Текст книги "Панихида по Бездне"

Глава 26. Мышка и гончие

Выстрел. Его сила заставляет вздрогнуть в резком испуге всех на палубе, кроме нажавшего на курок. Заставляет Лану сдавить в своей груди пронзительный визг ужаса. От этого звука голова наполняется дурманом, притупляя осознанность. И лишь когда красные рубины сыплются из маленькой точки в животе Томаса на пол, чтобы статься всплесками, приходит понимание. Полное и безоговорочное.

«Опять» – звучит в голове Ланы самым громким шёпотом.

Лана опять одна в лоне бездушной темноты, и, видимо, в ней её природа. Миру так нужно, чтобы она не любила и не была счастлива. Потому он раз за разом выворачивает её судьбу к потере. Лишает того, что она заслужила страданием и мукой. Отнимает счастье, будто разрубает душу пополам.

Остолбеневшим памятником Лана наблюдает, как её надежды и мечтания о будущем медленно скрываются во тьме за бортом. Так же, как тогда. Без слёз, без крика. С воцарившимся ужасом на лице. И Лана снова вся замкнётся, уйдёт на волю обстоятельств. Безвольно принимая в своей голове простую, ставшую после пережитого основной проклятую истину. Зло всегда побеждает.

Трое грязных оборванных пиратов медленно подходят с режущими пополам лица улыбками. Шагая тихо и размеренно, они играются. Предвкушают своё зло и потому не торопятся. Более всего в жизни ужасные чудовища желают выдавить тот свет, который, несмотря ни на что, ещё теплится в её глазах. И Лана видит, пускай не смотрит прямо, закрытая царствующим ужасом, она всё видит. Видит бегающие в безумной пляске кровавые глаза, мерзкий язык, что облизывает губы, и скрюченные в желании руки, медленно тянущиеся вперёд. Лана видит и спрашивает у себя:

«Опять буду сломана? Опять буду оставлена? Опять буду обделена?»

Взбросив руку, Лана ногтями делит лицо монстра на четыре части. Чудовище хватается за морду, из которой сплошными потоками сочится его гнилой сок. Но Лана этого не застаёт. Она, как только может, как позволяет её тело, бежит на лестницу вдоль коридоров и далее всё ниже. Из-за спины доносится рычащий ор монстра да вторящие гневный вскрики двух ему подобных. Эти звуки подпитывают ноги Ланы, ведя её дальше. Вдоль несчётного количества помещений, огибая непонимающих зевак и заворачивая за углы.

Лана мечется по кораблю в поисках укрытия, и случай таковое ей преподносит в грузовом отсеке. Минуя взгляды, она проскакивает за ближайшую кучу коробок, будто крепостной стеной обступившую один из уголков этого огромного помещения. Лана вжимается в доски так, что они отпечатываются деревянным рельефом на спине. Она дрожит, попеременно претерпевая лихорадочные выбросы во всех концах организма. Сердце не успокаивается, стучит, неспокойными реками пронося кровь по венам. Всегда готовое к новой погоне.

«Прятаться, что-то делать, бежать дальше, просить пощады?» – Лана плодила разнобойные мысли, скрытые под масками решений, только чтобы отстраниться от воспоминаний о пережитом. Она всё спрашивала и спрашивала в надежде, что решение сложится как-нибудь само. Всё время тяжело дышала, обдавая облаками плотного пара ящики. Продолжала думать, заходя в извечные тупики, а время всё летело.

Час, может, два, может, даже десять. Лана провела за этими ящиками, казалось, вечность, но разум всё так же не нашёл своё место в веренице безответного буйства. Всё расставить по полкам помог тяжёлый грубый голос со стальных вершин. Из громкоговорителя донеслись пугающие речи, вмиг приведшие голову в чувство.

– Объявление всем членам команды «Багряного». Господа, у нас на судне завелась маленькая, миленькая мышка. Быстрая и кусачая. Карлик на своей шкуре узнал насколько, – от этого голоса веяло дикостью. Лишь по тембру можно было понять, что морда этого чудища сейчас искажена в мерзкой улыбке. Выродка за микрофоном забавляло всё происходящее с Ланой, и он хотел это донести через фамильярность своих речей. – Поймавший будет вознаграждён её компанией. Удачной охоты.

Как точка сказанной фразы, здоровенная мускулистая рука вынырнула сверху и, взяв Лану за шиворот, словно щенка, вытащила из-за ящиков. Огромный, лысый, по пояс голый амбал, с перекошенным лицом и тупыми глазами, держал Лану левой рукой на весу. В правой руке он крепко сжимал лом.

– Маленькая мышка, – с тоном тридцатилетнего умалишённого в голосе и с такой же улыбкой на лице проговорил верзила.

Он положил лом на ящики и направил правую руку к лицу Ланы. Обратной стороной ладони он коснулся щеки и стал медленно поглаживать. От скулы и вдоль всего лица до самого подбородка. Лана с пустыми глазами и поднятыми в испуге бровями смотрела куда-то сквозь него.

«Маленькая мышка. Вот кто я. Мышка». – Её взгляд перевёлся прямо в лицо умалишённого.

Лана родилась мышкой, прожила жизнь мышки и умрёт как мышка, в руках бесчеловечных тварей. Бросаемая из стороны в сторону, избитая и истерзанная мышка. Глупая, посчитавшая, что сможет пережить и начать заново, мышка. Мышка без будущего.

– Нет, не мышка, – тихо проговорила Лана в лицо великана.

– Мышка, мышка, – сказал великан, продолжая гладить её обратной стороной ладони.

– Нет…

– Да, мышка, – усмехаясь, утверждал умалишённый.

– НЕТ! – разрывая глотку, прокричала Лана и вцепилась зубами в мизинец верзилы. Она перекусила его надвое, отчего буйвол завопил в невыносимой боли. Кусок плоти отслонился и повис вдоль ладони. Буйвол отпустил Лану, и она упала на пол. Он скоро схватился за палец свободной рукой и громко заревел. Лана с кровавым подтёком изо рта мгновение простояла, смотря на слёзы великана, потом схватила лом и понеслась прочь из грузового отсека.

Лана бежала с повторяющейся звоном в голове мыслью. Словом, что подпитывает её ноги и укрепляет ум. Короткое и сильное «НЕТ!». Ланин мотор. Сердце машины, сокращающее её мышцы и заставляющее дальше жить.

«Я не мышка. Не мышка, а человек!» – кричит в мыслях Лана.

Теперь она знала. Нужно делать. Нужно остановить судно. Сломить тех, кто ломает других. Так поступил бы человек. Мышка на такое не способна.

Лана бежит в машинное отделение, следуя первой из всплывших в сознании идей. Она несётся, временами скрываясь по каютам. Проскакивает мимо разгуливающих и убегает от успевших зацепить её глазами. Как ни неслись эти бешеные псы, они не способны были поспеть за будто бы рассекающей воздух Ланой. Её питала сила страха, а их – низменные желания. Она была ведома светом, они – тьмой. Потому они были на шаг позади. Потому что темноте не угнаться за светом.

Только спустя час Лана наконец находит машину и тут же от увиденного получает резкое осознание. Так судно не остановить. Тут толпа из тридцати человек, непрерывно бросающих уголь в прожорливые горнила. Ещё пятеро кружащих вокруг массивного двигателя, извергающего порывы зелёного пара. Ад, освещённый зелёными огненными ртами. Лана вбежала в него, остановившись всем на обозрение. Взгляды в мгновение зациклились на ней. Все рванули с места под ор недовольного машиниста. Лана побежала дальше, не способная отсюда остановить зло.

«Что же дальше? – безудержно несясь вдоль коридоров, думала она. – Нужно место, слабая точка».

Рубка. Вторая мысль более вероятная. Лана взбежала вдоль лестницы наверх. Миновав сторонними коридорами группы рыскавших ищеек, она выскочила на верхнюю палубу и скоро залетела на лестницу надстройки. Пробежала несколько пролётов и укрылась за перилами, сжавшись в клубок у самой капитанской рубки. Незаметным коконом скрытая от чужих глаз.

Голова всплывает из-за краешка окна, Лане открывается вид на внутреннюю часть рубки. За пультом стояло двое что-то друг с другом обсуждавших рулевых. Третий всматривался в некий щиток у выхода на противоположном конце. Копался в проводах, видимо, пытаясь разобраться в технике.

Долго думать Лане не пришлось. Из неё вырвался позыв, подчинивший себе её дальнейшие поступки. Она последовала первой возникшей в загнанной голове идее, грубой, ей не свойственной, природе её противной, но единственной из скорых, а потому и принятой без разбора. Лана, не давая трусости возможность родиться из раздумий, забежала внутрь и сильным ударом лома приземлила голову ближайшего к ней рулевого на пол. Безмерно испуганная своим же диким поступком, прежде чем двое других сумели что-либо осознать, Лана уже вытащила пистолет из кобуры упавшего и выставила дрожащее в овитых страхом руках дуло пистолета.

В ней приютилась чужая воля. Та, что способна действовать как нужно, несмотря ни на какую ужасную вычурность поступков. Воля сильного, но безнравственного человека, которая действует, а не дрожит и всхлипывает, глотая сопли.

Оба оставшихся рулевых ошарашенно, так, будто увидели кролика, перегрызшего глотку волку, посмотрели на упавшего человека, потом на пистолет. Второй рулевой с такой же разрезающей лицо улыбкой, тихо приговаривая: «Мышонок, не сходи с ума» – стал медленно приближаться.

– Заткнись! – взвизгнув с безумной миной, выпалила Лана. – Пошли отсюда! Быстро!

– Дурочка ты… – пытаясь выставить себя всесильным, начал второй рулевой, но был скоро остановлен.

Лана направила дуло в сторону и выстрелила. Пуля со свистом пролетела рядом с рулевым и отрикошетила от пола в стену, потом в потолок и залетала по всей рубке, оставляя вмятины на стальных стенах. Бесцельный волчок, что оглушает страхом и несёт во все стороны всплески искр. Пуля, проскакав по всем возможным плоскостям, вылетела в открытую дверь, оцарапав руку третьего.

– ПОШЛИ ОТСЮДА!

Второй выскочил на лестницу будто с ошпаренной задницей. Он более не пытался строить из себя крутого, ведь увидел в глазах Ланы не суровую уверенность, присущую стрелкам, но безумную агонию. И вот она-то и пугала до чёртиков. Нет на свете в полной мере знающего, на что способен безумец с пистолетом.

Лана закрыла за ними толстую стальную дверь и закрутила вентиль. Иная власть над головой отступила, прихватив с собой уверенность в себе, и оставила на Лану все тяжёлые последствия. Такие как, например, осознание возможности смерти молодого рулевого.

Лана осторожно повернулась, всем сердцем искренне надеясь, что её жертва уцелела. Она всмотрелась в грудную клетку лежавшего на полу. В голову полезли мысли, тёмные, ужасающе кровавые. Лана клялась. И отцу Авдию, и себе, что никогда в жизни не преступит дьявольского порога. Не возьмёт на душу самый страшный грех. И что же теперь? Лана смотрит в кажущееся бездыханным тело, и мозг кричит ей о неотвратимости злодеяний. Что нету в мире иного поворота, чем подчиниться поганой природе вездесущего и всевластвующего зла. Каким же чёрным должен статься мир, если в нём, чтоб зло сразить, им нужно сначала пропитаться.

Грудь лежащего поднимает рубашку над собой, Лана синхронно с ним вздыхает с облегчением. Она берёт его под руки и тащит прочь из рубки. Оставляет у начала лестницы. Уже забегая обратно, Лана видит, как в самом низу на первую ступеньку заходит группа из пяти красноплечих. Этот образ отзывается в ней страхом, и она спешит закрутить за собой вентиль на двери. Торопится остаться обособленной от остального корабля.

«И что теперь?»

Лана совершенно ничего не знала о судах. Она стала нажимать все кнопки на панели без разбора, надеясь угодить на что-то походящее, но это дело вышло боком. Как ни старалась, ни искала подходящего решения, оно ускользало от неё. Взбесившись, Лана схватила покрепче лом и с размаха разломила пульт. По рубке разошлась сирена. Она же отразилась на всей «Длани Исполина». Замигали красные лампочки, и на стекло надвинулись стальные шторы. Они прикрыли весь свет с палубы, оставив Лану наедине с искрящимся пультом и сотней лампочек, освещающих нетронутые кнопки да приборы.

Глаза Ланы сами собой нащупали два ярко освещённых счётчика с показателями координат. Один медленно изменялся, а другой всё время оставался статичен. Молнией идея осветила разум. Рука залезла вглубь кармана. Лана поспешила вытащить дневник. Волчьи записи. Она открыла их и принялась спешно перелистывать страницы.

– Где ты? Где ты? Где ты? Вот! – Лана открыла страницу с координатами Солнечного острова. Этой теме в дневнике был посвящён целый раздел, а в особенности рассказу Артура про секту. Лана поспешила ввести координаты в прибор. Оперируя небольшими рычажками, она ввела необходимые цифры в аппарат и вдавила как можно глубже кнопку рядом с ним. Мотор громко загудел, судно начало резкий разворот. «Длань Исполина» направилась к солнцу.

На лице Ланы проступила улыбка. Кажется, получилось. Она надломила их. Всех этих злобных выродков. Лана торжествовала. До конца она не верила, что сможет помешать тёмным планам. Момент триумфа прервали громкие удары в дверь и выкрики Лестера.

– Тупая девчонка! – донёсся рычащий голос Лестера. – Просто дура! Открой дверь! Открой! Ты же знаешь, что я войду! Богом клянусь, когда я её открою… Я уничтожу тебя. Порежу на лоскутки! Ты слышишь меня?! Слышишь меня, тупая сука?! Я взорву эту дверь! А вместе с ней и тебя, туп…

Лестер всё кричал и кричал. Раскатистыми гневливыми оборотами пытался вдавить силу воли Ланы в грязь и грозился взрывом отворить столь клятую им дверь. Пускай с каждым следующим криком Лане становилось всё страшнее и больнее, она всё же сделала что могла. Что было в её силах. Она надломила зло.

Лана пригнулась и спряталась под приборную панель. Скрывшись от этих криков. Теперь судьба уж не в её руках, но в воле случая. И Лана смирилась с этой мыслью. Расслабилась, утешившись проделанной работой. Глаза прикрылись веками, уши отрешились от шумов, душа раскрылась лёгкостью. Лана выдохнула.

Удар. Судно накренилось влево.

Глава 27. Золотая крона

Мир, выстроенный светом и прелестью тепла. Все из них выткано, словно самый светлый и красивый из когда-либо сотворённых гобеленов. В этом мире правит лёгкость, что возносит в небеса, и комфорт, стелящий мягкую перину под ноги. Пляж продолжает золотой песок, стремящийся отдать свою питающую нежность в душу, по нему идущему. Небеса усыпаны странниками из белого бархата, чьи перьевые паруса наполнены тёплыми ветрами. Тем самым мягким бризом, который усердно грело солнце и освежало море. Всплески пены следуют ударам волн и проникают в уши, порождая симфонию спокойствия и красоты.

Весь этот светлый и уютный мир своею красотой поёт ему чарующую колыбельную. Молит прикрыть глаза и отдаться воле света, став с ним единым целым. Он просит заплатить цену, дороже которой нет, за сладострастное спокойствие и бытность в том длиной в бесконечность. Свет знает своё дело. Он нежно ласкает тёплыми руками, овивает дурманящей красотой, нашёптывая едва слышно: «Отдайся мне».

И Томас отдаётся. Он уже готов. Смирился, решился, подписался под всем предложенным и страстно ждёт финала. Того, что уже виднеется за краем этого исполненного светом мира. Там всё распадается на яркие огни. Сложное делится на до безумия простое. Расщепляется на мелкие, не обременённые тяжёлой связью с миром части и исчезает. Томас чувствует, как миру становится легко. Потому же он так жаждет этой манящей простоты. Из-за дара лёгкости. Не очередной двери, что обещает ослабить все мучения, а ведёт лишь глубже, обрушая пласт проблем, но блаженного забытья, в котором не придётся думать, как пережить.

Но забвение не наступает. Его нещадный ход замирает всё в тех же дальних далях, едва на границе виденного мира. Что-то стоит наперекор всеобъемлющему свету. Мешает, откуда ни возьмись сливая Томасу в голову давление. Липкую смесь из тяготеющих мыслей. Она вмиг занимает его ум и выпадает осадком на душе. Нерушимым кластером давление скрепляет воедино каждое звено его рассыпанного тела, останавливая ход освобождения, уделяя ему время всё обдумать. И Томас знает его природу. Давление сотворила пустота, так и не заполненная ранее. Ради неё Томаса и упал, ради неё боролся и теперь расщепиться хочет, так заполнения пустоты и не достигнув.

Всё происшедшее дало свои плоды, Томас стал вопрошать. Искать вопросы, что прояснили бы для него картину. Ради чего вставать? Что сможет собою заполнить пустующее пространство в глубине души? Что поднимет и что двинет дальше? Вопросы справедливые да ясные, и именно они приведут к какому-либо разрешению путём выуживания из себя ответов.

Желание всё изменить – первое выловленное в разуме. Вот камень преткновения, что так часто бросал его на лопатки. При попытке подойти чуть ближе к исполнению это желание убирает землю из-под ног, такова его природа. Оно движет всем и вся, вопрошая лишь о решимости. Всё время спрашивает у вступивших на его дорогу, хватит ли смелости шагать вперёд, и не дай бог хоть раз запнуться. Это безжалостный путь злобы, по которому идут спокойно лишь бесстрашные и всемогущие. Именно это желание привело его во тьму, и потому оно неверно. Не ради него Томасу сейчас вставать, не под его знамёнами идти.

Желание всё вернуть – второе. Ничем не лучше. Лишь путь противный первому. По нему всегда идут упавшие и сломленные. Те, кто, завидев ужас, поворачивают вспять. Этой дорогой ходит нерешительный, обиженный на жестокость жизни. Питаясь противным для развития желаньем, идущий лишь сильнее зарывается в песок, пока не задохнётся.

Желание вернуть всегда идёт попутно со стенанием. С постоянным обвинением в несправедливости судьбы. Можно винить жизнь в жестокости, но уж точно не в кривде. Она по заслугам воздаёт, исходя только лишь из сделанного идущим выбора. Единственное, что при таком раскладе вариативно, как величать – правосудием или проклятьем?

Желание обрести. Уже близко, но не то. Ведь жизнь его и не лишала ничего, Томас сам терял. Он, возымев что-то в своих руках, тут же это выпускал, ведомый неуклонно по первому со вторым путям. Томас видел ценность лишь в стараньях, и потому так неумолимо оставлял проявивших теплоту. Гоняясь за тенями на стене, он всё ронял и отдавал в качестве уплаты. Пускай желание вернуть и вело его всё это время, оно ничуть не противилось его новым ценностям, он с этим легко справлялся сам.

Так ради чего вставать? Что, без сомнения, станет главной ценностью, ориентиром на пути? Простое и ясное желание. Чистое и светлое, как те милые сердцу глаза.

«Желание сохранить», – эхом разнеслось в царстве света.

Вот оно. Вот та святость. То единственное, что после пережитого осталось неизменным. Сохранить то, что ценно, того, кто ценен. Именно оно поднимет на ноги и заставит броситься вперёд. Ведь нету желания более правого, чем сохранить почти утраченную жизнь. Чем сохранить последний яркий огонёк света там, где осталась только темнота.

Тогда, наверное, стоит проснуться?

«Наверное…»

Тогда стоит попытаться?

«Стоит».

Тогда пора.

Томас открыл глаза.

Глава 28. Банья

Банья, как и многие моряки, был очень суеверен. Проплавав десять лет на рыболовецком бэге, а потом и пятнадцать на торговой делике, смуглокожий моряк знавал уйму самых страшных историй и потому был благодарен судьбе за свои преклонные, седые волосы. Будучи добропорядочным антарианином, он носил с собой небольшой оберег. Мортэма с цветами. Стальной кулончик с иконой на одной стороне и выгравированной молитвой на обратной. Каждые сутки, вставая с койки ранним часом, Банья читает эту молитву и кланяется тьме за бортом. Это его ритуал, и он свято верит, что всё ещё жив благодаря в том числе и ему.

Суеверность в Бездне крайне распространена. Придётся хорошо поискать, чтобы найти моряка без каких-либо своих поверий и предрассудков. Но также есть вещи, в позитивном окрасе которых не приходится сомневаться даже совсем не суеверным. К примеру, Светлый Бог. Уникальная химера, обитающая у восточных берегов. Форма тела этого знаменательного существа ничем, за исключением разве что роста (Светлый Бог превышает норму примерно в полтора раза), неотличима от человеческой. Данный Несчастный считается богом Ренегатов, небольших моллюсков с ярко светящейся зелёным кожей. Их железы используются для производства особых осветительных приборов.

Главной причиной, по которой Светлый Бог стал признаком удачи, является особое воздействие излучаемого им и его подручными света

на других химер. При прямом воздействии особый световой спектр в буквальном смысле заставляет кожу Несчастных плавиться, притом вне зависимости от родового распределения. Помимо этого замечательного для живущих в постоянном страхе моряков чудесного свойства, подручные Светлого Бога выделяют особое вещество, представляющее из себя натуральное обезболивающее и обеззараживающее. Другими словами, моллюски не только способны защищать, но и лечить. В связи с этим слава Ренегатов с самых первых дней падения Дадхэма стала абсолютной. Это чудесное существо вставало в противовес всем тем Несчастным, ежеминутно готовым поживиться внутренностями запуганных моряков.

Именно это отношение к Ренегатам заставило Банью, заметив не одного, не двух, а целое поприще, казалось, из полусотни славных моллюсков просить рулевого замедлить судно. В готовности лицезреть Светлого Бога, что удивительно у западных стен Бездны, вся команда вместе с капитанов выглянула за перила судна и устремила внимательные взгляды в роящихся Ренегатов. Из-за страстного ожидания удивление при виде обычного человека, облепленного с ног до головы лечебными усиками моллюсков, было во всех смыслах преогромным. Кто же этот уникальный человек, что так полюбился поприщу светлых существ?

Корабль приблизился совсем вплотную к скалам, и Банья лицезрел на теле незнакомца превеликое множество самых разных ран да ссадин, среди которых и до боли знакомое клеймо поднебесного, что, будучи облюбованное извергами из Града, нашло своё место на щеках многих смуглокожих моряков, имевших глупость сойти в этом городе. Почувствовав необычайную привязанность к подобному знаменательному человеку, Банья поспешил к капитану с просьбой помочь бедолаге.

– Если это не хороший знак, то я не знаю что в мире хорошо. Он облюбован Ренегатами, а значит, и удачей.

Капитан устало покачал головой, но согласился. Судно остановилось, и Банья в компании с тремя матросами сошли на скалы, чтобы перенести израненного незнакомца. На данное действие ушло не больше пяти минут. При виде людей все моллюски расползлись за камни, и на скалах стало куда темнее. Незнакомец был жив и, самое интересное, более или менее здоров. Большинство ссадин, замеченных с расстояния, оказались засохшими кровоподтёками, вместо самих ран были небольшие, почти зажившие шрамы. По всей видимости, в данном случае лечебное действие моллюсков показало себя как нельзя лучше.

Желая убедиться в отсутствии открытых ран и в лечебных способностях Ренегатов, Банья начал расстёгивать рубашку, но неожиданно резко распахнувшиеся глаза заставили его, вздрогнув, отказаться от затеянного. Банья спросил про самочувствие, но незнакомец не реагировал, лишь только обвёл глазами всех окружающих и с каменным лицом уставился в пол.

– Ты его приметил, ты с ним и майся, – проговорил капитан, сурово указывая пальцем в лицо Баньи, и направился разгонять всех по своим рабочим местам.

Банья опустился на корточки, чтобы уровнем глаз сравняться с незнакомцем, и тихонько переспросил:

– Вы себя хорошо чувствуете?

На это незнакомец поправился, сев чуть повыше, и потянул руки к пуговицам. Он расстёгивал их одна за другой, пока в получившемся оголённом куске кожи не стала видна небольшая рана размером с дырку от пули. Банья перевёл настороженный взгляд в глаза незнакомца. В то же самое мгновение лицо того исказилось в потуги боли, а рана растянулась изнутри. Банья в страхе отпрянул назад. Из пулевого отверстия частично высунулся крохотный Ренегат, в два раза мельче своих собратьев. Он с мгновение повременил, будто оглядываясь вокруг, потом вылез из раны и некоторое время находился на ней, усиленно перебирая усиками. Когда он отполз, на месте отверстия был лишь небольшой шрамик размером с точку. Лицо Баньи застыло в поражённой мине. Он все бегал взором, отскакивая то от шрама, то от глаз незнакомца. Эта удивительная и одновременно пугающая картина, которая отчего-то у незнакомца не вызывала совершенно никаких эмоций.

Незнакомец взял моллюска в руки и с беспристрастным лицом пару раз прогладил вдоль тела. В местах прикасания кожа существа светилась куда ярче, и, когда пальцы проносились дальше, оставался постепенно затухающий яркий свет. Проделав этот недолгий, как понял Банья, жест благодарности, незнакомец положил Ренегата на палубу. Существо поползло к правому борту и скоро скрылось, перевалившись через фальшборт.

В Банье проснулось нечеловеческое желание спрашивать. Как у ребёнка, что многого не знает, но безумно того хочет. Столь молодой, с виду лет на двадцать, но так изранен и избит, будто прожил не одну и даже не десяток жизней. За душой Баньи встала армада вопросов, и все они были безмерно соблазнительны. Он выбрал тот, что показался ему самым доброжелательным.

– Скажи, друг мой, – ненавязчиво начал Банья, – что же за горе тебя так измучило?

Незнакомец не ответил. Немного покачнулся и поднял голову, направив свои выжженные дотла глаза, казалось, в саму душу Баньи. Это были глаза сломанного, истерзанного и измученного. В них Банья видел пепельную пустошь, на которой когда-то бушевало пламя. Но сейчас там только дотлевали угли. И не так страшно было это нагонявшее жуть видение в его глазах, как беспристрастное выражение его лица, буквально кричавшее, что он к этому привык. Будто не раз претерпевал надламывающие его преграды.

Банья увидел страдания незнакомца и, несмотря на долгую, не безгорестную жизнь, он был растроган. Оттого таким пугающим стал момент, когда грустное лицо бедолаги исказилось чудовищной, пробирающей до дрожи улыбкой. В ней сочеталось всё самое невообразимо безумное. Незнакомец в мгновение стал другим человеком, несоизмеримо более истерзанным и даже сумасшедшим. Его глаза беспрерывно следили за чем-то позади корабля, не отрываясь ни на мгновение.

– Давай же! – резко закричал незнакомец, и крик его разошёлся эхом по кораблю.

Банья, резко вскинув голову назад, пытался углядеть, кому так отчаянно кричал незнакомец, но ничего не замечал. Лишь пустая, бесконечно тёмная Бездна. Банья смотрел в неё до тех самых пор, пока незнакомец вдруг неожиданно не поднялся на ноги.

– Что вы делаете? Вам нельзя встав… – заботливо говорил Банья, но незнакомец прервал его новым выкриком.

– Давай, тварь! – прокричал бедолага, широко разведя руки, будто призывая кого-то к себе.

Банья снова посмотрел во тьму и в этот раз сумел разглядеть того, к кому незнакомец обращал свои выкрики. Серый шум стелился по водной глади, слегка освещённой светом корабля. Банья похолодел.

– Химе… – «Химера!» – хотел было выкрикнуть он, но не успел.

Резкий взрыв с хвоста судна отбросил Банью на середину палубы. Зелёные языки пламени разошлись вдоль корабля, нещадно пожирая его своими всёвбирающими ртами. Громкий грохот и крики команды. Банья пытался осознаться, но у него не получалось. Мир вокруг вело в сторону, а уши были закрыты непрерывающимся звоном контузии. При любой попытке опереться на руки они подкашивались, и Банья прилегал к полу. В конце концов всё же подняв голову и, направив свой плывущий взгляд в сторону действия, он разглядел серые хлопья бури. Катавасия шума бесновалась на задней части судна, раздирая по швам надстройку. Обломки разлетались во все стороны, насколько хватало глаз, и всё ещё горящими зависали на плаву, освещая собой водную гладь.

Пламя медленно пожирало всё больше пространства и, доходя до урагана, смешивалось в нём, порождая поражающую до глубины души картину зелёной огненной бури. Горящее торнадо столбом возвышалось над судном и окропляло ужасом души смотрящих на него. Попеременные всплески огня просвечивали центр урагана, обрисовывая теневой образ человека. Незнакомец, запрокинувший вверх голову и дрожащий, будто бы наплывами. Банья не сразу понимает почему. Когда до него доходят громогласные раскаты хохота, осознание чётко выводит пугающий образ в голове. Незнакомец дрожит в лихорадочном смехе. Не вопит, не молит о спасении, а смеётся.

По спине Баньи бегут нечеловеческие мурашки. Он замирает в ужасе, не понимая, почему удача обошла его сегодня. Ведь он молился Матери Мортэме, он решил спасти облюбованного Ренегатами человека, он всю жизнь был почтительным, кротким человеком. Так почему? За что его наказывает провидение?

Баня спрашивал себя, не сводя поражённых глаз с беснующихся кучек облаков. Он смотрел, как тело незнакомца поднялось над палубой в полёте. Как ноги медленно оторвались от дощатой палубы. Незнакомец взлетел вверх над судном и, овитый буйством, вмиг унёсся в темноту. Его безумный смех ещё долго бродил вокруг эхом, пока не потонул в привычной немоте, оставив Банью до скончания дней со своим чудовищным отзвуком в душе.