Текст книги "Панихида по Бездне"

Капитан смотрел на эту улыбку с лицом, полным недоумения. Он вспоминал свою реакцию, когда узнал, что должен плыть в Синерию. Филипс и сейчас вздрагивает да молится каждый раз, когда бросает там якорь. В Синерии живут бесчестные подонки и жадные до денег ублюдки. Без сомнения, Лана это знала. Не могла не знать. Канцелярия заботится о том, чтобы каждому готовому жить под её крылом усиленно вдалбливали о том, как мерзка Синерия. И это казалось бы безнравственным, если бы не было правдой. Канцелярии даже придумывать ничего не надо. Синерия сама заботится о том, чтобы вычурность зверств, творимых ей, оставалась на высоком уровне.

– Ты безумна, – сурово проговорил Филипс уходящей Лане.

Лана лишь улыбнулась ярче обычного и скрылась на лестнице.

Она спустилась на вторую палубу и направилась по короткому коридору к своей каюте. Подходя, она увидела, что дверь открыта и из проёма бьёт луч света. Лана остановилась, не смея двинуться. Она не знала, что ей делать: сразу ли позвать на помощь или сначала посмотреть, кто побеспокоил её каюту. Не дождавшись вразумительного ответа от мозга, тело порешило за него.

Лана двинулась вперёд, пальцы сложились в кулаки, будто она могла как-то навредить своими хрупкими руками. Она сделала два почти неслышных шага, как из двери выскочил молодой, лет четырнадцати, парень, судя по одежде, матрос, что-то сжимая в одной руке и прикрывая лицо другой.

«Стой!» – хотела было выкрикнуть Лана, но не успела. Вместо этого из неё вырвался крик боли от удара об пол. Матрос сбил её с ног, наотмашь ударив той рукой, в которой была краденая вещь, и Лана впечаталась в пол.

Последствия не сразу отразились в чувствах. Лишь когда Лана уловила металлический вкус крови во рту, на неё нахлынуло лёгкое беспамятство. Она перепугалась и попыталась скоро встать, но у неё не получилось. Кружение в голове не позволило Лане даже нормально подняться на колени. Она смутно осознала, что, пускай на мгновение, но потеряла ориентацию во времени. Рука потянулась к пульсирующей губе. Лана смотрит на окровавленные пальцы. Губа разбита. С некоторым облегчением, что рана не такая серьёзная, Лана прикусывает её верхними зубами.

Где-то в конце коридора послышались звуки суматохи. Лана поднимает шатающуюся голову. У самой лестницы три мужчины скрутили грабителя и вдавливают его лицом в пол. Сверху, на лестнице, опустившись на пару-тройку ступеней, за происходящим наблюдал капитан Филипс. Он что-то громко и разъярённо говорил, но слова до Ланы совсем не долетали. Голова гудела от удара, не давая полного понимания происходящего.

Через пару секунд раздалась тревога, что заставила и без того звенящую голову Ланы наполниться новой дозой разрывающей боли. Матроса подняли на ноги и повели наверх, вслед за поднявшимся капитаном. Только почему-то повели двое. Третий матрос куда-то исчез.

Обрывок, и вот Лана уже стоит на ногах, а по лестнице пробегает вся команда. Будто скакануло время. Лана двигается вперёд, чувствуя, как её кто-то поддерживает за руку. Она вскидывает голову на бок и понимает, что рядом с ней идёт один из тех трёх юношей. Он что-то пытается сказать, но ничего не слышно.

К тому моменту, как Лана добралась до верхней палубы, голова уже кое-как прояснилась, и теперь она слышала громогласные раскаты гнева Филипса.

– Поганый малолетний идиот! – грозно орал он.

– Простите, простите… – жалобным шёпотом льётся изо рта матроса, стоящего на коленях, но его почти не слышно из-за оголтелой толпы.

– На «Мороке» не было и не будет воров! Я не нарушу этот святой закон! Ты, паскуда малолетняя, будешь наказан. Кан, принеси мне розги!

И команда, скрывая неуютность от ситуации, вторила капитану почти в каждом слове.

– Стойте. Стойте! – возвращая себе понимание мира, прокричала Лана, врываясь в импровизированный круг, собранный из членов команды. Она, расталкивая всех обступивших вора, пробежала в центр круга и встала перед Филипсом.

– Стойте, капитан Филипс! Не нужно.

Капитан жестом указал команде притихнуть, и громкость ора тут же опустилась на несколько пунктов. Он с недоумевающим лицом посмотрел на Лану.

– В каком смысле? Этот человек вас… – вдруг капитан прервался, и ошарашенная мина вмиг сменилась унылым осознанием. – Сострадание в данном вопросе бессмысленно. Этот человек знал правила, главенствующие на «Мороке». Знал, что за ними следует, и всё равно решил украсть. Он сам сделал этот выбор и сам понесёт за него ответственность.

– Я понимаю, Филипс. Но я та, кого он обокрал, и я не держу на него зла. Не стоит возвращать справедливость таким образом.

– Дело не в справедливости, а в принципах. Принципах, которые этот придурок нарушил, – капитан грозно указал пальцем на матроса.

– Но это неправильно, он…

Капитан опустил глаза и указал рукой двум матросам по правой стороне от себя, чтобы Лану увели.

– Вы не правы, капитан Филипс! Вы не правы! – Лану взяли под руки и без особых усилий вывели из круга. В то же мгновение мимо неё прошёл Кан с тугой кожаной плетью. Он бережно нёс её в двух руках, словно младенца. Взгляд Ланы упал на его насильно нахмуренные брови. Под ними без особого труда узнавалась радость, специально скрытая от людей. Радость, смешанная с наслаждением. Лана хотела что-то сказать, как-то остановить Кана, но руки были не в её власти, а разум не находил, что остановило бы столь упивающегося кровью человека.

Лану вывели из круга. С умоляющими глазами она попросила не вести её в каюту, а оставить на палубе, и матросы сжалились. Из-за голов человеческой колоннады она не могла углядеть самого наказания и отчасти была этому рада. Гул перебивал речь Филипса, и до Ланы доносились лишь отголоски.

После вычитывания приговора послышался хлёсткий удар и разрывающий сердце Ланы крик молодого парня. Он заглушил ор толпы, до конца наказания присмирив его. Шёл удар, за ним другой. Один из тех парней, что вывели Лану, шёпотом проговорил ей почти у самого уха:

– Простите, – он протянул ей маленькую шкатулку. – Я пытался отдать в тот момент, когда вы поднимались, но вы меня не слышали. Это то, что украл Ян.

Лана посмотрела в лицо говорившего. Это был тот парень, что помог ей пройти по лестнице. Удар. Она взяла шкатулку из рук парня. Удар. Крышка шкатулки отворилась. Удар. В ней была золотистая цепочка и серебряные карманные часы. Удар. Всего секунда. Удар. Одно самое скоротечное и едва ощутимое мгновение. Удар. Но оно встало, наперекор всей природе Ланы. Удар. В тот самый короткий в её жизни момент. Удар. Лана была рада. Удар. Рада страданиям матроса.

Удар.

Глава 11. «Синие пики»

Томас стоял перед дверью трактира. Недвижимый вот уже десять минут, он наблюдал за прыгающим лучом света, рисующим причудливые узоры тенями на полу. Десять минут, как вслушивался в каждое слово из купы роящих, перебивающих и смешивающихся вместе, храня надежду услышать хоть что-то, что дало бы сил коснуться ручки и отворить эту неприступную деревянную преграду.

Из всего виденного Томасом в городе, включая людей, до сих пор это место казалось самым живым. В мертвецкой тишине улиц весёлые раскаты смеха и дружное завывание морских песен разносились на расстояние нескольких домов. Достаточно громко, чтобы Томас удивился, как не обратил на это внимания, ещё когда только подходил. Несмотря на сырую чёрную пустоту, что коробит душу, стоит только взглянуть в сторону Титановых ворот, люди из «Синих пик» всё же хранили в себе парадоксально-весёлое настроение, и это не могло не заражать радостью. Но Томас всё равно боялся.

Томас боялся сферы. Стоя перед явно единственным мало-мальски гарантированным выходом, он опасался, что, вступив на него, упадёт лишь глубже. Боялся, что, придав этой злосчастной двери значение своего личного шанса на спасение, как было ранее, не выйдет к такой желанной им теперь свободе, а полетит вниз. Туда вниз, где будет куда темнее, а любой намёк на выход вскоре будет убит у него на глазах, дабы утвердить и без того уже укоренённое чувство безысходности. И однажды, достигнув дна, после очередной из дверей, очередной из сфер он смирится. Сдастся, опустив руки, и покорно уйдёт на съедение.

Этого боялся Томас и продолжал бояться, проворачивая ручку двери.

Дверь распахнулась, трактир открылся перед глазами. Повесы бросали отчуждённые и мимолётные взгляды так, будто на абсолютно безразличного им новоприбывшего, но, разглядев одежду и тон кожи, замирали глазами, не обращая внимание ни на что иное. Один, второй – и вот армада обильно проспиртованных крольчих глаз упирается в Томаса. Все здесь знали, что могло значить подобное явление. Хорошо понимали, к чему это может привести и какие события повлечь. Им вдалбливали эту идею уже с два десятка лет, сдобно поливая надуманными ужасами и преподнося на блюдечке с обязательной добавкой после. Лишь единицы имели иное мнение, но они в мгновение давились, оставаясь незаметными и, казалось, вовсе не существующими.

Лица пьяниц скривились в презрении. Поднялась вопрошающая кутерьма. Томас стоял в страхе, глядя на полсотни пар глаз, явно готовых взорваться гневом и втоптать ненавистное им лицо в деревянный настил трактира.

«Бежать!» – разносилось, всё повторяясь, в уголках панически напряжённого мозга Томаса. Так громко и пронзительно, что даже губы вырисовывали этот животный позыв, издавая хриплый отзвук, оставшийся неслышимым в гуле удивлённо вопрошающей толпы.

Томас нерешительно, медленно выставил правую ногу вперёд, чем заставил и без того напряжённую до состояния струны толпу напрячься. Он медленно сделал несколько шагов, стараясь концентрировать взгляд на барной стойке, откуда на него смотрели человек по ту её сторону, видимо, трактирщик Давид, и грязный оборванный мужчина в треуголке.

Подходя всё ближе, Томас сумел различить отличие выражения лица трактирщика от гримас гнева всех остальных. Он не ненавидел, а стыдился. Его глаза одновременно выражали здоровую опаску и жалость, рождённую, кажется, из воспоминаний.

Томас прошёл к стойке и сел на единственный свободный стул, располагавшийся как раз у пылкого на тяжёлый взгляд Треуголки. Хриплым и чуть надломанным голосом Томас тихо проскрипел трактирщику:

– Можно мне воды?

В следующую же секунду, оборвав просьбу Томаса, Треуголка приблизился и гневно спросил:

– Что за шмотки, а, парень? – громогласно, с некой ноткой претензии высказал Треуголка.

Томас вздрогнул. Он искал, что сказать, но дрожь внизу живота не позволяла сфокусироваться на ответе. Страх, обдавая своими полчищами голову, покрывал его кожу дрожью. Не дождавшись ответа, трактирщик прямо и громко спросил у Томаса:

– Поднебесный?

Гул затих. Люди, ожидая ответа, придвинулись вперёд и вопрошающими кивками превозносили вопрос трактирщика. Томас набрал полные лёгкие воздуха, в страхе свёл сильнее брови и, выдохнув, быстро сказал:

– Да.

По таверне волнами разошлись громкие гневные голоса. Трактирщик отвёл голову с гримасой, будто от удара тяжёлым предметом. Восклицания и негодующий ор поглотили под собой все остальные звуки.

– Катись отсюда на хрен! – сорвавшись с цепи, выбросил Треуголка.

Все остальные в таверне тоже не стали стеснять себя в выражениях, чем ещё сильнее втоптали сердце Томаса в пятки.

И волны ора всё шли, самые вычурные и разнообразные. Томас, вздрагивая при каждом раскате гнева, пожалел, что провернул ручку и вошёл в это треклятое заведение. Пятясь спиной назад, он сделал буквально полшага в сторону двери, после чего был остановлен громким, приглушающим даже ор толпы выкриком трактирщика:

– А НУ ЗАТКНУЛИСЬ ВСЕ! БЫСТРО!

И люди, пускай не сразу, но довольно скоро замолкли, покорившись явно имеющей здесь вес воле трактирщика. Человек в треуголке поводил в воздухе кулаком, сдерживая в себе желание приземлить его на лицо Томаса, но, пересилив себя, ударил им о стойку и, вставая со стула, плюнул в ноги ненавистного ему поднебесного. Треуголка подсел к столику в центре трактира. Трактирщик достал стакан из-за стойки, хорошенько его протёр, наполнил водой из крана позади себя и подал в панике озирающемуся Томасу.

– Как зовут? – спросил Давид с напряжённо-сожалеющим лицом у жадно осушающего стакан не очень свежей воды Томаса.

Томас, опустив стакан, через резкие рывки дыхания ответил:

– Томас.

Трактирщик удивился и как бы невзначай высказал:

– Идиотское имя, особенно для наших. Я Давид. – Он встал, опираясь выставленными в сторону руками на стойку. – Чем обязан, Томас? – с серьёзной и слегка нахмуренной миной спросил Давид.

– Мне сказали, что вы можете помочь, – негромко проговорил Томас.

– Соврали, – и не поморщившись, сказал Давид.

– Я ищу выход. Выход обратно наверх.

Давид остался непоколебим. Он всё стоял, непрерывно всматриваясь в глаза Томаса, пытаясь как можно более явно отстраниться. Но всё это натужное, наплевательское отношение кажется до безумия нарочитым. Томас видит это по едва вздрагивающим бровям Давида. И будь тут кто угодно, кроме Томаса, он бы тоже увидел, что играть равнодушного трактирщику «Синих пик» Давиду совсем непросто.

– Я никого не знаю, – поникшим голосом начал Томас. – Совершенно никого в этом городе не знаю. Единственный человек, который мне помог, сделал это за плату. Мне нужна помощь. Я хочу выбраться отсюда.

Давид промолчал, но каменное лицо треснуло. Он опустил глаза вниз и задумался. Трактирщик сочувствовал Томасу, потому что, как говорил Капитан, был хорошим человеком. Но, помимо этого, он ещё был человеком опыта. В его голове сейчас, словно две дворовые собаки, бились сострадание и память. Бились эти собаки за кусок его души, и, не смотря на холодный тон, сам Давид явно болел за первого пса.

Молчание затянулась. Давид все так же перебирал в голове все за и против, а Томас ожидал, с каждой минутой всё больше сомневаясь в том выводе касательно доброго трактирщика, что преподнесло ему увиденное в его глазах.

– Всё ясно, – проговорил Томас со слегка разочарованным тоном, устав ждать ответа Давида. – Вам не нужна обуза. Я понимаю. Тогда хотя бы укажите мне дорогу. Возможно, до полиции, или что у вас тут – стража, рыцари? – Томас переменил свой тон с умоляющего на более напористый и в уме немного осадил себя. Пускай перед ним и был человек, неспособный откинуть массовое мнение, он всё же был единственной его защитой от оголтелой, не умеющей себя держать толпы пропитых помойных алкашей.

– Плохая идея, – резко выговорил Давид на просьбу Томаса. – Тебя там… в общем, ничего хорошего тебя там не ждёт.

Спустя ещё секунду дум Давид с напором освободил лёгкие, полностью определившись с решением, и, бросив резкий взгляд на Томаса, сказал:

– У тебя есть какие-нибудь деньги?

Томас разжал кулак, что всё это время с момента прощания с Капитаном вжимал себе в грудь, и показал Давиду. Тот взял одну из монет и сказал:

– Я дам тебе комнату на пару суток. Иди отоспись, а ранней частью поговорим. К этому времени всех этих не станет, – трактирщик слегка взбросил рукой, указав на толпу.

Он, не глядя, потянулся назад, снял ключ за номером восемь с доски и протянул его Томасу со словами:

– Иди и отоспись, а я всё обдумаю.

Томас скромно кивнул в знак благодарности, взял ключ и направился к лестнице. Он поднимался, не оборачиваясь, ведь знал, что в его спину сейчас устремлены глаза всех обывателей трактира. Каждый имеющий глаза в этом заведении сейчас сверлит ими в спине Томаса дырку, и он не хотел давать им наслаждение увидеть его испуганным, ведь именно таким он сейчас и был.

Почти поднявшись, Томас краем уха сумел различить, как Треуголка, повысив тон, говорит Давиду:

– Ты ему комнату дал?!

Каждый последующий шаг в сторону восьмой двери казался Томасу всё тяжелее. Предвкушая мягкую уютную кровать, его тело было готово провалиться в сон и понемногу отключало свои члены. Томас открыл дверь, бросил свою сумку рядом с койкой и свалился лицом вниз на мягкую перину. По всему телу пробежала волна облегчения и вырвалась протяжным скрипучим стоном изо рта. Томас расслабился и закрыл глаза.

И снова он нормально не поспал. Он вылетел из варева, полностью не осознав, за что хватался на самой грани. Был то раскатистый смех пьющих или рык очередного чудища, Томас никак не мог понять. Но неприятное эхо всё ещё витает в недрах его разума, напоминая, что он опять не спит.

Прислушивается к немому миру. Он ищет причину, дёрнувшую его назад в сознание, но не решается встретиться с ней глазами. Томас спрашивает у тишины, и она ему отвечает. Достаточно далеко, у границ его внимания. Такой тихий и незаметный, что поначалу кажется ненастоящим. Мягкое касание пола. Будто пёрышко, нежно расстелившееся на земле. Звук начал путь у окна и направился дальше, также бесплотно, вдоль всей комнаты, к двери. Потом к кровати. Вокруг неё и под.

Томас борется за каждое малое колебание, старается словить его и распознать, чтобы потом поставить его же под сомнение. Это реальный чей-то почти беззвучный ход, или, быть может, фантом сознания? Того самого, что хочет быть испуганным и потому так яро ищет беспочвенные ужасы.

И Томас получает образ того самого безумного оплота страха, что способен вытянуть его из сточной ямы. В животе просыпается грозное ворчанье, своей силой похожее на рык дородного льва. Оно разлетается по комнате и отражается от стенок. Томас улыбается. Вот тот страшный и опасный зверь. Зверь каждому известный. Голод.

Рык умолкает, комната опускается в тишину. Весь трактир покрыт проклятьем немоты. И Томас понимает, что повесы все уже умолкли, а значит, настал тот час, заявленный Давидом ранее. Хоть тело до краёв заполнено усталостью и явно требует поболее сил, Томас должен подниматься.

Веки распахнулись, тело в ужасе бросилось назад. Рядом с кроватью, совсем близко от места, где парой минут ранее лежало Томаса лицо, горят, переливаясь цветами, два ярких глаза. Мина напрягается в оскал. Томас встаёт в позу, готовый броситься, но вернувший чёткость мысли разум собирает явившийся размытый образ в целую картину.

Томас садится на край кровати и ладонями упирается в глаза. Теперь сон точно уж покинул каждый закоулок головы. Такой нежданный ужас с лихвой приводит в чувство. Он вытирает остатки не очень крепкого сна с уголков глаз и резко встаёт на ноги. Кругом обходит кровать, поднимает сумку с пола и, раздвигая всё её содержимое по стенкам, с абсолютно беспристрастным лицом предлагает Глории залезть внутрь. Та незамедлительно использует предложение и одним уверенным прыжком запрыгивает в сумку.

Томас покидает комнату с искренней надеждой никогда более в неё не вернуться.

Спустившись, Томас открыл для себя совершенно другие «Синие пики». Трактир был мёртв, вернее при смерти. Крохотные столики, у которых вчера битком теснились люди, сейчас были чисты. Из всей той мерзкой кучи грязных и оборванных повес сейчас осталось двое. Двое мужчин, один постарше, другой помладше, всё тем же презрительным взглядом встретили Томаса. Они ограничились гнилым оскалом и вернулись обратно к разговору.

Томас прошёл от лестницы к стойке и уселся на одном из стульев. Он выглянул за стойку, посмотрел в дверной проём, чуть её правее, но Давида не застал. Томас положил сумку с Глорией на стул рядом и принялся ждать возвращения трактирщика, краем уха цепляя разговор пьяниц.

– …потопят его, говорю тебе, – сказал повеса постарше.

– Иди ты… – махнул рукой молодой.

– Чё это «иди‟? Таких вот бунтовщиков за последний десяток лет… – старший громко икнул, прервав фразу. – А сейчас они где, эти ре-во-лю-ци-о-не-ры? – по слогам проговорил старший.

– «Багряный» не такой, за ним толпы поднимутся.

– Ага, как поднимутся, так и полягут толпы твои.

– Пятнадцать судов уже. Ты понимаешь? Пятнадцать корыт прямиком в Бездну ушли за полгода.

– Ты их всех на «Багряного» не вешай.

– А на кого? Назови хоть одно судно, которое с Адиками воевало или с Канцлером. Что, не можешь? Вот именно. Потому что нет никого. Только у «Багряного» яйца остались.

– Слушай, парень, ты, стало быть, решил к пиратам примкнуть? Я уже не впервой от тебя это перечисление слышу. Ты так многим на мозги капаешь?

– А чё, если и так?

– «А чё, если и так?» Ты вот так спокойно… «А чё, если и так?» Мало меж повешенных пиратов плавал?! Каким местом думаешь?

Первый поднял голову вверх и гордо начал:

– Умереть за убеждения…

– Тебя бы по жопе хорошенько, пока убеждения из головы не посыплются, – прервал его тот, что постарше, и отпил из кружки.

– Ты как со мной разговариваешь?! – оскорблённо заявил первый.

– Обороты поубавь. Я тебя уму-разуму научить пытаюсь. Сам ведь таким же тупым, как ты, был по молодости, вот и поплатился, – тот, что постарше, приподнял ногу и потянул за штанину. Ниже колена у него был деревянный протез. – Я под цитаделью, в пылу, решил напасть на адмирала, который корделикой одной правил. Имя адмирала не вспомню, а вот судно в башку врезалось. «Принц» звалось, – мужик снова отпил из кружки. – Славу себе дешёвую захотел – со спины прирезать. Адмирал, бровью не поведя, двумя ударами ногу мне срезал, я понять ничего не успел. Оттяпал, она и улетела куда-то. А я в шоке стал по палубе ползать, пока остальные друг в друге дыры делали. Пули свищут, люди орут, а я с выпученными глазами на обрубке ползаю, ногу ищу, – тот, что постарше, остановил на этом свой рассказ и уставился в пустоту.

Младший промолчал, пытаясь переварить своим пьяным мозгом только что услышанную историю. Спустя минуту он поднял бокал и громко прокричал:

– На хрен революцию!

– Ха-ха-ха. Ну ты, блин!

Они ещё некоторое время смеялись и припоминали разные байки, пока тот, что постарше, не заметил, что Томас уже минут двадцать как сидит в ожидании чего-то, и оба повесы обратились в сторону стойки.

– Эй ты, поднебесный! – начал тот, что постарше. – Ты чё тут сидишь?!

– Давида жду, – без каких-либо эмоций ответил Томас, немного повернув голову.

– Не дождёшься. Дрыхнуть он пошёл. А ты тут лишний, – перетягивая слова, проговорил повеса.

– Я тут подожду, – ответил Томас не слишком громко.

– ТЫ МЕНЯ НЕ СЛЫШАЛ?! – старший взвизгнул так громко, что даже его собеседник невольно подскочил. – Ты тут лишний!

– Мне нужно переговорить с Давидом, – с удивлённо-настороженным лицом проговорил Томас.

Старший резко поднялся со стула, так, что тот с грохотом протанцевал по полу. Повеса, медленно переставляя деревянную ногу, заковылял к Томасу.

– Хоть убей, не понимаю, на хрена он тебе комнату дал, – говорил тот, что постарше, обходя столики. – Наверное, из-за Рауса, но даже так такую шваль просто в доме не оставляют. Ты знаешь, я ведь тебя сдать могу. Да, много мне не отвесят, зато одной тварью меньше станет.

Повеса подошёл совсем близко.

– Вы ведь, ублюдки, просто так не дохнете. Как тараканы, – он опустил голову к Томасу, который смотрел перед собой.

– Пакость, – прошептал тот, что постарше, у самого уха.

Томас поднялся со стула, надел сумку с Глорией на плечо и направился к выходу из таверны.

– То-то же, – полетело вслед Томасу из нахально лыбящейся морды повесы постарше.

«Драная Бездна!»

Двери «Синих пик» распахнулись, Томас вышел на улицу. Толпы мертвецки-бледных людей с потухшими глазами встретили его у выхода. Город проснулся ото сна и продолжил прерванную вчерашним поздним часом жизнь.

Томас остановился в дверном проёме. Над ним воцарился ступор. Ничего не зная о городе, он может забрести далеко не в самые приятные места, ведь, даже зная, забрёл в такое. Он сожалеюще посмотрел на ручку, что днём ранее в нерешительности провернул, и ответ пролился из глянцевых огоньков улицы, отражённых в её округлой форме.

Не медля более ни секунды, он вклинился в поток, где десятки потухших глаз поспешили устремиться в его душу. В этом шествии бледных призраков он, без сомнения, был лишним, слишком живым. И жаждущие жизни ненавистно поглядывали на него, приписывая ему все чёрные, греховные проступки, которыми проповедники и лидеры хулили поднебесье. Они видят в нём свою личную отдушину. Аномалию странную и чужую, а потому не считают зазорным выливать в неё свои собственные помои.

Томас прибавил скорости. Он обгонял идущих впереди, не давая задержать на себе взгляд дольше чем на пару секунд. Лица летели мимо и, не задерживаясь в его внимании, тут же умирали. Обращались в прах, тот самый, из которого, наверное, возникали.

Он шёл так до самой площади, до самого сердца города, что ранее привлекло его к себе. Томас шёл туда, надеясь обрести спокойствие. Хоть один, пусть даже в незначительной степени, безопасный уголок. Без косых взглядов и непонятных обвинений. Без натиска оголтелой пьяни и страха перед вездесущей темнотой. Без проблем.

И вот остаток жизни предстал перед живым. Только тут, и в этом невозможно сомневаться, осталась теплота. Это центр во всех смыслах. Место, что питает окоченевшие улицы и загнивающие переулки. Отсюда идут пути во все края. Словно паутиной, расходятся дороги от площади и от великого умершего гиганта.

Томас стоял перед этим сердцем, в уголках которого всё ещё теплится жизнь, и наполнялся светом. Да и каким светом! Буйство запахов и цветов ударило Томаса, словно неожиданная, но такая сладострастная пощёчина. Теперь это другое место. Здесь пряности и выпечка. Лавки с безделушками, уличные музыканты. Повсюду гул толпы, радостные крики. Звуки жизни, что всегда найдёт, где пробиться.

Тут и там шныряет странная охрана. Вся в чёрных латах с пистолетом и мечом на поясе. Мозолящие глаз и вынюхивающие каждый сантиметр с гордо поднятыми вверх головами. Что и говорить о Томасе. Для этих «быков» он словно красная тряпка. Томас уверенно обходит охрану стороной и устремляется к дубу, который ещё вчера привлёк его внимание.

Томас выбирается из толпы, облюбовавшей ларьки и лавки, и встаёт перед деревом. Вокруг мёртвого великана расположились скамьи. На равном расстоянии друг от друга они обступили могучий ствол, самим своим существованием добродушно предлагая присесть. Но несмотря на это пылкое предложение, они все поголовно пусты. Никто из роящих, словно в улье, людей не пожелал сесть под могучими ветвями дуба. Томас, не ведая тому причины и наперекор желаниям или нежеланиям толпы, незамедлительно использует одну из скамей и усаживается поудобнее.

Глубокий вдох. Томас прикрывает глаза, откидывается на спинку скамьи. Он открещивается от толпы, что мечется вокруг и пилит его взглядом. Освобождается от того давления, что держит его вот уж Бог знает сколько времени с момента рокового разговора. Томас подавляет в себе неугомонную жажду вопрошать и откидывает голову назад, будто окунув в омут. В тот самый желанный омут, уносящий проблемы куда-то далеко вовне. И эта лёгкость подарена ему только на мгновение.

Спустя полчаса блаженства, граничащего с дрёмой, истекает отведённый срок. От всеобщего людского гула отделяются два голоса. Едва различимые, но контрастные. Возможно потому, что обладатели их стоят совсем уж близко, в каком-то десятке метров. Один высокий и певучий, а другой грубый и низкий. Из всего произнесённого ими наиболее ясно и внятно Томас различил лишь слова, сказанные под конец разговора, кажется, высоким голосом:

– Не волнуйся, дядя, я ненадолго. Нет… Нет, не волнуйся.

После этого голоса затихли, а Томасу открылся громкий звук стука каблуков о камни мостовой. Стук очень частый, несмотря на то что приближается он достаточно долго. Некто не особенно высокий подходит, подобно мелкой птичке, быстро перебирая ногами. Некто останавливается вплотную к скамейке, секунду выжидает и садится.

Нос улавливает запах духов. Яркий и красивый, а потому такой чуждый здешнему окружению. Уже привыкший к затхлому запаху режущего нос смрада, Томас удивляется такой резкой и приятной неожиданности.

– Вы довольно странный, – звучит, заливаясь в уши Томаса, высокий детский голос.

Томас отворяет глаза. Перед ним маленькая девочка лет одиннадцати. Сидит с непоколебимой осанкой, явно выструганной непомерно жестокой дисциплиной. Не по годам статная, но сохраняющая, судя по глазам, детский интерес ко всему на свете. Она пылала им, и это отражалось в её горящих глазах. Тёмно-серое платьице с золотистыми узорами по всей его длине. Само из себя более чем роскошное с не менее роскошными туфельками. Но было в её виде нечто более знаменательное. То, что сразу бросалось в глаза и привлекало всё своё внимание, затмевая и платье, и туфли, и глаза. У неё были зелёные волосы. Того же злосчастного оттенка, что и всё в этом городе. Показалось бы краской для волос или любым другим косметическим новшеством, но, помимо волос на голове, у девочки зелёными были и брови, и ресницы.

Девочка прочла во взгляде Томаса удивление, что ею было принято за вопрос, и, не дожидаясь его озвучивания, она пояснила:

– Это у меня от мамы, – девочка указала пальцем на голову. – Все по незнанию интересуются, а я привыкла и теперь совсем не стесняюсь. Мама говорила, что в детстве её в руинах молния ударила из аппаратов этих странных. Волосы потом и позеленели, – и, будто опомнившись, добавила: – Как и глаза. А у вас очень странная одежда, – снова переведя разговор в интересное ей русло, проговорила девочка.

Молчание длиной в секунду, но по ощущениям – в час. Томас через прения в голове подобрал для девочки довольно сжатый, но категоричный ответ:

– Какая уж есть.

Девочка чуть повела глазами, прикрыв одно из век. Ответ Томаса не пояснил её смятение, но, избегая пауз, девочка поспешила бросить следующий вопрос, чтобы не прерывать разговор:

– А как вас зовут?

– Томас, – в этот раз не перебирая мыслями, ответил он.

– Том! Странное имя, необычное. То-о-ом. То-о-о-омас, – будто пробуя звучание имени на вкус, протянула девочка. – Собственно, как и одежда, – воодушевлённо и с восклицанием проговорила девочка. – А у меня обычное. Кристина. Но я люблю, когда меня называют вторым. Анна. Второе у меня в честь мамы. А где вы родились? – с искрой в глазах буркнула девочка, всё время обращаясь вниманием к сумке, в которой шевелилась Глория.

До боли странное зрелище. Томас смотрит на этого ребёнка и поражается её открытости. Она пылает интересом и всячески норовит юркнуть прямо в душу, осыпая шквалом в общем-то ничуть не удивительных, но сугубо личных вопросов. Ведомая абсолютной детской раскрепощённостью, она ничуть не смущается, и от того так допытывается.

– Далеко отсюда, – ответил Томас достаточно холодно, хотя на самом деле и хотел открыться хоть кому-то.

– Вам тоже мама говорила не общаться с незнакомцами? Вы потому такой скрытный? По мне, так глупость. Как же по-другому узнавать людей? – с серьёзным лицом и совершенно несерьёзным тоном проговорила девочка. – Вы не переживайте, я хорошая. Ну или мне кажется, что я хорошая. По-другому себя ведь и не определить. Хороший или плохой, – проговорила Анна, поглощённая в мысли. – Интересно, а плохие люди считают себя хорошими, или, быть может, они хорошие, но мы называем их плохими? А в таком случае значит ли это, что плохие мы? Бр-р-р. Что-то я запуталась. Не туда ушла, – девочка встряхнула головой и с совершенно другим видом повернулась к сумке. – А вот мне ещё интересно, что у вас в сумке делает кошка?