Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Но, несмотря на продолжающиеся взаимные уколы, они встречались на Олимпиадах (Спасский представлял Францию), в турнирах, а после перестройки стали регулярно наведываться в Россию и даже сыграли пару матчей. На одном из них (Петербург 1999) присутствовал и автор этих строк. Свидетельствую: обоих бывших ленинградцев встречали с одинаковой благожелательностью и аплодисменты звучали тоже для обоих.

В 2005 году они сыграли две партии в Майнце на восьмидесятилетнем юбилее Вольфганга Унцикера. Атмосфера на празднике была дружеская, но когда в шахматы играл Корчной, о гроссмейстерских ничьих не могло быть и речи. Результативными оказались обе партии: одну выиграл Виктор, другую – Борис. Вернее, Корчной во 2-й партии просто вынудил соперника играть на победу. Когда он сдался, Спасский, пожимая ему руку, сказал: «Извини».

– За что он извинялся, не пойму, – удивлялся Корчной. – Это же шахматы! Он играл хорошо, я – плохо, так что же он извиняется…

Подумал тогда еще – прямо о нем сказано: «И ныне, гордые, составить два правила велели впредь: раз – победителей не славить, два – побежденных не жалеть». До самого конца он не делал снисхождения ни для кого и не хотел, чтобы его жалели за шахматной доской, да и в жизни.

После того «ностальгического» матча в Питере говорил: «В общем-то мы со Спасским – не очень молодые люди. Если говорить об отсутствии игровой практики, у меня, к сожалению, какие-то противники странные: я играю то с молодыми женщинами, то с очень старыми людьми моего возраста. Поэтому не только у него, но и у меня тоже сказывается отсутствие практики. То есть играю я много, но обычно с не очень сильными партнерами, которые понимают игру гораздо хуже, чем Спасский. Но я продолжаю работать над шахматами, а Спасский вспоминает свои дебюты пятидесятилетней давности. Но за полвека там кое-что изменилось, а он этого не знает и продолжает играть…»

«Виктор Львович у нас еще не наигрался», – в свою очередь, не без сарказма замечал Спасский, когда на каком-то турнире, давно закончив собственную партию вничью, наблюдал за попытками старого соперника реализовать маленькое преимущество в окончании. Уверен, если бы Корчной услышал его слова, мог бы подтвердить без всякой иронии – да, не наигрался!

Как-то Виктор позвонил мне и начал рассуждать о последнем интервью Спасского, где Борис называл себя «благородным антисемитом» и обосновывал свою позицию. Но хотя Корчной жестко проходился по националистическим и монархическим высказываниям коллеги, при встречах они здоровались и мирно беседовали.

Объяснял: «Вот у меня спрашивают – что же ты тогда с ним общаешься? Люди, с которыми я был раньше, умерли. Мне не с кем разговаривать. Вот, например, стою я на сцене на закрытии турнира “Аэрофлот” в Москве, так с кем же мне там разговаривать? Вот я и говорю со Спасским. А со стороны получается, что мы даже друзья… А так… Он совсем не изменился. Между восемнадцатилетним Петросяном или молодым Карповым и ими самими позднего периода – дистанция огромного размера. Другое – Спасский. Каким он был, таким и остался. Во всем. А его подражательские способности – от того, что он словами не может выразить всего, что хотел бы. Спасский – великий актер и мастер дурачить других».

Или в другой раз: «Сразу после того как Спасский проиграл второй матч Фишеру в 1992-м, встретил его на турнире по быстрым шахматам в Испании. Начал ему что-то говорить о Фишере, о его поведении, причудах. Так Спасский, всё выслушав, сказал только одну фразу: “А Фишер-то – прав”, положив конец всяким дискуссиям. А в последнее время Борис Васильевич нашел новую формулировку: “Я вынужден был уступить своему таланту и стал чемпионом мира”. Звучит красиво, конечно, но уж больно претенциозно…»

Кто решился бы рассудить двух выдающихся шахматистов? Кто смог бы взять на себя такую смелость? И разве можно оценивать их отношения категориями «прав» или «виноват»? Они знали друг друга семьдесят лет и в самом конце напоминали старых любовников, переживших всё – и страсть, и отчуждение, и ненависть. И помнивших только, что когда-то их что-то связывало.

Но как бы ни отличались они друг от друга, в чем-то были и очень схожи. Под влиянием сиюминутного каприза могли наотрез отказать в интервью, но если, задев нужные струны, удавалось их разговорить, могли часами откровенничать с тем же журналистом. Рассказывая о своей жизни, оба не чурались мифологизации прошлого, и порой можно было прочесть их различные толкования одних и тех же событий: всё зависело не только от их настроения, но и от взглядов в настоящий момент.

Сыграв между собой больше семидесяти партий (легкий перевес у Корчного), они побеждали друг друга и в финальных претендентских матчах, открывавших путь к матчу за корону. Спасский – в 1968 году, выйдя на Петросяна, Корчной – в начале 1978-го, выйдя на Карпова. Спасский стал чемпионом мира, а Корчному, хотя он и был в шаге от высшего титула, сделать это так и не удалось.

Корчному было сорок пять, когда он покинул Советский Союз, Спасскому – почти сорок. Хотя эмиграция Спасского являлась более мягкой – сохраняя советский паспорт, он время от времени приезжал на родину, – легче ему не было. Один прожил на Западе сорок лет, другой – тридцать шесть. Сегодня понятие «эмиграция из России» коренным образом изменилось: в любой момент можно вернуться обратно, да и возникшие средства коммуникации сделали этот процесс много-много мягче.

Когда эмигрантами стали они, любой отъезд из Советского Союза (тем более на Запад) являлся сам по себе подозрительным и носил характер если не предательства, как в случае с Корчным, то чего-то предосудительного.

В 2010 году на вопрос, где он чувствует себя дома, Спасский ответил: «Во Франции. Это – добрая мачеха. Россия – больная мама». А вернувшись к «больной маме», заявил: «Переезд из Москвы в Париж дал мне возможность участвовать во всех международных турнирах. Это была единственная причина, по которой я поменял место жительства».

Так ли это на самом деле, лучше всех знает он сам, ведь бывавшие в доме Спасских в Медоне, включая и автора этих строк, видели обстановку радушия и согласия в семье. Да и Борис не раз и прилюдно говорил с любовью о Марине, отмечая, что хранительнице очага и матери Бориса-младшего, которым откровенно гордился, он обязан всем, и многократно возглашал осанну Франции, ее образу жизни, обычаям, кухне, всему.

Корчной с первого дня говорил, что остался на Западе только для того, чтобы беспрепятственно продолжать свою карьеру. Но, хотя и он за эти четыре десятка лет перенял многие привычки и манеры человека Запада, сам находился там как бы в чужеродном социуме.

А какой социум не был ему чужд? Из Советского Союза он бежал, Голландия, шедшая, как ему думалось, на поводу у Советов, тоже не показалась. В Германии, где Корчной жил полгода, он судился с хозяином клуба, за который играл, из его книги выбрасывали целые куски, не нравившиеся немецкому издателю. Ритм и образ жизни в Соединенных Штатах ему тоже не пришелся по душе, на турниры в Израиль он приезжал с удовольствием, но ничего общего у него с этой страной не было, о Восточной Европе и говорить нечего. Швейцария – вроде бы и неплоха, но уж больно нейтральна, а он не мог, не хотел быть нейтральным!

Перемена географии для одних – подарок судьбы, для других – личная обида, для третьих – трагедия, для четвертых – вызов, но для всех – тяжелая задача осуществления себя заново. У них – не получилось, даже если в профессиональном смысле эмиграцию обоих следует считать удавшейся (для Корчного – более чем). Что ж, о том, что «небо, не душу меняют те, кто за море бегут», знал еще Овидий, и так ли уж много изменилось в человеческой душе за последние две тысячи лет?

Языковые проблемы, культурные традиции, накопленный опыт и, не в последнюю очередь, советская ментальность, которую человек вывозил вместе с собой, не могли исчезнуть одномоментно и бесследно ни у кого из покинувших тогда огромную империю. Не исчезли и у них.

Будучи пересаженными на другую почву, они должны были играть роль самих себя с поправками на нравы и обычаи нового социума. Одному это удавалось лучше, другому хуже, но оба оказались не очень адаптивны, чтобы не сказать – совсем не адаптивны.

Их творчество, их замечательные партии навсегда остались в истории игры. Но и не только. Неординарные биографии на фоне удивительного, прекратившего свое существование государства, где им выпало родиться и прожить бо́льшую часть жизни, затем не получившееся врастание в другую шкалу ценностей, в другой менталитет, в другой мир, сами по себе являются примерами изломанных человеческих судеб на фоне драматических событий конца ушедшего столетия.

Играть! Играть!

Последние годы каждый февраль его привозили на традиционные цюрихские турниры. Следил за партиями по электронной доске и полностью погружался в привычный мир. Почти оглохший, он не контролировал амплитуду голоса и вслух реагировал на ходы: его охи и ахи слышал весь зал. Очевидно: встреча с шахматами была для него праздником, хотя по-настоящему ему хотелось только одного – играть, играть самому.

Январь 2014 года. Открытие турнира. Виктор в инвалидной коляске, Петра рядом. Я сижу за ними. Раньше при разговоре он ловко разворачивался к собеседнику здоровым ухом и слегка склонялся к нему, но в конце, крайне редко надевая слуховой аппарат, не делал и этого. Следил, как и все плохослышащие, за губами говорящего или просто кивал головой, даже не пытаясь понять сказанного.

Оборачивается: «Говорят, что после нормального турнира будет рапид. Можно ли мне там сыграть?» Петра: «Виктор – это же только для участников!» Он (разочарованно): «А-а-а…». Несколько часов спустя они вернулись в Волен. Позвонил через пару дней, трубку сняла Петра. Спросил, следит ли он за турниром. Петра: «Не только не следит, но даже не интересуется. Хочет только одного: играть».

Доктор Кристиан Исслер, президент Цюрихского шахматного клуба, рассказывает: «Рвался играть в рождественском турнире, с трудом отговорили. Дело даже не в том, что там две партии в день, он бы и одной не выдержал. Фактически ведь он перенес два инсульта: один – в Испании, когда упал в ванной, другой – в Швейцарии. Нет не микро, в Испании тоже был настоящий инсульт. Не приведи Господь, с каждым может такое случиться, но смотреть на него сейчас и сравнивать с тем Виктором, которого мы знали… Для него ведь всегда были важны только шахматы, не разговоры о шахматах, хотя и они тоже, но сами шахматы! Может, у иного была бы еще семья, книги, политика, другие интересы, но у него – лишь единственное: шахматы, сам процесс игры. И просил он лишь об одном – играть, играть! Играл он неважно, наш матч из пяти партий обычно кончался вничью, а я ведь далеко, далеко не мастер. Да и с остальными членами клуба, приезжавшими в Волен, было примерно то же самое. Хотя его официальный рейтинг был 2499, играл он много, много слабее…»

Время от времени к нему приезжал житель Цюриха Сергей Перман, шахматист-любитель. Сергей вспоминает, что проводили они за доской часов по пять-шесть кряду, и Корчной всегда играл жадно и с удовольствием. Когда приходила пора прощаться, маэстро говорил: «Давайте еще две последние». Потом: «Еще две!» Потом: «Ну, еще одну – самую последнюю!» Уровень его игры упал еще ниже, он понимал всё сам, переживал и огорчался от этого безумно.

А в разговорах со мной продолжал жаловаться на врачей, которые не могут подобрать правильные медикаменты: неужели они не понимают, что он больше не может играть в шахматы! Да еще функционеры швейцарской федерации плетут против него интриги, сознательно не желая допускать в турниры.

Когда, пропустив мимо ушей последнее замечание, я заметил, что иногда важно не столь вылечиться, сколь научиться жить с собственными недугами, он ничего не ответил, а через минуту снова жаловался на врачей, которые не хотят поставить его на ноги:

– Меня швейцарский врач оперировал три месяца назад, так вот – он отчего-то захотел, чтобы я не возвращался в шахматы…

– Почему?!

– С тех пор три месяца прошло, и мне делают перевязки каждый день. Каждый день! Это как прикажете понимать? К тому же, знаете, какая напасть на меня нашла? Я всё ожидаю каких-то страшных болезней, а с моим мозгом что-то странное происходит: давеча слово по-русски забыл. Прямо кошмар. Помню по-английски – флексибел, по-немецки – флексибел, а как по-русски – убей бог, вспомнить не могу, пришлось даже в словарь лезть…

Август 2014 года. Речь стала еще неразборчивее, понять очень трудно. Он сразу взял быка за рога:

– У меня к вам два вопроса. Первый: кто сбил голландский самолет?

– Ну, это вопрос легкий… Да вы и сами знаете ответ на него. А второй?

– Кхе-х-кх… А второй – в последнем номере New in Chess есть большая статья о Любоевиче. Он что – умер?

– Ни в коем случае, Люба в порядке, просто Тимман решил написать статью о своем коллеге, о старых днях…

– М-да… Для меня это странно. По-моему, есть много шахматистов, заслуживающих такой статьи больше Любоевича, много, много больше. Ведь Любоевич – просто любитель, он играл в шахматы как любитель. Очень способный, талантливый, но – любитель… А статья о Че Геваре в New in Chess? Как это им только в голову пришло? Кто такой Че Гевара в шахматах? Знаете, в Польше, к примеру, вообще запрещено изображение Че Гевары. Запрещено! Вспоминаю, когда я бывал на Кубе, мне рассказывали, как он был жесток и безжалостен. Безжалостен! И сам расстреливал! Лично! Да, так мне говорили…

В самом конце он впал в состояние, определяемое врачами как «старческий эгоизм». Специалисты говорят о придирчивости, упрямстве, детском капризничанье, несговорчивости, сужении интересов, постоянном выдвижении каких-то требований. В пожилом возрасте признаки старческого эгоизма нередко проявляются даже у совершенно здоровых людей, что же говорить о почти ничего не слышащем человеке в инвалидном кресле, к тому же всю жизнь зацикленном на себе самом. Родственникам такого человека нужно иметь огромное терпение, но полностью избежать капризов и обид им не удастся, как бы они ни старались.

– Купил ему наушники к телевизору для плохослышащих, так путает их со слуховым аппаратом, да и тот носить не хочет, хоть и не слышит ни хрена. По телефону общаемся всё меньше и меньше, – рассказывал Игорь Корчной. – А то вдруг неожиданно позвонил: «Хочу покаяться». Я напрягся: думаю – что за покаяние такое? А он: «Я долго жил, друзей терял… Помни, если появится болячка, надо лечить ее до упора». Слушаю – что-то не похоже на покаяние. Но характер не изменился: как было когда-то, так и сейчас – полное отсутствие компромисса… А то под Новый год говорит Петре: «А где же шампанское, какой же Новый год без шампанского!» Так сам поехал в своей коляске шампанское покупать, благо до супермаркета метров триста всего. Но его по дороге изловили и обратно привезли. У Папика левая ступня ведь выворачивается после инсульта, по земле волочится, он ногу себе до кости стер бы. А то – теперь новый мотив появился: «Жизнь бессмысленна, жизнь кончена, хочу, чтобы укол сделали, и всё – сразу!» Чуть что – накидывается на Петру: «Да, не зря мне йоги в Багио говорили – с этой женщиной я никогда не стану чемпионом мира…» Когда я предложил ему играть онлайн, заупрямился: «Это что-то ненастоящее. В шахматах фигуры надо в руках держать, ощущать их…» Говорю: это же как магнитные! А он: «Нет, магнитные для анализа!» Или сказал однажды: «Может, мне на композицию перейти?.. Хотя нет, я не композитор, я – практик. Практик я! Нет нормальных шахмат, так другие и не нужны». Я ему планшет подарил, настроил и всё показал, и он с удовольствием следил за партиями онлайн, часто с комментаторами не соглашался, говорил: «Что за чепуху они несут!» Но потом всё забыл и взвалил вину на Петру, что делал постоянно и в других случаях. «При чем здесь Петра? – говорю. – Вы, Виктор Львович, как фигуры двигать, тоже у нее совета спрашиваете?» Хихикает только. Когда я уехал, он уже всё окончательно забыл, и как выходить в онлайн забыл, а потом и планшет куда-то задевал…

Прощальный молебен

В конце жизни, обозревая свою карьеру, Корчной сказал: «В моем характере были недостатки, которые я не смог преодолеть и исправить. Именно эти недостатки помешали мне стать чемпионом. В тот момент, когда я овладел самыми важными тайнами шахмат, я уже отдал слишком много энергии». Недостатки в характере? Что он имел в виду? Свою быструю раздражительность? Легкую возбудимость? Перехлест эмоций? Что-то другое?

Но явилось ли для него такой уж трагедией незавоевание высшего титула? Не уверен. Как богатые англичане в XVIII–XIX веках, отправляясь в путешествие по Европе, делали это не ради того, чтобы прибыть на место, а ради самого путешествия, так и он сражался и играл в шахматы ради процесса как такового, даже если внешне это выглядело борьбой за осуществление великой цели. И постулат «движение всё – цель ничто» подходил ему, как никому другому. Возможно, он и сам понимал это, и когда за несколько лет до его смерти интервьюер воскликнул: «Да вы счастливый человек!» – Корчной немедленно возразил: «Я против такого определения. У счастливого человека нет будущего!»

Выступая в Рейкьявике (2003), заявил, что собирается играть в шахматы до гробовой доски, а лучший вид смерти – за шахматной доской. Когда его спросили, что он, наверное, так и представляет свою собственную смерть, уточнил:

– Но только я должен доиграть партию и поставить мат!

А мне сказал однажды:

– Я вот давеча комментировал свою партию с Багировым, так вспомнил, что он умер во время игры. И позиция у него выигранная была, когда его удар сразил. Кажется, и Гипслис умер за партией, да и Суэтин вроде. Вот замечательная смерть – умереть за шахматами!

В конце несколько раз заговаривал об эвтаназии. Когда жена советовала оставить такие мысли, говорил:

– Вам, Петра, хорошо – вы сидите и свои кроссвордики решаете. А мне что делать? Я в шахматы не могу играть!

И его раздражала не только Петра. Раздражали молодые, возомнившие о себе бог знает что, новые шахматы, в которых бездушное железо не позволяет творить за доской, раздражал сегодняшний он сам, быстро устающий, то и дело допускающий просчеты, а то и просто грубые зевки. Но, даже сидя в инвалидной коляске, не желал приспосабливаться к жизни с неподчиняющимся ему телом. С трудом выговаривая слова, планировал сыграть еще в чемпионате Швейцарии по блицу:

– Я вот… один вариан-тик… француз-ской анализирую, есть… там у меня… кое-какие… идейки…

Короткий матч с Ульманом (Лейпциг 2014) играл, сидя в инвалидной коляске. На следующий день давал сеанс одновременной игры и, подписывая бланк победителю, девятилетнему ребенку, не смог отказать себе в замечании:

– Мальчик, у тебя была совершенно проигранная позиция, да и вообще – играешь ты очень слабо…

Год спустя снова должен был играть с Ульманом, уже в Цюрихе.

– Занимаюсь Грюнфельдом, – доверительно сообщил за пару недель до начала. Я спросил, почему именно Грюнфельдом, ведь Ульман всегда играет староиндийскую? Согласился:

– Это правда. Но в последнем туре в Буэнос-Айресе в 1960 году он решил поразить меня, сыграв Грюнфельда. Выиграть тогда не удалось, и вместо того чтобы занять чистое первое место, я разделил его с Решевским. Думаю – а если он и сейчас выйдет в Грюнфельда? Нет, надо быть готовым к любым неожиданностям…

23 марта 2016 года поздравил его с днем рождения. Благодарил односложно, а когда я заметил: «Вы теперь на пути к 86, как бы ни скомпрометировала себя эта цифра», – ничего не ответил: если уж не знал в последние годы, где и какие турниры играются, откуда было взяться интересу к политике, к России, к каким-то нешахматным рейтингам и процентам.

Для спорта, тем более такого индивидуального, как шахматы, не редкость погружение в себя, в собственные проблемы, собственные переживания. В профессиональных шахматах можно встретить немало эгоцентричных, полностью сконцентрированных на себе людей, и Виктор Корчной ни в коем случае не был исключением.

Но ему был свойствен не только эгоизм и эгоцентризм, присущий многим шахматистам, но и бьющая через край агрессивность, следствие избыточной энергии. Полагаю, что эта избыточная энергия была у него качеством генетически обусловленным, и в традиционном споре биологов nature versus nurture (природа против воспитания) – спор о примате либо врожденных, либо привитых навыков поведения – я, знавший маму Корчного (не вырастившую его мачеху, а родную мать), склоняюсь к первому объяснению. Наличие этого признака невозможно объяснить одним только влиянием среды, даже если среда, в которой пребывал юный Корчной, стимулировала развитие его энергии и честолюбия: сегодня невозможно представить, насколько фетишизированы были тогда шахматы в Советском Союзе.

При всем при том неуравновешенность, агрессивность, слишком часто прорывающаяся наружу, несправедливые обвинения и безосновательные упреки чудесным образом сочетались у него с шахматной мудростью, интересным замечанием, метким психологическим наблюдением, запоминающейся ремаркой, своеобразным чувством юмора.

И слово «амбивалентность» – так или иначе приходит на ум, когда сегодня вспоминается Виктор Львович Корчной.

С какого-то момента он воспринимался не иначе как имя и судьба, а его необычная биография и специфический характер стали отбрасывать отблеск на его партии. Но, несмотря на то, что в истории шахмат остались в первую очередь его неистовость и одержимость, все вспоминатели и коллеги, включая и автора этих строк, за часто непредсказуемыми, порой взбалмошными поступками и суждениями, не могли не видеть прежде всего выдающегося шахматиста, бросившего когда-то вызов огромному монстру – могущественнейшему государству.

В самом начале пятидесятых годов на вопрос, что он делает, молодой мастер ответил, что учится в университете на историческом факультете. «Вот и прекрасно! – воскликнул собеседник, – будешь писать историю шахмат!» Только фыркнул в ответ и процедил сквозь зубы: «Не я напишу, обо мне напишут!»

Сегодня, когда я пишу о нем, вспоминается не только замечательный шахматист, которого сама Каисса осенила благодатным прикосновением своих крыльев, но и удивительный человек, один из самых неординарных, встретившихся мне на жизненном пути. Пусть и – о-о-о! – такой нелегкий в общении.

Библейское слово жестоковыйный – читай: непослушный, непокорный, своевольный – лучше всего характеризует Виктора Корчного. В основе этого слова образ ретивого коня, не сгибающего шею и не дающего надеть на себя упряжь. Даже в самом конце, в больнице, когда для контрастного снимка требовалось выпить какой-то раствор, упрямо сжимал губы, повторяя только одно слово – домой! Врачи отступились, и два дня спустя, 6 июня 2016 года, он умер в Волене, в собственной постели, заснув и не проснувшись.

На похороны пришли несколько десятков человек, в основном швейцарские и немецкие шахматисты, его одноклубники, спарринг-партнеры последних лет. Отслужили молебен (по-немецки). Звучала музыка Моцарта. И Филидора.

Сначала думали положить в гроб шахматы, потом решили этого не делать. Но шахматная доска из живых цветов стояла рядом с гробом человека, для которого шахматы были важнее жизни самой.

Лето 1970 года. Вот мы идем, молодые, по зеленогорской дорожке, усеянной сосновыми шишками, он смеется и рассказывает что-то, я слушаю внимательно. Будущее – неведомо. Настоящее – просто и безоблачно. Ни он, ни я не знаем, что нам еще предстоит.

Вдруг он останавливается:

– А что если в позиции, которую мы сейчас смотрели, сыграть… Как вы там сказали – на разрыв аорты?