – с досадой в голосе произнес Филев, – с твоим дядей все согласовано. Смею заверить, нам обоим стоило огромного труда вытащить тебя из застенков КГБ. Тем более, что ты, кажется, подписал какие-то признания, – он прищурился.

– Но я… – начал, было, Илья, но тут же замолчал, вспомнив предостережение дяди.

Филев, заметив его смущение, понял это по-своему, удовлетворенно кивнул головой и благодушно заметил:

– Ладно, в этом нет ничего страшного, но какое-то время тебе придется побыть за границей. Потом мы с Андреем все уладим, но пока отдохни и ни о чем не думай. Паспорт у тебя, кстати, в порядке? Мы ведь сейчас поедем через границу.

Илья равнодушно протянул ему зажатые в руке документы.

– Не знаю, мне это только что дали, я не смотрел.

Филев мельком взглянул, но даже не стал читать – он-то лучше зятя знал, что документы должны быть в полном порядке.

В машине Илья крепко заснул и отказался пойти пообедать, когда семья сделала короткую остановку. Он очнулся лишь, когда Лиля, дотронувшись до его плеча и прикоснувшись губами к виску, нежно проворковала:

– Любимый, вот мы и дома.

Ему не сразу поверилось, что в реальной жизни можно иметь такой огромный дом, окруженный садом. Дорожки, очищенные от талого снега и посыпанные песком, были чистыми и сухими, воздух свеж, а из распахнутой двери навстречу приехавшим вышла улыбающаяся служанка и, взяв ребенка у Валентины Филевой, что-то сказала по-немецки. Лиля ввела мужа в огромный холл, и звук захлопнувшейся за их спиной двери неожиданно заставил его почувствовать себя птицей, загнанной в золотую клетку.

Вечером Илья принял ванну и прилег в спальне на широком диване, избегая смотреть на большую, роскошно убранную двуспальную кровать. Лиля пришла, когда муж уже задремал, и присела рядом, ласково положив руку ему на грудь.

– Устал? Почему не раздеваешься?

Илья пробормотал что-то невнятное и, приоткрыв глаза, увидел, что на ней надет очень короткий кружевной пеньюар, под которым, как он догадывался, ничего не было. Долго гадать ему, впрочем, не пришлось – Лилиана раздвинула полы, оголив живот и все, что было ниже. С невинным выражением лица она указала на почти незаметную крохотную полоску, терявшуюся в складке кожи.

– Видишь, мне сделали операцию, чтобы я не умерла, когда родилась наша дочь. Так изуродовали, да?

Она ждала уверений в том, что ее ничуть не изуродовали, но Илья лишь отвел глаза в сторону, хотя чувствовал, что из вежливости должен что-то сказать.

– Ты… как ее назвала?

Он впервые понял, что не знает, как зовут ребенка – в тюрьме ему, об этом не сказали, хотя, конечно, сообщили, что жена родила дочь. Однако сегодня за все время путешествия никто не называл девочку по имени.

– Понимаешь, я хотела дождаться тебя и вместе выбрать имя, но нужно было ее зарегистрировать, чтобы вывезти из СССР. Мама предложила Таней, но если ты будешь возражать, мы изменим это имя. Я даже никому не разрешаю звать ее Таней – пока ты не скажешь.

– Нет, почему же – нормальное имя, пусть будет.

– Тогда ладно, – она опустила полу пеньюара и заглянула ему в глаза. – Как, сильно меня изувечили? Тебе не противно теперь до меня дотрагиваться?

– Нет, что ты, – он вдруг ощутил легкий озноб и поежился, не решаясь ее обидеть и отстраниться, – я… я просто устал, наверное. Или болен. Да, я, наверное, болен, как бы мне тебя не заразить – ты ведь кормишь ребенка грудью.

Ее лицо выразило скорбь, из груди вырвался вздох.

– Я так мечтала ее кормить, но у меня сразу пропало молоко – кололи гормоны, потому что после операции было сильное кровотечение. Мне сказали, что несколько лет теперь нельзя иметь детей, поэтому я пью таблетки, ты не тревожься насчет этого. А в следующий раз, если буду рожать, то опять через кесарево сечение. Поэтому я больше не хочу детей. У нас ведь есть Танечка, да? Или ты хочешь еще ребенка?

– Нет-нет, что ты! Я… я устал, посплю, ладно? А ты меня не жди, ложись.

Он постарался, чтобы голос его звучал мягко и ласково. Лиля со вздохом отодвинулась и кивнула головой:

– Конечно, у тебя сегодня был сумасшедший день, я понимаю. Поспи.

Илья облегченно вздохнул и закрыл глаза. Сначала он только притворялся спящим, но потом мысли начали путаться. В памяти встало лицо следователя, который вдруг стал дядей Андреем и что-то настойчиво пытался объяснить. Рядом стояла горько плачущая мать, потом на ее месте возникла Карина… или Ольга? Она так крепко обнимала его, что стало трудно дышать. Илья чувствовал жар приникшего к нему тела и неожиданно ощутил горячее желание.

Схватив Лилю за плечи, он с силой притянул ее к себе. Она торопливо помогла ему освободиться от одежды и войти в ее горячее, давно ждущее его лоно.

– Я так истосковалась по тебе, любимый. О, господи!

Из груди ее вырвался торжествующий крик. Расслабленно припав к прерывисто вздымавшейся груди мужа, она жадно целовала его глаза, губы, подбородок. Илья, обессилено лежавший на спине, думал, что именно так, как он в эту минуту, должна себя чувствовать изнасилованная женщина.

Утром за завтраком, скользнув взглядом по счастливому лицу дочери, Филев с удовлетворением подумал, что затраченные им деньги и усилия не пропали зря. Хотя в этом не было ничего удивительного – до сих пор он всегда добивался в жизни всего, чего хотел.