Текст книги "Время тлеть и время цвести. Том первый"

Глава шестая

После того, как Воскобейников полностью перешел на партийную работу, заведующим отделения патологии беременности был назначен Игорь Иванович Колпин. Это был еще молодой и достаточно способный человек с большими планами на будущее. В частности, он совершенно справедливо полагал, что главному врачу роддома Евгению Семеновичу с каждым годом все меньше и меньше остается до семидесятипятилетнего юбилея, от которого один шаг до пенсии. Пока, конечно, об этом речи не шло, но…. Даже ежику ведь видно, что старичок плохо разбирается в современной медицинской технике, нерешителен и как огня боится нововведений. Понятно, что в перспективе роддому нужен молодой и энергичный главврач, а при назначении решающее слово будет за горкомом партии, где Андрей Пантелеймонович имеет немалый вес. Поэтому Игорь Иванович сам наблюдал за течением беременности у Инги Воскобейниковой. Она приезжала к нему прямо в роддом, и он после этого каждый раз тратил не менее трех часов, чтобы до мельчайших подробностей изучить показания приборов и сравнить результаты анализов с данными прошлых лет.

– Я не нахожу никаких аномалий, все протекает совершенно нормально, – говорил он, пожимая плечами. – Возможно, что прежде вы были слишком молоды для материнства, так иногда бывает – инфантильная матка, гормональный дисбаланс. Сейчас все будет хорошо, я совершенно в этом уверен.

К его досаде Евгений Семенович во время визитов Инги сам часто заходил и внимательно прослушивал сердцебиение плода, прикладывая ухо прямо к животу молодой женщины. Он ничего не говорил – только задумчиво шевелил губами, думал и, потрепав ее по плечу, уходил. Колпина эти визиты немного раздражали, но он держался очень почтительно, хотя иногда иронически говорил Воскобейникову:

– Не волнуйтесь Андрей Пантелеймонович, наш уважаемый Евгений Семенович никаких замечаний не сделал, так что все идет нормально.

Воскобейников молчал – он понимал, что Колпин, незнакомый с исследованиями Ревекки и полученными ею результатами анализов, ничего другого сказать просто не может. Сам он ждал – ждал того срока, на котором неминуемо проявится роковое заболевание плода. Глядя на его осунувшееся, исхудавшее лицо с ввалившимися щеками и больными, погасшими глазами, люди перешептывались по поводу происшедшей перемены. Неистощимая изобретательность рода человеческого позволяла им предполагать все возможное – от строгого выговора по партийной линии до рокового диагноза, вынесенного врачами. Одна Виктория, знавшая причину мук брата, умоляла:

– Андрюша, Андрюшенька, не надо! Я не могу на тебя смотреть – на такого.

– Что «не надо»? – раздражался он. – Какого «такого»?

– Не надо так мучиться – может, все еще обойдется. Колпин говорит, что все хорошо, почему ты думаешь, что твоя еврейка не могла ошибиться или наврать?

– Хватит пороть чушь, у тебя что, своих дел нет? Вот и занимайся ими.

К концу мая фигура Инги заметно округлилась, она расцвела, чрезвычайно гордилась своей беременностью и ни о чем другом не могла говорить.

– Представляете, иду сегодня к ЦУМу, а меня чекисты останавливают: «Девушка, вы где работаете, почему гуляете в рабочее время?». Я говорю: «А я не работаю». Они сразу: «Как это не работаете, у нас все должны работать, где ваши документы?» А я им спокойно так: «Я потому не работаю, что я в декрете, не видите разве?» – и на свой живот им показываю. Они так засмущались, так покраснели – вы представить себе не можете! Чуть по стойке «смирно» передо мной не стали! Представляете?

Слушатели хохотали – это было время, когда сотрудники органов, рыская по всей стране и вылавливая отлынивающих от работы граждан, стали притчей во языцех.

– Представляю себе их лица! – веселился Илья. – Ты их своим «декретным отпуском» надолго выбила из колеи.

– Не надо так, Инга, – озабоченно заметила Виктория, – какой декретный отпуск, если ты домохозяйка, и срок у тебя еще двадцать пять недель только? Они могут проверить, и у Андрея будут неприятности.

– Виктория, не мели чепухи! – крикнул ей брат из соседней комнаты. – Пусть Инга говорит все, что хочет и кому хочет!

Теперь, когда кто-нибудь заходил в гости и болтал с Ингой, он старался уходить в другую комнату – ему невыносимо было видеть счастливое смеющееся лицо жены.

В начале июня Колпин осмотрел молодую женщину и остался доволен, но Евгений Семенович, зашедший в кабинет, долго выслушивал сердце ребенка, ощупывал живот, выстукивал, а потом, пожевав губами, сказал:

– Вам, голубушка, сейчас бы лучше лечь в отделение, чтобы мы за вами понаблюдали.

– А стоит ли, Евгений Семенович? – спросил Колпин голосом, в котором слышалась почтительность, имеющая иронический оттенок. – На мониторе все окей, давление и анализы в пределах нормы, кардиотограмма хорошая.

Старик искоса взглянул на него, дернул плечом и, ничего не ответив, снова обернулся к Инге.

– Так как, ложимся?

Инга перевела растерянный взгляд своих широко распахнутых глаз на обиженно молчавшего Колпина и кивнула. Старик улыбнулся.

– Вот и ладненько!

Из роддома Евгений Семенович поехал прямо на проходивший в те дни в Москве симпозиум нейрохирургов. Ему, собственно, там делать было нечего, но он хотел послушать доклад сына. Профессор Максим Евгеньевич Баженов жил в Ленинграде и, приезжая в Москву, успевал поговорить с отцом наедине очень редко. Днем он всегда был занят, а вечером, едва добравшись до дома, валился с ног от усталости. Евгений Семенович не обижался – в пятьдесят лет он и сам не знал, что такое свободное время, а иногда к вечеру, добравшись до дома, не имел сил даже что-либо внятное сказать жене. Она ставила перед ним ужин, пока муж ел, сидела, подперев щеку рукой, и молча смотрела на него ласковыми глазами.

Теперь жена умерла, и в те дни, когда сын после гонки безумно-изнурительного дня появлялся, наконец, в отчем доме, Евгений Семенович сам готовил ему ужин, ставил на стол и сидел напротив своего Максима, любовно глядя на обросшее за день усталое лицо. В такие моменты ему вдруг становилось нестерпимо жаль, что когда-то он мало уделял времени простым человеческим отношениям и общению с близкими. Он никогда не говорил об этом сыну – каждый должен сам пройти свой путь и сделать свои собственные ошибки.

Пленарный доклад профессора Баженова был назначен на два часа, но организаторы опять что-то напутали со временем, и Евгений Семенович, приехав в начале третьего, узнал, что до Максима должны выступить еще два докладчика. Он сразу увидел сына – тот давал какие-то указания вертевшимся вокруг него аспиранту Полькину и молоденькой рыжей студентке лет двадцати. Полькин, с которым Евгений Семенович был давно знаком, крутил в руках и показывал Баженову слайды, а рыженькая стояла рядом, нагруженная плакатами, и переводила с профессора на аспиранта взгляд, который становился, соответственно, то почтительно восторженным, то страстно влюбленным.

Евгений Семенович усмехнулся ее неумению скрывать свои чувства и с внезапным сожалением вспомнил об ушедшей молодости. Интересно, понравилась бы ему эта студенточка полвека назад? Личико правильное, хотя в нем есть что-то восточное, и цвет волос достаточно оригинальный. Ясно, что она некрашеная – настоящий рыжий он и есть рыжий, и его никогда ни с кем не перепутаешь. Кроме того, слепому понятно, что девочка совершенно не следит за своей внешностью и услугами парикмахера не пользуется – волосы подстригает сама или просит подружку. Возможно даже, собственный цвет волос ей не нравится. Зря – многие мужчины буквально млеют от рыжих. Самому Евгению Семеновичу рыжие всегда нравились, хотя женился он на брюнетке. Интересно, зачем Максим взял девочку на симпозиум? Наверное, у Полькина с ней роман, и сын решил удружить аспиранту.

Он не стал подходить к сыну, чтобы не отвлекать его, а прислонился к колонне, справа от которой стояли стенды с докладами, и неожиданно увидел Ревекку Сигалевич с мужем. Оба, казалось, были целиком заняты обсуждением какого-то важного вопроса, но старик не мог не заметить, что взгляды их постоянно обращались в одну точку – туда, где у стенда важно прохаживался докладчик, юность которого не могли скрыть даже густая борода и важные «профессорские» очки.

– Здравствуйте, не ожидал вас тут встретить, – сказал Евгений Семенович, подходя к супругам и пожимая им руки, – нынче ведь не наш день, сегодня тут нейрохирурги окопались.

– У нас сын Сашка сегодня доклад представляет, – Ревекка счастливо улыбнулась и указала на бородатого юнца, – впервые в жизни! Представляете, какое у нас событие? Мы с Юрой выбрали время и решили заскочить посмотреть, как он будут реагировать.

– Понятно, понятно, что ж, пойду – гляну, чем нынче наша молодежь занимается.

Евгений Семенович, подойдя к юнцу, какое-то время с глубокомысленным видом читал текст доклада и поглаживал подбородок. Юнец попытался напустить на себя еще больше важности, но вдруг забыл, что люди обычно делают со своими руками, и начал отчаянно искать, куда бы их деть.

– М-да, интересно, интересно, – заметил старый доктор, решив, наконец, прервать его мучительные поиски, – значит, вы занимаетесь синтезом жидких полимеров. А скажите-ка мне, молодой человек, насколько это актуально для нейрохирургии в настоящее время?

Паренек заволновался и нашел-таки рукам нужное применение – отчаянно и горячо зажестикулировал.

– Использование жидких полимеров актуально, когда нужно провести блокаду отдельных участков мозга. Жидкий полимер вводится в мозговые сосуды, и затем подвергается избирательному воздействию монохроматического лазерного излучения. Источник излучения вводится прямо в мозг и воздействует на строго определенные точечные участки. Под влиянием луча происходит мгновенное затвердевание полимера – кристаллизация. Это вызывает полную блокаду определенных областей, но для отсутствия дальнейших побочных эффектов очень важно, чтобы размеры кристаллитов были как можно меньше. Вот над созданием такого полимера и работают в нашей лаборатории.

Он указал на приведенные в докладе графики зависимости размеров кристаллитов от температуры для разных условий синтеза и долго объяснял Евгению Семеновичу о преимуществах и недостатках синтеза под давлением. Старик внимательно слушал, важно кивал головой. Вокруг них собралось еще несколько человек. Евгений Семенович, воспользовавшись моментом, когда кто-то из новых слушателей задал вопрос, отошел к взволнованным родителям докладчика.

– Как он? – тревожно спросила Ревекка. – Не заикается? Он в детстве заикался, а теперь, если очень волнуется, то у него опять начинается.

– Все прекрасно, Ревекка Савельевна, у вас чудесный мальчик. Я, хоть и не специалист в этой области, но получил живейшее удовольствие от беседы с ним.

– Я же говорил, что ничего с ним не случится, нечего было нам сюда ехать и глаза ему мозолить, – усмехнулся муж Ревекки. – Все ты – паникерша!

Евгений Семенович засмеялся:

– Ничего страшного, мать есть мать. А я, раз уж мы встретились, хотел вас спросить вот о чем. Вы, Ревекка Савельевна, помнится мне, занимались Ингой Воскобейниковой несколько лет назад. Что тогда показали ваши анализы?

Лица Сигалевич и ее мужа сразу сталь непроницаемо-холодными. Они переглянулись, потом Ревекка пожала плечами.

– Все результаты есть у Андрея – если вы хотите, то попросите его вам показать. Я не видела их много лет, многое, вы понимаете, со временем стирается из памяти.

– Да-да, я понимаю, но дело в том, что она сейчас опять ждет ребенка и лежит в нашем отделении. У нее срок около двадцати шести недель, и до сих пор все шло неплохо. Но сегодня у меня возникли некоторые опасения. Нельзя ли нам опять воспользоваться вашей консультацией?

Супруги вновь переглянулись, и Ревекка отрицательно покачала головой.

– Не думаю, что это необходимо – в прошлый раз мы провели тщательное исследование, и с тех пор ничего измениться не могло.

– Тем более, что без просьбы самого Воскобейникова мы считаем нетактичным вмешиваться в это дело, – заметил ее муж и успокаивающе добавил: – Я считаю, что на этот раз все будет в порядке, не волнуйтесь Евгений Семенович.

– Да? Ну что ж, ну что ж! Тогда – благодарствуйте. Мне нужно идти – сейчас сын будет докладывать.

Старик сделал прощальный жест рукой и отошел, а супруги вновь поглядели друг на друга.

– Почему ты говоришь с такой уверенностью, что все будет хорошо? – с недоумением спросила Ревекка, – как может быть хорошо, если… Нет, я не представляю, как Андрей мог опять это допустить – ведь он же все знает! Неужели он ничего не сказал Инге? Или он мне действительно не поверил?

– Всему он поверил, и он не дурак, – раздраженно возразил ее муж. – Я говорю, что все будет хорошо, потому что уверен, что они воспользовались донорской спермой. Инга – нормальная, здоровая женщина, и прекрасно родит. Думаю, что после того, как они так по-хамски вели себя с тобой, нам не стоит о них особо волноваться.

– Ты прав, – Ревекка вздохнула, – пойдем, послушаем пленарный доклад Баженова. Смотри-ка: Евгений Семенович сбоку притулился за колонной – тоже боится сына смутить, совсем, как мы.

Они засмеялись и пошли в зал, где Баженов готовился начать доклад, давая последние указания своим помощникам – Полькину и рыжей студентке.

– Родители, а я к вам, – Саша со свернутым в трубку плакатом с размаху хлопнулся на сидение рядом с отцом, – я честно отстоял свое время у стенда, теперь хочу послушать, что расскажет Баженов о миндалевидном комплексе.

– Саша, – с укором заметил отец, – говори потише, ты мешаешь людям.

Докладчик уже начал говорить и представил глазам слушателей крупный рисунок с изображением мозга человека в разрезе, на котором был особо выделен миндалевидный комплекс – довольно крупное ядерное образование, расположенное в глубине передней части височной доли.

«…Миндалина, как известно образует связи с гипоталамусом, преимущественно в той части, которая участвует в контроле функции гипофиза. Мы провели опыты по двустороннему удалению миндалины у обезьян и установили, что после операции у них наблюдается ряд вполне устойчивых изменений. Во-первых, потеря чувства страха – животные берут в рот змей, которых от природы панически боятся. Во-вторых, происходит изменение внутригрупповых отношений: самцы-лидеры после операции переходят в подчиненное положение. При обследования больных, у которых миндалины были повреждены в результате заболевания или удалены по медицинским показаниям в связи с психическими заболеваниями, отмечено снижение эмоциональной окраски реакций, исчезли агрессивные эффекты. Однако, следует подчеркнуть, что после операции возникают характерные нарушения памяти, степень которых в значительной степени зависит от квалификации хирурга. Кроме того, утрачивается способность к обучению и, к сожалению, утрачивается безвозвратно. Приобретенные до операции навыки и память в большей мере сохраняются при внутристриатных инъекциях блокаторов гамма-аминомасляной кислоты…»

По окончании доклада Баженову начали задавать вопросы. Неожиданно для родителей поднялся Саша Эпштейн и, отчаянно стараясь не заикаться, спросил:

– Профессор, вы говорили о побочных явлениях, возникающих в результате дополнительных повреждений при операции. Не кажется ли вам, что использование жидких полимеров в этом смысле имеет большие перспективы? – договорив, он вдруг отчаянно покраснел и сел на место. Максим Евгеньевич ободряюще улыбнулся юноше.

– Разумеется, коллега, жаль только, что эти работы пока еще на стадии эксперимента.

Наконец Полькин с рыженькой студенткой начали снимать плакаты и собирать слайды. Евгений Семенович поспешил к сыну, который, рассеянно улыбаясь, вытирал платком потный лоб.

– Папа? Откуда ты? Ты все время был здесь? Ну, ты в своем амплуа! – Максим протянул к отцу обе руки. – Я-то думал, что ты меня дома ждешь, супом накормишь своим знаменитым, а ты… Где ты сидел?

– За колонной. А суп готов, сейчас поедем. Бери свою молодежь – я всех накормлю.

– Нет, – засмеялся Максим Евгеньевич, – они, я думаю, сейчас больше всего мечтают оказаться без нашего стариковского надзора. Кстати, ты еще не знаком с будущим светилом нейрохирургии, – сказал он, с улыбкой кивнув в сторону подошедшей в этот момент рыженькой, – знакомься, Чемия Маргарита Георгиевна. Изумительные руки, необычайная хватка. Короче, когда окончит институт, оперироваться будем только у нее.

– Что вы, Максим Евгеньевич, – побагровев до кончика носа, пролепетала девушка, – вы же меня сами всему учите, и Толик, – она кивком указала на Полькина.

Последний тоже подошел и стоял рядом, но на лице его не было ничего, кроме наигранно-приветливого выражения. Максим Евгеньевич рассмеялся.

– Ладно, отвезите все плакаты в гостиницу, и можете сходить погулять по Москве. Я буду ночевать у отца, поэтому меня не ждите.

Молодые люди ушли, а старый доктор, глядя им вслед, неодобрительно заметил сыну:

– Не знаю, Максимушка, мне показалось, что девочка к твоему Полькину неравнодушна, так что ты уж не расстраивай им роман.

– А что я делаю, папа? – изумился Баженов. – Отправил их вдвоем погулять, что тут плохого?

– Хвалишь девочку в присутствии Полькина, а в его адрес – ни слова. Он потом свою обиду на ней выместит.

– Ну его к лешему! – с досадой махнул рукой Баженов. – Умница девочка, а этот паразит ее эксплуатирует нещадно. Она вместо него и препарирует, и столы моет, и диссертацию ему наполовину сделала, а ведь ей еще только двадцать лет. Хорошо бы она поскорей поняла, что к чему.

– Сердцу не прикажешь. Тем более, что в ней чувствуется горячая восточная кровь. Она грузинка?

– Наполовину, мать армянка. Она из Баку – у них на медицинский без денег и блата поступить практически невозможно, поэтому подалась в Ленинград. На втором курсе я ее приметил и взял под свое крыло – невероятно, знаешь, способная девочка, но немного диковата. Сделаю из нее свою преемницу, если не выскочит замуж и не бросит медицину, чтобы рожать детей.

– Ну, дети – тоже неплохо. Ладно, расскажи, как твои, куда ты их на лето отправляешь?

У Баженова было четверо детей от трех браков. Занятый работой, он мало занимался их воспитанием, но когда начиналось лето, в нем просыпалась неожиданная активность, и он с высунутым языком бегал по всевозможным профкомам, устраивая своих отпрысков в санатории и пионерские лагеря. В ответ на вопрос отца он рассмеялся и махнул рукой.

– Уже всех отправил, папа, горячая пора позади и можно спокойно отдаться работе. Пойдем, ты меня накормишь своим супчиком – устал я, старею, видно.

Теперь после работы Воскобейников ехал прямо в роддом и часто оставался там ночевать. Отделение было переполнено, и в десятиместных палатах лежало по двенадцать-тринадцать пациенток, но Ингу положили в маленький бокс, окнами выходивший в больничный садик, где стоял старенький позеленевший от времени памятник.

– Тут так спокойно, Андрюша, – говорила она мужу, – жалко даже будет уходить – потом, когда меня переведут в родильное отделение. Меня ведь переведут в родильное, когда рожать надо будет, да?

Он вымученно улыбался, целовал ее и, стараясь казаться веселым, спрашивал:

– Тебе днем тут не скучно, когда меня нет?

– Нет, что ты – Людмила все время заходит, Виктория вчера была. Потом, я же постоянно на монитор хожу, на процедуры. Андрюшенька, у меня же уже двадцать шесть недель – и все нормально, да?

Однако через неделю Колпина, до сих пор утверждавшего, что причин для тревоги нет, что-то встревожило. Он попросил Воскобейникова зайти к нему в кабинет и показал только что полученные результаты расшифровки данных кардиомониторинга. Лицо его выражало некоторое смущение.

– Общая картина удовлетворительная. Скорей всего, ничего страшного, но мне не очень нравится кардиотограмма – базальный ритм сердечных сокращений упал до восьмидесяти. Подождем несколько дней, посмотрим.

– Да, – бесстрастно сказал Андрей Пантелеймонович, чувствуя, как сжимается и начинает гулко колотиться сердце, – да, подождем.

– Еще одна неделя, и, если состояние не стабилизируется, будем делать кесарево, чтобы спасти ребенка.

Воскобейников холодно кивнул и вышел, ничего не ответив. Он направился в процедурную, где в это время не было никого, кроме Людмилы Муромцевой, сел за стол и громко застонал, обхватив руками голову и раскачиваясь в разные стороны.

– Боже мой, боже мой! Люда!

– Андрей, милый мой, что случилось? – всполошилась она.

– Кесарево, боже мой! Колпин хочет делать ей кесарево, чтобы спасти ребенка! Представляешь – резать, потом ходить ей, бедной, со вспоротым животом и знать, что это все зря, что ребенок все равно умер! Понимаешь, каково ей будет? Но как я ей это смогу объяснить?

– Зачем ты так говоришь, Андрей, ведь Колпин говорит, что ребенок в хорошем состоянии, надо надеяться!

– Нет, Люда, я-то знаю, что все бесполезно, что все бессмысленно – я с самого начала это знал, но не хотел ей говорить, а она… – он вдруг замолчал, испугавшись, что проговорится, но Людмила не стала больше ни о чем спрашивать. Она нежно, как в прежние времена, погладила его по голове, прижала ее к груди.

– Не нужно, милый, не бойся! Колпин такой перестраховщик – делает кесарево сечение, когда вполне можно обойтись, а я с ним теперь даже и не спорю. Предложила как-то – девочка молодая рожала, жалко ее просто было. Говорю: «Я сейчас ей сейчас по точкам схватки вызову, она через два часа родит». Так он как начал вопить: «Шарлатанство, вы еще бубном потрясите здесь и попляшите! Пойдите, поучитесь сначала!» Евгений Семенович тоже, знаешь, с ним связываться не хочет – время не то, боится. Но, если что… Если у Инги что с ребенком, то не будем кесарить – я все беру на себя. Вызову роды и проведу плод через естественные пути, не мучайся так.

Воскобейников вскинул мокрое от слез лицо и прижал ее руку к губам.

– Спасибо, милая моя Людочка! Знаешь, меня всегда мучило, что я виноват перед тобой.

– Ни в чем ты не виноват, абсолютно! Ты дал мне минуты счастья, ты старался заменить отца моему сыну все эти годы, и… и я по-прежнему люблю тебя, Андрей! Иди сейчас домой, не нужно ходить к Инге – у тебя плохой вид, она испугается. Я за ней сегодня ночью присмотрю, не бойся. Иди!

– Да, это лучшее, что я могу сейчас сделать.

Он не стал вызывать машину и отправился домой пешком, по дороге пытаясь собраться с мыслями и обрести душевное равновесие. Ему не хотелось никого видеть, поэтому появление Виктории вызвало раздражение.

– Для чего ты пришла, у тебя дома дел нет? Понимаешь, сестра, что твои утешения мне не помогут. Пойди, пожалуйста, в другую комнату и отдохни там – посмотри телевизор, поспи. Можно мне сегодня побыть одному?

– Андрей, – сказала она, сев напротив него за стол и подперев щеку рукой, – Андрюша, родной мой, я бы не стала тебя сейчас теребить, но у меня с Ильей беда, – голос ее звучал трагически, и Воскобейников, любивший племянника, испугался.

– Что случилось? Что с ним?

– Влип он, Андрюша, я не знаю, что делать. Представляешь, связался с малолеткой, и она забеременела. Что будет, Андрюша, это ведь ему тюрьма, да? Я не знаю, – она вдруг громко зарыдала, – не знаю! Не знаю, что делать! Из комсомола выгонят, из института исключат, да? Посадят! Господи, как я еще жива!

– Бог мой, вы что, все с ума посходили?! Да говори толком, не вопи! Как это случилось?

– Да все этот Ленинград проклятый, не знаю уж, где он там ее встретил! Ездил, ездил, а вчера привозит. Живот уже круглый, глаза у обоих безумные, смотрят друг на друга и ничего больше вокруг себя не видят. «Мы так любим – жить не можем друг без друга! Пусть ребенок пока родится, мамочка, ты поможешь нам, а мы подождем, пока Оля паспорт получит, и поженимся». Лилечка, как я ей сказала, сразу прибежала.

– Для чего ты всем болтаешь? От твоего языка больше всего неприятностей!

– Что ты, Андрюша, Лилечка сама не хочет, чтоб кто-нибудь узнал! Она ведь Илюшу так любит, я просто поражаюсь такой самоотверженности! У нее, бедной, аж глаза на лоб полезли от всего этого, но она держится – очень мужественно и благородно. Они с Ильей ведь должны были пожениться, она так верила ему, представляешь…

– А Семен-то твой что говорит? – бесцеремонно перебил ее брат, не дослушав рассказа о благородстве Лили.

– Не знаю, Андрюшенька, он вообще, как всегда – ничего не говорит, ждет, пока я что-нибудь скажу. Представляешь, это кошмар, а не девка! Чистый кошмар! Прыткая – до ужаса! Сначала обманула Илюшу, сказала, что ей восемнадцать – она высокая, здоровая, как взрослая. Один раз наврала – переспала с ним, ладно. Но потом ей это понравилось, она купила в аптеке какие-то противозачаточные колпачки и решила, что теперь ей море по колено – можно гулять напропалую. Илья, не будь дураком, прыгнул к ней в постель и целый месяц не вылезал – помнишь, он в январе и феврале в Ленинграде пропадал, даже на занятия опоздал после каникул?

– В январе? Тогда уже срок солидный, надо торопиться. Я поговорю с Людмилой. Потом мы ее тихо и без скандала отправим домой, а там что-нибудь сообразим. Что ее родители говорят, они знают?

– У нее только одна мать, которая, по-моему, вообще за ней не смотрит. От нее они скрыли – беспокоить, видите ли боятся, у нее сердце больное. А у меня не больное? Меня, значит, можно беспокоить? Да я чуть богу душу не отдала, когда он ее привез!

– Это хорошо, что мать ничего не знает – пусть и дальше от нее скрывает, сердце ее бережет. Главное сейчас – не выпускай ее из дома, следи, чтобы ни с кем не болтала.

– Андрюша, да ты не понимаешь! Они не хотят избавляться от ребенка! Она, стерва, не хочет – в этом главная беда. Боже ж мой, что мне делать! Может, мне собой пожертвовать – прикончить ее, чтобы спасти сына? – она закатила глаза и прижала руку к груди.

– Это все лишняя болтовня, Вика, и никому не нужная. Пойди на кухню – выпей валерьянки. Мне, кстати, тоже налей. Все утрясется – я сам поговорю с ними. Не паникуй, пожалуйста, будешь делать все, как я скажу.

Виктория судорожно вздохнула, и Воскобейникову стало жаль сестру. Он шутливо, как в детстве, коснулся лбом ее лба, потом круто развернул и подтолкнул в сторону кухни, а сам опустился в кресло и закрыл глаза.

Через два дня после возвращения в Ленинград с симпозиума к профессору Баженову в кабинет зашел не совсем обычный гость. Он предъявил удостоверение сотрудника КГБ и попросил уделить ему несколько минут.

– Вы написали нам, Максим Евгеньевич, что вам стало известно, будто тему вашей работы хотят засекретить, и что вы категорически возражаете против этого. Смею спросить, откуда вдруг у вас появилась такая информация?

– Ну… не помню уж, – немного покраснев, раздраженно дернул плечом профессор. – Говорили люди, и я решил во избежание всяких недоразумений написать вам.

– И конечно, вы не помните, кто говорил – что ж. Но что плохого вы видите в том, что ваша работа перейдет в разряд закрытых?

– Неужели непонятно? – всплеснул руками Баженов. – Мне по роду работы нужны постоянные контакты с зарубежными коллегами, я должен постоянно публиковать свои работы, посещать зарубежные симпозиумы и конференции – без этого я в науке труп.

– Но, простите, какое это имеет отношение к степени секретности работы? – гость даже руки развел от огорчения. – Ведь, когда мы принимаем решение запретить или разрешить гражданину выехать из страны, это диктуется единственно соображениями его безопасности. Вы можете сто раз работать по открытой тематике, но выехать вам запретят. И обратно – если требует работа, то сотрудники закрытых предприятий свободно едут за рубеж. Дело, я повторяю, в вашей безопасности. Вашей работой, например, могут заинтересоваться зарубежные спецслужбы, поэтому ваш выезд в любом случае будет сейчас нежелателен.

– Ерунда какая! – Баженов возмущенно вскочил. – У меня приглашение на конференцию в Гааге, я делаю там доклад. Какой интерес для американского ЦРУ может представлять поведение обезьян при нарушении функций гиппокампа?

– Очень большой интерес, дорогой мой Максим Евгеньевич! Ведь вы сознательно формируете определенный вектор целенаправленного поведенческого акта! Тот эксперимент, который вы проделываете с обезьянами, недобросовестные люди могут проделать с нормальным человеком.

– Чушь! Зачем это делать с нормальным человеком? Мы ищем средство излечения людей, страдающих тяжелыми психическими расстройствами.

– Видите? Зарубежным спецслужбам ничего не стоит объявить сумасшедшим любого инакомыслящего и подвергнуть его операции по вашему методу, чтобы создать нужную им личность.

Баженов расхохотался. Он вытирал слезы смеха, пытался заговорить, но при взгляде на своего посетителя вновь начинал хохотать.

– Послушайте, – с трудом выговорил он наконец сквозь смех, – о чем вы говорите! Работа находится в зачаточной стадии, мы можем лишь предполагать, какие изменения личности возможны при операции, но чтобы сознательно формировать личность… Простите мне этот смех, но подобное могут предполагать лишь фантасты в своих романах!

Гость оставался невозмутимым. Он подождал, пока профессор успокоится, и вновь заговорил:

– Простите и вы, профессор, но у нас есть информация, что там ведутся работы в подобном направлении. Поэтому и у нас решено подключить ученых к аналогичным исследованиям – чтобы не оказаться захваченными врасплох. Возглавить исследовательский институт мы предлагаем вам. Я не стану напоминать о гражданском долге советского человека, потому что вы и сами все прекрасно понимаете.

– Позвольте, вы мне что, предлагаете экспериментировать на людях?

– Что вы, профессор! Вы будете делать ту же работу, что и раньше, но вам будут выделены дополнительные средства, дополнительные площади, дополнительное оборудование. Что плохого вы в этом видите? Естественно, вы будете работать в условиях некоторого информационного ограничения, но это ограничение будет односторонним – лично вы будете получать любую необходимую информацию.

– Но я же не член партии!

– Профессор, – вкрадчиво заметил гость, – если б вы были членом партии, то мне не пришлось бы вас убеждать, у нас был бы другой разговор. Однако если вы имеете серьезное намерение вступить…

– Нет, нет, я пока не чувствую себя достойным. Да, у меня еще такое: я не могу оставить преподавательскую деятельность.

– Ради бога, Максим Евгеньевич, кто же об этом говорит – вам будет оставлена ваша учебная лаборатория. Да, и естественно, что ваша зарплата будет в два раза выше прежней, и в деньгах, следовательно, вы только выиграете.

Баженов подумал о своих трех семьях и тяжело вздохнул. Гость понял, что уже близок к цели и вкрадчиво добавил:

– Разумеется, вы сами подберете сотрудников, которые будут работать с вами. Представьте нам список возможных кандидатов, и мы начнем отбор. Если вы в принципе согласны с нашим предложением, то можно начать прямо сейчас.