Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Закрыть староиндийскую

Помимо таланта, упорства и характера у Корчного были два качества, выделявшие его среди коллег: безграничная, до фанатизма любовь к игре и абсолютная честность в анализе. Честность, порой доходящая до безжалостности по отношению к сопернику, но в первую очередь – к самому себе.

После победы в каком-нибудь турнире мог признать, что «не обошлось без везения» или даже – «без немалого везения». Уверен, это была не игра в юродивость и не кокетство. Черта эта свойственна далеко не всем; не каждый способен признавать свои ошибки, ничего не умалчивая и не пытаясь укрыться за красивыми фразами.

Анализы Корчного, их точность и глубина до сих пор производят впечатление, и сборники партий с его комментариями могут быть рекомендованы каждому, даже в сегодняшнее компьютерное время. В примечаниях к одной из партий он пишет: «Надеюсь, читатель, переигрывая ее, получит удовольствие от полнокровной, далекой от рутины борьбы». Это то, что он ценил в шахматах больше всего: единоборство, оригинальные замыслы, столкновение идей и характеров. И Корчной всегда подходил к делу очень ответственно. Помню, работая над сборником своих избранных партий (Петербург 1996), сказал:

– Каждой партии я посвящал в среднем три дня. А ведь еще вдохновение нужно, так что считайте!

Его имени нет в теории, но разработки Корчного дали толчок к развитию многих вариантов и целых дебютов на десятилетия.

Как правило, его находки были не просто ходом, усиливающим вариант, хотя и такое бывало. В большинстве случаев речь шла о новой концепции, новом подходе к позиции, игранной уже множество раз.

Его трактовка французской с 3.Nd2 c5, где наличие изолированной пешки d5 с лихвой окупалось богатой фигурной игрой, открытого варианта «испанки», возрожденного Корчным на самом высоком уровне, идеи за белых против системы Тартаковера в ферзевом гамбите заставили пересмотреть оценку всех этих дебютных построений. Да и популярный сегодня вариант с 7.Nf3 в главной системе защиты Грюнфельда тоже одним из первых начал играть Корчной.

Однажды после общепринятых ходов в разветвлении английского начала, встречавшемся на практике многие тысячи раз, Виктор неожиданно задумался и предложил:

– А что если так попробовать? Пешку ведь брать белым опасно, а если разменять всех коней, позиция совсем пустая получается…

Он взглянул на позицию так, как будто увидел ее впервые, «забыв», что думают о ней другие и что на эту тему есть немалая глава в дебютных руководствах. Было это на сборе в Зеленогорске весной 1970 года, а вариант с парадоксальным выпадом коня на четвертом ходу разросся потом в целую систему.

Многие варианты староиндийской защиты, которую он считал очень трудной для черных, а в глубине души – даже сомнительной, немыслимы в современной теории без идей Корчного. Вернувшись с Олимпиады в Нови-Саде (1990), жаловался:

– Проиграл китайцу в староиндийской, а ведь я был близок к тому, чтобы опровергнуть ее вообще. Просто закрыть староиндийскую! Посмотрите, посмотрите ту партию…

Как-то я советовал ему не применять новинку в турнире, казавшемся мне не очень значительным, приберечь ее для другого, более важного.

– Для другого турнира что-нибудь новое придумается, – отвечал Виктор. – Я не дорожу новинками.

Работавшие с ним знают, что Корчной мог с удовольствием анализировать позицию из любого дебюта: мало найдется в теории начал, которые он хотя бы раз да не испробовал.

Готовясь к матчу с Карповым в Мерано (1981), думал о голландской защите и даже сыграл тренировочный матч с Игорем Ивановым. Сокрушался:

– К сожалению, Иванов старался идти там своими путями, а мне как раз хотелось посмотреть, как играть в “каменной стене” против основных продолжений…

Артур Юсупов вспоминал, как Корчной, разбирая закончившуюся партию на турнире в Убеде (1997), качал головой:

– М-да… Этот вариант защиты Нимцовича я недостаточно изучил. Надо будет серьезно заняться им в ближайшее время.

Во время четвертьфинального матча претендентов с Яном Тимманом (Брюссель 1991) Виктор вдруг заявил, что гамбит Яниша в «испанке» можно играть, довольно долго занимался им со своим секундантом Владимиром Тукмаковым, затем испытал в 3-й партии, проиграл и… оставил его навсегда. Но годы спустя, увидев партию Ананд – Раджабов (Морелия/Линарес 2008), снова заговорил о гамбите Яниша, регулярно применявшемся азербайджанским гроссмейстером: что там не так просто получить преимущество, что он смотрел разные варианты и т. д.

Подавляющее большинство профессионалов слишком легко поддается соблазну использовать наигранные схемы, верой и правдой служащие дебюты, но это было не для Корчного: он постоянно работал над расширением своего репертуара.

Иногда, чтобы заставить мысль работать с первых ходов, играл с листа, избирая дебюты, не входившие в его репертуар. Партию с Золтаном Рибли (Рейкьявик 1988) начал ходом 1.е4, что делал крайне редко, и победил, проведя бравурную атаку в стиле Таля. А ведь венгерский шахматист имел репутацию одного из лучших знатоков сицилианской и был в числе сильнейших гроссмейстеров мира.

Узнав, что в издательстве New in Chess вышли две книги по дебютам – одна о французской защите, другая о новых веяниях в ленинградском варианте голландской, позвонил и попросил заказать для него обе. Пораженный, я записал дату: 6 марта 2009 года. Через две недели ему исполнилось семьдесят восемь лет.

Защита? Атака!

Лев Альбурт, оставшись летом 1979 года на Западе, вскоре получил ободряющее письмо от Корчного, а спустя некоторое время маэстро предложил бывшему одесскому гроссмейстеру позаниматься вместе. Уже в декабре того же года Альбурт приехал в Швейцарию и был принят самым радушным образом.

«Работать с Корчным было крайне интересно и в то же время чрезвычайно утомительно, – вспоминает трехкратный чемпион Украины и США. – Наши бдения нередко затягивались допоздна. Казалось бы, пришли к вполне определенному выводу, но Виктор всё вертел позицию то с одной, то с другой стороны. В январе 1980-го мы отправились в Вейк-ан-Зее, где я познакомил его с Ясером Сейраваном, и после того турнира мы начали заниматься втроем. Мне было тогда тридцать четыре, а Сейравану вообще только двадцать, но зачастую именно мы с Ясером не выдерживали интенсивного темпа Корчного и отдыхали по очереди. Маэстро же был неутомим».

Владимир Тукмаков, работавший с ним в начале девяностых, тоже был поражен энергией и эмоциональным настроем именитого ветерана. «Несколько дней, проведенных за совместным анализом во время кандидатского матча Корчного с Дьюлой Саксом (Вейк-ан-Зее 1991), позволили мне понять его куда лучше, чем десяток партий, сыгранных нами до этого, – говорит украинский гроссмейстер. – Корчной буквально фонтанировал идеями. Случалось, мы проводили за шахматами едва ли не целый день, а он, как ребенок, игрался шахматами, пробуя позицию и так, и эдак».

Василий Иванчук тоже отмечал это качество: «Случается, предлагаешь кому-нибудь посмотреть позицию, а он отказывается – мне это не надо, я этого не играю. Такие слова от Виктора Львовича услышать было невозможно. Он любую позицию анализировал, пытался в нее вникнуть, предлагал какие-то идеи. Смотрим мы, к примеру, какое-то положение, надо найти уравнение за черных или перевес за белых. Вроде нашли, всё сходится, проверили варианты. Я бы на этом и закончил, а Корчной всегда старался проникнуть в позицию глубже, искал, существует ли еще какой-то способ…»

А Ян Тимман, с юных лет занимающийся составлением этюдов, вспоминает: «Виктор, в отличие от многих коллег, всегда интересовался моими композициями, и мы нередко проводили долгие часы за шахматной доской…»

Ему было шестнадцать, когда в партии с Иво Неем он добился ничьей, балансируя на краю пропасти. «Я впервые испытал удовольствие, радость от трудной, утомительной защиты! Но если в юности стремление защищаться было вызвано озорством, любовью к риску, то в последующие годы защита стала моим серьезным практическим и психологическим оружием. Мне по душе завлекать противника, давая ему почувствовать вкус атаки, в ходе которой он может увлечься, ослабить бдительность, пожертвовать материал. Такие моменты часто можно использовать для перехода в контрнаступление, и вот тут-то завязывается настоящая борьба», – говорил Корчной в начале шестидесятых. И подводил итог: «Мастера защиты внесли не меньшую лепту в историю шахмат, чем мастера атакующего стиля!»

«Такую пешку может взять только Корчной!» – стало общепринятым клише для позиций, где принятие жертвы любой здравомыслящий шахматист даже не стал бы рассматривать.

«Может быть, покорчнить немного?» – слышал автор от мастеров и гроссмейстеров еще в Советском Союзе, когда они за анализом предлагали выигрыш материала, выглядевший чрезвычайно опасным.

Журналисты всячески поддерживали такое отношение к игре питерского гроссмейстера. «Храбрец, избравший своим оружием защиту!» «Взяв “отравленную” пешку, Корчной вновь добился победы!» «Когда ленинградец оприходовал всё, пожертвованное ему, мата у его соперника не оказалось, и тот выкинул белый флаг»… Такого рода фразы нередко можно было прочесть в отчетах о турнирах с его участием.

Франсуа Мориак в конце жизни писал: «У меня не хватает смелости обновить мою технику, как это сделал в свое время Верди после появления Вагнера».

У Корчного такой смелости хватило. Уже в зрелые годы он принял решение пересмотреть подход к игре, избавиться от зажатости, цепляния за материал, научиться играть позиции с инициативой, жертвами, нарушенным материальным равновесием. Ему удалось это в расцвете успешной карьеры, и оценить, какую гигантскую работу надо было проделать Корчному, могут только профессионалы.

Сказал однажды: «Знаете, у меня есть сын на Украине, ему тридцать два года. Так вот недавно он написал мне, что понял – полжизни прожито. А я в этом возрасте вдруг понял, что не умею играть в шахматы! Хотя как раз в это время выиграл второй раз чемпионат страны. Надо иметь, наверное, большой талант, чтобы выигрывать чемпионаты Советского Союза, не зная многих шахматных законов! Ведь про меня чего только не писали! Что я блестящий защитник, что напоминаю своей игрой Достоевского и прочую ерунду. А я просто не мог играть иначе, не умел! И я стал работать. Исследовал тысячи партий. Научился главному – владеть инициативой!»

Но, изменив стиль, он сохранил собственный, оригинальный взгляд на игру. Мысли Корчного о шахматах всегда были меткими, неожиданными.

В 1992 году советовал Иосифу Дорфману, жаловавшемуся, что не выиграл у соперника, значительно уступающего ему в рейтинге:

– Уж очень вы сильно на него давили, тому ничего не оставалось, как делать вынужденные ходы. А вы должны были дать ему самому немного походить – глядишь, он что-нибудь и напридумал бы…

А в 1996-м, наблюдая за игрой юного Лорана Фрессине в сильном цейтноте, заметил:

– Посмотрите, посмотрите, он уже двигает пешки. Это болезнь всех выучившихся стратегов – и моя в том числе: в цейтноте начинать играть пешками… Видите, как уже ухудшилась его позиция?

Как-то обронил за анализом:

– Двум ферзям тесно на доске, они дублируют друг друга. Всё зависит, конечно, от позиции, но ферзь с ладьей и слоном, как правило, сильнее двух ферзей. А о ферзе с ладьей и конем уже не говорю…

Любил позиции с проходной пешкой, не боялся, что она станет слабой, двигал пешку всё дальше, приговаривая:

– Как учил Левенфиш? Проходная пешка должна идти вперед!

Помню и его замечание, нигде не встречавшееся мне в шахматных учебниках:

– Если игра переходит в эндшпиль, обычно сторона, сделавшая рокировку в длинную сторону, имеет преимущество.

Подумал еще тогда: и действительно! Наверное, потому, что король быстрее в игру вступает.

Беззаботность, мысль – ну, там что-нибудь найдется – нередко выходила мне боком. Когда однажды я допустил перестановку ходов и вместо несложного выигрыша вынужден был довольствоваться половинкой, он качал головой:

– Как-то неаккуратненько вы сыграли. Неаккуратненько!

Это «неаккуратненько» слышу, как сказанное вчера.

Мне казалось, его самого в чем в чем, а в шахматной неаккуратности упрекнуть было трудно, хотя как-то Виктор стал сокрушаться:

– Отсутствие аккуратности отношу к своим недостаткам – я и партию записываю крайне небрежно, закорючками какими-то. Ведь чемпионы наши – Спасский, Петросян – очень аккуратно партии свои записывали, порой и на двух бланках. О Кересе уже и не говорю. Вот у меня из-за этой самой неаккуратности около шестисот партий пропало. А может, надлежащей аккуратности у меня и при реализации преимущества не было, кто знает…

Одержимость

Марина Цветаева поясняла: «Я пишу для самой вещи. Вещь, путем меня, сама себя пишет… Слава ли, деньги ли, торжество ли той или иной идеи, всякая посторонняя цель для вещи – гибель. Вещь, пока пишется, – самоцель. Зачем я пишу? Я пишу, потому что не могу не писать».

Замените в этой цитате слово «пишу» на слово «играю», а «вещь» – на «шахматную партию», и вы получите представление о том, что значили шахматы для Виктора Корчного.

К суете, уводящей от существенного (творчества), Цветаева относила деньги, войны, новости, смену правительств, спорт, открытия, моду, «общественную жизнь», деловую жизнь, зрелища, литературные течения и конгрессы. Другими словами, всё, составляющее жизнь каждого человека. Даже любовь. Творчество и любовь – несовместимы, считала Цветаева: живешь или там, или здесь.

Нельзя сказать, что Корчного не интересовали многие из упомянутых выше вещей. Но все они проходили у него на заднем плане, на первом же безоговорочно стояли шахматы. Уверен, серое вещество мозга, занятое деревянными фигурами, занимало у него значительно больший объем, чем у кого бы то ни было.

Еще в XVI веке вынужденный эмигрировать датский астроном Тихо Браге сказал: «Мое отечество всюду, где видны звезды». Корчной, оставшись на Западе, прожил несколько месяцев в Голландии, полгода в Германии, потом постоянно жил в Швейцарии, так что у него, как и у Данте Алигьери, оказалось много маленьких родин.

На деле же его отечество было всюду, где можно было играть в шахматы. Он разыгрывал свою партию как бы в безвоздушном пространстве: Амстердам, Кёльн, Багио, Мерано, Нью-Йорк, Лондон, Париж, Брюссель, Беер-Шева, Буэнос-Айрес, Лон-Пайн и множество других больших и малых городов в действительности были для него только бивуаками. Даже Ленинград – город, в котором он провел первую половину жизни, даже маленький Волен, где протекла ее вторая половина, являлись для него не более чем географическими точками, верстовыми столбами, фоном, ничего не говорящей декорацией. Настоящая же среда его обитания оставалась неизменной: шахматная доска, тридцать две фигуры и соперник, с которым он, Виктор Корчной, вел вечное сражение.

Шахматы в его жизни лидировали с огромным отрывом от второго места, на которое даже не знаю, что и поставить: интересы менялись в зависимости от фазы жизни. С юных лет в его здании был ярко освещен лишь один зал, пусть горел огонь и в других – женщины, застолья, заграничные поездки, деньги, карты, семья, политика, поневоле вошедшая в жизнь, когда он боролся за выезд близких из Союза. Начинали мерцать и постепенно гасли огоньки в этих залах, но парадный, шахматный, оставался освещенным до самого конца.

Подруга его юности Дора Анчиполовская вспоминает, как во время одной из вечеринок, когда кто-то предложил разойтись по домам, Виктор воскликнул:

– Русский человек не уходит, пока на столе еще есть водка!

Иногда он вспоминал о своей польской крови, о гордости, о том, что не забывает обид. Иногда начинал философствовать:

– В иудаизме существуют вещи, которые роднят эту религию с шахматами – часто можно увидеть религиозного еврея, который, склонившись, часами сидит над текстом и ни слова не произносит, только головой покачивает, и таких деталей очень много. Действительно, разве не странно, что в XX веке четыре гроссмейстера из пяти были евреями – пятый был русским, американцем, англичанином или немцем. Причину этого я вижу в чисто еврейских традициях и ритуалах.

Но все эти вопросы тоже интересовали его поскольку-постольку. А когда в разговоре я вспоминал фамилию давно забытого знакомого или какой-нибудь факт, казавшийся ему ничтожным, прыскал характерным смешком:

– Сколько же, Генна, у вас мусора в голове!

Уверен: в глубине души он считал мусором всё, что не имело прямого отношения к игре.

Василий Иванчук, приезжавший к нему в Швейцарию уже в постсоветское время, обнаружил в шахматных книгах маэстро какие-то записи, пометки. Восклицательные знаки, вопросительные, короткие фразы типа «заслуживает внимания», подчеркивания, когда и варианты. Такое обращение с книгами показалось львовскому гроссмейстеру варварским, и он даже спросил Корчного, как это можно их портить. Наивный! При чем здесь книги, когда речь о самом важном в жизни! Да и другие поступки Виктора Корчного (а фактически все) тоже надо рассматривать сквозь призму его карьеры, его успеха, его жизни в шахматах, которая и была, в сущности, его настоящей жизнью.

Поначалу Корчной должен был участвовать в подготовке Петросяна к матчу с Фишером (1971). Но когда он приехал на дачу Тиграна в подмосковные Раздоры, выяснилось, что хозяин спешит на футбол: в тот день играл его любимый «Спартак». Усадив Корчного с Авербахом анализировать какую-то позицию, он отбыл в «Лужники». Виктора это настолько разозлило, что он отказался помогать Петросяну и вернулся в Ленинград. Какой футбол? Какие «Лужники»? Здесь же шахматы, к тому же – финальный матч претендентов на мировое первенство, да еще – с самим Фишером!

Ему было уже далеко за шестьдесят, когда на занятиях со сборной Швейцарии он при анализе обоюдоострой позиции пропустил тактический удар. Маэстро расстроился.

– Надо будет теперь минимум полчаса в день дополнительно заниматься тактикой, – сообщил Корчной своим опешившим коллегам.

Подошел ко мне в Вейк-ан-Зее (2008):

– Недавно слушал лекцию Юсупова, которую тот читал швейцарской сборной. Здорово! Высший класс! Вот, например, примерчик, который он нам дал. Эндшпиль. Там и фигур-то всего ничего, а попробуй реши! Я немало голову поломал, да и другие – Хуг, например, а он ведь в эндшпилях тоже кое-что понимает. Посмотрите позицию…

На следующий день – утром за завтраком, вместо приветствия:

– Ну, решили позицию? Не приступали еще? Я так и думал, я вам ее записал, держите… Подумайте, подумайте, только агрегат не включайте: ему, говорят, это – как слону дробина…

Заметив, что я пью кофе и вглядываюсь в бумажку:

– Да нет, это просто так за кофе и круассаном вам не удастся, здесь крепко подумать надо…

Неизлечимо больной игрой, он был способен, даже находясь в обществе и внешне участвуя в беседе, на самом деле думать о какой-нибудь позиции и даже вслепую анализировать ее. В такие моменты он становился задумчивым, отвечал невпопад, а невидящий взор проходил как бы сквозь собеседника. Или в пестрой компании, увидев коллегу, мог начать говорить с ним о шахматах, не гнушаясь порой и перебором вариантов. Правда, общался он главным образом с шахматистами, и я не раз видел его полностью ушедшим в себя в обществе людей, к шахматам не имеющих отношения.

Относясь к не такому уж редкому типу игроков, полагающих, что у Господа нет в мире других интересов помимо шахмат, он выделялся и на их фоне. Понимая это, сказал однажды:

– У меня проблемы в коммуникации с другими людьми. Поэтому я и делаю то, что люблю больше всего. А люблю я – шахматы и, честно говоря, не знаю, что другое мог бы делать. Это единственное, чему меня научили. Шахматы – моя жизнь, а мои партии – фрагменты ее.

Что здесь добавить? Когда у Моргана спросили о секрете его богатства, тот был короток: «Нужно день и ночь думать о деньгах. День и ночь. Не переставая. О деньгах. Только о деньгах». Виктор Корчной не переставая думал о шахматах.

О тренере «Ливерпуля» Билле Шенкли рассказывали, как кто-то его упрекнул, что футбол для него важнее жизни.

– Вы ошибаетесь, – поправил шотландец, – футбол гораздо важнее.

О том же Шенкли говорили: «Если в этот день не играл “Ливерпуль”, он отправлялся смотреть “Эвертон”. Если не играл “Эвертон”, он ехал в Манчестер. Если ничего не было и в Манчестере, он перемещался в Ньюкасл. Если футбола в этот день не было вообще, он шел в парк и смотрел, как играют дети. Если они не играли в футбол, он сам разбивал их на команды и организовывал матч». Прочтя эти строки, я тут же подумал о Корчном.

В 1970 году я помогал ему на чемпионате Советского Союза в Риге. Январь тогда выдался морозный, и в здании, где игрался турнир, лопнули канализационные трубы. Сначала это почувствовали зрители, начавшие потихоньку покидать зал, а вскоре и главный судья был вынужден объявить перерыв. Участники, обмениваясь шутками, стали спускаться со сцены. За столиком виднелась только одинокая фигура Корчного.

– В чем дело? – подняв голову, спросил он у судьи, остановившего часы в его партии. – Что-то случилось?

Книги Корчного и Карпова по-английски носят одно и то же название: Chess is My Life. Но при этом Карпов оговаривался: «Шахматы – моя жизнь, но моя жизнь – это не только шахматы». Для Корчного такая оговорка звучала бы как предательство по отношению к игре.

Антон Павлович Чехов называл медицину своей законной женой, а литературу – любовницей. У Виктора Львовича Корчного шахматы выступали в обеих ролях одновременно.

На Олимпиаде в Бледе (2002), зайдя как-то ко мне в гостиничный номер, торжественно объявил:

– Так как вы являетесь моим душеприказчиком, то должны знать кое-что…

Я замер, ожидая какого-то откровения, но он уже сидел за шахматной доской.

– Взгляните на позицию. Открытый вариант испанской. Да-да, так я играл еще с Карповым в Багио. Там имеется идея, которая не должна пропасть для потомства…

И начал показывать разочарованному мне какие-то варианты, из которых следовало, что черным совсем не так уж плохо, они держатся.

Через пару месяцев, не ожидая оценки потомства, он применил эту идею в партии с Золтаном Алмаши. Венгерский гроссмейстер не пошел по основному пути, но весь концепт, понятно, перестал быть секретом. Виктор и здесь не был обескуражен. Спросил при очередной встрече:

– Кстати, вы видели, как я играл с Алмаши? Он, конечно, f4 не пошел, сыграю еще раз с кем-нибудь через месяц. Хотя там хуже в любом случае. Вы помните позицию после 17-го хода черных? Так вот, если пойти…

Корчной, с его подходом к игре и чувством ответственности, являлся идеальным командным игроком. Он был в состоянии без устали анализировать отложенные позиции товарищей по команде, а при подготовке к партии порой извлекал из собственного дебютного сейфа идеи, которые могли бы послужить и ему самому.

Появление Корчного осенью 1976 года в составе голландского «Фольмака» обеспечило гегемонию роттердамского клуба в чемпионате страны на протяжении двадцати лет. За этот период клуб завоевывал чемпионское звание семнадцать раз, а в 1979 году команда даже вышла в финал клубного Кубка Европы, где встретилась с «Буревестником». Понятно, что приезд Корчного в Москву был исключен, поэтому финал состоялся на нейтральном поле, в западногерманском Бад-Лаутенберге. Хотя советская команда была полностью укомплектована гроссмейстерами, «Фольмак» уступил с почетным счетом 8:10.

В молодые годы он немало времени отдал картам, порой сутками не вставая из-за карточного стола. По словам очевидца, «Виктор брал “тайм-аут”, когда надо было идти на очередной тур чемпионата Ленинграда, а ближе к ночи вновь возвращался, чтобы расписать еще несколько “пулек” в преферанс».

Преферанс, покер… Потом бридж, которым увлекался одно время, хотя играл, по собственному признанию, довольно слабо. Но могли ли все эти игры идти в какое-либо сравнение с шахматами! Однажды, уже находясь на Западе, в ответ на вопрос журналиста, азартный ли он человек, Корчной воскликнул:

– Да, азартный. Азартный! В шахматах возникает такой азарт, какого нет ни в одной игре! И вообще, какая игра может быть сравнима с шахматами!

Я заступился за другие игры, тем более что уже наступила эра компьютерных. Зная, что он любит исторические анекдоты, вспомнил придворного из Гаскони времен Людовика XV. Когда король начал восхвалять новую фаворитку, утверждая, что с ней не может сравниться никто, тот осмелился возразить: «Ваше величество, это вы говорите оттого, что никогда не были в борделе!»

Смеялся, но… в очередном интервью снова пел оду шахматам – Игра Игр!

Достоевский вложил в уста князя Мышкина такие слова: «Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?» Виктор Корчной мог бы сказать то же самое о шахматных фигурах.