Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Начало заката

По собственному признанию, впервые Корчной почувствовал, что играть становится тяжело, на турнире претендентов в Монпелье (1985): «Я старался, но в конце был совершенно истощен и не смог набрать даже пятидесяти процентов. Не хватало энергии и знания современной теории. Моя шахматная жизнь продолжалась, но теперь я знал, что есть планка, через которую перепрыгнуть уже не могу».

Прекрасно помню его на том турнире. Они с Петрой появлялись на завтраке очень ухоженные, элегантно одетые, искрящиеся, а баночка захваченной из дома черной икры, которую демонстративно, как вымпел, несла Петра, только подчеркивала их особость. Смеясь, они проходили мимо стола, за которым сидели старавшиеся не смотреть в их сторону многочисленные «сопровождающие» советских гроссмейстеров.

В Монпелье приехал не только Корчной, но и Лев Альбурт, шесть лет назад тоже оставшийся на Западе и осевший в Нью-Йорке; из Парижа – Спасский и какие-то бывшие советские функционеры, то ли живущие там по заданию, то ли невозвращенцы; эмигранты – Яша Мурей и Генна Сосонко, с непонятно какими функциями находящиеся на турнире; еще какие-то подозрительные личности… Нет, здесь нужен был глаз да глаз.

Я частенько завтракал со Спасским, настроенным тогда крайне антисоветски. О чем бы я ни заговаривал, Борис всё сводил к одной теме.

– Сегодня отличная погода, Боря, – радостно сообщал я после утреннего приветствия. И тут же слышал в ответ:

– Да, здесь в Монпелье солнышко светит, а в России, где у власти большевики, мороз крепчает. Ты ведь прекрасно понимаешь, Генна, что в октябре 17-го произошла не революция, а переворот, большевистский переворот, злодеи захватили власть, жалкие лилипуты, пигмеи, которые до сих пор…

Наполнив тарелку, я возвращался к столу, рекомендуя ему отведать фруктов, но Борис и тут не давал увести себя в сторону:

– Да, здесь виноград и киви, а половина населения Советского Союза голодает, ты в курсе дела? Вот когда я в последний раз был в Москве, я видел всё собственными глазами. Нет, ты не можешь себе представить…

– Подожди, Боря, но ты говорил это и год назад…

– Нет, год назад было еще не так мрачно. Сейчас – жуть!

Из-за соседнего столика доносилось только яростное позвякивание чайных ложечек.

Во время того кандидатского турнира Корчному было пятьдесят четыре. Через пять лет ему еще удалось выйти в матчи претендентов и в январе 1991-го даже победить Сакса, но семь месяцев спустя Тимман не оставил ему шансов в брюссельском четвертьфинале; в том матче Корчной не одержал ни одной победы и вообще выглядел бледной тенью яростного бойца, каким был когда-то.

Он всё понял сам и уже в конце карьеры обмолвился, что именно тогда по-настоящему упал его класс. Сказал:

– Знаете, я тут пересматривал свои партии и понял, что именно после шестидесяти сдал, и сдал резко. Дело даже не в том, что проиграл матч Тимману, вообще стал играть много хуже.

Переход в следующую возрастную стадию оказался еще более трудным. Хотя и говорил – «я неохотно уступал возрасту», натура его не хотела смиряться с происходящим: «Почему? И почему со мной?»

Он не был лишен кокетства и, хотя прекрасно видел, как резко снизился уровень его игры, радовался, что им восхищаются как уникумом, продолжающим играть и бороться, несмотря на возраст. Когда на Олимпиаде в Стамбуле (2000) ему сообщили, что в какой-то команде играет его одногодок, пошел проведать «конкурента» и последнее слово оставил за собой:

– Я выяснил, что он родился 17 апреля, так что я всё равно здесь самый старый! – смеялся Виктор Львович.

И хотя морщился, когда собеседники и журналисты уж слишком откровенно лили елей в разговоре, – честолюбия, да и тщеславия не был лишен едва ли не до самого конца.

Когда в 2002 году посетил Молдавию, в кишиневском университете ему присвоили звание почетного доктора. Был горд невероятно, с удовольствием позировал в мантии и шапочке, и с тех пор на конвертах и книжных посылках, приходивших мне из Швейцарии, стояла наклейка: Dr.h.c. Viktor Kortchnoi. А Василия Иванчука, приезжавшего к нему в Волен и удивлявшегося карандашным пометкам в его шахматных книгах, успокаивал: «Когда-нибудь эти книги будут немало стоить…»

Не знаю, как насчет книг, но неиспользованный, хотя уже подтвержденный билет «Аэрофлота» на имя Корчного, на рейс Амстердам – Москва 27 июля 1976 года обошелся мне на недавнем аукционе в кругленькую сумму. Ведь именно с той даты начался новый этап борьбы за мировое шахматное первенство, невиданный дотоле по накалу страстей.

Что же касается книг, у меня осталось немало подаренных им, с подписями, когда и очень теплыми, если только слово «теплый» можно применить к человеку, не жаловавшему аморфных определений.

Наверное, пылится где-нибудь в архивах и другой артефакт, не менее любопытный. Игорь Корчной рассказывал, как на следующий день после того, как отец остался в Голландии, к ним пришли из райкома партии: «Спросили – не взял ли с собой Папик партийный билет. Мы сказали – не знаем. Они стали копаться в его вещах – нашли. Забрали с собой…»

«Я впадаю в детство!»

Еще за несколько лет до смерти он утверждал, что заниматься шахматами надо как минимум столько часов в день, сколько длится партия. Тогда же говорил: «Я всю жизнь учусь, и сейчас учусь, я с пятью поколениями в шахматы играл, и всё равно не устаю учиться…»

И продолжал работать еще больше. Казалось, он отменил само понятие усталости, поэтому странно было однажды услышать от него, что в последнее время подустал, даже если объяснение тут же давалось им самим: «Наверное, перезанимался шахматами…»

Когда ему сказали, что Акиба Рубинштейн занимался шахматами триста дней в году, шестьдесят играл в турнирах и только пять дней отдыхал, маэстро задумался. «Такое впечатление, что я занимаюсь шахматами больше Рубинштейна, – задумчиво произнес Корчной. – Даже в те дни, когда я отдыхаю, я делаю это с шахматной доской…»

Без сомнения, ему пришелся бы по душе рассказ известного голландского парикмахера, выигравшего не один международный конкурс: «Я не верю в парикмахера с девяти до пяти, возвращающегося домой к жене с детьми и целый вечер сидящего у телевизора. Я всегда говорю о прическах; это для меня то же самое, что есть и пить, и я уверен, что и через десять, и через двадцать лет буду говорить о волосах и прическах. И не потому, что я нахожу это таким уж приятным, нет, просто это – моя жизнь».

Целеустремленно и упорно, не давая себе ни малейшей поблажки, он проводил за анализом всё время. И делал это не только по необходимости, но и по убеждению: в трудолюбии Сальери он видел не антитезу вдохновению Моцарта, а условие для достижения наилучшего результата.

Несколько десятилетий назад в самом центре Амстердама висел рекламный щит французских сигарет «Голуаз блё», на котором рядом с изображением молодого человека была надпись: «Сегодня я делаю то, что хочется мне самому: я не делаю ничего». И хотя к тому времени я уже бросил курить, мне, как и рекламному французу на щите, тоже хотелось затянуться, но главное – делать то, к чему он призывал: не делать ничего.

Это чувство было совершенно незнакомо Корчному. Пребывать в ничегонеделании он просто не мог, и речь идет не о самом последнем, инвалидном периоде его жизни, а о десяти-пятнадцати годах после шестидесяти пяти, когда он вошел в общепринятый пенсионный возраст.

Внезапно подступившая старость, как бы красиво ни называли ее сегодня «третьим периодом жизни», не стала для него временем размышлений, воспоминаний и праздности. Пословица «и волк остепенится, когда зубов уже нет» сказана не о нем.

Он просто не мог выйти из беспокойного состояния постоянной борьбы, расслабиться, посещать турниры в качестве «свадебного генерала» (как это делали Спасский и Карпов), рассказывать о былом, раздавать автографы, лучезарить… И благородная старость, которая могла бы стать предвкушением вечности, так для него и не наступила.

Сказал как-то:

– Трагедия Таля заключалась в том, что он в двадцать три года стал чемпионом мира. Ему больше нечего было завоевывать.

Самого Корчного эта трагедия не коснулась, но дело было даже не в том, что ему так и не удалось завоевать высший титул. Ему никогда не пришлось испытать блаженного чувства, что просто быть, просто безмятежно существовать иногда приятнее, чем заниматься тем, что он делал всю жизнь: безостановочно играть, к чему-то стремиться, что-то доказывать, кого-то обличать.

Шестеренки, пришедшие в движение в далеком 1944 году, когда он боролся за выполнение нормы второго разряда в ленинградском Дворце пионеров, продолжали вращаться до конца. Остановить или, на худой конец, ослабить их ход он не умел, да и не хотел. И не испытывал удовольствия от того, что можно не думать о проблемах во французской или испанской, не сокрушаться от того, что нет приглашений на турниры, не страдать от грубых зевков, просрочек времени, что можно просто лечь на диван и наконец почитать Достоевского…

Он вошел в собственную старость с приоритетами, бывшими у него самого двадцатилетнего, когда всё в жизни было подчинено шахматам. И продолжал играть, играть, играть, удивляясь, что организм не справляется с уже непосильными для него нагрузками.

Рабам на галерах обрубали большой палец: грести еще можно, а вот бросать копье – уже нет. Игра в шахматы в старости напоминает этот жестокий обычай, но Виктор Корчной пытался бросать копье и с обрубленным пальцем и ужасно раздражался, когда это у него не получалось.

Шахматы были для него укрытием, домом, защищавшим и гревшим его. Теперь в этом доме протекла крыша, обвалилась штукатурка, отсырели стены, но покинуть его он не мог, потому что без этого дома – ему не было жизни.

Позвонил 28 августа 2003 года после опена в Вене, где разделил 17–23-е места, проиграв белыми в последнем туре мастеру, уступавшему ему в рейтинге почти двести пунктов. Был очень возбужден:

– Не знаю, что происходит: я начинаю играть как ребенок. Как ребенок! Вы видели последнюю партию? Да нет, что вы, я не был в цейтноте. ОН, ОН был в цейтноте, у меня было полно времени! ОН волновался и дергался, а я… Я тоже стал играть быстро, как будто я в первый раз сел за доску! Невероятно! Энергия? Энергия у меня есть, мне не хватает нервов. А может, всё из-за того, что я стал играть новые дебюты? Может, в моем возрасте не следует играть новое? Начинать играть новое в семьдесят два года! Вы знаете, если сейчас подобьют бабки, мой рейтинг опустится до 2585… У меня никогда не было такого низкого Эло! Ну при чем здесь Сампрас? Сколько ему лет? А я-то ведь уже больше полувека играю в шахматы. И вообще, почему этот ваш Сампрас объявил, что кончает играть? Мог бы еще продолжать, ну не в Уимблдоне, так в первенстве штата Огайо – или где он там живет? А меня, между прочим, еще в настоящие турниры зовут. И в Греции, где буду играть за Петербург, и в Пловдиве – за Швейцарию…

Впрочем, и выступление два месяца спустя на командном чемпионате Европы в Пловдиве не принесло облегчения. Позвонив 23 октября, снова жаловался:

– Я впадаю в детство! Да что в детство, я и в детстве так не играл. Вы не можете представить себе, насколько я был плох, очень, очень плох. С Аталиком перешел в проигранный пешечный эндшпиль… Сам, добровольно перешел… Нет, цейтнота не было, это у него был цейтнот… А как я проиграл Александрову? О Раджабове уже не говорю – я переиграл его совершенно, но потом что-то произошло и в конце проиграл на 42-м ходу… А с Шировым? Он сделал ход, позиция была примерно равная, схватился за голову и убежал, я же, как ребенок, тут же поддался и отдал фигуру. Такой трюк, знаете ли, он сделал в стиле старых мастеров. А партию, которую я выиграл у бельгийца, видели? Знаете, что он сдался в выигранной позиции? Я думал, что всю партию отлично вел, прямо как молодой, вскрыл линию «g», активность, напор, атака. Так и пребывал в эйфорическом состоянии, пока мне не сказали, что в позиции, где бельгиец сдался, я проигрывал…

Но очередной успех возвращал его, пусть и не надолго, в привычное состояние. В середине июня 2004 года победил в двухкруговом турнире, где вместе с Портишем и Белявским играли молодые венгерские гроссмейстеры. Тут же позвонил, чтобы сообщить:

– Знаете, я выиграл 26 очков Эло.

– Так что ваш коэффициент теперь 2610…

– Да, что-то в этом роде. Маловато, конечно, но хоть взгляд не корежит…

В самом конце того же года и начале следующего набрал 4,5 из 9 в норвежском Драммене (2004/05). Заметил после турнира:

– Играю 120 партий в год, каждый третий день. Эко дело, силы есть, но вот честолюбия уже не хватает…

В действительности всё было наоборот: не хватало сил, а честолюбие у него совсем не уменьшилось. Вспомнилось, как острый на язык Петросян сказал однажды: «С честолюбием Корчного я бы вечно оставался чемпионом мира». В этой шутке тоже объяснение шахматного долголетия Виктора Корчного. Но не полное объяснение. А полное заключается в том, что обручившись с шахматами еще в юношеском возрасте, он играл в них со страстью, с исступлением, и они значили для него больше, чем для кого-либо, кого я знал в мире игры. А знал я многих.

Не только из его поколения, но и из последующего не осталось никого, кто продолжал бы бороться с молодыми, напористыми, наигранными профессионалами, представителями новых, компьютерных поколений. Но и легко ему не было. Расстраивался невероятно после проигрышей, полагая, что можно что-то сделать, чтобы если и не вернуть себя в прежнее состояние, то хотя бы избавиться от непонятно откуда взявшихся просмотров и просчетов.

Сказал тогда же:

– Каждый день после проигрыша я иду на партию с целью отыграться. С решимостью победить или умереть. Изменилось ли что-то во мне за десять, двадцать, тридцать, сорок лет? Вряд ли.

Слоны в старости теряют бивни и предают их погребению. Корчной продолжал волочь свои шахматные бивни до самого конца, не желая понять, что ни талант, ни исступленная работа, ни фанатизм не возмещают того, что уничтожает время. Радости, хотя и случаются, слишком редки, а тренировки лишь отнимают крупицы энергии, необходимой для самого процесса игры. Иногда постоянные интенсивные занятия, может, и вознаграждаются сторицей, но в целом польза от них абсолютно непропорциональна затраченным времени и силам. В его случае, правда, был сильный контраргумент: а для чего еще нужны время и силы?

В старости неизбежно появляется ощущение катастрофы, чувство, что ты выброшен на обочину жизни и никому не нужен. Но, слыша такое от других, трудно смириться с этим, когда приходит твой собственный черед.

Жаловался, позвонив после того турнира в Норвегии:

– Вы видели мои партии? Почему я играю так быстро? В чем дело? Из-за опыта и интуиции, вы говорите. Да нет, другие тоже быстро играют, но чувствуют критический момент, а я вот нет. В чем здесь дело? Как это можно исправить?

23 марта 2006 года ему исполнилось семьдесят пять. Позвонил, начал поздравлять, но он прервал меня и тут же стал говорить о рапид-турнире в Израиле, где играл давеча:

– Понимаете, проиграл первые три партии – ну, думаю, всё, снова катастрофа. Хотел даже выбыть, но как-то превозмог себя и набрал в итоге плюс один!

Когда в сентябре поздравил его с победой в чемпионате мира среди сеньоров (2006), где он сыграл для разнообразия, только пожал плечами:

– Ну, это вы шутите, конечно. Я всем говорю – вот еще турнирчик выиграл… Да и вообще, я против градаций в шахматах: юные, ветераны. Да, я старше других – и что с того?..

Играя рядом с ним два сезона за клуб второй лиги командного первенства Голландии, я видел, что он вкладывал в партию всего себя, как будто речь шла о первенстве мира. А после совместного анализа с партнером, уступавшим ему в рейтинге пунктов четыреста, нередко оставался за доской один и в поисках истины еще долго потихоньку передвигал фигурки. Соперники из голландской глубинки, никогда не видевшие великого Корчного, останавливались около его доски, следя за ходом мысли маэстро, но он не обращал на них никакого внимания.

26 сентября 2009 года играли на выезде в Хенгело, у немецкой границы, и разговаривали всю дорогу. Слух его еще больше ухудшился, нужно было почти кричать, к тому же в нужное ухо, хотя и в этом случае он частенько отвечал невпопад. Согбенный, от автобуса к турнирному залу шел с трудом, останавливался… Но, сев за доску, преобразился и партию выиграл элегантно.

Я смотрел на него с восхищением: кто-то из его коллег ушел из жизни, другие навсегда оставили игру, третьи, уйдя на пенсию, что-то пописывали, вспоминали битвы, где вместе рубились они, или время от времени играли в ветеранских турнирах. И только он один сражался с Хроносом, не давая спуску никому, в том числе и себе.

Как и почти все шахматисты старшего поколения, он пользовался компьютером только как базой данных. Говорил: «Раньше, чтобы сыграть новый дебют, мне только информацию две недели нужно было собирать, а то и месяц. Теперь же хватает получаса…» Но менять методы «ручного» анализа не хотел и смириться с тем, что канули в Лету его шахматы с многочасовым, нередко многодневным анализом одной и той же позиции, с неизбежными дырами в этом анализе, не мог.

Наступившие времена, когда даже заурядная шахматная программа зорче Каиссы самой, не пришлись ему по душе:

– Я компьютер не особенно жалую. Почему? Да главным образом, за его безответственность. Я, например, жертвую ему фигуру за атаку – он: у черных выиграно. Уже через пару ходов оценивает позицию как равную, потом я делаю сильный ход – он: у белых выиграно. Потом опять у черных… Безответственность какая-то! Нет, это не по мне.

Говорилось это, правда, когда шахматные программы были довольно слабыми, но даже потом, когда работа с компьютером стала непременной составляющей подготовки любого профессионала, он так и не научился прибегать к его советам. Да и не хотел: ему не нравилось, что эти машинные анализы лишают игру «лица необщего выраженья», характерного для шахмат, в которые играл он.

Хотя безжалостные факты не мог не признать. На турнире в Амстердаме (2008) вздыхал:

– Молодые уничтожают меня уже в начале партии. Я ведь компьютером, как они, пользоваться не умею. И если молодой человек превосходит меня в дебюте, в миттельшпиле исход партии становится ясным, и мне нечего этому противопоставить.

Сюрприз на юбилей

Старея, замыкался в себе, и если разговор сворачивал на любую нешахматную тему, становился похожим на ребенка, которого оттащили от песочницы. К концу жизни это приняло еще более радикальные формы: он просто не мог говорить ни о чем другом, и замечал это не только я.

На праздновании его восьмидесятилетия в Цюрихе разговорились с Робертом Хюбнером. Немецкий гроссмейстер вспоминал, что сорок лет назад, когда они играли тренировочный матч, с Виктором можно было говорить не только о шахматах. Об истории, политике, литературе, да о чем угодно. В Цюрихе же было видно, что интерес ко всему другому в нем начал угасать и даже околошахматные новости воспринимались им как-то потусторонне, даже их он пропускал мимо ушей. На званом ужине, откровенно скучая, бесстрастно выслушивал комплиментарные спичи, совсем не улыбался, и на лице его было написано: «Давайте вернемся к реальности! Поговорим лучше о новой идее 5.Nа4 в защите Грюнфельда».

Не зная, что подарить человеку, которому исполняется восемьдесят, я преподнес увеличенную и вставленную в рамку нашу с ним давнюю фотографию (Рига 1970). Вглядывался, морщил лоб. Затем спросил: «А кто это?» До сих пор не знаю, шутил ли он, но сын рассказывал, что фотография потом висела на почетном месте в его воленской квартире.

Там же в Цюрихе он преподнес мне свой сборник избранных партий My Best Games. Подписал:

«Нестору-летописцу от одного из его ближайших некрологодостойных персон с пожеланиями “так держать”. 26.03.2011».

Посмертная слава его заботила, и в последние годы он разговаривал со мной как Гёте с Эккерманом. В начале нулевых годов у нас обоих были контакты с Давидом Бронштейном. Виктор уверял меня, что в самом конце Бронштейн, тщательно подчеркивая отдельные факты своей жизни, старался совсем не касаться других и говорил с ним так, будто редактировал страницы собственной биографии. Похожее чувство было и у меня, когда я общался с самим Корчным.

Пока речь подчинялась, терпеливо отвечал на мои вопросы о давних временах; как это часто бывает у стариков, он помнил далекое прошлое с большей ясностью, чем события последнего времени. Он мог во всех подробностях рассказать, кто и как играл в юношеском первенстве страны 1947 года, или положение перед последним туром в его первом полуфинале чемпионата СССР (1949), но резкость сбивалась, когда заходила речь о турнирах XXI века: было ли это на Олимпиаде в Стамбуле в 2000-м или в Дрездене в 2008-м?

Иногда честно говорил: не помню. Но в характеристиках шахматистов не делал скидок ни на возраст, ни на болезнь. Шахматы были для него выше даже такой мелочи, как смерть, и об ушедших говорил так, будто они еще живы. И дело было не в том, что некоторые некрологи он читал не без удовольствия, а в отношении к шахматам, являвшимся для него смыслом существования.

И если я спрашивал его о ком-либо, то мог быть уверенным, что Корчной не отделается ничего не значащими словами. В октябре 2007 года он был в Голландии, и у нас зашел разговор о Пауле Кересе. Виктор, с жаром:

– Я знаю, вы были недавно в Эстонии у вдовы Кереса и разговаривали с ней. Я с ней тоже разговаривал – и считаю, что она полностью индоктринирована советскими идеями. Полностью! Когда я сказал, что Керес так до конца и не стал советским человеком, она встала на дыбы: да что вы такое говорите! И обиделась даже. Сама же она – настоящий советский человек. А как она стала защищать выбор Кересом Толуша! Как будто он сам его секундантом своим выбирал! И в 1953 году, когда Толуш со своим лучшим другом Постниковым – главой делегации, кагэбэшником – был на турнире претендентов, он ведь Кереса не предупредил, что Керес со Смысловым ничью должен делать по плану советских. Белыми! Когда Керес конкурировал с ним! Толуш был сначала с Постниковым и советскими, а потом уже – с Кересом. А вдова его до сих пор не понимает, что Керес был другой, другой. Он и в поведении был другой, и в одежде, и в манерах, во всем. Даже в том, что в гостинице всегда сам заправлял свою постель, тогда как советские предоставляли это горничным – как же, мы ведь советские!

Но обычно раньше или позже переводил разговор на сегодняшний день – на новинку, примененную в недавнем турнире, или на пункты Эло: «Я давеча в Биле 13 очков рейтинга прибавил». Особенно жаловался на отсутствие приглашений: «Тимман уже который год подряд в Мальмё играет, а я вот только однажды сыграл, а потом почему-то не зовут…»

Нет сомнения, что постоянное волнение во время игры, бесконечные переезды и перелеты, нередко и трансатлантические, не шли на пользу его здоровью. Но они же подарили ему неизмеримо больше, чем несколько лишних лет, которые, возможно, выпали бы ему, если бы он вел образ жизни, обычный для людей его возраста.

Однажды я осторожно очень спросил, зачем ему понадобился какой-то опен с неважными условиями, да еще бог знает где.

– Да у меня приглашений нет! – тут же воскликнул Виктор. – Перестали приглашать в приличные турниры, а где же мне еще играть? Раньше телефон звонил не переставая, а теперь гробовая тишина…

Он не мог не понимать, конечно, что даже на второстепенные турниры его приглашали из-за громкого имени, реноме. Вздыхал: «Раньше мне аплодировали за результаты, а теперь – за мой возраст и былые заслуги…» Так было, к примеру, и в том же Драммене, – ведь публике всегда интересно посмотреть на соперников, разница в возрасте между которыми составляет шестьдесят лет: Виктор Корчной и Магнус Карлсен.

В конце начал соглашаться на турниры калибра тех, в которых играл в самом начале карьеры. Трудно сказать, что испытывал Корчной, встречаясь с шахматистами, значительно уступавшими ему в классе, но на вопрос, интересно ли ему с ними играть, отвечал: «Более того, они даже не представляют, с каким нетерпением я ожидаю встречи с ними!»

Не думаю, чтобы он лукавил. Корчной никогда не приходил на партию, чтобы отбыть ее как повинность, хотя о таком может порассказать любой профессионал. Любой. Кроме Корчного.

Когда он в третий раз выиграл чемпионат страны (1964), обогнав второго призера Бронштейна на два очка, ему милостиво разрешили сыграть в зарубежном турнире среднего уровня – мемориале Асталоша (1965). Но и там каждую партию Виктор играл как партию жизни и, набрав в итоге 14,5 из 15, опередил ближайших преследователей на 5,5 очка!

В день восьмидесятилетия перед торжественным ужином давал сеанс с часами на десяти досках. Выглядел плохо: больше обычного набрякшие мешки под глазами, один глаз почти закрыт, в руке – трость, на которую тяжело опирался, подходя к очередному столику. Помню, я спросил еще у организаторов: «Почему сеанс с часами? Трудно ведь!» Объяснили: «Пару дней назад давал обычный сеанс на тридцати досках – так шесть с половиной часов продолжался! Думаете, ему легче было?..»

Выиграл восемь партий, две проиграл. Сдаваясь в одной из них, не подал руки победителю, только пожал плечами: «You won…» – и заковылял дальше. В другой – просто стал обходить проигранную позицию стороной, позволяя швейцарскому тинейджеру самому убедиться, что ходов больше не будет.

Когда организаторы юбилея спросили, какой подарок он хотел бы получить, был краток: «Сыграть в каком-нибудь турнире». Попросили уточнить, где именно. Ответил, что ему совершенно всё равно. Так через три недели он очутился в Сан-Себастьяне. Приглашением был доволен невероятно, и когда мы говорили в очередной раз, первым делом сообщил об этом. И на вопрос «а кто играет-то там?» ответил: «Понятия не имею!»

Апрельский турнир в Сан-Себастьяне (2011) оказался совсем не сильным, но делать ходы просто так – «рукой», как Смыслов – он не умел никогда, играл с полной выкладкой, но на сей раз запротестовал не справившийся с такими перегрузками организм. Был в ванной, и вдруг всё поплыло, поплыло… Упал, повредил два ребра. Потерял сознание на некоторое время. Похоже, инсульт.

Но вот незадача: через десять дней намечен матч в Сент-Луисе с Беном Файнголдом, американским гроссмейстером далеко не первого эшелона. Едва оклемавшись, рвался в бой: «Всего-то ничего – четыре классические партии, четыре рапида и четыре блица». Позвонил:

– Не чувствуете ли странностей в разговоре?

– Да нет, вроде, не чувствую…

– Точно ничего не заметно?

– Да нет, не слышу…

– Вот и я говорю: почему бы и не поехать?

– Но ведь перелет тяжелый, да и играть потом надо, Виктор… Да и таблетки вы же до сих пор принимаете. Мысли расплываться будут, концентрация потеряется…

– А у меня мысли и в нормальном состоянии расплываются – мне восемьдесят уже! Вот я и думаю: ехать надо!

Только категорический запрет врачей заставил его отказаться от тяжелого путешествия.

Но уже летом он был снова в строю… Звоню 27 октября 2011 года, чтобы пожелать успеха в Греции, где через неделю начинается командный чемпионат Европы.

– Да, еду, действительно еду в Грецию. Кстати, а что там за турнир такой?

Огорошил вопросом, но объясняю.

– А-а-а… Понятно, понятно. А мы, знаете ли, три недели назад как переехали. Куда? Да в центр Волена, совсем недалеко. Единственная разница – квартира у нас теперь с сервисом, как это, бишь, по-русски будет? Ну, там, где старые люди живут и умирают время от времени, вот в такую мы и переехали. Да как же это будет по-русски?..

– Богадельня, что ли?

– Кхе-х… Кхе-х… Да вот именно. Именно – богадельня! Хотя и устроенная очень, ничего не скажешь, квартира просторная, трехкомнатная… В доме в любой момент можно воспользоваться медицинской помощью… Мы три недели назад как переехали, так до сих пор не можем с вещами разобраться… Но вы ведь позвонили, чтобы узнать что-то, с каким-то вопросом. Задавайте, задавайте. Как в Чехии в прошлом году было, в Марианских Лазнях? Да неплохо было, только играл я скверно… Совсем время не контролировал, а однажды просто-напросто заснул. Даже дважды! Играя с женщинами! И просрочил время! В одной партии заснул на двадцать минут, в другой на семь – и тоже просрочил время… в лучшей позиции!

Но тут же дал объяснение:

– А потом удивляются, почему у меня рейтинг низкий. Сплю много и не вовремя!

Рассказал ему некстати о каком-то ветеране, задремавшем во время игры и проснувшемся от аплодисментов. Во сне тому показалось, что партию он красиво выиграл и реакция публики относится к его победе. Когда старик встал, чтобы раскланяться, соперник вернул его на землю, предложив сделать ход. «Партия закончилась, и разбирать ее я не стану», – заявил обиженный ветеран.

Выслушал мой рассказ без особого энтузиазма и, выдержав паузу, перевел разговор на вариант с 5.Bd2 в Грюнфельде: «Кто бы мог подумать, что такой невзрачный ходец может поставить перед черными определенные проблемы…»