Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

На манер снегиря

Когда я, ссылаясь на отсутствие мотивации и усталость, сказал ему, что собираюсь оставить турнирную практику, он даже не понял, о чем идет речь. Только обронил коротко:

– Пятьдесят – не возраст. Мне знакомо такое состояние, я сам иногда отказываюсь от турнира, если хочу сберечь силы для какого-нибудь другого, более сильного, – и тут же перевел разговор в более привычную сферу. – Послушайте лучше, какой фраер немец, которому я проиграл в последнем туре в Калькутте. Стоит, значит, позиция…

Безоговорочно осуждая мое решение, давал мне малую индульгенцию из-за публикаций на шахматную тему. Но не литературных, а только и единственно – под рубрикой Sosonko’s Corner, где я дважды в год на страницах теоретических книг New in Chess представлял и анализировал входившие в моду дебютные варианты.

Спросил его после публикации моих воспоминаний о жене Капабланки, читал ли.

– Прочел, – просто сказал он.

– И?..

– Ничего, годится.

Уверен, что мои философствования о том времени, о старости, о жизни и смерти, были ему чужды. Из текста должно ясно следовать – кто, с кем, за кого, кто хорош, кто плох. Исходя из этих соображений, он советовал раскопать и написать, кем в действительности была организована параллельная Олимпиада в Триполи (1976), кто конкретно приказал Кампоманесу прервать матч Карпов – Каспаров (1984/85) и т. д. Но подобные темы не волновали меня абсолютно.

Сам он любил детективы в глянцевых обложках, продающиеся в аэропортах для того, чтобы убить время в полете. Однажды презентовал мне один такой, под названием Karpov’s Brain, настоятельно советуя прочесть. Название не имело никакого отношения к его извечному врагу, а так… Это был довольно скверно написанный детектив о борьбе секретных служб СССР и США, и я не смог одолеть больше десятка страниц. Там всё было ясно – безоговорочно хорошие ребята из ЦРУ борются с не менее безоговорочно отвратительными типами из КГБ, которых в итоге и побеждают. Виктор же продолжал уверять, что это замечательная книга.

Понравилась ему и книга Фридриха Незнанского «Одержимость»: «Автор выказал знакомство с шахматным миром, показал, что компьютер негативно влияет на человека». Это ему, очевидно, было очень по душе. Начал даже рассказывать содержание – о психопате, убившем известного шахматиста, и о том, что под фамилией Осетров на сей раз выведен именно Карпов…

Любил исторические анекдоты, всякие выражения на иностранных языках. Натыкаясь на незнакомое слово, не ленился, лез в словарь.

В феврале 1996 года играли вместе в Каннах, в турнире, где представители старшего поколения встречались с сильнейшими юношами Франции. За десять дней до начала соревнования он, катаясь на лыжах, сломал ногу. С трудом поднимался на сцену зала гостиницы «Маджестик», засовывал костыль подальше под стул, находил удобное положение для закованной в гипс ноги и принимался за дело. По окончании партии часами анализировал ее, уходя из зала одним из последних.

Петра сидела обычно неподалеку, читая или решая очередной кроссворд. Со стороны сцены, где стоял его столик, доносилось характерное пофыркивание и смех. И, как следует присмотревшись, в прославленном мэтре можно было разглядеть Витю Корчного времен какого-нибудь львовского четвертьфинала первенства СССР (1949), когда он сам был ненамного старше своих сегодняшних соперников.

После турнира пребывал в отличном настроении: на всех юношей в десяти партиях он отпустил только одну ничью. Вечером сидели в ресторане, он заказал коктейль «Кир».

– А знаете, что русское «кирять», наверное, от французского «кир» пошло? – сказал Виктор. – Вообще-то я по-французски ни в зуб ногой, помню только выученное от вас когда-то qui a bu boira («кто пьет, тот и будет пить» или «горбатого могила исправит». – Г.С.).

Когда нам принесли корзинку с хрустящими булочками, он начал отламывать кусочки. Сказал ему:

– Французского «pain», как бы ни старались англичане, слово «bread» никогда точно не передаст.

Посмотрел на меня пристально:

– Это оттого, что ни те, ни другие не знали слова «хлеб».

И, выдержав паузу, добавил:

– Если бы моя приемная мать не работала в блокаду на кондитерской фабрике, вы бы со мной сейчас не разговаривали…

В выходной день на январском турнире в Вейк-ан-Зее (2000) ужинали у меня дома. Подошел к книжным полкам, стал рассматривать переплеты.

– Я, знаете ли, тоже книги покупаю, но читать – почти не читаю. Вот недавно мемуары Горбачева купил, стал читать – неинтересно, так я сыну отдал. А вот современную книгу начал, «Верный Руслан» – вроде ничего даже (повесть Георгия Владимова «Верный Руслан» вышла на Западе еще в 1975 году. – Г.С.).

Когда несколько лет назад Петра стала жаловаться, что муж всё время проводит за шахматами, я спросил, читает ли он что-нибудь.

– Читает? – переспросила она. – Иногда. Правда, это шахматные книги…

А вот поэзию любил и порой цитировал (бывало и за анализом) рифмованные строки, а то и целые стихотворения. Помню его в Зеленогорске, с чувством декламирующего: «Мистер Твистер, бывший министр, мистер Твистер, миллионер, владелец заводов, газет, пароходов, едет туристом в СССР», – и смешливые искорки бегали в его глазах.

Тогда же однажды сказал ему за анализом:

– Это, кажется, идея мастера Неведничего. Он, кстати, недавно женился на шахматистке по фамилии Лизунова. Вероятно, он на ней и женился потому, что она была Лизунова.

Реакция Виктора была мгновенной:

– Но с тем же успехом он мог бы жениться и на Сосонко!

В другой раз воскликнул:

– Вот Маяковский писал: «У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока!»

Засмеялся и задиристо продолжал:

– А ведь и у шведских – собственная гордость! И у немецких! И у английских!..

Позвонил однажды:

– Я вот в последнем журнале New in Chess заметил, что Найджел Шорт употребил выражение I am pissed off. Это что ж такое? Я посмотрел бы, как он в своей колонке в Sunday Telegraph это написал бы. Да и солидному журналу надо было сноску сделать: пусть и уважаемый гроссмейстер написал, мы извиняемся перед читателями за такое выражение.

Не помню его ругающимся, разве что, осерчав, мог назвать кого-нибудь мудаком. Но чтобы матерная тирада или нечто просто для связки слов – нет, такого не помню.

Одно из воспоминаний последнего периода: февраль 2010 года, командный чемпионат Голландии. Играем на выезде, времени для разговоров в клубном автобусике достаточно. Рассказывает:

– Сейчас читаю книгу Аксенова о Москве шестидесятых. Нравится, но язык тех годов, да и выраженьица…

Жалуется:

– Что-то одышка замучила в последнее время… Даже не когда по лестнице поднимаюсь, но когда просто иду, а иногда даже, когда лежу. Одышка! С чего бы это? Раньше такого никогда не было.

– А что врачи говорят? Что-нибудь прописали?

– Нет, никаких медикаментов не принимаю, как же с таблетками в шахматы можно играть?..

– А вот сын Нейштадта, когда отец на здоровье жалуется, говорит: «Знаешь, папа, все болезни делятся на две категории – х…я и п…ц». А он доктор, он знает. «Так вот, папа, у тебя, судя по симптомам, – х…я». Такой вот диагноз. А Нейштадту ведь под девяносто!

Прыскал с призвуком:

– Кхе-х… Кхе-х… Вот и Аксенов в своей книге те же слова, что и вы, употребляет, да и сын мой – Игорь… А то знаете, что он мне давеча продекламировал? «Дон Джузеппе, кузнец из Италии, поливал кипятком гениталии. Поливал кипятком, молотил молотком. Тяжело жить рабочим в Италии!» Кхе-х… Кхе-х… Вот ему книжку аксеновскую и подарю…

Сам тоже знал множество частушек, мог под настроение или в подпитии исполнить парочку, но приводить их не стану. Разве что одну, слышанную еще в Зеленогорске: «Приятно с Полей полежать, обняться с Полей, Полю сжать. Потом вогнать полметра в Полю, а после выгнать к “Метрополю”».

Много лет спустя позвонил и едва ли не торжествующе спросил, знаю ли я перепев той частушки, придуманный кем-то во время матча в Багио. Сказал, что знаю, но он всё равно продекламировал с чувством: «Приятно с Полей полежать, обняться с Полей, Полю сжать. Но Поли нет, есть только Петра, придется ей вогнать полметра!»

Наверное, эти частушки не следовало бы включать в книгу, но не будем делать их достоянием широкой публики, пусть это останется между нами, шахматистами.

Репутацией непримиримого бойца и ненавистника ничьих очень гордился и с удовольствием вспоминал посвященное ему четверостишие, вместе с дружеским шаржем на него висевшее в гроссмейстерской комнате ЦШК на Гоголевском бульваре Москвы (и, разумеется, снятое сразу после ухода Корчного на Запад):

 
Вы можете помять его немного,
Пощекотать, похлопать по плечу,
Но будьте осторожны, ради бога,  —
Не предлагайте Виктору ничью!
 

Помнил и другое, хотя почему-то считал более слабым:

 
Другие, разменяв фигуры,
Давно льют в кофе молочко.
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в буре есть очко.
 

Однажды, когда я был в Волене, сказал, что тренирует память, – и неожиданно начал читать наизусть стихотворение Бродского «На смерть Жукова». Удивился несказанно, когда я, вклинившись в его паузу, дочитал до конца:

 
Маршал! Поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Всё же прими их – жалкая лепта
родину спасшему, вслух говоря.
Бей, барабан, и, военная флейта,
громко свисти на манер снегиря.
 

– Петра, – вскричал он, подозрительно взглянув на меня, – да Генна всё знает!.. Одного не пойму, зачем Бродский приплел здесь какого-то снегиря. При чем здесь снегирь? Чушь какая-то!

Когда я небрежно бросил, что это экивок на стихотворение Державина «Снегирь», написанное на смерть Суворова, только пристально посмотрел на меня и покачал головой.

У него была быстрая реакция и своеобразное чувство юмора, зачастую довольно едкое. На банкете по случаю окончания Олимпиады в Лейпциге (1960) Ботвинник предложил тост за победу и подошел к нему:

– Виктор, давайте выпьем коньяку. Это хороший коньяк, армянский – как ваша жена!

Белла Егишевна Корчная, в девичестве Маркарян, была армянкой… Корчного почему-то это задело, и он мгновенно парировал:

– Да, это старый армянский коньяк – как ваша жена!

Гаянэ Давидовна Ботвинник, урожденная Ананова, тоже армянка, была значительно старше Беллы… Ботвинник обиделся, сообщил об этом руководителю советской делегации, и Корчному пришлось извиняться перед Патриархом.

Как-то, воспользовавшись хорошим настроением Виктора, задал ему вопрос из анкеты Макса Фриша:

– Хотели ли бы вы быть вашей собственной женой?

Засмеялся:

– Единственное преимущество здесь я видел бы в том, что муж часто на турнирах бывает, а жена одна дома остается!

Спросил его, когда писал о Гуфельде, об их встречах за доской и вне ее. Он начал в очень характерной для него манере:

– Сыграли мы немало партий, а проиграл ему только одну. Было это в 1958 году, на полуфинале первенства страны в Ташкенте. Я не любитель подобных объяснений, но, поверьте, зуб у меня перед партией разболелся настолько…

Стала шахматным фольклором и фраза Корчного, брошенная Гуфельду на межзональном турнире в Тунисе (1967). Когда Эдик, получив сообщение о присвоении ему гроссмейстерского звания, радостно бросился к Виктору с криком: «Коллега! Коллега!» – тот только мрачно буркнул: «Дамянович тебе коллега!» (тогда высшим званием в шахматах владели очень немногие, и югослав Мата Дамянович считался довольно посредственным гроссмейстером).

В середине восьмидесятых годов молодой Джон ван дер Виль сначала догнал меня по рейтингу, а затем и вытеснил со второго места в голландской табели о рангах (первую строчку неизменно занимал Ян Тимман).

– Хотите снова занять свое место? – как-то спросил у меня Виктор, наблюдая за партией Джона и осуждающе качая головой. И, не дожидаясь ответа:

– Попробуйте с полгода не поиграть в шахматы, глядишь, и опередите ван дер Виля!

В постсоветском Питере, когда Корчной после лекции отвечал на вопросы, у него спросили: «Как играть белыми против французской защиты? И как – против сицилианской?» И здесь долго не раздумывал: «Знаете что? Играйте лучше 1.d2-d4».

Уже справив восьмидесятилетие, сокрушался, что из-за постоянных фанатичных занятий шахматами забросил чтение и Достоевского так в своей жизни и не прочел. Вспоминал: «Я ведь стихи когда-то в кружке читал – мне просто не дали на сцене выступить: объяснили, что дикция у меня плохая…» И неожиданно продекламировал стих полузабытой поэтессы Анны Барковой, творчество которой стало известно только после перестройки:

 
Нависла туча окаянная,
Что будет – град или гроза?
И вижу я старуху странную,
Древнее древности глаза.
 
 
И поступь у нее бесцельная,
В руке убогая клюка.
Больная? Может быть, похмельная?
Безумная наверняка.
 
 
– Куда ты, бабушка, направилась?
Начнется буря – не стерпеть.
– Жду панихиды. Я преставилась,
Да только некому отпеть.
 
 
Дороги все мои исхожены,
А счастья не было нигде.
В огне горела, проморожена,
В крови тонула и в воде.
 
 
Платьишко всё на мне истертое,
И в гроб мне нечего надеть.
Уж я давно блуждаю мертвая,
Да только некому отпеть.
 

Стихотворение несколько напоминает Некрасова, поэзия которого так нравилась шестикласснику Вите Корчному. Его литературные предпочтения не изменились, они затвердели вместе с артериями; в поэзии он не понимал полутонов, задумчивости, той необъяснимости, которая и создает поэзию. Всё должно быть ясно и понятно, и то, что из всех стихотворений Бродского он выбрал одно из самых реалистических, с очевидной политической подкладкой, – тоже не случайно.

Но и в жизни был далек от сентиментальности. В начале 2004 года я где-то увидел занятное объявление: «Первого апреля в казино “Космос” состоится традиционный турнир – чемпионат мира по шахматным поддавкам, посвященный 85-летию газеты “Московский Комсомолец”. Среди приглашенных – вице-чемпион мира Виктор Корчной».

Возбужденный, позвонил ему:

– Это ж фантасмагория! Если бы кто-нибудь на матче в Багио предположил, что лишь каких-нибудь четверть века спустя Советский Союз давно прекратит свое существование и газета «Московский комсомолец» (!) станет проводить в казино (!) чемпионат мира по шахматным поддавкам (!), а играть в нем будет Корчной (!!), это сочли бы больной фантазией выжившего из ума человека.

Выслушал, но никак не комментировал – подобный пафос был ему чужд – и, хмыкнув, перешел к практической стороне дела:

– В поддавки я играл последний раз в детстве, в ленинградском Дворце пионеров. Думаете, получится? Там, кажется, не сразу самые сильные фигуры надо подставлять…

Вернувшись, сообщил:

– Горбачев обещал прийти, да не пришел, уехал на чьи-то похороны. Обещал и Жириновский, да тоже не пришел, у него была схватка с кем-то на телевидении. Зато видел какого-то космонавта, были Вайнер, Мария Арбатова. Я впервые участвовал в такой тусовке, и мне там не очень понравилось.

Помню, подумал еще: неслучайно вся эта гламурная суета в московском казино пришлась бывшему Злодею не по душе. Не его это было. Не его!

В пятом круге ада

Разговаривая с ним, приходилось всё время быть настороже: никогда нельзя было предугадать его реакцию. Подозрительный и мнительный, он нередко бросал короткое «допустим» или «предположим». Корчновское «предположим» означало то же, что у Набокова: «“Вы не учились случайно в Балашевском училище?” “Предположим”, – ответил Лужин и, охваченный неприятным подозрением, стал вглядываться в лицо собеседника».

В отличие от «допустим» или «предположим», что означало у него если не согласие, то по крайней мере право на существование другой точки зрения, реакция «и дальше что?» была признаком явного неприятия. Это «и дальше что?» мог раздраженно ввинтить в беседе, когда аргументы собеседника ему не очень нравились.

Натолкнувшись однажды на высказывание – «когда нам приходится переучиваться, мы ставим в вину учителю то неудобство, которое нам это причиняет», сразу подумал о Корчном, укорявшем своего первого тренера за то, что не научил его правильным шахматам.

Когда я неосторожно озвучил эту мысль, сразу же услышал: «И дальше что?» Он спросил это таким тоном, что я поспешил увести разговор в сторону.

Он был крайне категоричен в своих мнениях, особенно если впадал в состояние экзальтации, а в это состояние он впадал постоянно. Я часто видел, как его собеседники (и я в том числе) просто не выдерживали эмоционального напора и терялись в поисках возражения, даже если оно лежало на поверхности. К тому же он недопонимал западную вежливость – если человек молчал, то это вовсе не значило, что он с ним соглашался. Особенно это было заметно, когда собеседник был шахматистом и, зная что перед ним великий Корчной, не решался ему противоречить.

К старости стал еще более раздражительным и вспыльчивым, а я всё не решался сказать ему, что гневливых Данте поместил в пятый круг ада. Впрочем, на его ожидаемую реакцию – и дальше что? – я не нашелся бы, что и ответить.

Игорь Корчной вспоминал: «Если в жизни возникала ситуация с различными вариантами, отец всегда выбирал самый конфликтный…»

Его конспирологическая психика обращала мысли к заговорам, плетущимся против него, и этот конспирологический червь получал могучих союзников в лице мнительности и подозрительности. Случайностей для него не существовало, ему просто не приходило в голову, что какие-то события могли происходить естественным путем.

Позвонив 24 ноября 2005 года, сразу перешел к существу дела:

– Вы знаете, мне кажется, что в России политический климат крепчает…

Соглашаюсь, но спрашиваю, на чем основан такой вывод. Тут же дается характерное объяснение:

– Мне вот из двух различных городов России послали книжки – мои биографии, на русском вышедшие, причем послали примерно три недели назад. Так я ничего до сих пор не получил. Не иначе просмотрели мои высказывания об Андропове, да и о прочем – и решили попридержать книжки. Да, тучки там сгущаются…

Уехавший в США шахматный журналист Борис Гуревич, хорошо знавший Корчного в его ранние ленинградские годы, вспоминал: «Никогда не видел в нем по отношению к кому бы то ни было особо нежных чувств, а подозрительность, наверное, была присуща ему с детства, но поначалу так не замечалась. А по мере роста успехов увеличивалось и сознание собственной исключительности, которое всячески поддерживалось постоянно льстящим ему окружением».

Подозрительность сохранилась и в его западной жизни. Более того, она усилилась, даже если признать, что объективные предпосылки – состояние непрерывной конфронтации с враждующим с ним государством, не гнушавшимся никакими методами в борьбе с «изменником» – для этого были.

Переехав в Швейцарию, он некоторое время снимал квартиру в Волене и, пока не перебрался к Петре, жил один. Будучи представителем фармацевтической фирмы, она много ездила по Швейцарии и, чтобы не терять время, частенько прослушивала в пути курсы французского. Виктор наговорил для Петры кассету и положил ее в бардачок машины, полагая, что рано или поздно кассета будет обнаружена.

Вот маленький кусочек из обличительной речи Корчного:

«У меня было впечатление, что телефон в той квартире прослушивался вами. Чтобы такую прослушку производить, нужно было полицейское разрешение. Крайне интересно также, что все мужчины, с которыми у вас были отношения, – иностранцы. Вы были замужем за голландцем, потом вы пытались войти в отношения с Солженицыным, потом появился я. Делали ли вы это по собственной инициативе или по указанию властей, я не знаю, но думаю об этом. Думаю об этом уже годами. И избегаю разговаривать по телефону и вообще вести какие-либо серьезные разговоры в доме, где я нахожусь. Я в собственном доме – на осадном положении! Вы контролируете не только мои налоги, но фактически и всю мою жизнь».

Когда Виктор наговаривал эту пленку, они уже долгое время жили вместе, но официально женаты не были. Неизвестно, как отреагировала Петра на этот монолог и прослушала ли она его вообще, но при выяснении отношений нередко важно, за кем будет последнее слово. Последнее слово осталось за ней, и через пару лет брак был благополучно заключен.

Старинная русская пословица «век с мужем живи, а голу жопу не кажи» не имеет никакого отношения к сексуальности или чрезмерной стыдливости. Народная мудрость гласит о том, что в отношениях даже с очень близким человеком надо всё равно что-то, пусть и совсем немногое, оставлять себе. Какая-то тайна, хоть крошечная, должна оставаться, нельзя рассказывать всё-всё, можно иногда о чем-то и умолчать. Думаю, что у Виктора Корчного в глубине души существовало немало таких потайных норок, куда не было доступа никому.

Его будущему биографу предстоит нелегкая задача описания жизни человека резкого, импульсивного, противоречивого и непредсказуемого. Более того: если бы психиатрия нашего времени не отводила огромное поле для самых различных типов поведения индивидуума, можно было бы задуматься и о других определениях.

Ян Тимман, например, отдавая должное Корчному-шахматисту, тоже приводит примеры его невероятной подозрительности. В его рассказе где-то даже проскальзывает слово «параноидальный». Определение, что и говорить, сильное, но симптоматично, что так думал о Корчном не только Ян. Что-то не давало покоя и самому Виктору.

Позвонил мне в августе 2002 года, чтобы сообщить:

– Только что был в Стокгольме и встречался с врачом, который работал на межзональном 62-го года. Сорок лет спустя, так сказать. Разговорились. Он напомнил мне, что уже тогда заметил: Фишер не выглядит вполне нормальным человеком. «А я, я?» – спросил я у него тогда. «Нет, ну что вы, – ответил доктор, – вы вполне нормальны…»

Но, несмотря на извечную подозрительность, порой был крайне доверчив. Контакта с ним искали люди, тоже по тем или иным причинам покинувшие Советский Союз. Среди них попадались всякие личности, и не только высланные из страны диссиденты или уехавшие на Запад писатели и художники. Был и «крупный парапсихолог», срочно выписанный им из Израиля в Багио и неделю спустя отправленный обратно, и откровенные мафиози, которые, обещав помочь с выездом семьи, «развели» его на кругленькую сумму, и многие другие. Его легко можно было обвести вокруг пальца откровенной лестью или тем, что на молодежном сленге называется «понтами».