Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Письмо Фишера

К раннему периоду пребывания Корчного на Западе относится и глава его отношений с Бобби Фишером. Глава эта оказалась короткой. После победы над Спасским в Рейкьявике (1972) Фишер, не имея контакта ни с кем, безвыездно жил в Пасадене. Но чуть ли не на следующий день после того как Корчной попросил политическое убежище в Амстердаме, американец прислал коллеге ободряющую телеграмму:

«Поздравляю с правильным ходом. Лучшие пожелания в новой жизни!»

А перед полуфинальным матчем претендентов с Львом Полугаевским (Эвиан, лето 1977) Корчной получил от калифорнийского затворника и письмо. В нем Бобби не только давал Виктору советы к предстоящему матчу, но и еще раз выказывал полное одобрение его решительному поступку. В частности, он писал:

«Из-за моего бескомпромиссного отношения к коммунизму, этому бешеному псу, у меня были свои проблемы, но такова уж жизнь. Я не верю в компромиссы, приспосабливание или покорность этой дьявольской силе». Письмо заканчивалось дружески: «Надеюсь увидеться в Штатах, Европе или где бы то ни было».

Корчной легко победил Полугаевского (8,5:4,5). Теперь ему предстоял финальный матч с Борисом Спасским, победитель которого выходил на чемпиона мира Карпова. Матч со Спасским должен был начаться уже через пару месяцев, и поначалу Виктор намеревался, отдохнув недельку-другую, сразу же приступить к подготовке. Неожиданное приглашение из Соединенных Штатов спутало все карты. Турне с лекциями и сеансами одновременной игры было настолько заманчивым, что он не смог устоять перед соблазном. Тем более что несколько выступлений было намечено в Калифорнии, где можно было увидеться с Фишером.

Вот что вспоминал сам Корчной об этой поездке:

«Я начал свои выступления в Чикаго, постепенно добрался до Калифорнии, а потом через Нью-Орлеан вернулся в Нью-Йорк. И везде, где я останавливался, везде следовал за мною, интересовался мною Роберт Фишер. Он звонил, его узнавали по голосу, спрашивали, кто звонит. Он отвечал – аноним. Так было и в Чикаго, и в Денвере, и дальше. Но вот, наконец, я в Лос-Анджелесе. Звонки прекратились. У знакомых я узнал телефон фишеровской секретарши Маккерроу и позвонил ей. Я сказал, что хочу встретиться с Фишером. “Это невозможно”, – ответила она. Я решил взвалить всю ответственность на себя: “Как? Я пересек всю Америку ради того, чтобы встретиться с ним!” – “Ну, подождите тогда”. Она позвонила довольно скоро: “Завтра приезжайте в Пасадену на такую-то улицу. Там я работаю. Приезжайте к 12 часам, он туда придет”.

К 12 часам, как самый пунктуальный швейцарец, я был на месте. Был теплый августовский день. В стране, где на вес золота каждая минута, я прождал американца 53 минуты! Наконец он появился – в зимней шапке, с десятком книг под мышкой. Зачем зимняя шапка? Для камуфляжа… Думается, во всей Калифорнии не было сегодня второго такого типа – в зимней форме. А книги? Это – мне в подарок. Кажется, антиамериканские, антиобщественные взгляды сформировались в нем еще не окончательно. Но он их уже “нащупывал”: книжки были в основном о всееврейском заговоре против мировых держав. Прошло еще несколько лет, и этот еврей скатился к откровенному, неприкрытому антисемитизму…

Первое, что я почувствовал – что он ужасно одинок, нет ни мужчины, ни женщины, с кем он мог бы быть откровенен. Он был довольно открыт со мною. Но ему бы найти кого-либо, кто лучше владел бы тонкостями английского языка. Мы разговаривали с ним несколько часов. Он предложил пойти поесть. Выбрал ресторан, после еды заплатил за обоих. Потом, уже без шапки, гулял со мной по улицам еще пару часов. Мы беседовали о многом. Я был поражен его потрясающей шахматной памятью. Какой бы партии я ни коснулся, он отвечал моментально, как будто сам об этой же партии думал. Он ругал американскую шахматную федерацию, редакцию журнала U.S. Chess Review, руководителя федерации Эдмондсона, называя их всех просоветскими. Смысл в этом был, но несколько поверхностный. Будучи советским гражданином, я был не в силах понять, что Советский Союз невероятно силен! А советская шахматная федерация узурпировала власть в ФИДЕ и ведет себя как ее хозяин, нарушая законы и традиции этой организации. Все во всем мире, далеко не только шахматном, вынуждены считаться с этим бандитом! А зная, как все боятся советского диктата, я, может быть, и не решился бы на бегство! Нужно было много счастья, чтобы отстоять свое место в шахматном мире, как это мне удалось. Фишер восхищался моим поступком, но связать логически все звенья того, что творилось в шахматном мире, не мог.

А после появилась госпожа Маккерроу, и они вдвоем проводили меня к пяти часам в Лос-Анджелес, где через час я должен был начать беседу и сеанс. Я был полон впечатлений от дневной встречи и, конечно, кое-что рассказал любителям шахмат. В конце концов, пребывание Фишера в Пасадене, как я понимал, вряд ли было секретом для большинства жителей Лос-Анджелеса. Но Фишер рассудил иначе. На следующий день он прислал мне сердитое письмо, где предположил, что я работаю на советскую разведку. Мне было достаточно. Больше я с Фишером не переписывался, никаких дел не имел. И если мне задавали вопрос – не хотел ли бы я сыграть с Фишером – я отвечал и отвечаю, что кроме обязательных матчей на первенство мира предпочитаю встречаться за шахматной доской с людьми, которых уважаю…»

Оставим без комментариев несколько корявый и сбивчивый рассказ Корчного о той поездке, тем более что написан он был много лет спустя. Заметим только, что фамилия секретарши Фишера была не Маккерроу, а Мокароу (Мокаrow).

Посмотрим на те же события с другой стороны: после смерти отца Игорь Корчной обнаружил в его архиве письмо Фишера, посланное американцем еще во время турне Виктора по Соединенным Штатам, 25 сентября 1977 года. Вот оно:

Дорогой Виктор, как Ваши дела? Надеюсь, Вы доехали благополучно.

Только сегодня я получил кассету с записью Вашего выступления в пятницу вечером 16 сентября (в день нашей встречи) и очень расстроился. Не говорил ли я Вам и не договаривались ли мы буквально за несколько минут до Вашего выступления, что содержание наших разговоров должно остаться совершенно конфиденциальным, за исключением только самого факта, что мы виделись????? Это выше моего понимания. Или у Вас очень короткая память, или…

Я рассказал Вам, что обложен со всех сторон заговорщиками, и полагал, что Вы превосходно поняли это. Я ценю Вашу открытость, чувство юмора, дружелюбие, доброжелательность и т. д. Но я не могу общаться с кем-то, кто предает мое доверие. Итак, Вам решать. Очень может быть, что кое-что из того, что Вы говорили, было переиначено или искажено (не пленка – а Ваши слова!). Возможно, это произошло из-за того, что наша встреча была довольно короткой, или явилось следствием Вашего недостаточного знания английского. Знаю, что Вы всё еще имеете связи с Шахматной федерацией Соединенных Штатов и с ФИДЕ. Я этого не одобряю, но это Ваше решение. Я порвал с ними всякие отношения и считаю их грязными гангстерами. В особенности я не хочу давать никаких «интервью» Chess Life & Review. Для их пакостных планов было бы большой удачей получить прямо или косвенно такое «интервью» от Вас. Опять же, всё это я Вам объяснял. Вы не должны разделять мою точку зрения, но Вы должны держать слово. К моему сожалению, Вы этого не сделали. Не знаю, сколько вреда уже было причинено. Предполагаю, у Вас есть еще выступления и вы перед возвращением в Европу будете давать интервью. Мне остается только ожидать, появится ли что-нибудь еще в прессе. Буду признателен, если с этого момента Вы станете строго придерживаться нашего уговора.

Всего наилучшего, БОББИ

P.S. Для моего почтового ящика мое имя необязательно.

Письмо отпечатано на машинке, и только БОББИ – большими буквами – написано от руки, равно как и постскриптум. Подчеркивания сделаны в английском оригинале. Слово night написано как nite. Это можно принять за сленговое написание, а вот в слове conspirators допущена ошибка – написано conspiritors. Хотя Фишер хорошо владел языком, ошибочки имеются и в других сохранившихся письмах американца.

Билл Ломбарди (1937–2017) вспоминал, как одиннадцатилетний Бобби, подписывая бланк после сдачи партии соперником, неправильно написал слово resign. Примем романтическое объяснение Ломбарди той ошибки: Фишер просто не хотел знать, как пишется это слово.

Что касается английского языка Корчного, наверняка он владел им тогда не в той степени, чтобы на равных вести беседу с американцем, хотя могу засвидетельствовать: Виктор постоянно совершенствовался в языке и регулярно читал книги на английском, еще находясь в Советском Союзе, – и продолжал это делать после того как остался на Западе. Хотя живя в Швейцарии, Корчной худо-бедно выучил и немецкий (необходимый для получения швейцарского гражданства), он всегда подчеркивал, что английский – его самый сильный язык и предпочитал говорить именно по-английски.

Но дело, разумеется, не в знании языка; Фишер просил Корчного не предавать огласке содержание их разговоров, и не понять этого он, конечно, не мог.

Мне кажется, что письмо Фишера достаточно корректно и выдержанно. Бобби было тогда только тридцать четыре, и хотя теории, ставшие идеей фикс, уже поселились в его душе, он был еще далек от того параноидального безумца, каким его увидел мир четверть века спустя.

Несмотря на резкие слова о Фишере, Корчной отдавал должное шахматному гению американца и всегда поминал его крайне уважительно.

За шесть лет до описываемых событий, когда мы проводили очередной сбор в окрестностях Ленинграда, Виктор время от времени отрывался от анализа и предлагал взглянуть на партии Фишера. Помню, после просмотра одной из них Корчной воскликнул: «Посмотрите, как он играет! Как играет! Ну кто из наших так разыгрывает староиндийскую? Кто? Штейн? Ну хорошо, Штейн, а кто еще? Вот то-то и оно!»

В другой раз он вспомнил межзональный турнир в Стокгольме (1962): «Во время того турнира у меня были с ним очень дружеские, можно сказать, даже теплые отношения. Как-то, обсуждая дебютные проблемы, я сказал, что Смыслов изобрел в испанской новую систему, начинающуюся ходом 9…h6. “Как, – удивлялся Фишер, – так просто 9…h6? Добровольно ослабляя королевский фланг?” И с недоверием качал головой. Я уже применил систему Смыслова в партии с Глигоричем и думал так же сыграть и против него, но Фишер пошел 9.d4. У меня была прекрасная позиция, но я дернулся в цейтноте и проиграл. На следующий день я сказал, что если бы пошел иначе, ему очень непросто было бы сделать ничью. Что я готов даже держать с ним пари на сто долларов. В ответ он только улыбнулся: “Really?..”»

Вспоминал Корчной и о своем отказе поехать секундантом Петросяна на матч с Фишером (Буэнос-Айрес 1971): «Я сделал это прежде всего потому, что мне Фишеру в глаза стыдно было бы смотреть – ведь только что я сам принимал участие в матчах претендентов, боролся за первенство мира, а теперь вот приехал помогать другому. Получилось бы, что он прав, говоря, что все советские заодно. На меня тогда в Спорткомитете посмотрели немного странно: человеку предлагают за государственный счет поехать, да не куда-нибудь, а в Буэнос-Айрес, и он отказывается! А о том, что стиль Петросяна, его манера игры были мне не по душе, я действительно говорил на приеме в Спорткомитете, хотя и не в таких выражениях, какие мне позже стали приписывать…»

Уже после смерти американца мы снова беседовали с Корчным о роли, которую тот сыграл в шахматах. «Фишер всегда выступал против большинства, – сказал Виктор. – Всегда. Последний матч со Спасским в 1992 году он играл в Югославии. А ведь у него был выбор: он мог играть в Испании, в Германии, но предпочел Югославию. Почему? Известно ведь, в каких отношениях были тогда Соединенные Штаты с Югославией. Таким образом он выступил против всего мира. Случайно? Нет, в этом что-то было. Ведь этот человек выступил в свое время против всей советской шахматной школы в одиночку. В одиночку! Ведь в Рейкьявике, где он выиграл у Спасского, Ломбарди был у него только для того, чтобы писать от его имени протесты и заявления, Фишер даже не подпускал того к шахматам. А сколько он потом не играл? Двадцать лет! Да, я должен признать, что Фишер гений, если он после двадцатилетнего перерыва в 1992 году сел снова за шахматы и так играл. Правда, соперник его не был шибко мотивирован в том матче, это верно, но всё равно – ТАК играть!»

Корчной назвал Фишера гением, но сам Бобби избегал столь сильных определений. «Гений только слово. Что оно означает? – сказал он однажды. – Если я выигрываю, я – гений. Если нет – нет».

А когда журналист спросил Корчного: «Шахматным гением себя считаете?» – он тут же выпалил: «Нет!» – «Твердо это говорите»? – «Ну, раз уж я отказался от слова “великий”, от слова “гений” – отказываюсь тем более».

Гений. Мне кажется, что Корчному пришлись бы по душе слова Андрея Белого о природе этого понятия: «Я не знаю, что такое талант, гений. Но я знаю, что такое труд, работа, усидчивость. В них – талант. Без трудовой дисциплины нет ни таланта, ни гения».

Восьмидесятилетний Корчной сказал однажды: «Считаю, что шахматист должен ежедневно работать столько времени, сколько длится нормальная шахматная партия. Раньше было пять часов, следовательно, надо было заниматься пять часов. Сейчас партии короче, к сожалению, но я полагаю, четыре часа в день на это выделять нужно. Если устаешь, просто отдохни».

Говоря о подготовке к какому-нибудь турниру, Корчной очень часто использовал слово «работать». На самом деле он, вечный труженик, не работал в жизни ни дня: ведь всё, что делаешь с удовольствием и страстью, не подходит под определение «работа».

Нередко талант покрывает собой достаточно широкое поле творческой деятельности. О Тале, например, тот же Корчной справедливо заметил, что он был очень талантливый человек вообще, и его легко можно себе представить очень хорошим журналистом или режиссером. В других случаях талант высвечен только в какой-либо одной определенной сфере. Таким был Бобби Фишер. Однажды в ответ на вопрос, умеет ли он что-нибудь, кроме игры в шахматы, американец только рассмеялся: «Нет, но зато то, что делаю, я делаю очень хорошо!»

Объясняя свои успехи, Фишер сказал: «Шахматы требуют абсолютной концентрации и любви к игре. Я отдаю шахматам 98 процентов моей ментальной энергии. Остальные отдают только 2 процента».

Похоже говорил Корчной о том, что помогло ему стать тем, кем он стал: «По-видимому, колоссальная любовь к шахматам и на этой почве такая же работоспособность, идущая от желания свой талант развивать».

Что касается ментальной энергии, не знаю, какой процент ее вкладывал в игру Корчной, но что шахматы и успех в них тоже стояли на первом месте в ряду его жизненных приоритетов, не вызывает сомнений.

Несмотря на совершенно различный бэкграунд, они имели и немало общего. Оба выросли без отцов, что наложило глубокий отпечаток на их дальнейшую судьбу. С тяжелейшим характером, мнительные и подозрительные, они не доверяли никому, во всем чуя подвохи и заговоры. А если их подозрения хоть в малой степени совпадали с реальностью, они еще больше укреплялись в объяснении мотивов и поступков людей и в собственном видении мира.

Шипы их колючего эго раньше или позже чувствовали даже те, с кем у них были вполне доброжелательные отношения, не говоря уже о близких, кому доставалось больше всех. Да и насколько их близкие были близки им?

Впервые они увидели друг друга в 1960 году на турнире в Буэнос-Айресе. Корчному не было и тридцати, а Фишеру вообще – только семнадцать. С тех пор они встречались исключительно за шахматной доской или в кулуарах турниров, разговаривая только на шахматные или околошахматные темы, ведь Корчной представлял тогда Советский Союз.

Первая личная встреча в свободном мире оказалась последней. Отношения между выдающимися шахматистами были прерваны, и они больше никогда не встречались.

Размолвка

Когда в августе 1976-го я вернулся в Амстердам, едва ли не в первый же день Виктор спросил, даже скорее утвердительно произнес:

– Скоро начинаются претендентские матчи, мы ведь будем, конечно, работать вместе…

Нельзя сказать, что это предложение застало меня врасплох. Я как можно мягче ответил, что у меня теперь собственная карьера (я только что стал гроссмейстером), что хочется еще поиграть самому.

Ответ разочаровал его, и Виктор стал говорить, что теперь, когда он тоже на Западе, мы тем более должны быть вместе, все вместе – против советских. Я стоял на своем, перечислял предстоящие турниры, Олимпиаду. Было видно, что он не ожидал такой реакции и обиделся.

Но на осеннем тренировочном сборе голландской команды перед Олимпиадой в Хайфе (1976), в котором участвовал и он, отношения были еще вполне безоблачные, хотя какая-то напряженность уже чувствовалась. Однажды он спросил, почему я обращаюсь к Тимману – Ян Хендрик, а не просто Ян, и когда я ответил, что это просто шутка, недоверчиво покачал головой.

Настоящая размолвка произошла несколько месяцев спустя, в январе 1977 года в Вейк-ан-Зее. Корчной там не играл: организаторы, как он не без основания предполагал, опасаясь бойкота советских, решили обезопаситься и не пригласили его в турнир. Но особенно расстроен Виктор не был – в феврале его ждал четвертьфинальный матч претендентов с Петросяном. Корчной готовился к этому матчу весьма основательно, и соревнование в Голландии не очень вписывалось в его программу. К моему удивлению, я увидел его в Вейке на открытии турнира, а вместе с ним и Макса Эйве. Не успели мы поздороваться, как Эйве отозвал меня в сторонку.

– Наш следующий матч с вами в феврале, – сказал он, – и ты играешь с Виктором.

Речь шла о командном чемпионате Голландии: Корчной выступал за роттердамский «Фольмак», а Эйве порой еще и сам играл за эту команду.

– У него это получается впритык перед матчем с Петросяном, – продолжил Профессор, – и ему очень не хотелось бы из-за одной партии специально прилетать из Цюриха. Короче: ты не возражаешь, если в этой партии будет зафиксирована ничья?

Пуристы наверняка обратят внимание на то, что такое не вполне вписывающееся в шахматный кодекс предложение было сделано не кем-нибудь, а самим президентом ФИДЕ, но – из песни слов не выкинешь: в конце концов Эйве сам был шахматистом.

Мою импульсивную реакцию: «О чем речь! Разумеется, ничья!» – прервал стоявший рядом спонсор леуварденского клуба «Филидор», за который я играл уже четвертый сезон:

– Погоди, погоди, Макс (спонсор и Эйве были приятелями еще с довоенного времени. – Г.С.). Генна, конечно, согласен, но окончательное решение принимаю я.

И, взяв меня за локоть, отвел в сторону и прошептал на ухо:

– Если мы им откажем, «Фольмак» будет играть в ослабленном составе, и наши шансы, как ты понимаешь, возрастут. Это же решающий матч! Победитель – фактически чемпион страны! Нет, нет, не волнуйся, я сам передам Эйве, что мы не согласны…

По лицу Корчного, которому Эйве сообщил, что предложение отвергнуто, я видел, что он в ярости.

Согласно тогдашним правилам, в связи с форс-мажорными обстоятельствами член команды мог сыграть свою партию заранее. Таким обстоятельством, разумеется, мог считаться четвертьфинальный матч претендентов на первенство мира одного из членов клуба.

Дата была согласована, и на нашу партию, игравшуюся в штаб-квартире ФИДЕ в Амстердаме, Корчной прилетел из Цюриха. Время было позднее, и кроме него и секретаря ФИДЕ Инеке Баккер в зале, где обычно сидели сотрудники офиса, никого не было. Я поздоровался с обоими, Корчной не ответил. Часа через два большинство фигур было разменено и возникла совершенно пресная позиция. Боковым зрением я видел, что Виктор о чем-то шепчется с Баккер. Когда, сделав ход, я поднялся из-за стола, та тихо сказала, что Корчной предлагает ничью. Поняв, что мне объявлена война, я попросил Инеке передать, что согласен, и вышел в вечерний Амстердам.

Компромиссов он не признавал, с легкостью записывая во враги вчерашних друзей. Причина была, как правило, одна – в какой-то момент они становились для Корчного препятствием на пути к званию чемпиона мира. И я был внесен им в черный список только потому, что не откликнулся положительно на его просьбу, тем более перед матчем с его заклятым врагом.

Полгода мы не общались совершенно, пока я случайно не встретил его в амстердамском трамвае: хотя Корчной жил уже в Швейцарии, он часто бывал в Нидерландах. Виктор готовился выйти на следующей остановке, и я – скорее импульсивно, чем обдуманно – подошел к нему и, сказав, что весь инцидент не стоит и выеденного яйца, предложил заключить мир. Он секунд десять не отвечал, а когда двери раскрылись, бросил: «Я подумаю» – и вышел из трамвая.

Несколько дней спустя я получил открытку. Вот ее текст:

«“То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть”. Мужайтесь…»

Тогда показалось, что эти некрасовские слова касаются меня, хотя я и не понял, отчего мое сердце устало ненавидеть. И только совсем недавно дошло, что поэтический текст относился к нему, к нему самому, и только мужаться предлагалось мне.

Я не был единственным, с кем Корчной внезапно менял знак плюс на минус. Борис Гуревич (1930–2016), знавший Корчного с детских лет, вспоминал: «Когда ему казалось, что кто-то проявил по отношению к нему малейший недружественный поступок, он немедленно прерывал с ним всякий контакт. Или как минимум менял к нему отношение. При этом такого поступка могло и не быть, просто давала о себе знать его чудовищная подозрительность».

На матче с Ефимом Геллером (Москва 1971) ему помогали Вячеслав Оснос и я. Корчной выиграл со счетом 5,5:2,5. После заключительной партии мы вернулись в гостиницу и ждали его в ресторане, чтобы отпраздновать победу. Появился Виктор, мы подняли бокалы. Первым, что он сказал, было: «Что бы вы, ребята, ни говорили, а выиграл я матч у сволочи…»

Мы с Осносом переглянулись, а он тут же начал перечислять какие-то грехи своего соперника. Весь монолог не удержался в памяти, но запомнился рассказ, как Геллер, зная (?!), что Корчной ограничивает себя в курении, специально (?!) гасил окурки в пепельнице, чтобы сбить его со счета (оба были заядлыми курильщиками, а тогда курить разрешалось прямо во время игры). Даже выиграв матч, Корчной всё еще был в борьбе, в упреках и разоблачениях.

Не так просто вспомнить кого-нибудь из его близких или коллег, с кем у него не возникало бы конфликтных ситуаций. Этого избежали разве что гроссмейстеры, работавшие с ним какое-то очень короткое время. Даже в отношениях с Бронштейном, к которому Корчной относился с безграничным уважением, даже с Каспаровым, которого он боготворил и безоговорочно поддерживал во всех поединках с Карповым, были приливы и отливы.

Так или иначе, наши контакты прервались на несколько лет. Весной 1981-го мы оба играли в Соединенных Штатах, в Лон-Пайне. Перед последним туром Корчной единолично лидировал, я отставал на пол-очка. Быстрая ничья обеспечила ему победу в турнире, он был очень доволен, и после партии мы даже перекинулись несколькими словами.

Через месяц мы встретились снова – на турнире в Германии. Первой, кого я увидел, прилетев в аэропорт Бад-Киссингена, была Петра Лееверик. Она сказала, что Виктор прибывает через четверть часа и, если я не возражаю, она довезет нас обоих до гостиницы. Протестовать было нелепо, и всю дорогу мы разговаривали, как в былые времена.

Отношения были восстановлены и не прерывались уже до самого конца. Я бывал у него дома в Волене, он – у меня в Амстердаме, мы несколько раз устраивали сборы, порой длительные, играли вместе в турнирах, виделись на Олимпиадах, регулярно говорили по телефону. Нас связывала общая профессия, страна, где мы родились, город, в котором оба жили, но главное – память: в настоящем нас связывало прошлое, что особенно важно в эмиграции. Тем более что общий интерес, шахматы, являлся для него больше чем интересом – жизнью самой, а общие воспоминания пришлись на наиболее волнующие периоды наших жизней.

Были ли мы друзьями? Не думаю, что это слово правильно для определения наших отношений. Русское «дружба» отличается от французского amitié или немецкого Freundschaft. Дружба по-русски – это отношения глубокой духовной близости, сопереживания, взаимной открытости, доверия и бескорыстия. Плохо себе представляю, чтобы слово «друг» Виктор вообще мог бы употребить по отношению к кому-либо, разве что в далеком детстве.

Он признавал это сам. Когда Корчному исполнилось восемьдесят, он сказал: «У меня практически нет друзей, ведь почти никого из моего поколения не осталось в живых».

Но только ли в этом было дело? Когда и кого он мог бы безоговорочно назвать другом? У него были соперники, коллеги, знакомые, приятели, в молодости собутыльники и партнеры по карточному столу, секунданты, спарринг-партнеры, преданные болельщики. Но друзья?

Единственными настоящими друзьями Корчного были тридцать две фигуры шахматной доски, и эти друзья всегда были рядом, даже в самом конце, когда он, сидя в инвалидной коляске, потихоньку передвигал их в своем воображении.