Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Глава шестая

Капитан милиции Ермолаев сидел на табурете рядом с софой, на которой возлежал Руслан Керимов, и терпеливо внимал лившемуся из уст магната словоизвержению. Завершив свой монолог, исключительный по сочности и отсутствию содержания, Руслан почувствовал себя лучше. Он сел и сунул ноги в заботливо подставленные женой шлепанцы. Таня забралась с ногами на диван, встала на колени за спиной мужа и начала массировать его массивную шею. Только тогда Ермолаев решился начать:

– Короче, шеф, раз ты проснулся, то начинаю докладывать. Телевизионщики и журналисты сразу после митинга улетели – два вертолета за ними было, – он взглянул на свои часы, – как раз сейчас в «Новостях» будут показывать.

– Х… с ними, – буркнул Керимов, – я тебе велел старика пасти.

– Про старика тогда, значит. Завтра он со своей бабой и девчонкой в пещеры спускается – одни идут, без охраны.

– Ну и х… тебе лысого, что без охраны, я что – за ними в пещеры к умудам полезу? Ты, Ермак, … твою мать, работать не умеешь, что ты мне интересного сказал? Я все это и без тебя знаю, х… тебе в задницу. За что я, стало быть, тебе должен бабки платить? А?

Ермолаев поскучнел и насупился – похоже, Руслан не собирается платить за информацию о старике Воскобейникове. По опыту своей многолетней работы на алмазного магната капитан милиции знал: Керимов всегда рад придраться и найти предлог, чтобы увильнуть от расплаты или уменьшить первоначально оговоренную сумму. Он еще не сполна рассчитался с Ермолаевым за кое-какие прежние услуги, и милиционера аж прошиб пот от внезапно пронзившей мозг мысли: вдруг Керимов, пользуясь случаем, теперь и старые деньги решит зажать?

– Ты, Руслан, ведь мне еще за прошлое не все отдал, – робко напомнил он.

При виде унылой ермолаевской физиономии Керимов испытал удовольствие, к тому же ловкие пальчики Тани приятно бегали по его затылку. Неожиданно он пришел в хорошее настроение и широко улыбнулся.

– За прошлое, говоришь? Что ж, х… с тобой, Керимов свои долги всегда честно отдает. Так сколько я тебе, говоришь, должен?

– Триста баксов.

– Триста? – магнат насмешливо прищурился. – А не врешь? Что ты мне на триста наработал такого, … твою мать, не припомню. Ладно, сотню отдам.

– Сотню?!

Взглянув на помертвевшего милиционера, Руслан еще больше развеселился и с напускной задумчивостью проговорил:

– Хотя нет, ты мне, х… тебе в ж…у, и эту сотню не заработал. Или ладно, х… с тобой, отдам триста, только ты мне тут котяру изобрази.

Облегченно вздохнув, Ермолаев опустился на четвереньки и замяукал. Керимов захохотал и хлопнул себя ладонью по коленке.

– Беги, … твою мать! К той стене беги и обратно к ноге, – он повернулся к жене и сгреб ее в охапку. – Танька, б…ь, смотри, как мент в форме для меня котяру изображает!

Однако кот-Ермолаев не успел добежать до противоположной стены – на столе зазвонил телефон, и Керимов потянулся за трубкой, сделав знак рукой, чтобы Ермолаев погодил.

– Ты, Гнат? Да коего х…я ты несешь? Да и что, что они там тебе сейчас в «Новостях» показали, лапшу навешали, ты этот ящик меньше смотри, ты меня слушай! Да иди ты в ж…у, – он в сердцах бросил трубку, потом снова поднял ее и крикнул: – Танька, посмотри номер Гната Ючкина.

Торопливо соскочив с дивана, Таня принесла органайзер и нашла нужный номер.

– Вот, Русланчик, давай, я наберу.

Дрожащими пальчиками она начала нажимать на клавиши, аппарата и один раз, не туда ткнув, испуганно ойкнула.

– Слушай, Гнат, – уже более миролюбиво сказал Керимов, когда их, наконец, вновь соединили, – ты прости, что я тебя сейчас послал, но ведь меня тоже по-человечески понять надо, … твою мать. Ладно, не буду ругаться, я знаю, что не любишь. Только если что промеж нас, так сказать, было, так мы ведь с тобой утрясли, разве не так? Так что ж ты теперь на меня рылом прешь, что я твоего отца подставил? Этот козел Воскобейников специально так сказал, чтоб они по телеку раздули, чего ты веришь-то? Ты тут на митинге не был, а я был и все слышал, как он на «Умудия Даймонд» попер. Что? Да откуда я знаю, что делать! Если дядька твой прочно зависнет, то придется на Эльшана ставить. Что? Что с этим козлом Воскобейниковым делать, спрашиваешь? Давить его надо, что еще. Как, спрашиваешь? Умный ты, Гнат, человек, на инженера учился, кандидат, понимаешь, научный, а ерунду несешь – рейтинг! Что тебе этот рейтинг сдался, когда до выборов все ничего осталось! Тут соображать надо. Что? Соображать, говорю, надо, это тебе не твоя математика! Все!

Он бросил трубку и сердито насупился, ковыряя мизинцем в носу. Таня робко погладила его по плечу и спросила:

– Подать чего, Русланушка?

– Водки налей, – буркнул Керимов и, взяв торопливо протянутый стакан, опрокинул его в рот, закинув назад голову.

Неожиданно взгляд его уперся в застывшего на четвереньках Ермолаева, который, не смея пошевелиться, стоял все это время неподвижно, глядя на магната преданным взглядом.

– Ша, вставай! – Керимов махнул рукой, и милиционер легко вскочил на ноги. – Хочешь деньги, значит? – он сунул руку в карман и медленно вытянул оттуда толстую пачку стодолларовых купюр.

Взгляд Ермолаева прилип к заветной «зелени», рот наполнила слюна.

– Хочу, – глухо ответил он и страстно взглянул на Руслана. – Ты, Руслан, только скажи, что делать – опять скакать? Если хочешь, то животом поползу.

Магнат рассмеялся и сунул деньги в карман.

– За такие бабки, … твою мать, летать надо, Ермак, а не ползать. Ты мне работу сделай, тогда все твое будет, – он снова достал пачку и помахал ею в воздухе.

– Что делать-то? – хрипло спросил Ермолаев, следя за его рукой.

– Этот козел-депутат со своей бабой нынче в доме на реке ночуют? Охраны там много? – тяжелый взгляд Керимова уперся Ермолаеву в переносицу, от чего тот слегка поежился.

– Много, – торопливо отвечал он. – У него охрана мощная, потом еще этот толстомордый с фээсбешниками и наши, конечно.

– Стало быть, работы у тебя будет много, так что ты свои бабки отработаешь. Привезешь его бабу – получишь половину, а если еще и девчонку прихватишь, то всю пачку отдам. Нет – больше ни копейки с меня не получишь.

Побледневший Ермолаев покрылся холодным потом.

– Да как же я сделаю?

– Да как хочешь, … твою мать. Людей я тебе в помощь дам, лошадей, вертолет, б…ь, дам, если надо, а там уже, – Керимов выразительно развел руками.

Мысли Ермолаева лихорадочно метались из стороны в сторону – ему даже показалось, что слышно было, как они бьются о череп. Усилием воли он заставил себя трезво рассмотреть все возможные варианты, и в голове его, в конце концов, начал зарождаться план, а взгляд сверкнул хищной радостью.

– У меня там есть кое-кто, прикажу – помогут. Мы этих бабенок, если получится, из дома вынесем и твоим ребятам передадим. Только, Руслан, сразу говорю: риск тут большой, чтобы вернее было, людям в доме лучше тоже бабки дать – за бабки оно вернее, чем за страх. Тут ведь надо быстро работать, чтобы время не упустить – ночи нынче короткие.

Керимов отсчитал пятьсот долларов, швырнул их Ермолаеву.

– Держи, … твою мать, если что себе не по делу заначишь – из-под земли достану, ты меня знаешь, б…ь. А теперь пошел вон!

– Есть, командир! – Ермолаев молодцевато вытянулся и, развернувшись по-военному, направился к двери.

В начале второго ночи в комнату, где ночевали Андрей Пантелеймонович и Гордеев, тихо постучали. Феликс немедленно поднялся и с удивительной для его полного тела легкостью бесшумно вышел из комнаты. Когда он вернулся, Воскобейников не спал – он стоял у окна, вглядываясь в звездное небо, и, не оборачиваясь, негромко спросил:

– Ну? Что мы имеем?

– Ермолаев вернулся поздно вечером, – также тихо ответил Гордеев, – после этого вел себя подозрительно – подходил к нескольким городским милиционерам, с каждым в отдельности о чем-то шептался. Сейчас он у себя, за ним наблюдают. А вы ложитесь спать, Андрей Пантелеймонович, не тревожьтесь – мои ребята свою работу знают.

– Не хочу, – ответил тот и, отойдя от окна, со вздохом опустился в кресло, – чуток поспал – уже выспался. Старею, наверное, а старики мало спят, – он усмехнулся и, взяв с окна небольшую статуэтку умудской работы, повертел ее в руках. – Стар я стал, Феликс, как вы думаете?

Гордеев покачал головой и опустился на жалобно скрипнувшую кровать.

– Была б у меня такая молодость, как ваша старость, Андрей Пантелеймонович, – с грустью в голосе произнес он, натягивая на себя одеяло. – Однако вы б легли и укрылись, а то ночи тут холодные.

– Нет, мне нормально, – Воскобейников тихо покачался в кресле, – посижу. Если мешаю, то прошу извинить. Хоть, если честно, то вы сами напросились – я предупреждал, что мое соседство не из приятных. Спите, я буду тихо сидеть.

– Спать я особо не буду, просто замерз немного. Можем поговорить, чтоб вам скучно не было.

Он отчаянно заскрипел, укладываясь поудобнее, а Воскобейников, разглядывая очертания рыхлой фигуры под одеялом, почему-то подумал:

«Гордеев ведь, вроде, разошелся с женой. Интересно, какие у него сейчас отношения с женщинами? У него ведь с давних пор эта нездоровая полнота – явное нарушение обмена веществ. Вряд ли он вызывает симпатии у прекрасных дам, но, возможно, спит с ними, используя служебное положение. Фу, это надо же – какие мысли мне в голову лезут! К старости становлюсь игрив, как мартовский кот».

Неожиданно Андрей Пантелеймонович рассмеялся.

– Что это вдруг вам так весело стало, Андрей Пантелеймонович? – спросил Феликс, приподняв голову. – А то скажите, я тоже посмеюсь, чтоб вам веселей было.

– Да нет, просто вспоминал нашу с вами первую встречу. Помните, когда это было?

– Еще бы! Восемьдесят третий год, мы тогда вместе работали в правительственной комиссии.

– Да, – Воскобейников хрустнул пальцами, – андроповские времена, людей останавливали даже на улицах – почему, мол, не на работе в рабочее время? Кругом проверки, комиссии. Умный человек был Юрий Владимирович, но наивный.

– Что и говорить, – согласился Гордеев, – лбом стену не прошибешь.

– А скажите, Феликс, что вы подумали, когда меня впервые увидели? Только честно, ладно?

Хмыкнув, Гордеев поскрипел еще немного и осторожно ответил:

– Ну, если честно, то я подумал: «Вот в меру порядочный и в меру простодушный человек».

– То есть попросту дурак, – слегка откинув голову назад, Андрей Пантелеймонович вновь засмеялся. – Не волнуйтесь, Феликс, я не в обиде на вас. Если честно, то быть дураком не так уж и плохо. Я заметил, что стоит человеку сделать глупость или совершить нелепый поступок, как все его окружают заботой и начинают поучать.

– Это уж точно, – со смешком подтвердил его собеседник, – людей хлебом не корми, но дай других поучить. Потому дурак и в почете – с дураком рядом свой ум как-то видней становится. Но только к вам ведь это все не относится, Андрей Пантелеймонович, вы редкого ума человек.

– Предположим, что вы говорите искренне, – словно размышляя, проговорил Воскобейников, – но тогда возникает следующий вопрос: чего вы добиваетесь? Почему вы поддерживаете именно меня? Ведь если у вас есть какие-то планы, то с дураком было бы легче – с ним проще совладать, убедить. Подергать за ниточки, так сказать, а?

– Ну не скажите, не скажите, – в тон ему возразил Гордеев, – нынче в политику все больше упертый дурак лезет, с самомнением, с ним не совладаешь, а за ниточки… что ж, за ниточки и умного человека можно подергать. Ахиллесова пята – она ведь у каждого есть.

Андрей Пантелеймонович, откинувшись назад, закрыл глаза.

– Вот как? – голос его прозвучал глухо и невыразительно.

– Да, так вот оно у нас получается, Андрей Пантелеймонович.

Какое-то время Воскобейников слегка покачивался взад и вперед, потом тяжело вздохнул и неожиданно сказал – проникновенно и страстно:

– Да, Феликс, у каждого из нас есть свои слабости, и я очень хорошо понимаю, что вы хотите сказать. Знаете, я вас всегда очень хорошо понимал, между нами иногда возникает какая-то внутренняя связь, вы не замечали?

– Удивительный вы человек, Андрей Пантелеймонович, – смущенно произнес Гордеев и сел на кровати, свесив ноги вниз, – так умеете сказать, таким голосом – словно за душу берете. Это вот в вас и ценно – другой будет молоть, доказывать, убеждать, а вам достаточно улыбнуться, и люди к вам сердцем поворачиваются, верят вам. Я вот так не могу.

– Что вы, друг мой, – мягко улыбнулся Андрей Пантелеймонович, – я много думаю над своими словами, много работаю и, главное, я всегда искренен – верю тому, что говорю. Будьте и вы искренны – вам тоже будут верить.

– Нет, – в голосе Гордеева послышались нотки горечи, – это дается не всем, и дается от бога. В детстве, помню, старший брат как-то показал мне старый учебник истории с портретами Ленина и Сталина. Я, деревенский мальчишка, тогда подумал: «Вот умные люди, которые смогли своим умом достигнуть вершины власти». Конечно, не этими точно словами подумал, но смысл был такой. Позже, в двадцать лет, я ночами читал Ленина – выискивал, почему же он сумел такие массы поднять, такую страну перевернуть. Работы Сталина из архивов выудил – читал, искал. Искал, так сказать, рецепт власти.

– И ничего не нашли, конечно, – по губам Воскобейникова скользнула улыбка, – но не вы первый, дорогой мой, не печальтесь.

– Потому что рецепта власти нет, человек родился лидером или не родился лидером. Вот у вас это есть, Андрей Пантелеймонович, а у меня нет. Нет!

– Не стоит из-за этого переживать, дорогой мой, люди рождаются разными, и на том стоит мир.

– Но я-то! Я-то ведь рвался, мечтал, жаждал найти в себе этот стержень – тот, которого у меня не было. Учился жадно, во все науки влезал, жизнь себе искалечил, а к чему? Хотя не буду больше, не стоит об этом говорить, и давайте спать.

– Ну, что вы, какой уже сон – вы меня растревожили и, честно говоря, немного расстроили, Феликс, – ласково проговорил Воскобейников, – не думаю, что вас до сих пор терзают детские мечты – тут другое. Возможно, вам будет легче, если вы поделитесь со мной. Однажды вы это уже сделали и поняли, наверное, что я умею хранить чужие тайны.

– Вот вы какой, Андрей Пантелеймонович, – с кривой усмешкой ответил ему Гордеев, – знаю, что вы хитрец, и в сердце людям умеете залезать, наизнанку их вывертывать. Знаю, а тянет меня раскрыть вам душу, хоть и не в моих это правилах.

– Иногда оно того стоит – отойти от правил. Тем более, что в этой умудской избе ваши люди еще не успели установить прослушивающих устройств.

Гордеев улыбнулся.

– Нет, не можете вы, Андрей Пантелеймонович, чтоб не подколоть. Однако верно говорите – не успели. Что ж, послушайте мою историю и скажите свое мнение. Случилось это в конце семьдесят третьего – помните, как все тогда были взбудоражены переворотом в Чили? В нашем ведомстве, как всегда, сразу аврал, усиленное внимание к закрытым секретным разработкам. Меня послали курировать одну дамочку – она занималась биологическими разработками и выделила совершенно уникальный гормон, который предполагалось использовать в военных целях. Если коротко, то этот препарат повышал коэффициент интеллекта крыс на тридцать процентов. Мне полагалось в общих чертах вникнуть в суть дела, и я почти месяц по ночам читал Фрейда, Локка, Юнга, Дженнингса, изучал все эти катексисы, интроекции и третью психическую структуру – по ночам, потому что с утра до вечера был занят.

В глазах Воскобейникова мелькнуло изумление.

– Поразительно, – сказал он, хмыкнув и покачав головой, – я не знал, что вы такой крупный специалист, Феликс.

– Был бы специалист, не поддался бы той аферистке. Хитрая баба – работу свою так расписывала, что рот сам раскрывался. Тематика ведь была закрытая, эти работы в открытой печати не публикуются, в ВАКе такие диссертации защитить – легче легкого. Показала она мне психометрические и социометрические тесты, которые у нее в группах животных проводились – до эксперимента и после. Объяснила, что после десяти уколов ее препарата у крысы, например, или обезьяны появляются черты лидера – так голову закрутила, короче, что я уже сам не свой стал. Все хожу и думаю: «А что, если человеку такой препарат ввести? Вот мне например – стал бы я вторым Лениным». Осторожно так ее спросил, а она обрадовалась даже, чего-то мне опять наговорила, навешала. Короче… – он запнулся, а Андрей Пантелеймонович, с неподдельным интересом слушавший рассказ, подначил:

– Только не говорите мне, что вы совсем очумели с вашей мечтой о мировом господстве и позволили ей вколоть вам этот препарат.

– Что сказать, вы правы, – Гордеев со вздохом опустил голову, – я был молод и, если честно, неразвит. Учиться начал очень поздно – в школу пошел впервые только подростком, сбежав из дома. В детдоме особо много внимания нам не уделяли, но память у меня была хорошая, поэтому и сумел поступить в институт, и в наше ведомство меня взяли работать. По сущности же своей я оставался простым деревенским парнем, а эта баба – кандидат наук, ученая. Да мне одни ее очки, в которых она в микроскоп смотрела, уважение внушали, хоть по возрасту она не на очень много старше меня была. Это сейчас я во всех кругах повертелся, знаю цену таким работягам, а тогда…

Он внезапно замолчал. Воскобейников с некоторым недоверием заметил:

– Зная вас, Феликс, я почему-то не могу поверить, чтобы вы пошли на такую нелепость из-за ребяческой мечты – бог мой, мы же все в детстве воображаем себя героями и наполеонами! Конечно, у некоторых эта болезнь длится дольше и иногда оканчивается психушкой, но вы-то к людям с нездоровой психикой не относитесь!

Губы Гордеева искривила горькая улыбка.

– Почему же это вы такого хорошего мнения обо мне, Андрей Пантелеймонович?

– Ну, психика ваша и без меня сто раз была проверена и перепроверена еще во время вашей службы в КГБ. Между нами, с тех пор вы ведь получили повышение, теперь у вас звание полковника ФСБ, да?

– Что ж, я умею работать.

– Не то слово – вы блестяще работаете, Феликс. Не знаю, насколько сильно вы рветесь в генералы, но золотой телец вас к себе манит, это точно. Таким образом, налицо все признаки от природы трезво и логично мыслящего человека, а не рвущегося к власти безумца. Хоть убей, не поверю, что вы позволили над собой экспериментировать.

– Эх, Андрей Пантелеймонович, – с какой-то надрывной откровенностью в голосе произнес Гордеев, – все-то вы знаете, все видите, но не понимаете, что каким-то образом стал я с этой бабой совсем другим. Сам не знаю, каким образом она во мне все эти детские мечты смогла разбудить! Заговорила, закрутила голову, и я уже на все готов был. Поверил ей безоговорочно и ничего уже не соображал, что делал.

– Не понимаю, вы что же – увлеклись ею, как женщиной? Страсть, потеряли голову?

– Не страсть, скорее гипноз. Мне до сих пор то время видится, как в тумане.

Рассказ Гордеева настолько заинтересовал Воскобейникова, что он не удержался от нескромного вопроса:

– А сексуальные отношения с той женщиной у вас, простите, были?

В ответ Гордеев лишь горько усмехнулся и махнул рукой.

– Сексуальные отношения! Да, был у нас с ней и секс – в датчиках.

– Не понял, в каких датчиках?

– А так вот – в датчиках! Вколет в мою задницу очередную дозу этого своего препарата, нацепит мне по всему телу датчики, и велит на диване тихо лежать ровно час. А через час подойдет, брюки с меня стащит, и начинаем мы с ней скакать – там же, на том же диванчике. Я весь в датчиках, на приборах какие-то кривые пишутся, а она мне: «Это для науки надо, не обращай внимания». И я не пойму, как на это соглашался – что-то делала со мной эта София, и разум мой был словно закрыт пеленой.

– Ее звали Софией?

– Да, София Костенко, великолепная брюнетка, в двадцать пять лет уже седина в волосах, но от этого она была еще интересней. Я уж сам не понимал, кем она для меня была – любовницей, хозяйкой, учительницей. Каждые два дня проводила она со мной всякие тесты, заставляла заучивать наизусть стихи, тексты, иностранные слова. Позже я понял: ей хотелось знать, как препарат влияет на мои умственные и… другие способности.

– Ну и… как? – Воскобейников с трудом сумел сдержать улыбку.

– Память у меня действительно улучшилась, особенно зрительная – я и теперь на страницу взгляну и сразу запоминаю, и на лицо человека одного раза взглянуть достаточно, чтобы его запомнить. Понимать стал многие вещи, которых прежде не понимал. В сексуальном же плане… тут, честно говоря, особых изменений не было. А потом вдруг меня с этой работы отозвали и велели заняться другим делом.

– А эта женщина – София?

– Не знаю, куда-то исчезла. Когда я хотел ее разыскать, меня вызвали и приказали обо всем забыть.

– И вы выполнили приказ, естественно.

– Выполнил. Только потом, все равно, пришлось об этом вспомнить – когда вдруг начал полнеть, появилась одышка, боли в груди. К врачам обращался – нашли какие-то гормональные нарушения, а причину установить не смогли. Понял я тогда, что это все от тех препаратов, что она мне колола – что-то, видно, нарушилось в моем организме. Так уже двадцать с лишним лет и бегаю по врачам, всю молодость пролечился, а здоровье мое все хуже и хуже. С женой, правда, официально не развелся, но разошлись и живем, как чужие. Уже лет пять, как я вообще к женщинам ничего не чувствую, а прежде, помню, на каждую бабу тянуло.

Андрей Пантелеймонович сочувственно покачал головой.

– Надо было найти эту женщину и потребовать…

Он остановился, не зная, что сказать. Гордеев пожал плечами.

– Что потребовать – здоровье мне вернуть? Поздно, жизнь ушла коту под хвост. Ну, если хотите знать, то виделись мы с ней потом, даже говорили, а толку-то? Она давно занимается совсем другими вещами, а это был… это был просто эксперимент. Он не до конца удался, и сверху поступило распоряжение работу приостановить. Вот и все.

Наступило молчание. Воскобейников побарабанил пальцами по столу и, понимая, что нужно что-то сказать, заметил:

– Тем не менее, Феликс, вы не должны воспринимать случившееся в столь черном свете. Возможно, из-за всего этого в вас появилось нечто такое… гм…такое, что вы, как бы это сказать, видите людей изнутри. Я сужу по себе – вы сразу воспринимаете все, что я говорю, словно читаете мои мысли. Даже Илюша мой и Антошка Муромцев – эти мальчишки, которых я воспитывал, в которых вкладывал всю свою душу, – даже они так не схватывают каждое мое слово, как вы. А ведь они говорят и рассуждают совсем как я, повторяют многие мои мысли и фразы – я это не один раз замечал.

– Другие они, – вздохнул Феликс, – закваска не наша, да и ум короче – не видят перспективы. А мы с вами, Андрей Пантелеймонович, одного поля ягоды.

От этих слов Гордеева Воскобейников брезгливо поморщился, но не успел ничего ответить, потому что за дверью внезапно послышался шум, и в тот же миг два человека в штатском втолкнули в комнату паренька в милицейской форме с заведенными за спину руками.

– Что-то делал под вашей дверью, – отрапортовал один из этих людей, – мы с самого начала следили – возился с ручкой, пытался открыть.

– Я с депутатом хотел тихо поговорить, – отчаянно возразил паренек, тряхнув отросшим чубом и пытаясь высвободить заломленную назад руку, – у меня дело к нему есть, я хотел, чтоб не слышал никто, а потому и тихо! Стучать не хотел – думал войти просто.

– И что с ним делать теперь? – штатский еще сильней выкрутил пленнику руку – так, что тот охнул и наклонился вперед.

Гордеев хотел ответить, но Андрей Пантелеймонович остановил его, подняв руку.

– Одну минуточку, товарищи, дайте, я сам спрошу у молодого человека, и не надо с такой силой выкручивать ему руку, – он повернулся к милиционеру: – О чем вы хотели со мной поговорить среди ночи, молодой человек? Как вас зовут, во-первых?

– Кречетов я, Денис. Я только вам скажу, – парень хмуро покосился на штатских, которые немного ослабили хватку, позволив ему выпрямиться.

– Думаю, что это возможно, – Воскобейников посмотрел на Феликса, и тот, поняв его взгляд, повернулся к своим людям.

– Оружие у него изъяли?

Взяв протянутый ему пистолет, Гордеев слегка кивнул.

– Отлично. А теперь оставьте нас, но далеко не уходите. И продолжайте наблюдать за обстановкой.

– Я только с депутатом хотел поговорить, – повторил Кречетов, когда штатские вышли.

– Я не депутат, мой друг, я только баллотируюсь, но, как бы то ни было, Феликс, дайте нам возможность побеседовать наедине.

– Нет, Андрей Пантелеймонович, этого я не могу позволить, – Гордеев повернулся к милиционеру, – к сожалению, я не могу разрешить вам говорить наедине, потому что не знаю, что вы замышляете, а я за безопасность господина Воскобейникова отвечаю своей головой. Но если вы говорите правду и действительно хотите нас о чем-то предупредить, то сейчас все расскажете.

– Да, что б потом вот эти… – парень кивнул на дверь.

– Думаю, Денис не хочет, чтобы о нашем разговоре кто-нибудь узнал, – мягко заметил Воскобейников, – думаю, Феликс, нам нужно действительно сделать так, чтобы все осталось между нами. Очевидно, это связано с Ермолаевым, не так ли, Денис? – его проницательный взгляд уперся пленнику в переносицу. – В любом случае я гарантирую, что если вы все откровенно расскажете, то о вашем визите сюда мои люди будут молчать.

– Ну, если вы и сами знаете, – насупился тот.

– Мы ничего не знаем, вы нам скажите, – и Андрей Пантелеймонович улыбнулся самой проникновенной из своих улыбок, – только присядем, ладно? А то у нас всех сегодня был очень трудный день, и мы с вами оба устали – мои старые кости, во всяком случае, ноют. Садитесь, садитесь, дорогой мой, а то мне неловко сидеть, когда вы стоите.

Ласковым движением Воскобейников дотронулся до его локтя и подтолкнул к креслу. Молодой милиционер поднял голову, и на губах его невольно появилась ответная улыбка.

– Ну… ладно, – сказал он, оглянувшись на Гордеева, который пристроился на соседнем стуле, – я… в общем… предупредить. Короче, ко мне Ермак подходил – хочет, чтоб я ему в деле помог, а дело… дело такое, чтоб вашу жену и дочку украсть. Ко мне подходил и еще к одному – чтоб их этой ночью из комнаты вынести и людям Керимова передать. В три ровно велел нам быть у той комнаты.

Андрей Пантелеймонович переглянулся с Гордеевым, и тот ровным голосом поинтересовался:

– А почему это он именно к вам двоим подходил?

– Ну… – паренек вспыхнул до корней волос и запнулся, но Воскобейников поспешно сказал:

– Возможно, что этот Ермолаев их чем-то шантажирует, но чем – это не наше дело. Главное, что молодой человек не испугался шантажа – он повел себя порядочно и пришел к нам. Так ведь, Денис?

Его лучистый взгляд встретился с глазами Дениса Кречетова, и тот смущенно кивнул.

– Да, так. Он меня раньше подловил на… на одном деле…

– Неважно на чем, не говорите нам даже – это ваше личное дело.

– Ну, а теперь он грозит и заставляет, а я не хочу. Зачем мне на такое идти – тоже совесть есть. У меня ведь тоже жена есть, сын маленький, а вы, сразу видно, очень хороший человек – добрый. Ну, не хочу, совсем я подлец, что ли? – последние слова он выкрикнул в отчаянии.

– Ну-ну, – Андрей Пантелеймонович ласково дотронулся до колена парня и ободряюще улыбнулся: – Все в порядке. Сыну-то сколько? Зовут как?

– Иваном, год ему, – Кречетов судорожно вздохнул, – ну, вы мне верите или нет?

– Верим, успокойся, мальчик. Не волнуйся, мы примем меры, и ничего страшного не случится. Думаю, что ты сейчас осторожненько выйдешь отсюда и вернешься к себе – тихо, чтобы этот ваш Ермолаев ничего не заподозрил и не стал бы потом сводить с тобой счеты, – тон Андрея Пантелеймоновича стал заботливым, он пристально посмотрел на Гордеева. – Лучше так, как вы думаете, Феликс?

Тот с безразличным видом пожал плечами.

– Ну… если вы так считаете. А что с его оружием делать – вернем?

– Да, конечно, зачем нам оно, – Андрей Пантелеймонович повернулся к Кречетову, – еще только одну минуту, Денис, ладно? Мне надо сказать два слова моему товарищу.

Они отошли к окну – так, чтобы сжавшийся на стуле милиционер не слышал их беседы.

– Итак, Феликс, что вы предлагаете?

Взгляды их встретились. Гордеев, пытаясь проникнуть в мысли собеседника, ровным голосом ответил:

– Думаю, что особой опасности нет, Андрей Пантелеймонович. Внутри дома мои люди контролируют ситуацию, никто из этих придурков даже не войдет в комнаты, которые находятся под усиленным наблюдением. Вы же сами могли убедиться – этого идиота Кречетова задержали, лишь только он дотронулся до дверной ручки.

Тихо барабаня пальцами по подоконнику, Андрей Пантелеймонович отвернулся, посмотрел на звездное небо и вздохнул.

– Прекрасное небо в Сибири, и ночи прекрасные – сидел бы всю ночь напролет и глядел на звезды, и спать совсем не хочется, хоть уже и половина третьего. Но ведь я старик, а молодых в сон клонит. Жаль мне ваших ребят, Феликс, очень жаль – устали они. День был очень напряженный, не так?

С минуту Гордеев продолжал пристально всматриваться в его лицо, потом мельком глянул на Кречетова.

– Да, мои люди очень устали, – задумчиво согласился он, – и вы, значит, думаете, что стоит отозвать их со всех постов и дать отдохнуть?

– Ну, я ведь сугубо гражданский человек, не знаю, как принято в вашем ведомстве. Мне просто чисто по-человечески жаль ребят.

Они помолчали, потом Гордеев тихо спросил:

– Вы… вы совершенно уверены, Андрей Пантелеймонович?

Тот оторвал взгляд от звездного неба и слегка наклонил голову.

– Уверен? В чем уверен? Вас что-то смущает, Феликс?

– Она… она ведь все-таки ваша дочь.

Воскобейников вздрогнул, на мгновение прижал лоб к стеклу, но тут же отстранился, глаза его странно блестели.

– Вам ведь всегда все известно, Феликс, и вы прекрасно знаете, что она не моя дочь – моя дочь умерла при рождении, и я сам отнес ее в больничный морг. С чужой биркой на ручке.

– Но Инга… вы же… Вы подумали, что с ней будет?

– Я отошлю Ингу в Москву до того, как она узнает, а потом… потом что-нибудь придумаю. В конце концов, похищение не смерть, разве не так? Это не Москва, тут Сибирь – громадина, пустыня, человека так просто не найдешь. Настя будет звонить – я устрою постоянные телефонные звонки, голос синтезируют. Она напишет длинное письмо – попросит прощения и объяснит, что больше не в силах выносить столь ревностную материнскую опеку. Позже сообщит, что влюбилась, вышла замуж и убежала с мужем куда-нибудь в Южную Америку. Будет присылать фотографии – свои, мужа, детей, которые у нее якобы появятся. Пройдет год, два, Инга привыкнет и успокоится. Если вы сейчас поможете мне, то все получится. Разве плохо придумано?

– Великий вы изобретатель, Андрей Пантелеймонович, глобальный, – сказал изумленный Феликс, – но вы это действительно серьезно?