Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Гордеев осторожно заметил:

– Простите, Андрей Пантелеймонович, но… придется, наверное, поставить в известность органы и прокуратуру, иначе возникнут недоуменные вопросы.

– Никаких органов! Я сам все организую, но… не раньше, чем Инга будет в Москве. Не задерживайтесь, Феликс, вам пора.

Гордеев нерешительно потоптался на месте – его беспокоило странное выражение на лице Андрея Пантелеймоновича, и он от всей души жалел, что, поддавшись минутному порыву, оказался втянут в это дело.

– Когда вы вернетесь в Умудск, Андрей Пантелеймонович?

– Когда сочту нужным. Ваше дело – немедленно увезти Ингу в Москву.

– Если честно, то я встревожен, Андрей Пантелеймонович. Накануне выборов, все это может просто выбить вас из колеи. Вы хорошо рассчитали свои силы?

– Идите! – гневно выкрикнул тот и сразу же оглянулся, понизив голос: – Назад дороги нет, и у вас тоже нет выхода – вы должны мне помочь. А в остальном – положитесь на меня.

Последние слова он произнес очень тихо. Гордеев на мгновение встретился с ним взглядом, и сказал еще тише:

– Еще есть время, Андрей Пантелеймонович, я еще могу заставить Керимова вернуть ее… живой.

– Уходите, – Воскобейников отвернулся, сделав вид, что не расслышал последних слов и, когда Гордеев вышел, прошептал, с трудом шевеля помертвевшими губами: – Я больше не могу ее терпеть. Не могу! Я не хочу, чтобы моя жизнь была вечным страданием.

День закончился, наступил следующий. Андрей Пантелеймонович до вечера ходил по тропинке возле дома, лицо его потемнело от солнца, глаза ушли глубоко внутрь. Охранники следовали за ним на почтительном расстоянии, но подойти близко никто не осмеливался. Все это время ему казалось, что он находится в каком-то подвешенном состоянии – в таком, когда не ощущаешь времени, пространства и собственного тела. Однако голова была светлой, мысли, текли свободно. Постепенно рождался четкий план действия, выстраивались цепочкой логичные в своей последовательности ситуации.

«Когда ее тело найдут, Инга будет далеко в Москве, а прокуратура и следственные органы не обязаны ставить в известность общественность и прессу. Умудам, конечно, придется сообщить и попросить сохранить все в тайне в интересах следствия, ведь это все делается с расчетом на них – как иначе объяснить, что я не снял свою кандидатуру? Они не станут ни во что вмешиваться – абсолютно индифферентный и безразличный ко всему народ. Для папарацци предложим версию любовного романа. Для них и… для Инги. Начну с того, что войду и брошу перед ней письмо со словами: «Посмотри, что натворила наша радость! Нет, ты только посмотри!». Письмо нужно составить так, чтобы оно производило впечатление – я сам выберу, кому из любопытных папарацци его показать. Когда я стану депутатом.… Разумеется, я стану депутатом – у меня уже сейчас самый высокий рейтинг, а поддержка президента «Умудия Даймонд» оставит далеко позади даже Иссамбаева. Так вот, когда я стану депутатом, вполне возможно допустить появление в местных газетах парочки пикантных статеек – обыватель обожает подобный интим. Например: «Трагедия в семье депутата – строгие родители вынудили дочь бежать с избранником сердца». Или: «Малолетняя дочь депутата вопреки воле родителей бежит с любимым за кордон». Прокуратура и местные органы будут молчать и сделают все, что им прикажут – они у Керимова в кармане. Письмо должно звучать примерно так: «Дорогая мамочка, прости меня, я встретила человека, которого полюбила. Когда ты получишь это письмо, мы будем уже заграницей. Я не скажу, куда мы уедем – мы уедем в страну, где разрешены браки девушкам моего возраста. Жди, я приеду к тебе, обязательно». Инга будет ждать – год, два, три. Потом привыкнет. Я организую другие послания, телефонные звонки. Возможно, кто-нибудь из писателей даже напишет об этом роман, а она… она уже не вернется – Керимов никогда не отпустит опасного свидетеля, он уберет ее уже сегодня, я уверен. Тело найдут завтра или послезавтра.

Если б я решился на это раньше, мне не пришлось бы страдать столько лет. Я честно пытался, я старался ее полюбить, как дочь. Но я не мог… я не в силах был забыть ту девочку, которую сам отнес в морг. Я не мог видеть, как Инга – моя Инга! – отдает ей всю свою любовь. Ведь она нам чужая, совсем чужая, я не люблю ее, не хочу видеть каждый день, каждый час, вспоминать… вспоминать Людмилу. Если б не она, то Люда была бы жива. Люда, моя Люда, мой верный и самый преданный друг! А этот вечный кошмар, страх, что все раскроется! Моя вечная ахиллесова пята. Нет, я должен был это сделать, и хорошо, что решился, потому что больше не было сил терпеть – я медленно сходил с ума и вскоре вообще потерял бы рассудок. Какое счастье – я никогда не увижу ее больше. Никогда!».

– Папа! Папочка!

Она шла, почти бежала к нему, протягивая руки. Его адская мука, его страдание и боль. Его ахиллесова пята. Он в ужасе отступил, но тонкие руки уже обнимали за шею, гладили лицо.

– Папочка, это же я, Настя, ты меня не узнаешь? Меня спасли! Ты не веришь? Да что с тобой – ты на себя не похож! Это ты, папа? – она изумленно смотрела на отца, и ей вдруг на мгновение показалось, что это действительно ошибка – перед ней чужой и совершенно незнакомый человек.

В глазах Воскобейникова стоял туман, ноги подкашивались. Высокий умуд поддержал его сзади и сказал Насте:

– Твой отец слишком много страдал все эти дни, он еще не в состоянии осознать.

Сделав над собой усилие, Андрей Пантелеймонович справился со своим лицом и, выпрямившись, отстранил умуда. Он заставил себя поднять онемевшие руки, чтобы обнять Настю, нежно, очень медленно произнес:

– Девочка моя! Не верю. До сих пор не верю, что это ты. Не знаю даже, как мне благодарить судьбу.

Ему казалось, что он уже мертв.

Глава десятая

В мае Катя по приглашению отца Кристофа отложила все дела и улетела в Париж. Старший сын Клотильды надеялся, что присутствие подруги детства и, к тому же, родственницы поможет Ольге справиться с внезапно навалившимся на нее горем, и обещал оплатить все дорожные расходы.

Антон, провожавший сестру в аэропорту, чувствовал, что ей не очень хочется ехать, и перед самой посадкой, взглянув на ее печальное лицо, сочувственно сказал:

– Тяжело ехать, да, Катюша? Ты всегда так мечтала побывать в Париже, но не в такой ситуации, конечно. Ты держись, ладно? И еще… – он немного смутился, – ты помнишь, у тебя там в первый момент возникли какие-то нелепые подозрения, чудовищные обвинения. Я уже не сержусь, при внезапном горе так иногда бывает – кажется, что отыщешь виновного и станет легче. Но я очень тебя прошу, не надо говорить ничего такого Ольге. Пойми, ей от этого будет только хуже.

Катя подняла на него глаза и печально улыбнулась:

– Нет, что ты, Антоша, я еще не совсем рехнулась, чтобы говорить с ней о подобных вещах. Знаешь, я хотела тебе сказать, – она внезапно запнулась и чуть порозовела.

– Что сказать? – не понял Антон.

– Да нет, я так. Уже объявили посадку, надо идти.

Торопливо поцеловав брата, она заспешила на посадку, а он, помахав ей напоследок, поехал в клинику, думая о том, что эти две недели без сестры ему будет очень тоскливо.

«Жениться что ли? А на ком? Бабы липнут, да, но чтобы с какой-то постоянно проводить дни и ночи… Уф, даже дрожь берет. И Лилька, видно, всерьез за меня взялась. Стерва, конечно, но с ней иногда даже неплохо – для разрядки».

Через две недели Катя позвонила, сообщив, что она в норме, но немного задержится в Париже, и прошло уже больше месяца, а от нее все еще не было ни слуху, ни духу. Антон загрустил – хотя в прежнее время бывало, они не виделись и по полгода, но тогда он в любое время мог поднять телефонную трубку и, набрав знакомый номер, услышать голос сестры, обменяться с ней новостями. Не звонить же ему было теперь в Париж, чтобы рассказать о том, как два алкаша пытались снять шины с его автомобиля, что у одной их общей знакомой родился внук, и что Карина Чемия чувствует себя немного лучше, но скоро ей должны делать кесарево сечение, и они все очень надеются, что до тех пор Лилька, занятая своими сибирскими делами, в Москве не появится.

Действительно, состояние Карины в последний месяц оставалось стабильным, и Антон рассчитывал, что им удастся дотянуть до тридцати двух недель. Однако однажды утром, едва он вошел в свой кабинет, с ним по внутреннему телефону связалась доктор Айвазян:

– Антоша, думаю, что ждать больше нельзя – появился систолический шум относительной трикуспидальной недостаточности, это указывает на гипертрофию правого желудочка. На это также указывает усиленный эпигастральный сердечный толчок.

То, что Сирануш Яковлевна в служебное время обратилась к нему неофициально, указывало на серьезность положения.

– Тридцать одна неделя, Сирануш Яковлевна, – сказал он. – Что вы предлагаете?

– Нельзя, Антон, через неделю она будет неоперабельна. Ты меня знаешь, я зря не паникую.

– Хорошо, Сирануш Яковлевна, готовимся к операции.

– Тридцать одна неделя – нормальный срок. Плод сейчас в удовлетворительном состоянии, и будем надеяться…

– Да, конечно, – Антон нажал кнопку селектора, чтобы связаться с анестезиологом.

К Карине он спустился через полчаса. Она лежала под капельницей, и глаза ее были закрыты, а лицо отливало синевой. Однако Антон видел, как дрожали длинные черные ресницы, показывая, что их хозяйка не спит. Он присел рядом и погладил тонкую руку.

– Я знаю, – прошептала она, – мне Сирануш Яковлевна уже…

– Семь месяцев – нормальный срок, – как можно веселее произнес он, – даже в старое время такие дети рождались жизнеспособными, а у нас тут все условия, инкубаторы, всевозможная аппаратура.

– Илье сказали?

– Сейчас я еще раз позвоню ему на работу – звоню на мобильный, но он, наверное, забыл его включить. Как всегда, ты же знаешь своего гениального мужа.

– Да, – ее губы дрогнули в слабой улыбке, – ты очень хороший, Антон.

К горлу Антона подступил комок, он еще раз погладил тонкую руку и поднялся, постаравшись сказать, как можно веселее:

– Ладно, пойду опять звонить. Ни о чем не думай, все будет хорошо.

Илья на работу все еще не пришел, и мобильник его не отвечал. Антон выругался про себя и включил компьютер, чтобы просмотреть последние данные обследования Карины. Зазвонил телефон, и из груди его вырвался вздох облегчения.

«Илья! Наконец-то!»

Схватил трубку, рявкнул:

– Муромцев у телефона!

Ему ответил не Илья, а мягкий женский голос:

– Здравствуйте, господин Муромцев, простите, что беспокою вас, но мне крайне нужна ваша помощь.

– Да, конечно, извините, – он постарался совладать со своим голосом, – я вас слушаю.

– Возможно вы меня помните, вы учились и дружили с моим сыном, Сашей Эпштейном, а я читала у вас лекции по генетике – Сигалевич Ревекка Савельевна. Я не знаю, вы, наверное, слышали о нашем горе – Саша был год назад похищен в Ингушетии, и сейчас возникла такая ситуация, что мне нужно срочно связаться с Андреем Пантелеймоновичем Воскобейниковым. Я знаю его домашний телефон, но секретарь говорит, что его нет в Москве. Поверьте, это действительно срочно, и если вы мне можете помочь, то, – голос ее внезапно прервался.

Пока она говорила, Антон чувствовал, как кровь медленно отливает от лица, а в ушах начинает громко стучать. Откинувшись назад, он судорожно вздохнул, чувствуя, что его начинает бить озноб, и… повесил трубку. Потом его внезапно охватила злость на секретаршу – какого черта, это она обязана отвечать на городские звонки и соединять главврача только с теми, с кем он сочтет нужным. Небось поставила связь напрямую к нему в кабинет и спустилась в буфет на первом этаже пить кофе. На Западе за такое давно бы уволили с работы пинком под зад!

Пока он злился, телефон снова зазвонил, но Антон сидел неподвижно. Наконец сделал над собой усилие и поднял трубку.

– Прошу извинить, но я не хочу с вами ни о чем говорить, – хрипло выдавил он из себя, и тут же у него в ухе зазвенел удивленный голос Кати:

– Антошка, что с тобой, это я. Я сегодня утром прилетела. Как ты?

– Катька? Почему не сообщила, я бы встретил.

Катя вдруг замялась:

– Ничего, я взяла такси, я тут … с людьми. Все нормально? А то у тебя голос какой-то никакой.

– Нет, порядок, – он не стал ничего говорить о Карине – зачем, раз она сама не поинтересовалась, – как там Ольга, дети?

– Кошмар, конечно, – она вздохнула, – Оля в таком состоянии – почти не ест, все время молчит. Дети с матерью Кристофа, Оля сейчас просто не в состоянии ими заниматься. Понимаешь, у нее такая натура – она и в детстве всегда все очень болезненно воспринимала. Психика очень неустойчивая. Врач даже советует поместить ее в клинику, но она не хочет.

– Да, печально, – Антон увидел возникшего в дверях Илью, и поспешил окончить разговор, – ладно, Катюшка, у меня тут сейчас очень срочно. Я к тебе сегодня вечером или завтра утречком заскочу – расскажешь подробно.

– Понимаешь, – начала, было, она, но он уже повесил трубку и повернулся к Илье.

– Где тебя носит? Все, я уже тебя к Карине не пущу – с ней работает анестезиолог, ее начали готовить к операции. Теперь будешь ждать до конца.

Илья, чувствуя, что не в силах стоять на дрожащих ногах, опустился на диван.

– Старик, слушай, я уже совсем не в себе. Почему так срочно?

– По рекомендации нашего кардиолога, – как можно суше, как постороннему, ответил Муромцев, – ждать было нельзя, внезапное ухудшение.

– Она… она будет жить?

– Надеемся. Сиди и жди, а я пошел готовиться к операции. Если будет звонить телефон, трубку не поднимай.

Когда Антон вернулся, Илья сидел в той же позе – за прошедшие три часа он, казалось, даже не пошевелился.

– Мальчик, – сказал Муромцев, плюхнувшись рядом с другом на софу, и похлопал его по колену. – Два килограмма. Мы поместили его в кувез. Очнись, старик.

– Она не…

– Нет, пока состояние у обоих стабильное. С ней Сирануш Яковлевна, она следит за сердцем, ты же знаешь, какая это крутая старуха! Позже поведу тебя посмотреть на малыша.

– Не хочу, – безразлично ответил Илья, – я хочу к ней.

– Ну-ну, не психуй. У мальчишки, в принципе, отклонений со стороны сердца нет, но, конечно, все может гарантировать только господь бог, надо ждать.

– Мне все равно, я хочу только, чтобы Карина…

– Молчи, дурак, вставай и пойдем со мной!

Антон чуть ли не силой поднял Илью за локоть. Тот с равнодушным видом шел рядом с ним до отделения недоношенных. Возле большой застекленной палаты Муромцев остановился и указал на находившийся за прозрачной стеной кувез.

– Смотри, это инкубатор. Нет, внутрь смотри, видишь?

Через две стеклянные стенки Илья рассмотрел крохотный голенький комочек, напоминавший детскую целлулоидную куклу. Рядом с кувезом две женщины в белых халатах проверяли показания приборов и о чем-то тихо переговаривались.

– Смотрите, да? Я тоже пришла посмотреть, – сзади стояла неслышно подошедшая Сирануш Яковлевна, – девочке нашей сейчас уже лучше, пусть спит, – сказала она, поглядев на безжизненное лицо молодого отца, – ты сейчас больше о сыне думай.

Комочек вдруг слабо шевельнулся, и у Ильи неожиданно дрогнуло сердце.

– Он… будет жить? – его голос прозвучал глухо.

Айвазян пристально посмотрела на него и покачала головой.

– Понимаешь, мальчик, с недоношенными детьми всегда трудно что-то предсказать. Иногда все сначала хорошо, а потом вдруг остановка сердца. И никто тут ничего не сделает – просто организм не сумел приспособиться к этой жизни. Пока мальчик хороший, но… Ты люби его, думай о нем – любовь родителей, говорят, может спасти ребенка, когда он стоит на грани.

По измученному лицу Ильи внезапно потекли слезы. Ему от этого стало неловко, но не было сил ничего с собой поделать.

– Простите, – судорожно вздохнув, резко и с досадой сказал он, – не надо, прошу вас, так говорить, ни к чему эта излишняя сентиментальность, и не нужно меня утешать. Все будет, как будет, я не ребенок и все прекрасно понимаю.

– Всего никто не понимает, – сердито насупилась старуха, – больно вы все сейчас умные. Я вот старой закваски человек, не то, что вы, молодые – бегаете в церковь, венчаетесь, детей крестите. В наше время в бога не верили, так я и сейчас не верю. Зато я верю, что любовь может помочь здесь, на границе жизни и смерти. Любовь матери и отца – великая сила, я, как врач с многолетним стажем это тебе говорю, мальчик.

Ребенок опять зашевелился, а Илья все смотрел и смотрел.

– Почему его не оденут? – наконец спросил он. – Холодно же.

– Там, в инкубаторе, постоянная температура, – улыбнувшись, ответил Антон.

– А зачем эту трубку в нос воткнули?

– Первые дни будем кормить через нее, он еще не умеет глотать. Ладно, посмотрел, познакомился и пойдем.

– Иди, иди, отдохни, – снова по-доброму сказала Айвазян, – а я еще с детским врачом немного переговорю, посмотрю результаты кардиограммы.

В кабинете Муромцева Илья снова рухнул на диван и закрыл глаза. Антон покачал головой.

– Да ты совсем дохлый, старик. Сейчас скажу секретарше, пусть кофе сварит, а то не знаю, за что она вообще тут зарплату получает.

– Ты еще не все знаешь, – не открывая глаз, сказал Илья, – я не хотел тебе сразу говорить. Ты ведь почему не мог меня так долго найти – в семь утра мне позвонила Лилька и стала требовать, чтобы я приехал к ним туда. Я, естественно… Ну, сам понимаешь, послал по-доброму. Тогда она мне вдруг заявила: дяде Андрею нужна помощь, потому что Настю похитили. У меня сразу голова пошла – верить или не верить, не знаю. Она, конечно, соврет и дорого не возьмет, но ведь не так же. Я сразу же стал всюду звонить, но дяди Андрея в Умудске не было, его секретарь ничего не знает, связь паршивая. Я помчался к ним домой – думал, что домашний секретарь имеет какую-то информацию. Даже мобильник не включил и дома оставил. Приезжаю, а Инга, оказывается, в Москве. У меня аж глаза на лоб полезли – как это она оставила Настю в этой Умудии, в чем дело? Она говорит, что дядя Андрей попросил ее срочно лететь в Москву и поставить подпись на какой-то доверенности. Кроме них обоих этого никто, оказывается, не имеет права сделать, а он сам приехать не может – через три дня выборы. Я к ней, естественно, сразу насчет этого – насчет Насти, имею в виду. Ей тоже ничего неизвестно, она сразу в обморок, ей плохо, у нее спазмы. Кухарка и горничная прибежали, все в панике. Мы пытались дозвониться до дяди Андрея – не смогли. Вызвали «Скорую», но Инга еще до приезда врачей пришла в себя и сразу велела Петру везти ее в аэропорт. Мне пришлось ее проводить – она взяла билет до Иркутска, а оттуда я даже не знаю, как будет добираться. Дядя Андрей чуть не убил меня по телефону, когда узнал, что я ее на пассажирском самолете отправил, но что мне было делать?

– Погоди, так ты до него дозвонился?

– Позже. Первый раз в жизни слышал, как он ругается.

– Погоди, а Настя?

– Что-то там действительно случилось, но сейчас порядок, ее нашли. Я с ней самой говорил. Знаешь, до меня не сразу дошло – дядя Андрей ведь специально Ингу оттуда обманом отправил, пока все не утрясется.

– Да уж, ты ему удружил. И что, Настасью действительно похитили?

– На полном серьезе.

– Фу, у меня аж у самого чуть приступ не случился! – Антон провел рукой по лбу.

– Антон Максимович, – на пороге кабинета выросла кокетливо улыбающаяся секретарша, – Карина Чемия пришла в себя, она хочет увидеть своего мужа.

Илья торопливо вскочил, но тут же испуганно оглянулся на Антона.

– Можно?

– Ладно, иди, – милостиво разрешил тот, – а то я тебя действительно в черном теле держу.

Илья выскочил из кабинета, а секретарша положила перед Антоном стопку визитных карточек и сказала:

– Антон Максимович, вот это прачка из ваших карманов перед стиркой выгребла, вы посмотрите, если что нужно.

– Ладно, я посмотрю, – сердито ответил Антон, – а если ты еще раз во время работы спустишься пить кофе, я…

Она широко распахнула глаза и сделала трагическое лицо.

– Когда это? Сижу тут днями, как проклятая, даже в туалет лишний раз боюсь выйти, а вы…

– Иди, иди, тебя работа ждет.

Когда за ней закрылась дверь, он взглянул на пачку белых картонок и увидел верхнюю – ту, на которой было напечатано имя Ревекки Сигалевич. В ушах опять послышался мягкий голос: «Поверьте, это действительно срочно, и если вы мне можете помочь…». Он сидел, раздираемый колебаниями, потом перед глазами вдруг встало бледное лицо Сашки Эпштейна – в тот страшный день, когда хоронили его маму. Мама! Внезапно пронзила боль – боль, которая так и не утихла за прошедшие годы, а лишь затаилась, готовая в любую минуту вырваться наружу. Не думая, что делает, Антон поднял телефонную трубку и набрал номер, от руки написанный на белом кусочке картона. Мягкий женский голос, ответивший ему, он узнал сразу.

– Это говорит Муромцев, – ему хотелось сразу покончить с объяснениями. – Простите, утром наш разговор прервали, и я… я надеялся, что вы перезвоните.

– Неважно, благодарю, что побеспокоились и разыскали меня. Я подумала, что…

– Дяди Андрея сейчас нет в Москве, но я попытаюсь с ним связаться, если вы мне сообщите, что именно…

– Да-да, простите, конечно, но не по телефону. Если б мы могли увидеться…

Ее голос вдруг задрожал, и Антон почувствовал жалость, которую изо всех сил попытался прогнать, но не смог. Единственно, что ему удалось, это сделать голос безразличным.

– Да, разумеется. Я могу подъехать, когда вам это будет удобно.

– Благодарю, спасибо огромное. А сегодня… прямо сейчас вы могли бы подъехать?

И Антон, ругая себя за слабодушие, прежним равнодушным голосом ответил:

– Сейчас? Да, сейчас я более или менее свободен. Буду у вас минут через сорок.

Ревекка сама открыла дверь и провела его вглубь маленькой, заставленной шкафами квартирки.

– Тесно очень, но я всегда останавливаюсь здесь, когда бываю в Москве, – пояснила она, словно оправдываясь, хотя Муромцев ничего не спрашивал, и продолжала говорить, пока он пробирался за ней по узкому коридорчику, – это квартира сестры моего мужа, она все никак не решится ее продать. Мы-то свою оставили, когда уезжали из Союза – тогда не принято было приватизировать и продавать, как сейчас. Проходите, присаживайтесь на диван. Хотите чаю?

– Нет-нет, спасибо, – отказался он с излишней поспешностью, осторожно садясь на маленький старый диванчик у окна, – я хотел бы знать, чем могу быть вам полезен.

Ревекка опустилась в стоявшее напротив дивана кресло-качалку и судорожно сцепила руки – так, что побелели костяшки пальцев. Антон бросил на нее быстрый взгляд и сразу же потупился. За прошедшие годы она сильно изменилась – фигура расплылась, пышные волосы совсем побелели, и лицо покрылось морщинами. Однако лучистые черные глаза смотрели по-прежнему ясно и как-то удивительно доверчиво.

– Вы ведь знаете, да, что произошло с Сашей?

– Я слышал о похищении Александра, – сдержанно ответил Антон. – Сочувствую и если могу чем-то помочь…

Ее голос неожиданно задрожал.

– Если б вы знали, сколько нам пришлось пережить! Когда мы узнали о похищении, то сначала даже не поверили – так нелепо! Мы сразу же обратились к похитителям через Интернет, предложили выкуп, хотели объединить средства. Знаете ведь, Саша и его жена неплохо обеспечены, муж дочери – она замужем в Штатах – тоже предложил помощь. Да и фармацевтическая фирма, где Саша работает, готова была выделить крупную сумму, и страховка, конечно. Но никто не откликнулся – никаких требований, никаких условий, никаких предложений. Я немедленно вылетела в Москву, обращалась во всевозможные инстанции, вплоть до Ельцина – полный ноль. Ноль! Вылетела в Германию, обратилась к юристам, в разные организации по правам человека. Вдруг через два месяца получаю от Саши послание по электронной почте. Опять лечу в Москву, хожу по инстанциям – снова ноль. И вдруг мне сообщают, что две недели назад Сашу передали в Ингушетии русским военным. Что, где? Я ничего не знаю, мне говорят: «Ждите!», но сколько можно ждать – я даже не знаю, действительно ли тот человек мой сын. Поехать в Ингушетию? Но я даже не знаю, куда ехать, к кому обратиться. Жду, а сил больше нет. Хотела просить Андрея навести справки – у него ведь большие связи. Если вы смогли бы передать ему мою просьбу, – взгляд ее стал таким умоляющим, что Антон почувствовал неловкость.

– Дяди Андрея сейчас нет в Москве, он вернется недели через три-четыре, но я свяжусь с ним и постараюсь передать вашу просьбу. Не знаю, что тут можно сделать, но, возможно, он что-то и посоветует.

На измученном лице Сигалевич мелькнуло некоторое подобие благодарной улыбки, но глаза по-прежнему были полны боли, взгляд беспомощен и все также удивительно доверчив.

– Спасибо. Не знаю, конечно, как Андрей отнесется к моей просьбе, я везде наталкиваюсь на такое, знаете ли, вежливое отчуждение. Как вы думаете, он захочет мне помочь?

Антон опустил глаза и, слегка пожав плечами, с деланным равнодушием произнес:

– Почему же – вы старые друзья по институту.

– Да-да, – лицо ее немного разгладилось, – как он вообще? Как Инга – все такая же красавица?

Антон внутренне напрягся, подсознательно желая услышать в ее голосе нотки недоброжелательства, но взгляд Ревеки был полон искренней симпатии и сочувствия. Он спокойно ответил:

– Все у них замечательно – Инга цветет, дядя Андрей весь в трудах и делах, а Настя в следующем году заканчивает уже школу. Совсем взрослая и удивительно похожа на дядю Андрея.

– Похожа?

В ее голосе прозвучало легкое, почти незаметное удивление, но Антон прищурился и весело кивнул.

– Похожа – просто копия. А что вы удивляетесь – это же естественно, что дочь похожа на своего отца.

Она смутилась и даже немного сконфузилась.

– Что вы, я совершенно не удивляюсь! Конечно, вы правы – это совершенно естественно, с чего бы мне удивляться?

Антон с холодной улыбкой все так же пристально смотрел в смущенное лицо сидевшей перед ним женщины. Чуть наклонившись вперед, он сказал, раздельно и четко выговаривая каждое слово:

– А может, потому это и кажется вам странным? Дочь должна быть похожа на отца, а не на… чужого человека.

Ревекка вспыхнула, потом сильно побледнела.

– Я… я не понимаю вас, – растерянно пролепетала она, – я… мне непонятно, что вы имеете в виду и… давайте прекратим этот странный разговор.

Откинувшись назад, она слегка покачалась, чтобы успокоиться, но сверлящий взгляд Муромцева только усилил ее смущение.

– Все вы прекрасно понимаете, Ревекка Савельевна, – спокойно и негромко ответил он, – разве вы не приезжали в роддом в тот день, когда родилась Настя? Разве вы не делали ей анализ крови?

Неожиданно Ревекка успокоилась, и лицо ее подернулось грустью.

– Это было очень давно, Антон. Что вы сейчас хотите узнать, к чему эти вопросы?

– Я и так все знаю. И вы, генетик, сразу же все поняли, когда сделали анализ. У Инги группа крови АВ. У Насти – О. Этим, кажется все сказано.

– Хорошо, допустим, – устало произнесла она. – Зачем вы решили сейчас все это разворошить? Это уже прошлое, и это не наше дело. Чего вы добиваетесь? – голос ее вдруг стал холодным, и в нем мелькнуло подозрение. – Если бы я не знала вас, то могла бы заподозрить… Простите, но вы так добиваетесь от меня этого ответа, с такой странной настойчивостью, что…

– Что можно подумать, будто я узнал чужой секрет и собираюсь кого-то шантажировать, да? А я всего лишь хочу правды. Правды! – он стиснул кулак и стукнул себя по колену. – Я хочу правды, хочу, чтобы вы сами мне ее сказали! Когда вы узнали, что Настя – не дочь Инги и дяди Андрея? Зачем вы вообще приезжали в роддом, и что вам сказала ваша подруга – врач детского отделения?

Лицо Сигалевич выразило крайнюю растерянность и полное недоумение.

– Простите, Антон, о какой правде вы говорите? Какая подруга? Я вообще никого не знала в вашем роддоме, кроме Евгения Семеновича и Андрея.

– А мою маму? – ничего не выражающим голосом спросил он.

– Вашу маму? Я была с ней почти незнакома, простите, – голос Ревекки стал виноватым, словно ей было неловко из-за того, что она не знала Людмилу, – правда, я много о ней слышала – она была прекрасным специалистом и очень хорошим человеком. Поверьте, Антон, – тон ее опять стал дружелюбным, и во взгляде мелькнуло глубокое сочувствие, – мы все искренне сожалели, когда она погибла. Саша, не знаю, помните вы это или нет, был на ее похоронах и вернулся оттуда сам не свой. Я пыталась его расспросить, но… Антон! Что с вами, вам плохо?

Он мотнул головой, с трудом проглотил застрявший в горле ком и, чувствуя на себе ее испуганный взгляд, хрипло ответил:

– Я в порядке, обо мне не беспокойтесь.

– Вы так побледнели. Простите, я, глупая, не подумала, что вам больно вспоминать.

– Да мне больно, – с горечью ответил он. – Мне больно вспоминать о гибели мамы, о ее похоронах. Но еще больнее думать о том человеке, который написал на нее донос в прокуратуру.

– В прокуратуру? – изумилась Сигалевич. – Да, знаете, бывают злопыхатели. А в связи с чем? Ведь ваша мама не занимала никакой руководящей должности, и к ней, насколько я слышала от Евгения Семеновича, все прекрасно относились.

– Тем не менее, нашли, о чем написать. Мама делала аборты на больших сроках, и последний был сделан неудачно. Об этом и сообщили прокурору.

– Женщина умерла? – испуганно спросила Ревекка.

– Наоборот – ребенок родился живым. Скажите, откуда вы об этом узнали – от вашей подруги?

– О чем вы, какая подруга? Я об этом вообще не знала – впервые сейчас от вас об этом слышу.

– Но как же вам тогда удалось так точно все описать в вашем письме в прокуратуру?

Бросив этот вопрос ей прямо в лицо, Муромцев вдруг сразу успокоился. Он ждал взрыва гнева, оправданий, возмущенных возражений. Вместо этого она непонимающе смотрела на него, как человек, который чего-то недослышал.

– Простите, я не очень поняла, что вы имеете в виду.

Перестав владеть собой, Антон закричал, чувствуя, что вновь бледнеет:

– Я имею в виду, что вы написали в прокуратуру, и это мне доподлинно известно!

Сигалевич даже не рассердилась, а лишь удивленно сказала:

– Доподлинно? Простите, Антон, вы не кричите так, а то я вообще перестала соображать. То, что вы говорите, для меня настолько неожиданно… Ладно, вы считаете, что именно я это сделала. Но как – как физически это было возможно? Я была в роддоме меньше часа, за такое время все узнать…

– Что вы делали в роддоме?

– Я сделала забор крови и уехала.

– Почему вы приехали – что-то подозревали, да? Вы определили группу крови, и поняли, что это не дочь Инги. Вам стало откуда-то известно о ребенке, родившимся живым…

– Теперь я поняла, – быстро сказала Ревекка, – именно этого ребенка отдали Инге, теперь я понимаю. Но об этом никто не знал – даже Евгений Семенович и сама Инга. Подумайте, Антон, умный вы человек, откуда же тогда могла узнать я? Вы сами когда все узнали?