Текст книги "Панихида по Бездне"

Серый мир дрогнул, и дымка резко сменилась, оставив туманные помехи, похожие на недостроенные части мира. Она ветшает и попеременно добавляет аномалии, подобных которым не было в самом начале. Видимо, приближается её конец.

Жёлтый свет, выглядывающий из занавесок, сменился ярко-красным. Артур с Волком сидят вдвоём за столиком и пьют пиво.

– …Я бы всё отдал, лишь бы к ней вернуться, – заканчивает Волк предложение, надорванное помехами дымки. – Она осталась там, чтобы я ушёл. Чтобы мы… Чтобы мы ушли.

Артур смотрел серьёзными глазами, не прерывая захлёбывающихся рыданий.

– Всё на свете бы отдал… Её увидеть хочу, – пригубив кружку пива, говорит Волк.

С некоторое время висело неуютное молчание. Оно было ещё заметнее оттого, что Волк нещадно обдавал его громкими глотками. Артур поразмышлял, судя по лицу, претерпевая внутри себя некую борьбу, после чего медленно опустил руки на стол, расставил широко пальцы и заглянул глубоко в глаза Волка.

– Всё бы отдал? – серьёзным тоном спросил он.

– Всё, – не задумываясь, подтвердил Волк.

– Даже сына?

Волк, поперхнувшись пивом, ставит кружку на стол и бросает дикий взгляд на Артура. Не отводя глаз, он наотмашь вытирает рукавом брызги на лице и, демонстрируя свои гнилые зубы, скалится. Хочет взорваться непонимающим пьяным бредом, но отголоски сознания всё же уговаривают дождаться пояснения от Артура. Тот его спешит предоставить.

– Ребёнку нельзя в Бездну, – проговорил Артур с всё тем же серьёзным лицом.

– Я не отдам сына, – с лживой принципиальностью заявил Волк.

– Но и с вместе с ним обратно не вернёшься, – сурово отрезав принципиальность Волка, высказал Артур.

Волк посмотрел в лицо Артура и искал в его выражении какие-либо прорехи. Проблески несерьёзности или лжи. Но, как ни искал, таковых не обнаружил. Убедился, что тот не лжёт и условие своё не опустит.

– Мне не на кого его оставлять, – все принципы как рукой сняло.

– Тогда приют, но точно уж не Бездна. Где угодно лучше, чем в Бездне.

«Лживый выродок!» – кричит Томас дымному образу Артура, и фигуры из дыма теряют чёткость, но спустя мгновение возвращаются в норму.

Волк огрызается, пытается казаться настоящим «папой», вот только он уж всё решил. Как только Артур заикнулся про возможность вернуться, Волк уже готов был всё отдать. Попроси Артур Томаса на органы, чтобы вернуть Волка в Бездну, тот бы и под этим подписался. Он нарочито вскрикивает, противится, натужно стараясь набить себе цену. И всё это Томас сразу понял, добавив лишь очередную ссадину к и без того изорванной душе.

– Хорошо, – промолвила забитая собака.

– Тогда… – Артур достал из сумки сферу.

Волк посмотрел на неё в недоумении, узнав тот самый агрегат, с которым всё время таскался Артур.

– …иди.

Дымка распалась, чтобы почти сразу собраться в Бездне. В таверне Давида.

«Ни одного…»

Волк подошёл к Давиду. Со звоном приземлил несколько монеток на стол и заказал моховухи.

«Ни одного воспоминания!»

Давид приносит кружку моховухи и ставит на стол. Волк отпивает разом четверть кружки и жестом просит Давида нагнуться.

«Ничего обо мне. Ничего…»

Волк спрашивает об Анне. Давид, подумав, отвечает. Но Томас не слышит.

«Жизнь мою опустил, как будто и не было меня. Тварь. Какая же ты тварь! Падла! Вся жизнь моя и упоминания твоего не стоит?!»

– Зелёные волосы, говоришь? Знаю, что племянник Канцлера женился на девушке с зелёными волосами. Я слышал, она уме…

Дымка распалась, обрубив Давида на полуслове.

Волк напивается у её могилы. Слезами окропляет землю. Заполненный донельзя горем, плачет. Волк облокачивается на монумент и громко выкрикивает бессвязные слова, понятные лишь одному ему. Он колотит в могильную плиту рукой, оставляя кровавые подтёки.

Дымка распадается и вновь собирается. Волк стреляет в лицо Киру, отцу Ланы. Он падает на пол. Волк подбирает со стола дневник и переводит глаза на маленькую Лану в красном платье. Она, остолбеневшая, смотрит вниз. Стоит, дрожа, словно пойманный кролик, и не смеет двинуться. Волк молча, не задерживая у себя в душе и отголоска совести, разворачивается и выходит из дома. Дымка распадается.

Теперь аномалий ещё больше. Они откровенно застилают вид. Из-за помех Томас с трудом понимает, во что конкретно собрались осколки серого мира теперь. Волк плывёт на корабле. Он поднимает голову, багряные лоскуты свисают с железных перил. На пороге тусклого света от почти перегоревшего прожектора стоит Лестер. Он смотрит своими одичалыми глазами на Волка.

Томас даже не удивляется и мыслью не вопрошает, почему Волк снова на «Багряном». Почему говорит с Лестером. Томасу плевать. Как и на всё увиденное уже плевать. Теперь он смирно дожидается финала, моля судьбу, чтобы тот настал как можно скорее.

– Я испортил свою жизнь. Бросил единственного родного человека. Своего сына, – проговаривает Волк, жалобными глазами смотря на Лестера.

Дрожащая рука прижимает к груди дневник, а вторая впивается ногтями в перила. Волк сдерживает в глазах слёзы. Лестер растягивает разочарованную улыбку и, опустив голову, рисует ей жест «нет».

– Тряпка, – проговаривает шёпотом Лестер, и дымка распадается.

Клочья дыма резко замедляются. Бег воспоминаний притупляется. Образы становятся статичными и ясными. Дымка отживает свой последний эпизод.

Волк, хромая, забегает в комнату со звездой. Он оглядывается вокруг и, не видя выхода, достаёт пистолет. Существа медленно заполняют коридор, но, подходя к самому порогу, замирают, не смеющие двинуться дальше. Лучи света касаются их жутких тел, и они в агонии прижимаются к стенкам. Волк делает глубокий вдох и расслабляется. Дымка вздрагивает, картинка сменяется, и вот он тянет руку к свету. Рукав его рубашки тлеет, рука покрывается ожогами. Волк наполняется визгливым криком и в то же мгновение улетает в стену, разметав обломки аппаратов. Его тело скатывается на пол. Глаза смыкается, и несколько минут Томас видит только темноту. И снова помехи, и снова пелена дрожит. Где-то в коридоре слышатся шаги. Медленные, но раскатистые. Волк слышит их и открывает им глаза навстречу, но в комнате никого. Оглядывается, пытается всмотреться, но всё так же пусто.

Из недр тела подступает холод, постепенно немеют ноги. Приближается финал. Волк достаёт дневник. Дрожащими руками он открывает последнюю страницу и карандашом, что, минуя несколько неудачных попыток, достал из переплёта, прилегает к бумаге. Дымка распадается на том, как его рука выписывает на всю страницу сообщение.

Бесплотная сила хватает Томаса и тянет вверх. Словно за привязанную на туловище верёвку несёт ввысь, на самую поверхность. Хлопья и завитки сжимаются вслед за ним. Всё это бесконечное туманное пространство исчезает, оставляя позади лишь плотную темноту. Томас быстро летит мимо этих облачков, обломков уже увиденного. Они проносятся мимо, поглощаясь темнотой.

Разум выносится из белого света и врезается в стенки собственного мозга. Сознание встаёт на место, снова взяв власть над телом. Томас валится на землю рядом с останками. По ощущениям, прошли часы, если не дни, но на самом деле в реальном, не туманном, иллюзорном, мире рука Томаса лишь несколько секунд назад коснулась белого свечения, которое, к слову, уже безвозвратно рассеяно.

Лёгким не хватает воздуха. Томас, задыхаясь, пытается надышаться, будто долгое время провёл под водой, и вот теперь, в последнюю секунду, получил доступ к столь желанному воздуху. На коже проступают крупные горячие капли пота, что на холодном воздухе вмиг обращаются в завитки плотного, похожего на дым пара.

Томас поправляется, упираясь спиною в чёрный монумент, подобно тому, как лежат останки Волка. Глаза неспешно поднимаются взором вверх. В приятную чернеющую пустоту. Он задевает этот громадный обожжённый памятник, что заставляет перед собою млеть. Теперь Томас видит, что он ни капли не похож на тот. Ничем. Ни цветом, ни формой, ни размером. Это иное место, иной утёс, и рядом с Томасом лежит иной Эдуард Валиант Конолл.

– Бездна – это проклятье, – шёпотом выговаривает Томас в темноту, и та отзывается эхом.

Томас сбрасывает голову на плечо, переносясь глазами на Волчонка. Под левой рукой у того был пистолет, а под правой – дневник. Он держал их, как собственную жизнь, намертво вцепившись пальцами. Не церемонясь Томас тянется к останкам. С треском, хрустом и гулким цокотом костей вырывает из застывших рук оба артефакта. Более нет страха перед ним, нет криков некогда всевластвующей совести. Томасу плевать на Волка, и лишь ненависть к своим прошлым ритуалам ещё хоть как-то обращает чувства к этому безнравственному человеку.

Томас кладёт пистолет рядом с собой, не особенно всматриваясь в витиеватые узоры и инициалы сбоку. Он открывает дневник на последней, самой окровавленной странице и читает сообщение, уже виденное им в воспоминаниях. Тот самый последний выкрик, раскаянье, которое бросил Волк на полстраницы, надеясь, что оно достигнет способных видеть глаза.

«Прости меня, Томас».

Глава 25. Посмертный вой

«…Она умерла. Я умер. Теперь и я тоже мертвец. Я оставил её. Ради ребёнка? Должна была быть со мной. Под солнцем. Почему? Почему? Почему?..»

Дневник – это всё, что довелось Волку с Артуром раскопать про солнце. Несколько сотен страниц про сферу, про секту, про найденные детали механизма. Всё, чем когда-то жила Волчья компашка. После купы всех самых разных технических записей и чертежей на скорую руку, идёт несколько страниц исповеди Волка, где он плачется, что оставил Анну в Бездне. Извергается самыми разными вычурными словами о том, что должен был остаться и отжить свою треклятую жизнь рядом с ней. Потом он винит родителей Ланы. Расписывает в подробностях свой готовящийся грех, прямо говоря, что никто, кроме них, не знал, что Анна собирается бежать. Много гневливых строчек, злобных высказываний и одинокое: «Я отомстил» – в самом конце исписанных ненавистью страниц. Под конец Волк пишет про Гнездо. Говорит, что не осталось у него больше жизни, а смысла в ней и подавно. Единственное, что остаётся, – закончить начатое. Закончить жизнь не своими руками так, на пути к старым мечтаниям. Самая последняя страница испачкана засохшей кровью. Багровая корка, кругом обступив центр, сделала края подобными сухому осеннему листу. Ломкими и сыпучими. Центр же остался более или менее цел. Неплохо сохранился, так, что даже возможно разобрать слова. Ту самую заветную строчку, что писала рука умирающего, выводя буквы на полстраницы. И, невзирая на искренность, на все те остатки совести, что в виде извинения излились на бумагу в последние секунды жизни Волка, Томас резким движением вырывает этот лист и, скомкав, бросает за спину. В темноту, из которой несёт дымом. И та, присносущая, его беззаветно принимает. Поглощает в себя, чтобы выбросить на скальную гряду, у самого подножья стен. В фонарные лучи «Длани Исполина». Прямо на залитых одичалой злобой глазах.

Закрытый с громким хлопком дневник лезет в сумку. Томас берёт пистолет, поднимается на шатающиеся в безудержном треморе ноги и ковыляет в круглую комнату. Ту комнату, что более не увенчана звездой. Томас покидает утёс, не поворачиваясь, не оставляя о мертвеце и скупого, тёплого воспоминания. Он уходит навсегда, перечеркнув в своей душе имя Эдуарда Валианта Конолла, имя Волка.

Длинный синий коридор и сотни поворотов. Томас идёт, ведомый странным голубоватым свечением, что тянется вдоль пола. Что-то откровенно говорит ему, что свет тот выведет его отсюда. Проведёт по необъятному лабиринту к самому входу, который Томас имел глупость пересечь. И он принимает эти туманные слова за чистую монету.

Томас проходит по витиеватому пути, не замечая чудовищных пауков, что жмутся в стенки, сторонясь его как можно дальше. Пропуская мимо глаз, как тлеют наросты от падающих капель крови, просочившихся из неисчислимых ран. Ни разу не поморщившись от режущего глаза света прожекторов, Томас проходит по каменной гряде к той самой лодке, что всё ещё ожидающе стоит. Он не видит её, как не видит и матроса, что с застывшим ужасом на лице помогает ему сесть. Эхом до него доходит голос Лестера, озадаченное лицо судового врача и собственный ор боли от зашивания живота. Лишь туманные образы, будто прямиком из дымки того самого серого мира.

Томас просыпается стоящим у знакомой двери его каюты. Он стучит в неё забинтованной рукой, не способный вспомнить, когда её перемотали. Лана открывает дверь и тут же хватает его в панике. Она, поддерживая, доводит его до кровати и укладывает на неё, прикрывши сверху одеялом. Лана спешно тараторит, спрашивая, что случилось и почему он так изранен, но Томас не внимает. Не разбирает ни одного конкретно сказанного слова. Только дождавшись перерыва в её взволнованных речах, он достаёт дневник и протягивает его куда-то прямо, произнося короткое:

– Волк умер.

Глаза смыкаются, голова падает на подушку.

Его разбудила агония. Разошедшаяся во все концы тела вереница самой разной в своей изощрённости мучительной боли. Армада маленьких корост, присыпанных вдоль всего тела крохотными багровыми точками, что ощущались вездесущим песком. И только дёрни рукой в попытке его стряхнуть, кровавые бусинки придут ему навстречу чувством насаждённых заноз. Шипение швов на животе отражается жужжащим эхом во внутренностях. Оно бьётся о стенки брюха, будто рой пчёл, что прямо из улья засыпали через ранение в живот, после чего зашили. Раны на груди и голове, оставленные острыми когтями Глории. Пусть их век был слишком долог, чтобы похвастаться сейчас остро ощутимой болью, они всё оставляют свой ненавистный след на общем положении вещей. Нещадно отбитые стражниками Града бока, что зияют страшными чёрно-фиолетовыми сгустками. И замыкает эту чёртову ватагу клеймо. Оно держится крупной, раскалённой медалью на лице и, как ни прикоснись, вызывает просто взрыв ядерной бомбы, покрывающей своим радиусом половину головы.

Эта коллекция боли оставалась последнее время для Томаса в особенном смысле недосягаема. Одна травма наслаивалась на другую, перекрывая собой прошлую боль. Так было раз за разом, и болевой порог Томаса успел достигнуть заоблачных высот, позволяя абстрагироваться. Но сейчас, после долгого сна, разложившего всё, что должно болеть, по полочкам в голове, ничто не мешает несметному многообразию предстать во всей красе перед Томасом и дать понять, что на его теле более не осталось живого места. Дать понять, что мир и стечение обстоятельств по какой-то проклятой причине порешили изрубить в кашу его тело и хорошенько полить нечистотами его разум. Полное виденье этой картины, писанной дерьмом, встало перед его взором в то самое мгновение, как, с трудом сняв с себя веко, глаз Томаса оголился перед окружающим его миром.

Томас приподнял голову, дрожа в безумной лихорадке. Медленно, рывками он сел на кровать и по одной свесил ноги вниз. Опустил локти на колени и, как на опоры, поставил на них голову. В такой позе второсортной музейной скульптуры он просидел несколько молчаливых и долгих по ощущениям минут. Потом, собрав самообладание, откинул руки на кровать и, подняв голову, попытался широко раскрытыми глазами всмотреться в окружение.

В темноте каюты, освещённой лишь достаточно ярким, чтобы очертить образы, светом из-под двери, Томас углядел Лану. Она сидела в самом углу, подняв на сиденье стула ноги и обхватив колени руками. Из-за чёрного лака ножки исчезали на фоне темноты, и Лана будто висела в воздухе. Замерший в чёрной утробе зародыш.

Почувствовав на себе взгляд, она приподняла из-за колен свои светлые глаза.

– Прочитала? – с грохочущим хрипом в горле произнёс Томас.

Лана осторожно кивнула.

Томас снова схватился за голову и прикрыл глаза. Боль набирала обороты. От осады всей армии увечий впору было с раздирающими глотку стонами распластаться обратно на кровати, но он терпел. Томас подавлял в себе болезненные позывы, сам до конца не понимая почему.

– Как он умер? – тихо, почти шёпотом спросила Лана скорее у звенящей тишины, чем у Томаса.

– Монстры его убили, – проговорил Томас, не поднимая головы.

Томас соврал. Потому что не знал, как объяснить Лане про звезду, полёты в туманном мире и, самое главное, отцовство Волка. Томас не хотел ей говорить оттого, что сам не понимал и скудной доли от всей случившейся перипетии. Он сказал то, что отчасти было правдой, чтобы не распылять и без того прожжённый дотла рассудок бедной девушки.

Лана больше ничего не спрашивала. Она продолжила сидеть там в своей закрытой позе и осмысливающими жизнь глазами смотреть в зияющую пустотой каюту. Настало тягостное молчание, протяжное и дающее Томасу поразмыслить надо всем случившимся.

Более нет зацепки с Волком. Нет следа, намеченного некогда в записке. Теперь полная зияющая неразбериха. Тупик, выстроенный незнанием. Подобная мысль держалась и у Ланы в голове, отличаясь лишь в главном вопросе. Для чего же жить? Она надеялась на облегчение. Что, когда случится роковой момент, она получит ясность. Здоровое виденье дальнейшего пути. Но его нет. Как и лёгкости за душой, некогда обещанной фантазией девушки.

Перед ними бесконечное множество дорог, и все они закрыты простым и понятным, наверное, каждому из когда-либо живущих незнанием. Единственное, что теперь абсолютно точно известно, – это то, что дальше будет ничуть не легче. Разглядев этот новый воцарившийся догмат, Томас прервал тишину и ровным, на удивление необременённым ситуацией тоном, сказал Лане:

– Я поговорю с Лестером. Скажу, что мы сходим с корабля.

Вот так просто, будто в тех словах и не найдётся тяжести. Томас сказал это, ибо был уверен: что бы после этих слов ни сделал Лестер, его реакция и сотой долей по тяжести не станет от уже пережитого.

– Я попрошу его, чтобы высадил нас в ближайшем порту, и потом… – «Что может быть потом? Искать выход, остаться с Ланой. Что потом?» – И потом будем думать. Хорошенько всё выверим. Да, выверим, – негромко сказал Томас поникшим голосом.

Лана, так же как и ранее, осторожно кивнула.

– Это хорошо.

Томас попытался встать, но разошедшаяся грозой по телу боль опустила его обратно на кровать. Он выпустил изо рта сдавленный страдальческий крик. Совершенно негромкий, но до безумия жалобный, как скулёж побитого щенка. Лана рванула со стула и взволнованно подбежала к кровати. Переборов болевой позыв, Томас дал ей руку и жестом головы попросил помочь встать. Лана осторожно взяла его под руки, и они вместе, оторвавшись от кровати, неспешно пошли к двери. Потом по коридору и вверх по лестнице.

Выйдя на палубу и застав там Лестера в компании с тремя членами команды, Томас попросил Лану остаться чуть позади, а сам, едва шагая, пошёл вперёд.

– Лестер! – перебив разговор, бросил Томас.

В ярком свете палубы вид Томаса казался до чёртиков ужасающ. Будто все возможные и невозможные ненастья случились с ним в одно-единственное мгновение. Обрушились приливной волной, во всех красках вырисовав страданья на лице.

– Ух ты, Томас, – искренне удивился Лестер, видя, как страдальчески бредёт к нему Томас. – Однако ж ты машина.

– Лестер, – парировав комплимент, грубо сказал Томас, – у меня разговор к тебе.

Лестер очевидно нахмурился. Он что-то такое предполагал, ещё когда Томас в забытьи валялся на кушетке врача и выдавал едва связные слова.

– И о чём же, Томас? – с испугавшей любого иного серьёзностью в голосе спросил Лестер и бросил скорый взгляд на стоящую в десятке метров от них Лану.

– Я боюсь тебя, Лестер, но врать не стану. Прямо выскажу всё, что думаю, – попеременно прикрывая то один, то другой глаз, начал Томас. – Я не хочу стоять с тобой рядом на пепелище. Не буду смотреть, как ты сжигаешь очередную сотню тысяч людей из-за своих бесчеловечных убеждений. Я считаю твои взгляды зверскими, а твою команду – кровожадными извергами, что лишь желают увидеть страдания людей. – Томас всё больше распалялся. С каждым сказанным словом он слышал, как поток держащихся в нём ранее мыслей ускорял свой ход, и наружу сыпались всё более грубые замечания. – Из всех тех гнилых слов, что ты излил мне в уши, действительно верной была лишь одна фраза. Ты – проклятье, Лестер. Безумный маньяк, возомнивший себя мессией. И я уверен, что за те проклятые годы, что существует эта сточная яма, тебе подобные появлялись не раз и не раз ещё появятся. Я надеюсь, что ты, Лестер, сможешь найти в себе хоть отголосок человечности, последнюю крупинку здравого смысла и ссадить единственных двух людей на судне, которые непричастны к твоей войне за очищение.

Палубу накрыла тишина, чуть оттеняемая гулом мотора. Всех, включая самого Томаса, ошарашила эта речь. Она прозвучала слишком резко, но, без тени сомнения, абсолютно искренне. Томас выпалил Лестеру свои настоящие мысли, ни капельки их не приукрашивая. Он понимал, что мольбы и просьбы пролетят, и не коснувшись холодного разума кровожадного пирата, но откровение, честное открытие всех карт – это иное. Не найдётся человека, что не назвал бы прозвучавшую тираду проявлением человеческой смелости.

Лестер выслушал всё молча. Каждое оскорбительное слово, что покинуло рот Томаса, капитан «Багряного» выслушал и принял каменным, ничего не выражающим лицом. Лишь когда тишина, последующая за законченной тирадой, передала первенство слова ему, Лестер опустил голову вниз и разочарованно закачал ей в стороны, проговаривая себе под нос:

– Нет, нет, нет, нет, нет…

Он говорил это превеликое множество раз, с каждым новым чуть повышая громкость.

– Нет, Томас, нет, – закончив свою длинную вереницу, сказал Лестер. – Я был честен. Возможно, впервые за очень долгое время я был честен, и ты вот так вот поступаешь. Как же ты можешь? Со мной, человеком, спасшим тебя, поступать как с дешёвой шлюхой. Знаешь, Томас, мне действительно жаль. Искренне и неподдельно.

Лестер достал пистолет и выстрелил в живот Томасу. Грохот громогласно разошёлся в округе, заглянув испугом в души каждого на палубе.

– Жаль. Клянусь тебе, Томас. Мне жаль, что ты так поступил…

Лестер руками обхватил щёки Томаса и ещё долго что-то говорил прямо ему в лицо. Выговаривал витиеватые слова, коим нету ценности, кроме как в подпитке своего безумия. Но Томас Лестера не слушал. Он смотрел сквозь его кровавые глаза, стараясь ухватить вниманием то чувство, что разлилось в его теле. Кажется, что знакомое, похожее на что-то давно забытое, ушедшее. Ведомое сладострастным наслаждением, оно вбирает в себя его конечности и ознаменует над ними свою власть, не встречая никакой противности от Томаса. Он принимает это чувство, преклоняясь, прикрывая веками свой напряжённый взор. И тут всё открывается. Имя той прекрасной нимфы, что нежным поцелуем ознаменует смерть, есть:

«Лёгкость» – звучит, будто на выдохе, в его мысленных чертогах.

Боль медленно уходит. Стирается та бесконечная коллекция мучений. Лишь маленькая точка остаётся. Крупинка боли где-то в середине живота. Незаметная, крохотная.

Двое взяли Томаса под руки и выбросили за борт.