Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Право на проживание

Мы встретились сразу после моего возвращения с межзонального турнира. Корчной жил тогда в доме Вальтера Моя неподалеку от Амстердама и очень опасался за свою жизнь. Вальтер рассказывал, что Виктор, оставаясь один, никогда не открывал дверь на звонки, к окнам не подходил, а если они выезжали в Амстердам для оформления каких-то документов, всегда ложился в машине на заднее сиденье, и Мой прикрывал его газетами.

Время от времени Корчной навещал меня. Это были тяжелые для него дни. Превосходно помню, как он, возбужденный, небритый, с воспаленными глазами, почти кричал:

– Вы меня не знаете, Генна. Я – не смелый. Не смелый я! Я – отчаянный! Отчаянный!

Я пытался его расшевелить: «Такая вот получилась история с географией!» (намекая на исторический и географический факультеты ЛГУ, которые мы окончили). Но Виктору было не до шуток: слишком уж его занимали важные текущие дела.

В один из тех августовских дней он попросил знаменитого шашиста Анатолия Гантварга, возвращавшегося из Голландии в СССР, взять с собой письмо для его родных. И, хотя миссия была чрезвычайно опасной, Гантварг согласился. Ни в своих книгах, ни где-либо еще Корчной не упоминает об этой просьбе, считая ее мелкой услугой. На самом же деле можно только представить, что бы произошло, если бы письмо невозвращенца обнаружили у Гантварга: закрытие выезда из страны на все времена, полагаю, явилось бы самым мягким наказанием. К счастью, всё обошлось, и письмо достигло адресата. Успешно закончилась и миссия Ханса Рее, игравшего месяц спустя на международном турнире в Сочи. Сумка с подарками и медикаментами, врученная Корчным голландцу, благополучно добралась до Питера.

В другой раз, тоже у меня дома, был очень неспокоен, поминутно выглядывал в окно, говорил, что человека, стоящего в подъезде напротив, видел уже несколько раз, что за ним следят советские – он знает точно. Возвращаясь к Мою, всегда просил проводить его до вокзала. Один из таких походов запомнился очень хорошо: мы шли по главной торговой улице Амстердама – Калверстраат. Это было 10 сентября 1976 года, днем раньше умер Мао Цзэдун, и об этом кричали шапки всех газет. Я поднялся с ним на платформу, дождался прихода поезда, увидел, как он сел в вагон, как поезд тронулся…

О том, что с перебежчиком могут расправиться, Корчной уже был наслышан, и опасения его не были безосновательны. Тем более что на него и впрямь каким-то образом вышли сотрудники советского посольства. Ему предложили встретиться, передать письма родных из Ленинграда, поговорить по душам: они понимают его проблемы, его импульсивный поступок, но еще не всё потеряно и т. д. и т. п. Действовали они, конечно, по приказу Москвы, но маловероятно, что посольские верили в успех своего предприятия. Случалось, государство прощало какому-нибудь беглецу его «предательство», при обязательном условии, что тот, вернувшись, публично покается, но Корчной был сделан из другого теста. Кроме того, уже появились официальные заявления ТАСС и Советской шахматной федерации, фактически отрезавшие Корчному путь назад.

Заявление Шахматной федерации СССР

Направленный Шахматной федерацией СССР для участия в международном турнире в Амстердаме, гроссмейстер В. Корчной после окончания соревнования отказался вернуться в Советский Союз.

В заявлениях и интервью антисоветского характера, раздаваемых западным информационным агентствам, Корчной мотивировал свое решение изменить Родине тем, что находясь в СССР, он якобы был лишен возможности участвовать в соревнованиях «по своему выбору» и подвергался «давлению» во время финального матча претендентов на первенство мира 1974 года и после него.

В действительности в течение более четверти века советская шахматная организация создавала Корчному, как и другим гроссмейстерам, благоприятные условия для проявления его способностей, совершенствования мастерства и достижения высоких спортивных результатов. Что касается участия в соревнованиях, то Корчной выезжал в различные страны мира и в последние годы играл в Великобритании, США, ФРГ, Франции, Испании, Югославии.

Болезненное самолюбие, непомерное тщеславие, апломб Корчного в отношениях с коллегами и соперниками за шахматной доской были известны, на это не раз обращалось его внимание, и каждый раз Корчной каялся и обещал сделать необходимые выводы. Особенно заметно эти отрицательные качества проявились в ходе кандидатских матчей 1974 года, когда Корчной хвастливо объявил себя единственным шахматистом, способным успешно бороться за мировое первенство.

Нарушая международные правила, обязывающие шахматиста вести себя в соответствии с высокими принципами спорта, джентльменства, Корчной стал прибегать к недозволенным приемам психологического воздействия на партнеров, стремясь вырвать победу любой ценой. Он вел себя бестактно и учинил скандал во время полуфинального матча в Одессе. Аналогичные попытки Корчной предпринимал и в финальном матче в Москве, когда ход спортивной борьбы сложился не в его пользу. Он подавал необоснованные апелляции, допускал грубость по отношению к арбитру матча и сопернику.

Желчными и безответственными были его интервью после проигрыша матча, в которых он неуважительно отзывался о победителе и всячески принижал его игру и результат соревнования в целом.

Такое поведение Корчного вызвало единодушное осуждение спортивной общественности и любителей шахмат. В письме в газету «Советский спорт» Корчной признал свою неправоту и принес извинения сопернику. Однако, как теперь становится ясным, его очередное «покаяние» было лишь маской озлобленного индивидуалиста.

Нынешние утверждения Корчного о том, что какие-то официальные органы или лица якобы мешали ему добиться победы, попросту смехотворны. Еще ни один шахматист в истории борьбы за мировое первенство не прибегал к подобным нечестным объяснениям причин своего поражения. Не соответствуют истине и другие клеветнические заявления Корчного.

Шахматная федерация СССР приняла решение: за поступок, недостойный советского спортсмена, дисквалифицировать Корчного и лишить его званий заслуженного мастера спорта, гроссмейстера и мастера спорта СССР.

В связи с дисквалификацией Корчного Шахматная федерация СССР поставила перед Международной шахматной федерацией вопрос об исключении его из предстоящего соревнования претендентов на звание чемпиона мира.

Вслед за этим газета «Советский спорт» напечатала осуждающее письмо чемпиона мира Карпова и рядом – коллективное письмо, подписанное 31 советским гроссмейстером (всеми, кроме Ботвинника, Спасского, Бронштейна и Гулько):

«Ничего, кроме чувства возмущения и презрения, не вызывает у нас подлый поступок шахматиста В. Корчного, предавшего Родину. Став на обычный для подобных отщепенцев путь клеветы, Корчной пытается теперь делать ходы в грязной политической игре, стремясь привлечь внимание к своей персоне, набить цену у любителей дешевых сенсаций.

Встречаясь с Корчным за шахматной доской, многие из нас не раз сталкивались с проявлением его зазнайства и бестактности. Многое прощалось Корчному, щадилось его болезненное самолюбие, а эта терпимость, видимо, воспринималась им как должное. Теперь, попросив защиты от надуманных преследований у голландской полиции, Корчной свои мелкие личные обиды пытается возвести в ранг международных проблем.

Решительно осуждая поведение Корчного, мы полностью одобряем решение Шахматной федерации СССР о его дисквалификации и лишении спортивных званий».

Хотя Виктор признавал бессмысленность похода в советское посольство, отговорить его мне не удалось. Правда, другим советом он воспользовался: если уж встречаться, сделать это хотя бы не на территории посольства, обязательно в присутствии голландских представителей, и все переговоры вести на английском. Помню, он очень нервничал, но после получасовой беседы, получив письма домашних, целым и невредимым вернулся в Амстердам.

С чувством опасности, страха перед огромной махиной государства и его секретных служб было знакомо подавляющее большинство советских людей. Корчной не был трусом на шахматной доске, не был им и в жизни, но кошмар советской повседневности заключался не в том, что боялись трусы, а в том, что храбрые боялись тоже.

Булат Окуджава, когда его однажды задержал гаишник, поймал себя на мысли: «Ведь он же может сделать со мной всё. Может, например, задержать. А может и распять».

У многих это чувство – «они могут сделать со мной всё что угодно» – оставалось даже после десятилетий пребывания на Западе. Думаю, это ощущение, пусть глубоко запрятанное, присутствовало и в Корчном едва ли не до конца.

В 2012 году в ответ на вопрос интервьюера «во время матчей с Карповым вы боялись КГБ?» он честно признался: «А кто же его не боялся? Разве на вас КГБ тогда страх не наводил?..»

Весной 1995-го в Питере, гуляя по Невскому, я увидел их с Петрой около Елисеевского магазина и, подойдя сзади, жестко дотронулся до его плеча: «Это КГБ, вы арестованы!» Лицо Корчного исказилось такой гримасой, а сам он так дернулся, что я тут же пожалел о неудачной шутке.

В первые недели пребывания в Голландии он дал немало интервью и почти в каждом жаловался на кампанию, поднятую против него в советских СМИ, на притеснения, испытываемые им в Советском Союзе. Но жалобы эти смахивали на обиды шахматистов любой страны, недовольных функционерами собственных федераций, а объяснить разницу между советской и западными организациями он не умел. Правда, и сделать это было непросто: ведь на Западе спортивная федерация – независимый орган, и государству нет дела до его решений, тогда как в Советском Союзе независимых организаций не существовало вовсе.

Он был тогда опьянен воздухом свободы, но, путая ее со вседозволенностью, стал навязывать свободе свои представления о ней. И был крайне удивлен, когда многие «не понимали» его, порой и подсмеивались, не всегда и далеко не безоговорочно вставая на его точку зрения.

Особенно его задела юмореска в еженедельнике «Свободная Голландия», напечатанная сразу после обширного интервью с ним. Эта юмореска создала у Корчного негативное отношение к «стране тюльпанов», полностью попавшей, как он полагал, в зависимость от Кремля.

«В “Вечерней Москве” появилась заметка о беседе Карпова с гроссмейстером Доннером, покинувшим презренный Запад, где он мог вовсю наслаждаться жизнью.

– Почему вы это сделали? – спросил Карпов голландского гроссмейстера.

– Очень просто, – ответил Доннер. – Моих детей дразнили в школе.

– Моих детей тоже иногда дразнят в школе, – заметил Карпов.

– Но в Голландии, – возразил Доннер, – дети дразнят других детей, если их отец проиграл партию, а в России власти просто приказывают, каких детей надо дразнить, что намного справедливей…

– О-о… – только и вымолвил Карпов.

– И потом, – продолжил Доннер, – у нас всякие дураки пишут ни с того ни с сего разгромные рецензии на мои книги.

– У нас тоже иногда могут кого-нибудь покритиковать, – возразил Карпов.

– Если это происходит в России, это организовано властями, и с этим можно мириться. Но если какой-нибудь дурак нападает на тебя с бухты-барахты, это невыносимо! Поэтому я и сбежал на Восток.

– О-о-о… – снова застенал Карпов.

Советская шахматная федерация предоставила Доннеру работу: он может чистить пешки чемпиона мира».

Прошение Корчного было рассмотрено в кратчайший срок; ему предоставили право на проживание в Голландии, отказав в политическом убежище. Хотя фактическая разница была не так велика, он принял это близко к сердцу, объяснив такое половинчатое, с его точки зрения, решение голландских властей смягченными формулировками своих мотивов, подсказанных ему секретарем ФИДЕ Инеке Баккер. Но ведь сам Корчной и не рядился в тогу политического борца, всегда подчеркивая, что остался на Западе для беспрепятственного продолжения своей профессиональной карьеры.

«Многие считают меня диссидентом, – говорил он впоследствии. – Но это не так. Я просто хотел играть в шахматы. И бежал из Союза потому, что моей карьере угрожала опасность. Не я первый начал, это советские власти втянули меня в войну. Можно считать так: борясь против СССР, я боролся за себя».

Несмотря на то, что история нередко задним числом подгоняется под текущие нужды, Корчной и потом честно признавал: «Если бы я сделал несколько лучших ходов в матче с Карповым в 1974 году (то есть выиграл бы матч, проигранный со счетом –3+2=19. – Г.С.), я бы, скорее всего, остался в Советском Союзе». В другой раз упоминал каких-то четырех ленинградских функционеров, не дававших ему хода, и из-за которых он и не возвратился в СССР.

Но сколько бы он ни подчеркивал чисто профессиональные мотивы своего поступка, в Советском Союзе расценили его акцию, конечно же, как политическую; да и не ему ли самому было знать, что в стране, из которой он бежал, вне политики не существовало ничего, даже такая аполитичная игра, как шахматы.

Корчной не был диссидентом, но для того чтобы считаться врагом системы, не надо было быть антисоветским человеком, достаточно было просто иметь собственное мнение, а строптивый гроссмейстер порой его и высказывал. Но хотя он и взбрыкивал время от времени, до интервью после матча с Карповым (1974) Корчной, по большому счету, сосуществовал с режимом без серьезных осложнений. И пока он, по крайней мере внешне, придерживался общепринятых норм и правил, власти закрывали глаза на его мелкие грехи, тем более что он входил в элитный отряд советских шахмат.

Думаю иногда: как сложилась бы судьба Корчного, если бы он действительно «сделал несколько лучших ходов» и выиграл матч в 1974 году? Что произошло бы, если бы на него, а не на Карпова надел венок чемпиона мира Макс Эйве весной следующего года, после отказа Фишера от матча? Скорее всего, долго царствовать на троне ему бы не удалось, он уступил бы, наверное, кому-нибудь из молодых – скорее всего, тому же Карпову, а тогда уж ему припомнили бы всё.

Но это только игра воображения, история складывается так, как она складывается, и шахматная история не является исключением. После заявлений ТАСС, шахматной федерации страны и письма советских гроссмейстеров Виктор Корчной прекратил существовать на своей бывшей родине: его имя перестало появляться в советских СМИ, и даже художественный фильм «Гроссмейстер» (1973), где он играл одну из главных ролей, был немедленно снят с проката.

В Римской империи имена впавших в немилость подвергали damnatio memoriae – проклятию памяти, они выскребались со стел и пергаментов. С человеком, не вернувшимся в Советский Союз из зарубежной поездки, поступали точно так же – его, выражаясь языком Оруэлла, «распыляли».

Против английской сборной в 1963 году на Уэмбли за сборную мира играли Яшин, ди Стефано, Эйсебио, Зеелер и другие звезды футбола. Играл и легендарный Ференц Пушкаш, венгерский нападающий, в 1956 году бежавший на Запад. Николай Озеров, комментировавший матч для советского телевидения, ни разу не произнес тогда фамилию Пушкаша, как будто его не было вовсе, а за сборную мира выступали десять игроков. Но это касалось иностранного спортсмена, а здесь речь шла о многократном чемпионе Советского Союза, имя которого было известно каждому: ведь шахматы в «стране победившего социализма» были самой массовой, всенародно любимой игрой, за которой следили миллионы.

Когда Корчной остался на Западе, ему было сорок пять. Каспаров в этом возрасте уже три года как оставил шахматы, а гроссмейстеры сегодняшнего дня говорят о себе как о ветеранах – и действительно, почти все они едут с ярмарки.

Где-то в районе сорока каждый начинает понимать, что не может достигнуть в жизни всего, что многое прошло или недостижимо, что пора прощаться с иллюзиями. Всё это относилось к кому-нибудь, к другим, но не к Виктору Корчному: с одной стороны им двигала колоссальная энергия, подпитываемая безграничным честолюбием, с другой – переполняла ненависть ко всем, кто унизил его и продолжал унижать, не важно – добровольно или вынужденно. Эта гремучая смесь породила невиданный феномен: гроссмейстер на подходе к пятидесяти дважды завоевывал право играть матчи за мировое первенство, и в одном из них едва не добился победы. Именно на этот период (1977–1978 годы) приходится спортивный пик его уникальной карьеры, главную роль в которой сыграла обретенная им свобода.

Но перед тем как встать на тропу войны, лишенный своего, полученного при рождении имени, он должен был выбрать себе другое. Виктор отказался от англоязычного Korchnoi, не взял ни немецкого, ни французского варианта, остановившись на смеси всех трех. И хотя на шахматных и прочих сайтах до сих пор можно встретить самое различное написание, в его паспорте было написано Kortchnoi, и последние сорок лет он провел под этим именем.

Я знал их обоих, и хотя Корчной и Kortchnoi были очень похожи друг на друга, всё же совсем идентичными не были. Иногда они вступали в конфликты, порой ссорились, потом снова мирились и шли по жизни рядом. Одним целым они стали 6 июня 2016 года, даже если надпись Viktor Kortchnoi на могильном камне кладбища маленького швейцарского городка только шахматистам говорит, что здесь лежит человек, родившийся с тем же, но все-таки другим именем.

Когда он жил в доме Вальтера Моя, его посещали Берри Витхауз, шахматный мастер и журналист, секретарь ФИДЕ Инеке Баккер и гроссмейстер Хейн Доннер. Если Витхауз и впрямь был членом коммунистической партии, остальные просто принадлежали к левому крылу голландского политического спектра и не делали из этого секрета. Как и очень многие, покинувшие Советский Союз, Корчной разделял не просто правые, но сугубо правые взгляды, и участие того же Доннера в демонстрациях против войны во Вьетнаме было для Виктора достаточным, чтобы объявить коммунистом и его. Доннер не был единственным. Если кто-то не соглашался с его мнением или даже просто высказывал собственное, он тут же объявлял такого человека если не коммунистом, то пособником Советов.

Все эти визиты Корчной, нервы которого и без того были напряжены до предела, счел плохим знаком и решил покинуть тихий домик Вальтера Моя. Ему предложили поселиться в Амстердаме на втором этаже дома, где прямо под его квартиркой, которую он сразу окрестил гарсоньеркой, находилось полицейское бюро (и неслучайно, как резонно полагал сам Виктор).

В город он выходил не без опаски, и довольно часто я сопровождал его то в офис ФИДЕ, то на встречу с журналистами, а то просто в ближайший супермаркет, помогая всяческими советами, по большей части бытовыми.

Мой дом находился неподалеку от квартирки Виктора, и порой, гуляючи, я просто заходил к нему, и мы болтали о том о сём. Всякий раз, прежде чем отправиться в его гарсоньерку, я звонил ему по телефону, зная, что он по-прежнему опасается открывать дверь на дверной звонок.

Из его необычных просьб запомнилась одна: он хотел бы посетить гадалку или прорицательницу. Хотя и в старое время Виктор проявлял интерес к людям такого рода занятий, этой просьбой он застал меня врасплох. Проявив осведомленность, Корчной предложил взять газету и поискать в разделе объявлений. Действительно, я увидел там адреса предлагавших подобные услуги и, сославшись на Еврипида, посоветовал ему отправиться к той, кто сулит только доброе. Пропустив мой совет мимо ушей, он остановился на объявлении, показавшемся ему наиболее солидным, и отправился по указанному адресу едва ли не на следующий день. Спросить у него о результатах встречи я не решился, а потом за многим другим это и забылось. Знаю, правда, что и в других странах он входил в контакт с предсказательницами и кассандрами, а во всех изданиях своей автобиографии не забывал упомянуть, что известная гадалка в Италии предсказала, что он проживет больше восьмидесяти и умрет не своей смертью.

Два раза в неделю он встречался с Йопом ван Остеромом (1937–2016), которому давал уроки шахмат и за клуб которого «Фольмак» вскоре начал выступать. Миллиардер и меценат, большой любитель игры, ван Остером по-царски расплачивался с Корчным.

В те дни он был нарасхват: его приглашали для сеансов одновременной игры, лекций, да и поток журналистов, желавших взять у него интервью, не иссякал. Корчного звали и за океан, и, разумеется, в страны Западной Европы. В начале сентября 1976 года он отправился с коротким турне в Швейцарию.

Петра

Во время сеанса одновременной игры в Цюрихе, на столике, за которым играла уже немолодая, но очень ухоженная женщина, Виктор заметил книгу на русском языке – роман Толстого «Воскресение».

«Это кто здесь читает по-русски?» – вспоминала она ожидаемый вопрос маэстро. Они встретились после сеанса, потом еще и еще, а вернувшись в Голландию, Виктор, несколько смущаясь, обронил между прочим: «Вы не возражаете, Генна, если я к вам с одной дамой загляну, интересно, что вы о ней скажете…»

Неделю спустя я впервые увидел Петру Лееверик.

Она была на три года и на много-много лет старше Виктора: когда они познакомились, он только начинал жизнь в незнакомом мире, известном Петре с рождения.

Уроженка Вены, Петра Хайне вскоре после окончания войны, в августе 1945 года, перебралась в Лейпциг. Девушка поступила в университет, стала членом католической студенческой организации, но когда годом позже вернулась домой на каникулы, ее арестовали в советской зоне столицы Австрии, предъявив обвинение в шпионаже в пользу Америки. После трех дней в подвале и стояния по щиколотку в ледяной воде она подписала приговор, не понимая ни слова по-русски.

Язык она выучила в воркутинском лагере, где провела половину своего двадцатилетнего срока.

Петра освободилась по «аденауэровской» амнистии 1956 года. Ей было двадцать восемь лет. Повстречав голландского врача, она вышла за него замуж. У супругов, поселившихся в Гронингене, родилось двое детей, но несколько лет спустя брак распался, и Петра обосновалась в Швейцарии. Когда она познакомилась с Корчным, дети уже подросли, а сама Петра работала в крупной фармацевтической фирме и время от времени на очень любительском уровне играла в шахматы.

Если принять определение брака как связь с человеком, которого случайно встретил и с которым у тебя есть общее прошлое, они совсем не подходили под эту формулу. Бэкграунд был у них абсолютно разным, но их объединила страстная ненависть к Советскому Союзу.

В этой общей ненависти они не были склонны к каким-либо компромиссам и в борьбе против могущественного государства образовали нерасторжимую спайку. Да и в других отношениях, зацикленные на себе самих и выстроившие между собой и остальным миром высоченную стену, они очень подходили друг другу.

Думаю, несмотря на десять лет, проведенных Петрой в воркутинском лагере и вычеркнутых, как не раз говорила она сама, из жизни, морозный воздух, который молодая девушка вдохнула в России, остался в ее легких навсегда. Это не такой уж редкий феномен: известно, что кое-кто из немецких военнопленных, проведших годы где-нибудь на лесоповале в Сибири, на склоне лет вспоминал то время как едва ли не лучшее в жизни. Ведь на тяготы каждодневного выживания пришлись и молодость, и не терпящие фальши отношения, просто невозможные в их пристойно-бюргерском мирке. А что лишения и смерть постоянно стояли рядом, только подчеркивало остроту ощущений, не давая им забыться.

Мне кажется, что Петра, до встречи со знаменитым шахматистом пытавшаяся завязать контакт и с высланным на Запад Александром Солженицыным, пребывала по отношению к России в эдаком состоянии ненависти-любви. Когда я звонил в Швейцарию, трубку чаще всего, а в самый последний период – всегда, брала она. Мы несколько минут болтали о том о сем, и лагерная тема довольно часто всплывала в наших разговорах. Вот два, сравнительно недавних.

26 августа 2014

– Ну, как я себя чувствую, по-стариковски, а вот Виктор очень сдал. Что так? А он сейчас вам сам расскажет… А у меня, Генна, новости – русские мне компенсацию решили выплатить…

– Какую еще компенсацию?

– Так я же десять лет сидела…

– А как вы узнали? Вам что, из посольства позвонили?

– Нет, я письмо на днях получила…

– М-даа, это что семьдесят лет спустя, ведь вас, кажется, в 46-м году увезли?

– Да, и на Воркуту…

– И сколько вам, Петра, собираются выплатить, если не секрет?

– Сама не знаю, в письме просят только сообщить номер счета в банке.

– Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

– Какая еще сказка?

– А это так по-русски говорят…

– Да нет, сам Горбачев обещал…

– Как Горбачев? Сейчас там, по-моему, другой президент…

– Нет, думаю, если и другой, всё равно получу… Правда, если какую-нибудь маленькую сумму предложат, – откажусь. Ну вот, даю вам Виктора…

28 августа 2015

– Ну, как я? Ох, Генна, старость – это ужасная вещь, вы даже не можете себе представить, какая это противная штука…

– Да знаю уже…

– Вы? Да вы – мальчишка еще… Нет, это когда так всё болит, что утром и просыпаться не хочется… А если еще вставать надо… В общем, знаете, как у нас в лагере говорили?

– Как?

– Хуёво!

Посмеялись.

– Знаете, я редко на улицу выбираюсь, да и Виктора не могу возить, так что женщина приходит и вывозит его на коляске. Здесь ведь дом такой… За нами ухаживают, покупки делают. И ресторан есть. Как кормят? Я – довольна, я ведь в лагере была. А вот Виктору и то не нравится, и это. Ну вот Виктор прикатил уже…

– Непросто вам с ним, Петра?

– Непросто, конечно, но на Воркуте хуже было…

Как и каждый эмигрант из Советского Союза, Корчной, попав на Запад, не мог не испытать культурного и бытового шока. Конечно, он уже не раз бывал за границей, но его переход в другой мир произошел так внезапно, да еще при таких необычных обстоятельствах, что этот шок должен был стать для него еще бо́льшим. Ведь одно дело – приехать на зарубежный турнир на пару недель, другое – жить в совсем иных условиях постоянно. Этот шок в немалой степени смягчила Петра Лееверик.

Петра «заведовала» в его жизни всем, и Виктор, даже поругивая ее время от времени, доверял ей как никому другому.

Лев Полугаевский перед матчем с Корчным (Буэнос-Айрес 1980) долго зондировал в Спорткомитете вопрос – следует ли ему обмениваться рукопожатием с невозвращенцем. Получив в конце концов добро и протянув руку перед началом 1-й партии, Полугаевский так и остался стоять с протянутой рукой: Корчной сам не пожал ее. Помня о конфронтации с Петросяном, а потом и с Карповым и запутавшись во всех нерукопожатностях, кричал в телефонную трубку: «Петра, вы не помните, пожимали мы руки раньше с Полугаевским или не пожимали?»

Хозяйство тоже вела Петра, но образ жизни, едва ли не до последних инвалидных лет Виктора, они вели кочевой, колеся по свету. Корчной не отказывался ни от одного приглашения, и Петра почти всегда ездила с ним, стараясь оберегать от малейших забот. Часами высиживая в турнирном зале за книжкой или решением кроссвордов, она только время от времени поднимала голову, чтобы взглянуть на Виктора, а потом перевести взор на демонстрационную доску и начать считать фигуры в партии мужа. Нередко она оставалась в зале едва ли не последней: Виктор был не из тех, кто покидал сцену, пока не была досконально проанализирована закончившаяся партия, да и после этого нередко бродил по игровой площадке. Характерное, неординарное лицо, пронзительный взгляд, уложенная прическа, яркие эффектные платья, серьги и дорогие кольца на пальцах – на ней поневоле останавливался взгляд.

Петра стала для него не только подругой (официально брак был оформлен в 1992 году), но и секретарем, экономкой, менеджером, телохранителем и шофером. Помимо этого она исполняла роль налогового советчика, адвоката и даже секунданта на матчах за мировое первенство. При появлении госпожи Лееверик еще крепче сжимались желваки на скулах советских функционеров и журналистов, и в яростной борьбе с системой, отнявшей у нее десять лет жизни и не гнушавшейся никакими приемами, чтобы не позволить ее Виктору осуществить мечту жизни, она была совершенно непримиримой. Во время матчей за мировое первенство фамилия «злостной антисоветчицы» и «американской шпионки» не сходила со страниц газет Советского Союза.

Друг с другом они говорили по-русски и – так уж повелось – были на вы: Петра – вы, Виктор Львович – вы.

«Раньше я звала его просто Виктор, но когда услышала, как кто-то говорит Виктор Львович, мне это понравилось…» – вспоминала Петра, когда отшумели главные бои, и коллеги Корчного из России стали время от времени их навещать.

«Для меня Виктор Львович звучит так же официально, как Джон Фицджеральд Кеннеди, но если ей уж так нравится…» – притворно-осуждающе качал головой маэстро.

Несмотря на патронаж Петры, жизнь на Западе складывалась для Виктора трудно. Начинать всё заново непросто в любом возрасте, а ему как-никак уже стукнуло сорок пять. Эти сорок пять лет своего прошлого он нес с собой до конца, но прошлое это, что бы он ни писал о нем, несмотря на голодные и холодные блокадные годы, несмотря на все обиды и притеснения последнего периода, было не самим плохим. Когда кто-то, уже на Западе, спросил, знал ли он своего земляка, тоже бывшего ленинградца Иосифа Бродского, он только энергично вскинул плечи.

– Вы не понимаете! – воскликнул Корчной. – Я был богачом, обласканным, привилегированным, регулярно выезжавшим за границу, а кем был Бродский? И как мы могли встретиться?

В своей первой жизни Корчной знал признание, успех, славу, в Ленинграде оставалась его семья и те, с кем он провел молодые, да и зрелые годы. Не потому ли он любил цитировать поэта:

 
Не могу эту жизнь продолжать,
а порвать с ней – мучительно сложно;
тяжелее всего уезжать
нам оттуда, где жить невозможно.
 

Скульптор Эрнст Неизвестный, эмигрировавший из Советского Союза незадолго до бегства Корчного, прожив на Западе несколько лет, говорил, что всё еще чувствует себя ребенком. Ребенком Корчной себя не чувствовал, но и легко ему не было. Он попал в другую систему моральных и этических координат и избавиться от жесткой системы запретов, предписаний и умолчаний, понятной каждому в Советском Союзе без слов, ему было совсем не просто. Как Робинзон, очутившись на своем острове, не начинал новую жизнь, а старался восстановить старую, привычную, так и он с трудом отходил от пустивших глубокие корни представлений и привычек.

Трудно было отойти от сложившегося стереотипа даже в мелочах. Вспоминаю, как осенью, кажется, 1979 года – но точно уж после нескольких лет жизни Корчного на Западе – мы с Тимманом увидели на площади Дам в Амстердаме странного человека, всем своим обликом напоминавшего отбившегося от группы советского туриста.

– Интересно, – спросил Ян, – где Виктор смог купить такие шляпу и пальто?