Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Расставание

Вспоминая Виктора Корчного, я вынужден написать подробнее и о себе самом: наши судьбы оказались переплетены такими нитями, что размотать их отстраненно и безболезненно не удастся.

Бо́льшую часть своей советской жизни Корчной прожил в Ленинграде, на улице Некрасова, дом 14. Здесь он в последний раз видел отца, погибшего в ноябре 1941 года. Отсюда в годы блокады мальчик отправлялся на Неву, чтобы принести домой ведро воды, и путь этот был совсем не коротким. В комнате на Некрасова он ожидал возвращения с работы приемной матери, выходил вместе с ней в мороз и стужу, чтобы отвезти на кладбище умерших родственников и не забыть взять потом оставшиеся после них хлебные карточки. В этой комнате прошли его школьные годы, потом студенческие. Живя здесь, он стал гроссмейстером.

Всю свою питерскую жизнь я прожил в пяти минутах ходьбы от него – на той же улице Некрасова, в огромном доме под номером 40, выходившем и на улицу Восстания, и на Басков переулок. Конечно, это случайное совпадение, но жить в огромном четырехмиллионном городе так близко друг от друга… Иногда хочется верить, что все-таки – и неслучайное.

В 1972 году, когда я принял решение покинуть Советский Союз, единственным легальным путем была эмиграция в Израиль. Дело это было совсем не простое. Отрицательное отношение к желающим покинуть родное отечество прослеживается со времен Московской Руси. Отъезд за границу на длительное время, тем более навсегда, подходил только под одно определение – измена!

Эмиграция из СССР подрывала идеологические основы всей системы и воспринималась властями особенно болезненно: никто не должен уезжать из социалистического отечества! К тому же после Шестидневной войны (1967) дипломатические отношения между Советским Союзом и Израилем были разорваны, и Израиль вкупе с США рассматривался властями как едва ли не самое большое зло в мире.

«Разоблачать человеконенавистнический характер сионизма и политики Израиля, акцентируя при этом внимание на обличении расизма и агрессивных устремлений сионизма», – считалось основной идеологической задачей всех СМИ Советского Союза.

Поэтому обращавшиеся в ОВИР с просьбой о выездной визе в Израиль тут же оказывались изгоями. И дело было даже не в том, что просителя зачастую ждало увольнение с работы, а может, и годы отказа. Человек, запросивший разрешение на выезд, становился изменником и отщепенцем, входя во враждебное соприкосновение не только с властью, но и со всем обществом. Нередко друзья и знакомые, опасаясь в первую очередь за себя, прерывали с таким человеком какой-либо контакт, старались вообще его не замечать.

Решившиеся на этот рискованный шаг общались в основном между собой, образуя очень замкнутый круг. Это сообщество было разделено на градации: только начинающие думать об эмиграции, в той или иной в мере созревшие для нее, уже собирающие документы для подачи в ОВИР и, наконец, ожидающие ответа властей. Разрешат? Откажут? Ждать можно было месяц, три месяца, полгода – никакого регламента не существовало и жаловаться было бесполезно, да и некому.

Братство людей, объединенных идеей эмиграции, на поверку не было прочным. Настоящие мотивы отъезда из страны легко обнаруживались, когда человек оказывался за ее пределами.

Недавно ушедший от нас Леонид Владимиров – Леонид Владимирович Финкельштейн, сам попросивший в 1966 году политическое убежище в Англии и полвека проживший там, работая на радио «Свобода» и «Би-би-си» – вспоминал, как к нему обращались за советом два приезжавших в Лондон очень известных в СССР человека. И состоявшийся на Западе радиожурналист и литератор (кстати, большой любитель шахмат) дал обоим единственно верный совет: уклонился от совета. Как можно заглянуть в душу другого, как увидеть, что им движет? Ведь эмиграция – не для слабых духом, и я встречал за пределами России неожиданно счастливых или несчастных людей, не только потому, что Запад оказался другим, чем виделся издалека, когда они находились в СССР, но и главным образом потому, что эмиграция вскрыла действительные причины их отъезда.

Тернистый путь эмиграции из Советского Союза начинался с преодоления страха, и только потом можно было думать о практических шагах. Самый первый из них – получить приглашение из Израиля. Вызовы часто пропадали, приходилось заказывать еще раз, и еще, тем более что в ОВИРе требовали предъявить не только само приглашение, но и конверт, в котором оно пришло по почте (чтобы исключить передачу вызова иным путем – КГБ должен был контролировать всё!).

В подавляющем большинстве случаев у решившихся эмигрировать родственников в Израиле не было, и приглашение приходило от незнакомого лица. Я, к примеру, получил вызов от четвероюродной тети, которую в жизни не видел, но с которой, оставляя в Ленинграде маму и сестру, жаждал «воссоединиться на исторической родине».

Прошу прощения у читателей, что вынужден заниматься столь подробным объяснением советских реалий, но без понимания той кафкианской атмосферы повествование может оказаться неверно понятым, если понятым вообще. Впрочем, а какое время в России не является кафкианским? Может быть, сегодняшнее?..

Власти, разумеется, прекрасно понимали, что «объединение семей» не более чем фикция, но отношения с Соединенными Штатами в немалой степени зависели от еврейской эмиграции из страны, и если в выезде и отказывали, то под предлогом причастности к государственным тайнам или по какой-либо другой причине (реальной или вымышленной), но никогда – из-за фиктивности родства.

Помню множество частушек, начавших гулять в то время.

* * *

 
C чего начинается родина?
С ОВИРа в твоем городке,
с хороших и верных товарищей,
держащих твой вызов в руке.
 

* * *

А у этой строки, перекликающейся с популярной тогда песней Эдит Пиаф, автор известен. Это экспромт Иосифа Бродского: «Падам, падам, падам. Падам документы в ОВИР».

* * *

 
Надоело жить в Рязани,
всюду грязь, говно и пыль.
Милый, сделай обрезание  —
и поедем в Израи́ль.
 

* * *

 
Как в сказании, в Казани
острый ножик точится.
Милый, сделай обрезание  —
мне в Израиль хочется.
 

* * *

 
На деревне девки пляшут,
самогонку пьют в разлив.
Тракторист Самсонов Паша
уезжает в Тель-Авив.
 

* * *

 
Ехал к Ленину в Разлив,
а приехал в Тель-Авив.
Вот какой рассеянный
сын Доры Моисеевны!
 

* * *

 
Дядя Вася из Рязани
вдруг проснулся в Мичигане.
Вот какой рассеянный
муж Сарры Моисеевны!
 

Последняя частушка, правда, более позднего периода, когда большинство уезжавших из Советского Союза отправлялись в другие страны, чаще всего в Соединенные Штаты.

Помимо решимости и вызова из Израиля от собравшегося эмигрировать требовалось огромное количество всяческих документов: характеристика с места работы, выписка с места жительства, нотариально заверенные справки, квитанции об уплате госпошлины и т. д. и т. п. Обязательным было и письменное, официально заверенное у нотариуса разрешение от родителей: иначе ОВИР даже не принимал документы к рассмотрению, причем возраст родителей не играл никакой роли. Шестидесятилетние тоже должны были получить разрешение от родителей, если те еще были живы. Вроде бы пустая проформа, но порой, когда родители возражали, это становилось неразрешимой проблемой и даже вело к трагическим последствиям.

Кроме того, требовались деньги, и немалые: примерно 800 рублей – за визу и отказ от советского гражданства. При зарплате чуть больше 100 рублей в месяц собрать такие деньги было непросто. (В сентябре 1972 года сумма возросла многократно: обязали платить и за полученное высшее образование. В моем случае сумма составила бы 5000 рублей, но я уже был вне пределов СССР.)

Главным же барьером было получение характеристики с места работы. Характеристика с места работы? Для человека, уезжающего из страны навсегда?! Казалось бы, нелепица, но это была одна из рогаток, расставленных государством для того, чтобы потенциальные эмигранты подумали не раз, прежде чем принять рискованное решение.

На общем собрании сотрудников громогласно сообщалось, в какую именно страну навсегда собирается уехать их сослуживец, и нередко на таких собраниях можно было услышать слова «фашист», «предатель», «изменник», а то и: «Я бы таких расстреливал!» Бывали случаи, когда прямо с собрания просителя увозила с сердечным приступом машина «Скорой помощи».

Я останавливаюсь на этом так подробно не только потому, что тот период – один из самых волнующих в моей жизни, но и оттого, что положение мое усугублялось интенсивным сотрудничеством с Корчным в последние годы. Его отношение к системе было для меня очевидно, но на другой чаше весов лежала более весомая гиря. Эта гиря всегда, начиная с его юношеского возраста и до самого конца, была для Корчного тяжелее любой другой – его шахматная карьера. И непросто было предугадать его реакцию на это мое решение, как бы хорошо он ко мне ни относился. Эмиграция тесно работавшего с ним человека, бывшего даже его официальным секундантом на матче с Петросяном (Москва 1971), очевидно могла осложнить карьеру Корчного и в первую очередь – выезды за границу.

Дабы избежать неминуемой огласки, я решил раствориться, исчезнуть из шахматного мира: уволиться из Дворца пионеров, где я работал тренером, устроиться на какую-нибудь неприметную должность – сторожа или истопника, а через несколько месяцев запросить характеристику с нового места работы.

В соответствии с этим планом, одним из первых дней марта 1972 года я отправился по хорошо известному мне адресу на Васильевском острове: Вёсельная улица, дом 19, квартира 44. Дверь открыл сам хозяин.

– Хорошо, что вы заглянули, я только что прелюбопытную идейку в каталоне нашел, – начал Виктор. – В варианте, который мы давеча смотрели…

– Можно взглянуть, – пробурчал я в ответ, – но знаете, Виктор, я сейчас по другому поводу… Я… собственно говоря… решил… э-эээ… оставить шахматы…

Корчной всегда неважно слышал, но тогда, полагаю, дело было не в глухоте: просто смысл моих слов едва ли дошел до него. (Еще бо́льшие проблемы со слухом были у Тиграна Петросяна. Корчной, будучи с ним тогда еще в нормальных отношениях, рассказывал, как он предлагал ничью глухому Петросяну: «Я стучал костяшками пальцев по столику. Тот, естественно, звука не слышал, но видел движение руки и переводил недоуменный взор на меня, и я одними только губами шептал ему – НИЧЬЯ?»)

– Садитесь, садитесь, мы у Беллы сейчас чай закажем, а вот, взгляните на позицию, – с этими словами он начал расставлять фигуры.

– Виктор, вы не поняли. Я решил вообще оставить игру, уйти из шахмат!

Опешив, он оторвал взгляд от доски:

– Как вы сказали? Уйти из шахмат? То есть как?! Вообще оставить шахматы?! Ничего не понимаю!.. Лучше посмотрите на позицию… А впрочем, чем же вы собираетесь заниматься?

– Сам не знаю, еще не решил, но шахматы мне надоели…

Повисла пауза. Корчной задумался.

– Даже не знаю, что сказать вам. Просто не знаю… Так что ж вы собираетесь делать?! Ну хотите, я Коле Усову позвоню, он на заводе заведующим отдела труда и зарплаты работает, он может помочь…

– На завод? В отдел труда и зарплаты? Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!

Прыскал знакомым смешком, кричал жене в пространство:

– Белла, иди сюда! Знаешь, что Генна говорит? Он решил уйти из шахмат!

В ответ на повторяющийся ими обоими очевидный вопрос – что же я собираюсь делать? – говорил, что сам еще не знаю, но логичного недоумения рассеять не смог. Не помню, смотрели ли мы что-либо в тот день на шахматах, но после чаепития я быстро откланялся.

На следующий день утром в коридоре коммунальной квартиры, где я жил, раздался телефонный звонок. Едва поздоровавшись, Виктор торжествующе объявил:

– Генна, я вас вычислил! Вычислил!

Запираться было бессмысленно, и я спросил:

– И что вы думаете по этому поводу?

– Ну не по телефону же мы будем обсуждать эту тему, – резонно заметил Корчной.

Мы встретились в шесть часов вечера того же дня у Казанского собора, напротив памятника Барклаю де Толли, и не спеша двинулись по Невскому к Московскому вокзалу. Говоря только о моей возможной эмиграции, повернули обратно и, проделав тот же путь, дошли до Адмиралтейства. Стемнело.

– Вам следует начать учить английский, научиться водить машину и печатать на машинке: все эти вещи могут очень пригодиться, как бы ни сложилась в дальнейшем ваша жизнь, – советовал мне Виктор.

Расставаясь, он заметил:

– В любом случае, вас ожидает очень непростой период, поэтому, пока суть да дело, предлагаю для начала сделать для меня кое-какую работу, ну, скажем, рублей за сто… Не могли ли бы вы сделать подборку партий по варианту…

Хотя события того времени по насыщенности и напряженности намного превосходили каждый год из 28 лет моей прожитой до того жизни, какие-то детали этой встречи уже изгладились из памяти, но общее впечатление дружеской поддержки с его стороны и желания хоть чем-то помочь отпечаталось очень отчетливо. Правда, одобряя мой план, Виктор считал его делом на редкость длительным, растянутым, как он полагал, на долгие месяцы, а то и годы.

Тогда я много времени проводил с известным в Ленинграде шахматным деятелем Леонидом Михайловичем Левантом (1928–2017), уехавшим с семьей в Израиль на следующий год, но уже тоже твердо принявшим решение об эмиграции. У Леванта было немало знакомых, обещавших, что с устройством на какую-нибудь неприметную работу у меня проблем не будет.

Особенно меня привлекала работа сторожа: занятость – 24 часа кряду, зато потом – трое суток свободны. Зарплата, правда, всего 80 рублей, но главным было – исчезнуть с горизонта и получить характеристику.

На деле всё оказалось не так просто. Запомнился последний визит, на небольшой завод, кажется, на Выборгской стороне. Начальник отдела кадров, какой-то отставной военный, долго вертел в руках мою трудовую книжку: университетское образование, тренерская работа во Дворце пионеров, пристойная заработная плата и вдруг – сторожем. Нет, здесь что-то не так. Что не так, понять он не мог, но чувствовал какую-то нестыковку.

– А чего это вы уволились из Дворца, – спросил кадровик, – и идете на такую работу, к тому же значительно ниже оплачиваемую?

К этому вопросу я был готов и начал бубнить, что всё надоело, что голова забита шахматами и хочется передохнуть, и тому подобный вздор. Он посмотрел на меня внимательно еще раз и резко произнес:

– Учеником слесаря возьму!

Это стало последней каплей. Сказав, что подумаю, я попрощался и вышел из кабинета. Одно дело сидеть в будке сторожа и читать книжки, другое – каждый день приходить в цех и восемь часов кряду с напильником в руках заниматься полнейшей бессмыслицей в течение нескольких месяцев.

И мне осталось прибегнуть к нежелательному варианту: просить характеристику по прежнему месту работы – во Дворце пионеров.

Директриса Дворца, брошенная туда с комсомольской работы, Галина Михайловна Чернякова души во мне не чаяла. Ее кабинет находился совсем рядом с шахматным клубом, и мы частенько сталкивались, а то и перебрасывались словцом-другим.

Галина Михайловна уже знала, что я с месяц назад уволился из Дворца пионеров, и удивилась, увидев меня снова.

– Привет, Генна, чего это ты? – спросила она, увидев меня в приемной, где я беседовал с ее очаровательной секретаршей Ирочкой. Директриса говорила мне «ты», я ей – «вы», как это было заведено в советской табели о рангах.

– Я к вам, Галина Михайловна, по делу.

– Ну заходи, заходи, садись, – директриса была сама любезность. – Выкладывай, что у тебя за дела… Жаль, что ты ушел от нас. У меня дочка шахматами заняться хочет, думала ее в сентябре тебе отдать… Ну, что за дела у тебя такие?

Повисла пауза: я не мог произнести ни слова. Ведь сейчас я еще вполне лояльный гражданин, а через минуту, сам подвергнув себя остракизму, превращусь в антисоветчика и предателя.

– Мне нужна характеристика с места работы, Галина Михайловна, – наконец выдавил я из себя.

– Характеристика? Какие проблемы!

За пару лет до этого я оформлял характеристику для какой-то так и не состоявшейся зарубежной поездки, и той характеристике, сохранившейся у меня до сих пор, мог бы позавидовать каждый.

– Но это не совсем обычная характеристика, – бессознательно откладывал я аутодафе.

– Не понимаю, какая-такая необычная характеристика, куда? Ну что ты тянешь дыню за пупыню? Выкладывай! – настаивала Галина Михайловна. Она нахваталась на комсомольской работе разнообразных выражений и иногда употребляла их, показывая близость к простому народу.

Не знаю, как это было с другими, но я просто не мог переступить эту последнюю черту. Уже на Западе читал, что похожее чувство испытывали многие, даже годами обдумывавшие свое решение. Наконец я решился.

– Мне нужна характеристика в ОВИР для выезда в Израиль, – услышал я собственный голос.

Шок был, конечно, однако очень короткий. Хотя понятие «эмиграция в Израиль» в начале 1972 года было почти неизвестно, Галина Михайловна сразу нашла правильный тон. Тут же перейдя на «вы», она сказала, что от кого-кого, а от Сосонко такого поступка не ожидала. Впрочем, была коротка и сообщила, что в самое ближайшее время состоится общее собрание сотрудников Дворца пионеров, о чем меня оповестят.

Собрание, в повестке дня которого был только один вопрос, вела председательница профкома, тренер по художественной гимнастике. Она сразу объявила, что «собрались мы, товарищи, по очень необычному поводу», и предложила высказаться о бывшем коллеге каждому сотруднику. Не успела она закончить, как пожилая и незнакомая мне женщина запричитала:

– И каким только молоком его мать кормила?!

Хотя меня предупреждали, что остроумие нужно оставить дома и единственной моей целью является получение любой характеристики, я не удержался и спросил, следует ли мне отвечать на этот вопрос.

– Ну что это вы так саркастично, товарищ Сосонко, – заметила ведущая и перешла к поименному опросу всех присутствующих.

Это была единственная вольность, которую я себе позволил. Ибо случалось, что такие собрания выносили резолюцию «в характеристике отказать», после чего человек оказывался в подвешенном состоянии: документы в ОВИРе у него не принимали, на работе травили…

Ни один из моих шахматных коллег-тренеров на это собрание не пришел. Кто-то уехал с детьми на соревнования, кто-то сказался больным. Знаю, что когда Александра Васильевича Черепкова стали спрашивать обо мне, он обронил только: «Геннадий Борисович был хорошим тренером, лично же мы не были близки, и ничего сказать о нем не могу». По тем временам это был в высшей степени достойный ответ.

Помню, кто-то спрашивал, к кому я еду, другие – знакомо ли мне положение дел на Ближнем Востоке. Я отвечал, не вдаваясь в подробности и не вступая ни в какие дискуссии. Все выступления той или иной степени ангажированности сводились к требуемому осуждению моего поступка, а я сидел, стараясь не глядеть на людей, многих из которых знал лично. Самым запоминающимся было выступление молодого тренера фехтовальщиков. Перед собранием он допытывался у меня, как можно пить водку в жару, царящую в Израиле, и имеются ли там публичные дома. Несмотря на предупреждения о серьезности предстоящего действа, он не внял моим словам и сидел пораженный тем, что говорили обо мне наши коллеги. И когда ведущая назвала его фамилию, выдавил только:

– А я думаю, что каждый решает сам…

Стало совсем тихо, но художественная гимнастка быстро нашлась:

– Но вы ведь осуждаете этот поступок?

– Я уже сказал, – повторил он.

Только человек, заставший то время, может оценить по достоинству ответ моего коллеги-фехтовальщика.

Итог подвела Галина Михайловна. «Пусть убирается, воздух чище будет!» – произнесла она шаблонную для таких собраний фразу. Все поднялись с мест и, стараясь обойти меня стороной, стали покидать зал. Я поинтересовался, когда мне можно зайти за характеристикой.

– Интересно, и сколько это стоит – родину продать? – спросила напоследок художественная гимнастка.

Подготовившись к различного рода вопросам, я знал, что и этот не является редкостью. Боязнь заграницы, привычка ругать и осуждать всё иностранное, всегда уживались на Руси со стойким интересом к заморским государствам.

– А на этот вопрос я буду отвечать не здесь и не вам, – жестко, но без вызова ответил я домашней заготовкой, и она несколько стушевалась.

Несколько дней спустя, подписывая характеристику, секретарь парткома, преподаватель игры на баяне, с которым мы не раз выпивали в летнем лагере Дворца пионеров, желал мне доброго пути и жал руку (мы были вдвоем).

Собрав все требуемые документы, я отправился в ОВИР и сдал их молодой сотруднице, сказавшей, что меня известят. Ленинградский ОВИР размещался на Большой Конюшенной (тогда – улице Желябова), совсем рядом с Чигоринским клубом. В организации, занимавшейся регистрацией и выдачей виз, израильским днем считался понедельник. На скамейках прямо напротив ОВИРа сидели судачившие податели заявлений, и я, подходя к ним, начинал по обыкновению: «Может, в понедельник вас мама родила?» Однако мой собственный случай был далек от шуток: мне позвонил Корчной.

Тон его резко изменился: со мной говорил другой человек. Разумеется, после собрания во Дворце пионеров он, как и весь шахматный Ленинград, уже знал всё. Не будучи готовым к столь быстрому ходу событий, он осознал, что моя эмиграция (пусть и легальная) рикошетом может задеть его самого. Корчной был краток: сказав, что мне следует основательно подумать о своем решении, он предложил побеседовать втроем – с ним и его другом, университетским профессором Сергеем Борисовичем Лавровым, мне тоже хорошо знакомым.

Фамилию Лавров я услышал впервые, когда учился еще в десятом классе. Тренер во Дворце пионеров Владимир Григорьевич Зак, узнав, что я еще не решил, куда буду поступать после школы, порекомендовал мне географический факультет университета.

– Во-первых, – сказал Зак, – учеба там совсем необременительная, во-вторых, и в главных, замдекана на геофаке – Сережа Лавров, мой хороший знакомый. Лавров сам шахматист, и отпускать на соревнования тебя будут без всяких проблем. Ну, а если совсем уж не понравится, переведешься на другой факультет.

Так всё и произошло. Я поступил на геофак, и Лавров стал руководителем всех моих курсовых работ и диплома. Не могу сказать, что экономическая география так уж интересовала меня, но пять лет пролетели незаметно, и весной 1965 года я получил диплом по специальности экономико-географа. «Специализируясь на экономической географии капиталистических стран, Сосонко уже тогда готовил себя к эмиграции на Запад», – прочел я милую шутку десятью годами позже в шахматной энциклопедии, изданной в Англии.

Когда я начал работать с Корчным, мы регулярно виделись с Лавровым в доме гроссмейстера. Это бывало на встрече Нового года, днях рождения или просто после возвращения Виктора с какого-нибудь зарубежного турнира. Соседи по дому, они дружили семьями. Минимум раз в неделю ходили друг к другу в гости, а когда Корчной уезжал на турнир, Лавров всегда провожал его, хотя бы до ближайшего автобуса: любивший ритуалы Виктор искренне верил, что и этот поможет ему хорошо выступить в соревновании.

Запомнился рассказ Корчного о том, что делал Лавров на московских съездах КПСС, куда, будучи секретарем парткома университета, избирался дважды. Как можно было выдержать длившуюся изо дня в день многочасовую жвачку бессмысленных речей? Профессор говорил, что время проходило незаметно: он садился рядом с другим делегатом из Питера, тоже любителем шахмат, и они, шепотом сообщая друг другу ходы, часами сражались вслепую.

– И когда я смеялся, – добавлял Корчной, – Лавров объяснял: «За каждое представительство на съезде полагается надбавка к пенсии, а у меня вот уже второй съезд, так что посмотрим, кто будет смеяться последним…»

Последней, как всегда, посмеялась жизнь, через два десятка лет положившая конец существованию не только КПСС, но и всей огромной империи, возведенной, казалось бы, на века.

Когда я пришел в квартиру Корчных, профессор уже был там. Я поздоровался с Беллой, но она, понимая важность момента, оставила нас втроем. Я знал, что друг Лаврова – замначальника городского КГБ, одно слово которого могло повернуть мою судьбу в ту или иную сторону. Или судьба моя уже решена, и меня ожидает отказ, со всеми вытекающими отсюда неприятными последствиями?

Лавров был сама любезность.

– Может быть, вы недовольны жилищными условиями? (Я жил с мамой в небольшой комнате коммунальной квартиры. – Г.С.) Здесь можно подумать… Или нужно улучшить материальное положение? – осторожно осведомлялся он.

– Я всем доволен и ни на что не жалуюсь, – упорно отвечал я на все предложения. – Мое единственное желание – побыстрее получить выездную визу.

Борис Гулько с Анной Ахшарумовой, решившиеся на эмиграцию в 1979-м, подав документы на выезд, переехали в новую квартиру. «Это же совершенно разные инстанции, – полагал Борис, – а так поживем хотя бы в нормальных условиях». Они провели в отказе долгие семь лет. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, что моя упертость и твердая позиция сыграли важную роль в скором получении мною выездной визы.

Я очень волновался, а Лавров спрашивал о том, что я собираюсь делать и как вообще представляю себе жизнь после эмиграции. Он говорил спокойно – можно сказать, и дружелюбно. В течение всего разговора Корчной сидел молча, насупившись, однако в какой-то момент взорвался:

– И вообще, ему надо забыть о своих планах. Забыть! Жениться на богатой и остаться здесь!

– Это вы будете советовать своему сыну лет через десять, – жестко бросил я, и больше он не проронил ни слова.

Знаю, что память многое не сохраняет, а порой и подделывает минувшее под что-то более удобное, щадящее, под более позднее умонастроение и понимание. Против такой памяти мог бы восстать дневник, но тогда я не вел дневников. Помню, что очень нервничал, ведь для меня та встреча значила много больше, чем для моих собеседников: одного звонка Лаврова было достаточно, чтобы навсегда возвести неодолимую преграду между мной и свободным миром, ставшим для меня навязчивой идей. Может быть, поэтому, и без того осужденный помнить слишком многое, я и сейчас могу воспроизвести тот разговор едва ли не дословно.

Три недели спустя, когда я уже получил выездную визу и был занят последними приготовлениями к отъезду, Корчной позвонил снова. Голос его звучал дружески-смешливо, как всегда:

– Здравствуйте! Не сохранился ли у вас телефон Наташи, помните ее по Зеленогорску? Нет? Всё понятно, – засмеялся Виктор. – Вы уже рвете за ненадобностью свои записные книжки! Кстати, через два дня по вашему и Леванта поводу будет заседание президиума федерации города, куда приглашен и я. Так вот имейте в виду: я на него не пойду!

Мы попрощались…

На том заседании с резкой речью против Леванта и меня выступил Марк Тайманов. После проигрыша матча Фишеру (1971) питерский гроссмейстер находился в опале и использовал любую возможность, чтобы заслужить индульгенцию. И вскоре он ее заслужил, снова получив разрешение ездить за границу.

Если для меня, уже имевшего выездную визу в кармане, выступление Тайманова не играло никакой роли, положение Леванта было иным.

– Ему-то что не сидится, – недоумевал Марк Евгеньевич на том заседании, – у него же всё есть: и трехкомнатная квартира, и машина, и дача. Да и вообще, откуда это всё?

Левант был крайне взволнован, говорил, что оставлять такое без ответа нельзя:

– Ты должен написать ему, что все на Западе узна́ют о его добровольном желании выслужиться перед властью, чтобы он не думал, что подлость останется безнаказанной!

Мы написали открытку, которую я, ожидая самолета на Вену, опустил в почтовый ящик ленинградского аэропорта. Рассказывали, что Тайманов, получив послание, очень расстроился. Но когда три с половиной года спустя мы встретились на турнире в Гастингсе (1975/76), этой темы не касались, как будто никакой открытки не было и в помине.

Сегодня, жизнь спустя, думаю, что напрасно послал ту открытку. И не потому, что иначе оцениваю поведение Тайманова, просто это как-то не мое. Не мое.

В фойе Чигоринского клуба в течение чуть ли не полугода после моего отъезда висело два объявления. На первом под списком команды Ленинграда можно было прочесть: «тренер – мастер Г. Сосонко». Второе было приказом Спорткомитета о моей дисквалификации в связи с изменой Родине. Они мирно уживались друг с другом до тех пор, пока кто-то не догадался снять первое.

Реакция друзей и знакомых на мое решение была непредсказуемой. Приятель тех лет, аспирант университета, сам уехавший спустя пять лет в США, отнесся к нему отрицательно. То же самое можно сказать и о художнике Иосифе Ильиче Игине, в московской квартире которого, известной многим шахматистам, бывал и я.

– Как же там Генна сможет без Пушкина… Да и вообще… – передавали мне коллеги укоризненные слова Игина.

Реагировали и так: я бы сам решился, но… Радуга объяснений, не позволявших сделать такой шаг, переливалась всеми цветами и оттенками. Здесь могли быть и престарелые родители, и допуск к секретным или считавшимся таковыми документам, и сомнения в профессиональной востребованности за пределами СССР, и заурядный страх. Но были и желавшие удачи, и просто молча пожимавшие руку.

За две недели до отъезда я повстречал на Невском доктора Аркадия Левина. Аркаша был не просто доктор. Кандидат в мастера и страстный любитель шахмат, он работал в круглосуточном венерологическом диспансере, на углу Невского и Литейного, и в таком качестве был известен всему шахматному Ленинграду. Маленького роста, с пучками обрамлявших значительную лысину вьющихся волос, Аркаша был похож на веселого фавна, пусть и в возрасте.

Стояла сильная жара, прохожих на Невском было немного, но когда мы, поздоровавшись, остановились, доктор, помахивая потрепанным кожаным портфелем, стал озираться по сторонам: никогда не знаешь, что подумает знакомый, увидев тебя в таком обществе.

– Слушай, – сказал Аркаша, – это правда, что о тебе говорят?

– А что говорят? – не пощадил я Левина.

– Ну, это самое… Ну, ты сам понимаешь… – еще раз оглянувшись, Аркаша решился. – Ну, насчет Израиля…

– Правда, – признался я.

– М-даа… Ну что же тебе пожелать? Что же тебе пожелать?.. – раздумывал симпатичный доктор.

Собравшись, Аркаша оглянулся еще раз, махнул рукой и выдохнул:

– Знаешь, что бы ни случилось, трепака всё же там не хватай!

Когда я буквально уже сидел на чемоданах (чемодане), в коридоре моей коммуналки раздался телефонный звонок. Это был кандидат в мастера Витя Шерман (позже уехавший в Соединенные Штаты). Близки мы не были, но когда взволнованный голос по телефону сообщил, что хочет посоветоваться со мной по крайне важному вопросу, отказать я не мог: все зараженные идеей эмиграции составляли тогда одно большое братство.