Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Без пощады!

– Как вы хотите, чтобы вас запомнили? – спросил его однажды интервьюер.

Корчной расхохотался:

– Я не хочу, чтобы обо мне говорили, что я был ангелом…

Ангелом он не был. В своих достаточно откровенных книгах он им и не предстает. Некоторые психологи полагают, что память-лакировщица рисует человеку прошлое в розовом свете. Другие придерживаются противоположного мнения, считая, что память – очернительница, сохраняющая дольше всего неприятное. Это случай Корчного.

В ноябре 1976 года, вскоре после того как он остался в Голландии, в крошечном городке на севере страны, во Фрисландии, был организован его матч с Яном Тимманом. Днем Корчной играл в шахматы (и легко выиграл тот матч – 5,5:2,5), а всё остальное время посвящал работе над книгой.

Ханс Рее вспоминает, как порой просыпался глубокой ночью от раскатов хохота, доносившихся из соседнего гостиничного номера: очевидно, заново переживая события прошлого, Корчной получал удовольствие от того, что теперь может рассказать обо всем без утайки.

Оказавшись на Западе, он решил, что пришло время разбрасывать камни, долго хранившиеся в его очень избирательной памяти. Получив возможность распрямиться и отплатить тем, кто его пригибал или унижал, Корчной подверг жесткой критике многих из своей прошлой жизни.

В мемуарном жанре (это относится и к моим воспоминаниям) скрыта опасность: подводит память, меняешься сам, а главное – немалая часть айсберга оказывается вообще скрытой. Кроме того, в мемуарах есть соблазн беспощадности (по отношению к другим) и самооправдания (по отношению к себе). Но Корчному это было свойственно больше, чем кому-либо.

Думая, что воскрешает прошлое, в действительности он писал о том, каким стало это прошлое в момент переноса его на бумагу. Поэтому в изданиях его книг на разных языках, наряду с основным корпусом (события, даты, спортивные результаты), встречаются измененные характеристики людей, иногда переделанные, а то и убранные абзацы.

Обмолвился как-то: «У меня нет и никогда не было писательских амбиций. Но должен же я рассказать правду!» В своих страстных и пристрастных мемуарах он и старался говорить правду – вернее, то, что представлялось правдой ему.

Зачастую случается, что автор мемуаров, объясняя тот или иной свой поступок, сам того не желая начинает оправдываться. У Корчного этого не было и в помине. Скорее, он призывал читателя в союзники: «вы же согласны, конечно», «вы же понимаете, что в такой стране я не мог больше оставаться» и т. д. и т. п.

У него нет сомнений, что читатель на его стороне, когда он пишет: «Вступление в партию облегчило мне выезд за границу, и это пошло только на пользу шахматной карьере».

Максим Шостакович, сын великого композитора, вспоминает, что видел отца плачущим всего два раза: когда умерла мама и в тот злополучный день, когда его вынудили вступить в партию.

Корчного никто не принуждал вступать в партию, но даже на Западе он нисколько не сожалел об этом поступке и не стыдился его. Напротив, он рассматривал его как «правильный шаг». Это неудивительно: если в жизни абсолютно всё подчинено успеху, почему надо стыдиться вступления в партию? (Чего, к слову, не сделали многие из его коллег.)

Чувство стыда или сожаления ему вообще было чуждо, разве что не раз повторенная мысль о молодом Спасском, который правильно поступил, пойдя в обучение к Толушу, научившему его атаковать и бороться за инициативу, тогда как Корчному пришлось уже в зрелом возрасте переучиваться самому.

Если многие воспоминания являются в конечном итоге сведением счетов, к его мемуарам это относится как к никаким другим. В них он раздал всем сестрам по серьгам: своему первому тренеру Владимиру Заку, неправильно учившему его, а потом написавшему лживую книгу; Талю, когда-то если не близкому другу, то закадычному приятелю, с которым нередко делил гостиничный номер; Геллеру, Полугаевскому… Нападать на них, находясь на Западе, было легко: они, граждане несвободной страны, были не просто уязвимы, но уязвимы в очень многих точках, фактически в любой.

Но был один гроссмейстер, о котором он всегда говорил и писал, пожалуй, резче всего и отношения с которым так никогда и не восстановились. Это – Тигран Петросян. Такая неприязнь к Петросяну, с которым Виктор некогда был в хороших, если не в дружеских отношениях, усугубилась после турнира претендентов на Кюрасао (1962). В четвертом, последнем круге Корчной проиграл будущему победителю марафона в двадцать ходов. Эта партия вызвала резонные подозрения Фишера и сидела в Корчном занозой до самого конца, вызывая чувство неприязни, а может быть, и отвращения к себе самому. В мемуарах он был вынужден давать мутные объяснения о своей тогдашней жене, попавшей под сильное влияние Роны Петросян: «Ведь Белла была армянкой и в присутствии Петросяна сразу превращалась в робкую школьницу, его младшую сестренку».

Потом отношения как-то наладились, и атмосфера на полуфинальном матче претендентов (Москва 1971), где я был секундантом Корчного, была вполне доброжелательной. В 10-й, заключительной партии, где Виктора устраивала только победа, он перегнул палку и очутился в проигранном окончании. Партия должна была откладываться. Когда принесли конверт, он сказал сопернику:

– Хочешь – ничья, хочешь – сдамся…

– Ничья, ничья, конечно, ничья, – затараторил Петросян, останавливая часы и протягивая руку.

А сразу по окончании того матча они даже работали вместе, и Петросян предлагал Корчному поехать с ним в Буэнос-Айрес на финальный поединок с Фишером.

Когда девятого чемпиона мира не стало, Корчной, вспоминая о своих отношениях с Петросяном, заметил, что какое-то время они всё же дружили. На самом деле назвать их отношения дружбой можно только с большой натяжкой: это была дружба не между собой, а против кого-то, когда их общие интересы в данный конкретный момент вступали в конфликт с интересами кого-то другого (или целой группы). Такие временные союзы, «дружбы», были вообще очень характерны для верхушки советских шахмат во все времена.

Полный разрыв отношений у Корчного с Петросяном произошел после изобиловавшего скандалами полуфинального матча претендентов уже следующего цикла (Одесса 1974). Сейчас трудно сказать, кто был не прав в том конфликте, скорее всего – оба, но письмом, опубликованным в «Советском спорте» после финального матча Карпов – Корчной, экс-чемпион мира вступил на тропу официальной войны. Он решил взять реванш за всё и так нападал на Корчного, что по Москве ходила едкая «хоккейная» шутка: «Петросян пошел на добивание…»

Корчной осуждает Кереса, которого Петросян и Геллер уговорили на Кюрасао (1962) вступить в ничейный союз, сократив себе дистанцию утомительного состязания на восемь туров. Но какой вывод делает автор! «В то время Керес был сильнее всех. Делать ничьи со своими основными конкурентами ему было невыгодно. Будь он похитрее, узнав о сговоре Геллера с Петросяном, он должен был поискать другой союз». То есть бороться теми же советскими методами…

В традиции страны, которую он покинул, было навешивание ярлыков, ведь и диссиденты своей бескомпромиссностью порой невольно подражали советской власти. Корчной в своих книгах занимался тем же. Град ударов выпал на долю Реймонда Кина, его секунданта на матче в Багио, на главного судью того матча Лотара Шмида, на швейцарского адвоката Албана Бродбека, «переметнувшегося к Карпову», на «коммунистов» – секретаря ФИДЕ Инеке Баккер и гроссмейстера Хейна Доннера, полагавшего, что у Карпова были основания не подать руку Корчному перед началом 8-й партии.

Сказать, что он писал без гнева и пристрастия, было бы неправильно, и легче назвать тех, кто не попал под каток его не знавшей ни малейших компромиссов непримиримости, с кем бы он не портил (или не прерывал) отношений.

Вопрос заключался не в том, случится ли у него конфликт или охлаждение отношений, но – когда это случится. Так было не только с Петросяном, но и с Фишером, Геллером, Талем, Полугаевским, Спасским, Карповым. Список можно длить и длить…

Сполна получил Кампоманес, но досталось и другим президентам ФИДЕ – Эйве, Олафссону, пусть и много сделавшим для него, но всё же бывшим, как ему казалось, недостаточно требовательными по отношению к Советам. Проехался Виктор и по известному немецкому меценату Вильфриду Хилгерту, за клуб которого «Кёльн-Порц» он играл, и по устроителям турниров в Линаресе, Вейк-ан-Зее и Тилбурге. Не была забыта и швейцарская федерация шахмат, от которой он «никогда не получал помощи» и которая «не считала его за своего, а в самом конце отказывалась приглашать в первенство страны».

Каждого человека он рассматривал в зависимости от его отношений с ним в настоящий момент. Резкие, оскорбительные слова, сказанные им о Батуринском, Карпове, Рошале через какое-то время забывались, и он мог говорить о тех же самых людях нейтрально, а то и дружески.

В ходе матчей с Карповым в Багио (1978) и в Мерано (1981), да и в книге «Антишахматы» он называл Александра Рошаля профессиональным лжецом и агентом КГБ. Но уже в августе 1991 года Корчной дал ему интервью и разговаривал с ним вполне дружески, а в 2004-м подарил Рошалю свою новую книгу, подписав ее: «Моему друговрагу».

И если кое-кто попрекал его за общение с Карповым после перестройки, только вздыхал:

– Мы с ним совершенно разные люди, но я пытаюсь искать в нем положительные стороны…

А то привлекал на свою сторону высшие силы:

– Я человек очень богобоязненный. Некрасиво десятки лет держать камень за пазухой. Не по-христиански. Карпова сделали знаменем Советской страны. И, чтобы добиваться успехов, он использовал всю эту мощь. Это естественно.

Он восхищался Ботвинником, откровенно рассказавшим о «телефонном праве», которым пользовался время от времени, его походами «наверх», объяснениями, что советские шахматы должны иметь только одного лидера, когда Левенфиш был вычеркнут из списка участников АВРО-турнира (1938). Моральная сторона дела интересовала Корчного в последнюю очередь, главное – вот ведь, пишет же о себе Патриарх, ничего не приукрашивая, не боится показать себя не с лучшей стороны.

Проводя параллель, давал объяснение собственному поведению: «Было бы хорошо, если бы все были честными и непорочными, но в насквозь пропитанном ложью мире ты не можешь вести себя как святой».

Кто-то, сортируя рецензии на собственную биографию, заметил: «Они называют меня откровенным. Если бы они знали, сколько всего я еще не рассказал». Корчной пишет о многих случаях «сплавов», заговоров и обманов в советских шахматах, «забывая», что в чемпионате Ленинграда 1950 года ему «проиграл» Анатолий Лутиков, а несколько месяцев спустя в финале всероссийского турнира памяти Чигорина (1951) Виктор «честно» вернул тому полученное очко.

Петросян, боровшийся с Талем за победу в чемпионате страны (Тбилиси 1959), предложил Корчному помочь в анализе отложенной партии со своим конкурентом. Комментарий Корчного: «По-моему, это было очень некрасиво, я бы на месте Петросяна так никогда не поступил. Но на своем… отказаться от квалифицированной помощи у меня не хватило сил. Вдвоем мы нашли путь к выигрышу, который я на следующий день Талю и продемонстрировал. А потом появилась группа грузин – они просили меня обыграть Петросяна. Я бы с удовольствием, но к его манере игры я не мог приспособиться много лет. Но попытка была предпринята».

Межзональный турнир в Стокгольме (1962) блестяще выиграл Бобби Фишер. Попав в последнем туре в проигранную позицию с аутсайдером Даниэлем Яновским, Корчной все-таки сделал ничью и вышел в кандидатский турнир. Его комментарий: «Мне показалось, что Яновского готовил к партии Фишер. Как противника в турнире претендентов, он меня побаивался…»

А эпизод с концовкой турнира в Гастингсе (1971/72), где Корчной в итоге разделил первое место с Карповым? В последнем туре, чтобы догнать конкурента, Карпов должен был выиграть отложенную позицию у англичанина Маркленда. И Виктор раздумывал, что делать: «Помочь Маркленду? Я вспомнил подвиги Петросяна… Нет, у меня своя гордость! Пока Карпов за стеной анализировал свою позицию, я нарочно шумел у себя в комнате, давая ему понять, что меня, кроме музыки, ничто не занимает».

Все эти примеры не столь рисуют портрет самого Корчного, сколь погружают читателя в особый мир советских шахмат, не отягощенный принципами и моральными категориями.

В конце 2003 года Виктор работал над расширенной версией своих воспоминаний и нередко звонил мне, чтобы уточнить те или иные события либо просто посоветоваться. Порой мой факс выбрасывал длиннющие рулоны бумаги, исписанные его характерным почерком.

Хотя он и жаловался, что пишет с трудом, не больше одной-полутора страниц в день, к перу его тянуло – пусть это занятие не шло, по его меркам, ни в какое сравнение с практической игрой, даже с сеансами, с живым прикосновением к фигурам. После выхода воспоминаний, отвечая на вопрос, собирается ли продолжать писать, сказал:

– Вообще-то людям нравятся мои книги, но если я начал хорошо писать – значит, грош мне цена как гроссмейстеру!

Рассказал ему о ремарке Муссолини в разговоре с советским послом, хлопотавшим о въездной визе для Горького. Дуче спросил:

– А что он пишет?

– Мемуары, – ответил посол.

– Ну, если мемуары, разрешаю, – милостиво кивнул Муссолини. – Тот, кто пишет мемуары, конченый писатель.

История пришлась ему по вкусу, и он несколько раз повторил: «Вот именно…» И добавил с усмешкой:

– Понимаете, чукча – не писатель, чукча – читатель.

Виктор считал, что вошедшие в книгу воспоминания сына следует значительно обкорнать, причем предлагал убрать самые живые, теплые места, по его мнению, никак не относящиеся к сути дела. Я придерживался противоположного мнения, он недоверчиво переспрашивал, но с некоторыми предложениями по его собственному тексту согласился:

– Действительно лучше, как это я сам не догадался, – слова, которые нечасто можно было услышать от него.

Подача материала и безапелляционная манера изложения мне не нравились, но на сей счет я, разумеется, не говорил ничего, да он этого от меня и не ждал. В оригиналах его текстов сплошь и рядом присутствовали советские штампы – «люди доброй воли», «чаяния всех людей» и т. д. и т. п. Он вообще обожал безликое «люди», часто встречающееся в его книгах.

В 2008 году мы давали совместное интервью на эстонском радио. Виктор долго говорил, что люди (!) в Советском Союзе (!) приходят на его выступления и чувствуют себя виноватыми перед ним за собственное поведение в то время.

В последнем, русском варианте его мемуары называются «Шахматы без пощады» (2006). Название, по-моему, очень удачное, но Виктор не был доволен: «Название мне не нравится – оно не мое». Он не сказал, какое пришлось бы ему по вкусу, но одно, мне кажется, очень подошло бы к его воспоминаниям.

В мемуарах немецкой писательницы Клэр Голль дана развернутая характеристика Джеймсу Джойсу, Сальвадору Дали, Морису Метерлинку, Пабло Пикассо, Райнеру Марии Рильке, Владимиру Маяковскому и многим другим. Всех этих знаменитостей она знала не просто очень хорошо, но близко, кого-то очень близко. И всем им даны не только нелицеприятные, но часто уничтожающие характеристики. Книгу своих воспоминаний писательница назвала «Никому не прощу!»

Но так ли уж существенны претензии, которые можно предъявить к его книге? Это – мемуары Корчного. И потому, даже перенасыщенные сведением счетов полувековой давности, зачастую искажениями и несправедливостями, они интересны сами по себе: рассказ человека необычной судьбы в необычное время, десятилетиями стоявшего на самой вершине мировых шахмат.

Мусор в голове

У человека, жившего в Советском Союзе, ситуация требовала выбора – либо ты надеваешь маску и принимаешь условия игры, либо вступаешь в открытый конфликт и становишься изгоем. Имелось немало разных способов приспособиться к существующим правилам, и у каждого были свои представления о возможной цене сделки с властью.

Поначалу, хотя это противоречило его бунтарской натуре, Корчной шел первым путем, даже если время от времени и взбрыкивал.

Таль рассказывал, как перед поездкой на Олимпиаду в Лугано (1968) вся советская команда, уже с чемоданами, по дороге в аэропорт заехала в Спорткомитет, чтобы выслушать прощальное напутствие начальства. После пустых, ничего не значащих слов высокий функционер непринужденно-приветливо обратился к Талю:

– А вы, Михаил Нехемьевич, можете возвращаться домой в Ригу. Не беспокойтесь, в Лугано на конгрессе ФИДЕ уже находится Василий Васильевич Смыслов, он вас и заменит.

Ни Петросян, ни Спасский, ни Геллер, ни Полугаевский никак не отреагировали на эти слова, и только Корчной возмутился:

– То есть как это заменит? Можно подумать, что состав команды не был определен заранее! Да как же так можно поступать с человеком?!

Но быстро успокоили и Корчного, ведь он к тому времени уже был членом партии.

Не сглаживая углов и не золотя пилюль, Корчной старался говорить, что думает, и делать, что говорит. Звучит красиво, но при любом человеческом общении такая манера почти всегда приводит к ссорам и конфронтациям.

К выбранной в 1976 году опасной вседозволенности свободы он не был готов, и в своих интервью мог ни за что ни про что пырнуть ножом любого. Его откровенность с повышенным градусом неистовости, так любимая журналистами, не раз оборачивалась бесцеремонностью, а то и грубостью. Жесткие законы Советского Союза сдерживали его, но на Западе, где можно сказать абсолютно всё, что думаешь, он нередко лишался тормозов.

Александр Исаевич Солженицын признавался в «Теленке», что его иногда заносит. Но «заносы» писателя были детскими игрушками по сравнению с завихрениями Корчного.

Лично знакомы они не были. Правда, однажды гроссмейстер обратился к Солженицыну с просьбой написать вступление к его книге, но знаменитый писатель, как вспоминал сам Корчной, «мягко отказал». Александр Исаевич, как известно, считал, что бороться с режимом надо в своем отечестве и даже к уехавшим по израильской визе, но не на «историческую родину», а в США или Западную Европу, относился неприязненно.

Среди бесчисленных интервью, данных Корчным, три определили течение всей его жизни.

Первое, данное еще в Советском Союзе, после проигрыша Карпову их первого матча (1974), когда Корчного, забывшего, в какой стране он живет, «понесло» в беседе с югославским корреспондентом.

Второе – два года спустя агентству «Франс Пресс» в Амстердаме, не оставившее ему места для маневра и фактически вынудившее его к немедленному уходу на Запад, за что пришлось по полной расплачиваться его близким в Ленинграде.

Третье – искусно подстроенное Батуринским в Багио (1978), когда Виктор, тоже дав волю языку, начал критиковать внешнюю политику Филиппин и настроил против себя организаторов матча, откровенно взявших сторону его соперника.

У него были сложные отношения с самим собой – и, как часто бывает в таких случаях, платить за это приходилось другим. С первой женой Беллой и сыном Игорем он не разговаривал несколько лет – в преддверии и во время длительного бракоразводного процесса. На том процессе Виктор закусил удила и оспаривал едва ли не каждый пункт соглашения, даже запрещая бывшей жене носить его фамилию (безуспешно).

Сын Александра Алехина и швейцарской журналистки Анны-Лизы Рюэгг, тоже Александр, выросший в цюрихском пансионе и годами не видевший родителей, был очень обижен на отца. Уже на склоне лет он вспоминал: «Только став взрослым, я понял, что шахматы для отца значили гораздо больше, чем семья. В шахматах была вся его жизнь».

Марина Цветаева тоже обмолвилась как-то: «Или я и моя жизнь, то есть мое творчество. Или она (дочь), еще не проявившая себя, еще в будущем. А я уже есмь и стихами жертвовать не могу».

А Евгений Пастернак, когда его спросили, каким отцом был Борис Леонидович, ответил: «Никаким, потому что кроме поэзии для него ничего не существовало». Поинтересовался у Игоря Корчного: можно ли сказать то же самое о его отце?

– В общем, да, – ответил Игорь, – но иногда он становился вдруг эдаким Макаренко и принимался за мое воспитание. Однажды, задумавшись, он сказал кому-то: «А сын-то у меня – эгоистом растет…» Мне было почти тринадцать, когда Папик вернулся домой и увидел, что я смотрю хоккей. Я был болельщиком ЦСКА и помню до сих пор все фамилии героев того времени: Локтев, Альметов, Александров, Фирсов, Харламов, Рагулин, Третьяк… Хотя было где-то полдевятого вечера, Папик решил отправить меня спать и выключил телевизор. После этого несколько месяцев мы не разговаривали, даже не здоровались. И только летом 72-го, на даче в Эстонии, отношения более-менее восстановились… Перед той поездкой в Амстердам, я попросил его привезти джинсы. «А знаешь ли ты, – назидательно произнес Папик, – что у мастера Шашина вообще всего только одни брюки?»

Но если сын Алехина был лишен родительской любви, то на долю Игоря Корчного выпали более суровые испытания. Резонно полагая, что армейская служба, на которую его призвали в 1977-м, сильно затруднит выезд из страны, а то и сделает его вообще невозможным, он был больше года в бегах, а затем провел еще два с половиной года в лагере за уклонение от «почетной обязанности каждого советского гражданина». Игорь отбыл в заключении весь срок – от звонка до звонка.

Отношения с сыном в конце концов наладились, но теплыми они так никогда и не стали. Скорее их можно было назвать дипломатическими, и до самого конца отец и сын говорили друг другу «вы».

Привыкший резать прямо в глаза правду-матку (или то, что ему казалось правдой-маткой), он нуждался во врагах; в борьбе с ними сформировалась его личность. На матче претендентов с Петросяном (Чокко 1977) не только участники, но и представители обоих лагерей, проживая в одной небольшой гостинице, совершенно не общались друг с другом. Однажды Юрий Авербах и бывший московский мастер Яков Мурей, лишь два месяца назад покинувший Советский Союз, оказались вдвоем в гостиничном лифте.

– Яша, почему не здороваешься? – спросил советский гроссмейстер.

– Корчной запретил, – бесхитростно ответил Мурей.

Зная о своем далеком от толерантности характере, сам Корчной избегал говорить об этом, хотя однажды обмолвился:

– Я черпал силы в чувстве противоречия, которое мне очень свойственно.

Несколько лет он не разговаривал со Смысловым, потом отношения восстановились, и на рубеже веков они регулярно общались на турнирах ван Остерома «Леди против Сеньоров». В свои последние годы Смыслов был обуреваем желанием уехать из России и поселиться где-нибудь за границей. Однажды он попросил меня связаться с Корчным и спросить, не поможет ли тот ему с переездом.

– Я человек заслуженный, в Швейцарии неоднократно играл, да и банки там самые надежные, – говорил Василий Васильевич. – Позвоните, Генна, поговорите с Виктором Львовичем, пусть возьмет меня туда…

Понимая нелепость просьбы, звоню в Волен. Корчной:

– А как я его возьму? В чемоданчике, что ли? Он что думает: в другую страну переехать – это как из Москвы на дачу? И вообще, чужая душа – потемки. Вот, помню, я с ним в Праге играл в турнире с дамами. Так он мне однажды чешские кроны вручил, и совсем немалую, знаете ли, сумму, чтобы я ему кроны на пристойную валюту поменял. Спросил еще у него: откуда, мол, такие деньги? А он: я в казино выиграл. Вот вам и Смыслов!

И в книгах, и в многочисленных интервью он не раз повторял, что, хоть и доволен страной проживания, нейтралитета Швейцарии не одобряет. Его семья прибыла в Швейцарию в 1982 году, когда советский режим хотя и вступил в последнюю фазу своего существования, не стал от этого менее репрессивным. В Горьком всё еще отбывал ссылку академик Сахаров, не выдавленных из страны диссидентов отправили в тюрьмы и лагеря. После пяти лет пребывания в отказе Белла и Игорь Корчные знали многих из них лично и, вырвавшись на Запад, участвовали в демонстрациях в их защиту. Вовлеченный тогда в бракоразводный процесс Виктор был с семьей в военных отношениях.

– Швейцария – нейтральная страна, а вы, занимаясь политической деятельностью, компрометируете меня, – указывал им он.

До самого конца он делил людей на однозначно хороших и однозначно плохих, хотя порой на основе каких-то собственных умозаключений смягчал или, наоборот, усиливал характеристики.

«Разговоры о покойных – это есть то, что называется история, – писал Корчной в письме, опубликованном в “64” уже в постперестроечное время. – Покойные, скажем, делятся на две половины – хороших, добрых и плохих, злых». Он не забывал ничего, что нанесло ему обиду (обоснованную или надуманную), и в его воспоминаниях подавляющее большинство людей безоговорочно принадлежит ко второй категории.

Воспоминания, связанные с ушедшим временем, автоматически ассоциировались у него с тягой к советским порядкам. Прочитав мой текст о Клубе на Гоголевском, комментировал с осуждением:

– От вашего «Клуба» ностальгией отдает!

Причем слово «ностальгия» у него, как всегда, несло в себе негативную коннотацию.

Однажды, рассказывая какую-то историю, Виктор обронил:

– Председатель Госплана…

Я прервал его замечанием:

– Байбаков, что ли?

Это произвело на маэстро впечатление – и, сказав по обыкновению, что у меня в голове много мусора, он снова заговорил о ностальгии, на сей раз перепутав ее с памятью.

Несколько раз в интервью он говорил, что сам никакой ностальгии не испытывает, иногда добавляя: «В отличие от Сосонко».

Я и впрямь всегда был неравнодушен к прошлому, тем более теперь, когда его стало намного больше будущего. Я фиксирую его, вспоминаю – когда с улыбкой, когда с печалью или радостью, ведь в прошлом остались близкие, друзья, молодость. Но ностальгии по прошлому у меня нет; его камни у меня внутри плотно пригнаны друг к другу.

Когда я жил в несуществующей теперь огромной стране, я видел и ощущал не раз все особенности – скажем так – советской власти, но чувства ненависти не испытывал. Неприязнь, особенно в последние годы моего пребывания в Советском Союзе, – да. Может быть, сильное раздражение от той или иной ситуации, в которой оказывался, но не ненависть, она мне вообще не свойственна. Над всеми чувствами кружила беззаботность. Я пребывал в огромном театре, где каждый играл собственную роль. Свою я старался играть весело. Даже когда я покинул Советский Союз, и мое имя стало там табу, я смотрел на это скорее с улыбкой, чем с огорчением.

С Корчным дело обстояло иначе: ведь он принимал самое непосредственное участие в борьбе за мировое первенство, и игнорировать этот факт было невозможно. После ухода на Запад его крайне редко называли в советской прессе по фамилии, ограничиваясь безликим «претендент». В итоге это слово стало считаться чуть ли не оскорблением, и «претендент» звучало как «диссидент» или «невозвращенец».

Московский бард Леонид Сергеев начал свою ироническую мини-оперу «Шахматы», посвященную матчу в Багио, строфой в стиле Высоцкого:

 
Вот, справа, он – кумир всего народа,
Пьет лишь кефир в ответственный момент!
Вот, слева, он – без племени, без рода,
С презрительным названьем – «претендент».
 

Запрет на его фамилию распространялся, разумеется, на всю печатную продукцию, включая и книги по истории и теории шахмат. Утверждая, что без упоминания его имени истории шахмат в Ленинграде не существует, Корчной был по-своему прав, хотя вина авторов этих книг и статей заключалась только в том, что они жили в несвободной стране и вынуждены были подчиняться правилам того времени (если они не соглашались, это делали за них редакторы).

А обвиняя бывших коллег и друзей в предательстве – за то, что они, находясь в Советском Союзе, не выступили сомкнутыми рядами в его защиту, Виктор даже не пытался поставить себя на их место. Он вообще требовал от других неизмеримо больше, чем делал бы сам в сходной ситуации.

Так долго подвергавшийся бойкоту, он в свою очередь прибегнул к нему, когда рассорился с Реймондом Кином (тут даже не играет роли, кто из них был тогда прав) и протестовал против его участия в турнире (Биль 1979). Хотя английского гроссмейстера уже пригласили, Корчной всё равно настаивал на его исключении, и в конце концов организаторы аннулировали приглашение. Объяснение Корчного:

– Посмотрите на эту историю с моей позиции: человек меня, мягко говоря, обидел; естественно, я не хочу его видеть каждый день!

Весной 1985 года в день рождения гроссмейстера Татьяны Лемачко, тоже оставшейся на Западе и поселившейся в Цюрихе, он, не зная, что подарить Тане, выбрал самое простое: послал ей в конверте стофранковую купюру. Такой подарок по тогдашним российским понятиям был необычным, а имениннице показался шокирующим. Через неделю ожидался день рождения Корчного…

– Представляете, – рассказывал Виктор, – получаю несколько дней спустя письмо, открываю конверт, а в нем 110 франков от Лемачко!

И хотя говорил он об этом смеясь, звучала в его голосе и нотка восхищения – так и надо! Знай наших! Он и сам мог бы поступить аналогичным образом.

Зимой 1981 года Корчной встретился в Соединенных Штатах с не менее знаменитой невозвращенкой – Светланой Аллилуевой.

– Дочь Сталина – вспоминал Виктор, – сообщила мне, что КГБ следит за ее жизнью и, более того, парапсихологически вмешивается в нее. Поэтому она в шестой раз за короткое время поменяла жилье.

Эта встреча, как и рандеву с Фишером, оказалась первой и последней: Светлане Иосифовне не понравились сомнения Корчного по поводу парапсихологического воздействия, оказываемого на нее советскими спецслужбами. Сомнения? У Корчного? Не он ли сам на протяжении всего матча в Багио боролся с пассами и тяжелыми взглядами доктора Зухаря?! Но это происходило с ним, при чем здесь дочь Сталина! (Гроссмейстер не переубедил Светлану Иосифовну, и общее число мест проживания в США у нее перевалило за пятьдесят.)