Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

Это они – старые!

Однажды в разговоре с Анишем Гири речь зашла о Корчном, и я заметил, что маэстро неважно себя чувствует. Юный гроссмейстер не удивился: «Так ему ведь уже девяносто!» Когда я поправил – не девяносто, а восемьдесят, Аниш тут же согласился: «Ну, восемьдесят…»

Для молодых старость не знает градаций – старый и есть старый. Но старики, если им посчастливилось достичь очередного рубежа, знают: семьдесят пять – не семьдесят, а восемьдесят – не семьдесят пять.

Гордясь своим возрастом, Корчной одновременно и полностью его отрицал. Он не желал смириться с тем, что безразличное ко всему время не останавливается, что ему стукнуло уже семьдесят пять и не успеет он оправиться от ужаса, как тут же будет восемьдесят. И самое страшное, что процессы старения беспрерывны, а время мчится и мчится, нанося удары по всему организму и ни на миг не давая возможности перевести дух.

Принадлежа к не такому уж редкому типу стариков, думающих, что при правильном образе жизни можно избавиться от всех недугов, он не знал, что если удастся преодолеть восьмидесятилетнюю, а потом, если бог даст, и девяностолетнюю планку, будет еще хуже, что это состояние – каждодневное, оно – естественная плата за долголетие. Он не соглашался с тем, что старые люди всегда воспринимаются, как балласт на корабле и вынуждены играть роль статистов, особенно в шахматах.

Он не мог принять вечного закона жизни, что каждое последующее поколение рано или поздно становится предыдущим. И, не усвоив эллинского отношения к неизбежному, походил на великана, у которого в пылу битвы отсекли голову, а тот, не заметив потери, продолжает сражаться.

Накопленный опыт, жизненный и профессиональный, перечеркивался ухудшением слуха, быстрой утомляемостью, повышенной тревожностью, еще более усилившейся мнительностью, ворчливостью, вспышками гнева. Его результаты неуклонно падали, но он не хотел признать, что его мозг, весь его организм требует если не покоя, то по крайней мере передышки, и опять сетовал, что Тимман уже который год играет в Мальмё, а его почему-то не зовут…

В ноябре 2010 года, сразу по окончании трехдневного рапид-турнира в эстонском Отепя, он измерил давление: 200 на 150. Рассказал, что перед этим провел пару недель в швейцарском санатории и регулярно принимал таблетки, но сбить давление не удалось. И всё же Виктор не смог отказаться от кругового турнира при 32 участниках, да еще с гандикапом (пять разных контролей времени, в зависимости от силы соперника).

Я начал очень осторожно говорить о наблюдениях над шахматистами, проводившихся еще в Советском Союзе, о кровяном давлении, измерявшемся до, во время и после партий. О том, как затем по распоряжению свыше наблюдения прекратили, опасаясь, что после публикации результатов шахматы могут и вовсе отменить.

Хмыкнул что-то, пожал плечами и заговорил о своей игре на Олимпиаде в Дрездене (2008), стал диктовать какую-то позицию…

Правы будут пожалевшие человека, ничем кроме шахмат не интересовавшегося: несчастный Корчной! Ведь другие, скажут они, смогли позаботиться о старости и отступить на заранее подготовленные позиции. Не важно, каковы эти позиции – работа ли над компьютерной программой, как у Ботвинника, пение и сочинение этюдов, как у Смыслова, открытие шахматной школы и хлопоты с малыми детьми, как у Тайманова, написание статей и книг, как у Авербаха, или составление задач и этюдов, как у Бенко.

У Виктора Корчного были только шахматы – сам процесс игры! Эта игра стала не только наркотиком, без которого он не мог обойтись, но и страстью, не отпускавшей его до самого конца. И разве не правы будут те, кто скажет: счастливый Корчной! Сохранить в преклонном возрасте градус эмоций молодого человека, юношескую увлеченность – вот счастливый человек!

Здесь нет правых или неправых: из огромного числа возможностей, имеющихся в жизни у каждого, Корчной выбрал шахматы (или они выбрали его?) и оставался им верен всю жизнь.

После восьмидесяти начались серьезные проблемы с ногами, но отказаться от очередного чемпионата Швейцарии (июль 2012) он был не в силах. Во время одной из партий, медленно поднявшись со стула, заковылял в туалет, и каждое движение давалось ему с огромным трудом. Мастер Оливер Курман попытался помочь маэстро, но тот только раздраженно отмахнулся, объяснив швейцарцу:

– Знаете, Курман, как Иисус сам нес свой крест, так и я буду нести.

Хотя еще год назад в пятый раз стал чемпионом страны, в том не очень сильном чемпионате он занял последнее место… Но затем чуть приободрился, сыграв в турнирчике под Цюрихом, где проиграл только гроссмейстеру Вадиму Милову, привычно обругав соперника после партии. А 23 сентября 2012 года провел свой последний официальный поединок – ничья с итальянским гроссмейстером Микеле Годеной в 7-м туре командного чемпионата Швейцарии.

Успел и слетать буквально на день в Киев, чтобы дать большое телевизионное интервью. Выглядел неважно, тяжело опирался на трость, но в эмоциональных ответах, экспрессии и страстном желании в очередной раз доказать свою правоту порой проступал еще тот Виктор Корчной, каким он был всю жизнь – запальчивым, самозаводящимся, противоречивым и не дающим спуску интервьюеру:

– Нет, не так! Совсем не так!

Уже будучи тяжело больным, позвонил мне 27 июня 2013 года:

– Плохо. Лучше не становится, а врачи не знают, в чем дело. Они не понимают. Не понимают! Слежу ли за турнирами? Слежу. Как? По газетам. Каспаров, говорите, уехал из страны? Как же, читал, читал… Если будете говорить с ним, передайте, чтобы он имел в виду: после Березовского для Путина следующий враг – Каспаров. Так что – пусть в виду имеет…

Через пару месяцев говорили снова:

– А еще что нового в шахматном мире? Кто в финале Кубка с Крамником играет? Как вы сказали? Андрейкин? Никогда не слышал. А еще какие новости?

Колеблюсь, надо ли говорить… Он, как и все люди в возрасте, не очень любил, когда ему сообщали о смерти кого-нибудь из общих знакомых, но очень свойственное старикам тайное чувство – вот он умер, но я-то, я-то еще живу! – у него присутствовало очевидно.

Решаюсь, всё равно ведь узнает от кого-нибудь:

– Алла Кушнир в Израиле умерла…

– Как умерла? Она же еще молодая…

– Семьдесят два почти…

Пауза. Молчу и я. Мы знали Аллу очень хорошо, встречались и в Москве, и в Питере. Готовясь к очередному матчу на первенство мира с Ноной Гаприндашвили, Кушнир приезжала к нам на сборы в Зеленогорск, а в 1973-м уехала из Союза и еще несколько лет играла в шахматы на самом высоком уровне.

– А отчего умерла?

– Никто не знает. Кто-то сказал, что тяжело переживала смерть мужа, Марселя Штейна. Вы ведь помните такого?

– Как не помнить? Так и он умер?

– Да, но Марсель был старше Аллы лет на двадцать пять. Ему далеко за девяносто было…

– Ну, всё равно…

Он шел по льду жизни, видя, что лед под ногами становится всё тоньше и в образующиеся полыньи проваливаются те, кого он знал с юношеских лет. Не уверен, испытывал ли он ужас при виде того, с какой быстротой исчезают его сверстники, но что колокол звонит и по нему, не понимать не мог. Услышав об уходе кого-нибудь из коллег, он либо отделывался ничего не значащими словами, либо никак не реагировал – делая вид, что не расслышал, тем более что это не представляло для него особого труда.

Как и многим старикам, ему было свойственно отгораживаться от собственного возраста, считая престарелым кого угодно, но не самого себя. Услышав весной 2005 года, что в Нью-Йорке умер гроссмейстер Шамкович, принял это очень спокойно: «Ну да, он ведь был глубокий старик…» Леонид Александрович Шамкович только перевалил через восьмидесятилетний рубеж – по западным меркам, не такой уж солидный возраст.

Говорил, что почти всех его коллег уже нет в живых и что, уехав на Запад, он продлил свою жизнь на десяток, а то и на два десятка лет. Даже если это и так, продление принесло последствия, мириться с которыми он не хотел и, оказавшись в инвалидной коляске, напоминал англичанина, говорившего в аналогичном положении: «I happen to be a person sitting down». Став тем, кому просто «случилось сидеть», когда другие стоят и ходят, он воспылал неприязнью к врачам, не желающим или не умеющим его вылечить, чтобы всё было, как встарь. Ведь раньше никакой инвалидной коляски не требовалось – так почему же сейчас? И неужели нельзя подобрать правильные медикаменты, чтобы поставить его на ноги?

Военно-медицинская комиссия

Сказал однажды: «Когда я вижу, как играет сейчас Тайманов, не могу представить, что когда-нибудь моя шахматная сила снизится настолько. Думаю, на определенном уровне смогу держаться».

Судьба распорядилась иначе. Как и подавляющее большинство людей, он умирал по частям, отдавая природе слух, память, выносливость, возможность передвигаться – всё, о чем совсем недавно даже не задумывался и что считал само собой разумеющимся.

В октябре 2012 года после второго, уже серьезного инсульта, когда он очутился в инвалидной коляске, появились проблемы с речью.

Старость очень часто смывает у людей черты индивидуальности, превращая их в тусклую глину. Но Корчной, даже сидя в инвалидной коляске и с трудом произнося слова, не стал кротким и обходительным. Он по-прежнему признавал только «за» или «против», и никаких «с одной стороны» или «с другой стороны», никаких «может быть».

В середине декабря 2012 года возникли ментальные проблемы, и он попал в специальную клинику. Но и там мечтал о февральском турнире в Юрмале, хотя врач-психиатр считал, что в таком состоянии об игре в каком-либо соревновании надо забыть.

Позвонил Петре. Она подтвердила: да, Виктор в клинике, врач говорит, что надо провести там минимум неделю для всестороннего обследования, но он не хочет, рвется домой.

– Вы же знаете Виктора, у него такая сила воли, что он может уйти оттуда, убежать.

– Так он же в коляске…

– Он и в коляске может убежать!

Тогда же говорил с Игорем Корчным.

– В психиатрической лечебнице, куда его привезли поначалу, доктор-румын оказался большим любителем шахмат, соответственно относился и к Папику. У доктора дочка тоже играет в шахматы. Так вот, отец полагает, что доктор будет специально удерживать его в лечебнице, чтобы он давал его дочери уроки шахмат. Что здесь сказать, ведь Папик всегда был конспирологических дел мастером. Он уже, кстати, ухитрился подать в суд на дом престарелых, где жил, а на днях пригрозил Петре, что подаст в суд и на нее, после чего ее выгонят из Европы. Я предложил тогда уж подавать в суд сразу на Толю Карпова. Папик захихикал и тему очередного суда забросил…

В первый день Рождества, 25 декабря 2012 года он неожиданно позвонил сам. Голос слабый, запинающийся, проблемы с речью скорее усилились. Очень просил перезвонить ему завтра утром. Звоню.

– Очень п-приятно, что вы пп-позвонили. Очень, очень п-приятно…

Редкая, невозможная для него фраза. Он часто останавливался, чтобы собраться с мыслями, найти правильное слово или просто передохнуть. Порой вставлял в речь какие-то иностранные слова и, понимая это, спрашивал, как это будет по-русски. К концу устал и запинался всё больше, да и паузы – становились всё длиннее… Уже давно, чтобы избежать аберрации памяти, часто встречающейся у вспоминающих прошлое, я решил записывать разговоры с ним, а точнее – всё, что говорил он. Вот этот монолог, записанный без каких-либо сокращений.

– Я вам сразу вопрос задам: если я в Москву вернусь, сильно мне по шапке дадут, как вы думаете?

– Кто даст?! – спрашиваю ошарашенно.

– Ну как – кто? Путин! Сейчас я вам всё объясню. Я в больнице в Арау. В больнице. Началось всё 26 сентября, когда я на улице упал. Шел по улице и чувствую: нога меня не слушается… И упал… Рвота началась страшная. Страшная… Это всё последствия фалла, ну как это по-русски называется? Падение? Йа, йа, после падения! Потому что мозг не слушается, не работает правильно… Нет, сознание вроде не терял… Привезли меня в больницу, где пролежал я довольно долго, несколько недель… Но ходить после этого уже не могу… А что, кстати, Спасский? Видели его? Нет? Только по телевизору? На коляске привезли? И как он? Думаете, я лучше его? Но не в этом дело… Вы можете позвонить в посольство Советского Союза, чтобы они создали военно-медицинскую комиссию? Как – зачем? Чтобы она приехала, освидетельствовала меня и признала, что меня здесь держат насильно… Насильно! Я до этой больницы был ведь еще в другой. Как получилось? Я у Петры 200 франков попросил, не знаю уж, зачем, но она женщину вызвала – голландку, кстати. Так вот, пришла эта женщина, так я ей ножницы показал… После чего меня на полицейской машине и увезли в ту больницу… Подождите, подождите, мне сейчас почту принесли, женщина принесла, смотрит как-то странно на меня… Так вот, в той больнице был доктор-румын. Румын, понимаете? Когда ему из Риги позвонил спонсор турнира, где я играть должен был, так этот румын ему сказал, что играть я там не могу, не буду играть… А что Спасский, играет уже? Но не в этом дело. Меня в эту больницу в Арау привезли, а в той Петра осталась, она ведь, как бы сказать… Не вполне логично сейчас рассуждает… Не всегда логично… Но самое главное – надо комиссию военно-медицинскую создать и меня на волю выпустить отсюда… На волю! Как – куда на волю? На волю! Я вот сегодня решил на службу сходить католическую, ведь Рождество сейчас, так меня и на службу не пустили… Вы не могли бы позвонить в посольство Советского Союза и попросить военно-медицинскую комиссию, чтобы приехала, освидетельствовала меня… Почему военно-медицинскую? (Пауза. Думает.) Ну, «военно» звучит как-то солиднее… Или вы думаете, что они не будут спасать человека, который был советским, да сбежал? Как вы думаете? Или вот что – свяжитесь с важными людьми, с послами Швейцарии, России, поставьте их в известность… Чтобы был созван международный консилиум врачей, пусть определят правильность лечения… Было ли бы в Волене – лучше? Да, конечно, там дом, там ведь тоже уход можно наладить, пусть и Петры нет, но и еду могут приносить, и таблетки… Вот мне сейчас четыре таблетки принесли, женщина будет смотреть, чтобы я всё выпил… Подождите секундочку… (Пауза.) Аллё, аллё, вот она ушла, и я вам скажу, почему они следят, чтобы я всё принимал… (Понижая голос, едва слышно.) Таблетки-то в Швейцарии дорогие, вот они и думают, что будут таблетки откладывать, а потом продавать, так от этих таблеток на улицах трупы будут валяться… Чьи трупы? А тех, кто эти таблетки приняли… А женщину ту, голландку, которая машину вызвала, нельзя ли как-то разыскать? Или еще лучше – найти что-нибудь в ее биографии эдакое… Вы понимаете, что я имею в виду? Я с тренером сейчас занимаюсь, он меня поддерживает, и упражнения в зале делаем… Наверное, и Спасский в Москве тоже упражнения делает, но я хожу уже по комнате, а ходит ли Спасский? Надеюсь, через неделю буду ходить уже без помощи… Хотя румын сказал спонсору турнира, что я болен, очень болен и участвовать в турнире никак не смогу… (Снова понижает голос.) Подождите, подождите, вот женщина проходит, хочет посмотреть – от кого я письма получаю… Я конверты с адресами переверну… вот так…так… Вы мне лучше скажите, – а говорит Спасский лучше меня? Можете позвонить мне через часок, после того как с большими людьми поговорите? Как – с кем? С послом Швейцарии, например… С послом Швейцарии – где? (Пауза.) Действительно… С трудом соединили со мной? Та-ак… Неудивительно, я это и ожидал. Позвоните тогда на «Нокию». Так телефон называется, только вот номера не помню, знаю, что «Нокия»… Включен ли? А кто его знает… От чего лечат? Кажется, от сердца, еще от чего-то, поэтому и говорю – нужна военно-медицинская комиссия… Только военно-медицинская! Да, еще: если что – мой паспорт в трезоре. Как это по-русски называется? Ну знаете, трезор, где деньги еще хранят? Сейф! Сейф, конечно. В сейфе, в Волене… Если хотите с Петрой поговорить, она через несколько часов здесь будет, если позвоните… Но, знаете, Петра ведь сейчас тоже не вполне логично говорит… Ну, до свиданья, до свиданья, я снова вижу – женщина появляется…

Два дня спустя говорили снова. Всё то же самое, разве что в конце появились знакомые мотивы:

– Не могли ли бы вы доктору-румыну позвонить и сказать, что я согласен тренировать его дочку до конца этого года, а за это он отпускает меня домой. Куда домой? В Волен, конечно… Сколько лет дочери? Двенадцать-тринадцать, я сыграл с ней шесть партий. И выиграл их все – кхе-х… кхе-х… Все!

Почему он постоянно поминал военно-медицинскую комиссию? Очень может быть, потому, что почти сорок лет назад, в разгар развязанной против него кампании в советской прессе, он лег «на обследование» в ленинградскую клинику Военно-медицинской академии. Тогда это был довольно распространенный способ затаиться, лечь на дно и переждать смутное время. Наверное, можно подвергнуть расшифровке и другие ассоциации, сплетаемые его мозгом, – только вот надо ли это? И так понятно, что был он не в порядке, и мозг его ткал удивительные кружева из старых страхов и комплексов.

Но – оправился, вернулся домой в Волен. А в феврале 2013-го я впервые увидел его уже в инвалидной коляске – в качестве почетного гостя на турнире в Цюрихе. Сначала запинался, потом как-то разговорился, разошелся.

– Вы заметили, что я теперь в рольстуле, как это будет по-русски?..

– Инвалидная коляска. Но, знаете, рольстул звучит как-то мягче, даже во рту перекатывается – рольстул, как-то по-роялистски звучит… Стул на колесиках. По-голландски, кстати, то же самое – рольстул…

– Спасибо, спасибо… – приободрился Виктор. Охая и кхекая, поддакивал: «Йа-йа, йа-йа». Искал слова, совсем неожиданно вставлял немецкие.

– Конечно, с палкой было лучше, а вот теперь и с палкой ходить не могу. Трудно. С другой стороны – зачем шахматисту ноги?..

Прозвучало едва ли не как сказанное под запись, но прямо так и сказал: «Зачем шахматисту ноги»? Его страсть к игре не считалась с тем, что он стал инвалидом: ведь слово «инвалид» предполагает в прошлом валидность (годность), а теперь вот он в коляске сидит – ну и что?

Полгода спустя побывал в последний раз в Питере. Вернее, его привезли – в инвалидной коляске, с подвернутой ногой, говорящего с большим трудом.

Позвонил сразу по возвращении в Швейцарию. Пытался рассказать о тех, кого видел, вернее, о тех, кто пришел его навестить:

– Ггг…остиница на Мойке… замечательная!… Отт. личная! И принимали отт. лично… Даже медсестру наняли… зная, что я… не здоров…

Помню еще, удивился эвфемизму – «не здоров». Но потом – с придыханием:

– Но главная новость… знаете, какая?

– Какая же? – насторожился я.

– Я видел в Ленинграде… Лотье.

– И что?

– Так вот – он… (Долгая пауза, потом выдохнул.) ОСТАВИЛ ШАХМАТЫ!!

Я – с деланным изумлением, зная, что Жоэль давно уже не играет:

– Не может быть!

– Нет, представьте: молодой человек – шахматы оставил! Окончательно… оставил! Не-ве-роят-но!!!

Кто из нас лучше?

В 2010 году в инвалидной коляске оказался Борис Спасский. Два года спустя, когда Корчного постигла та же участь, Игорь показал отцу найденный в ютьюбе коротенький фильм, где Спасский, вернувшись в Москву, отвечает на вопросы журналистов. Корчной только вздохнул:

– М-да… Борис Васильевич, пожалуй, сейчас меня опережает, говорит лучше, да и вообще…

В эти его последние годы наши разговоры нередко кончались вопросом: «Как он? Лучше меня?» Или: «А что Спасский? Играет уже?» А однажды поинтересовался:

– Правда ли это: я слышал, что он уже жалеет, что в Москву вернулся? Не слышали? Я в Москву возвращаться, во всяком случае, не собираюсь…

Соревнование с земляком, продлившееся семьдесят лет, началось в 1946 году в ленинградском Дворце пионеров, когда Владимир Григорьевич Зак подвел девятилетнего Борю к опытному перворазряднику Вите Корчному, дававшему сеанс другим детям.

«Этот, что ли, – мотнул головой Корчной, едва взглянув на худенького мальца, – ну, разве что вслепую…» Партия закончилась быстро. Французская защита, сразу после дебюта Виктор провел типичную комбинацию с жертвой слона на h7 и поставил мат. Боря заплакал.

А спустя два года в том же Дворце состоялась и первая официальная встреча. Партия, тоже длившаяся недолго, сохранилась. На 12-м ходу, решив, что крупные материальные потери неизбежны, Боря сдался и снова заплакал. «Чего это ты? – спросил его более умудренный соперник и показал, как можно было продолжать борьбу. – Позиция, конечно, плохая, но фигура ведь не проигрывается…» Боря заплакал еще горше.

Корчной и Спасский возглавляли в те годы юношескую сборную города, и той команде была посвящена даже целая поэма доморощенного автора. Начиналась она так: «Ленинградский мастер Зак привез десять злых собак. Первый пес – это Корчной, он мотает головой. Спасский – это пес второй…»

Но уже через несколько лет их пути разошлись: юный Спасский вошел в круг претендентов на мировое первенство, а Корчной еще только боролся за гроссмейстерское звание.

Оба они закончили ленинградский университет: Корчной – исторический факультет, Спасский – факультет журналистики. Дипломная работа Корчного называлась «Народный фронт и коммунистическая партия Франции накануне Второй мировой войны». Уже находясь на Западе, Виктор заметил, что понятие «история» в сталинское время было очень условным и что по-настоящему его интересовали филология и психология. Не договорив – после шахмат, разумеется. Но это и так было ясно.

Спасский поступил было сначала на математический факультет, но быстро понял, что шахматы с математикой совместить будет непросто, и перевелся на журналистику. Тема его диплома была непосредственно связана с шахматами: «“Шахматный листок” в Петербурге в период с 1859 по 1863 год».

Надо ли говорить, что расписание у обоих было свободным, и в университете студентов-шахматистов видели нечасто. Корчной на лекциях обычно потихоньку передвигал фигуры на карманных шахматах, а Спасский, вспоминая студенческое время, сказал: «Советский университет не дал мне никакого образования. Правильнее было самому осваивать какие-то предметы – античную литературу, философию…» И почему-то больше всего ему запомнился курьез: на каком-то экзамене он не мог назвать правильно всех титулов Мао Цзэдуна.

Вот как старший по возрасту вспоминал то время и основные вехи их карьеры: «Мы родились и воспитывались в одном городе. Свое первое шахматное образование получили у одного и того же педагога – Владимира Зака. На протяжении многих лет были в приятельских отношениях. Не изменил этой ситуации и матч 1968 года, когда Спасский буквально разгромил меня! Но приятельские отношения – это далеко не дружеские. Друзьями мы не были никогда. Во-первых, я старше Спасского на шесть лет. Во-вторых, у нас не совпадало имущественное положение. В юности я был беден, а он много, несравнимо беднее. Лет через двадцать пять я стал человеком обеспеченным, а его можно было назвать богатым. В-третьих, у нас не совпадало время лучших достижений. Я еще только выходил в гроссмейстеры, а он уже играл в соревнованиях на первенство мира. В-четвертых, у нас довольно скоро стали развиваться различные взгляды на жизнь. Мы, повторяю, воспитывались с ним у одного педагога, только я был с Заком до конца, до своего бегства из СССР, а он пошел в обучение сперва к Толушу, потом к Бондаревскому. Конечно, гроссмейстеры старшего поколения могли, смогли выучить его многому. Но они же прививали ему циничное отношение к жизни… Наконец, в-пятых, шахматный стиль у нас с ним тоже был разный, причем один не питал уважения к шахматному стилю другого. А в остальном, если хотите, мы были приятели!»

Вспоминая те годы, Корчной сожалел не только о том, что не пошел в обучение к Толушу, но и что отказывался от сотрудничества с чемпионами: «Когда в матче Москва – Ленинград я выиграл у Ботвинника, он пригласил меня для подготовки к матчу-реваншу с Талем (1961). И со стороны Таля тоже поступали аналогичные предложения. Я решил: если сам собираюсь бороться за звание чемпиона мира, не должен делать этого. И отказал обоим, о чем теперь жалею. Вот Крамник, например, будучи молодым и многообещающим, Каспарову помогал, а потом и прибил его, да и Иванчук с Карповым работал, так что зря я не сделал этого, тоже мог бы многому научиться».

Судьбоносным для обоих стал 1976 год. Когда Спасскому после различных рогаток удалось добиться разрешения на брак с француженкой русского происхождения, многие друзья побоялись поздравить его лично: молодые жили в дипломатическом доме, который прослушивался и проглядывался КГБ.

«Но Корчной пришел! – вспоминал Борис. – Причем не на свадьбу в Дом бракосочетаний, а к нам домой поздно вечером. Вдруг звонок, Марина открывает. На пороге в полумраке – Корчной с цветами! Стоит на пороге сконфуженный такой чёрт (он ведь на чёрта похож!) и протягивает букет. Жена тогда даже перепугалась. Не поняла, кто это… А я до сих пор Корчному благодарен…»

Когда Корчной стал невозвращенцем, под осуждающим коллективным письмом советских гроссмейстеров не было четырех подписей (не считая Карпова: он осудил отдельно). Если нонконформизм Бронштейна и Гулько имел для обоих неприятные последствия, а Ботвинник пояснил, что вообще никогда не подписывает коллективных писем, то к Спасскому даже не обращались. В свое время он наотрез отказался подписать коллективное письмо в защиту Анджелы Дэвис (активистки компартии США, подозреваемой в соучастии в убийстве). К тому же Спасский уже сидел на чемоданах: месяц спустя он и сам был на Западе.

В узком кругу Борис ерничал: «Партийная организация советских шахматистов понесла тяжелую утрату, – медленно произносил он траурным голосом. – Ее ряды покинул член КПСС с 1965 года Виктор Львович Корчной…» И добавлял: «Какой парадокс – когда Корчной жил в СССР, он был коммунистом и русским. Когда оказался на Западе, стал антикоммунистом и евреем».

У Корчного, разумеется, тоже был собственный взгляд на своего вечного соперника: «После проигрыша матча Фишеру позиции Спасского, ранее прочные, пошатнулись. По-прежнему один из сильнейших в мире, он получал много приглашений на турниры, но дорогу на Запад ему всё чаще закрывали. В прошлом он любил показать себя фрондером, но теперь ему не прощали ничего. Он принял правильное решение – развелся со своей советской женой и женился на француженке, внучке деникинского генерала, сотруднице французского посольства в Москве. И, посетив самые высокие сферы советского руководства, получил разрешение покинуть СССР и обосноваться в Париже. Его, человека с двойным гражданством, знакомые стали называть “диссидентом на одной ноге”».

В 1977 году в Белграде судьба свела их в финальном матче претендентов на первенство мира, победитель которого выходил на Карпова. Оказавшись на Западе, оба бывших ленинградца не стали близкими друзьями, но сохранили вполне коллегиальные отношения. Всё изменилось после того белградского матча. «Мы начали его приятелями, а закончили врагами», – вспоминал позже Корчной.

В первых десяти партиях он одержал пять побед при пяти ничьих. Разгром казался неминуемым, но последующие четыре (!) партии выиграл Спасский. Счет почти сравнялся. Корчной был в бешенстве – он играл теперь как бы сам с собой: Спасский постоянно сидел в специальном боксе, оборудованном для него на сцене, обдумывал позицию, глядя на демонстрационную доску, потом появлялся перед соперником, делал ход и возвращался в свое убежище.

«В тот момент я находился в тяжелом состоянии, – признавал Корчной. – Несмотря на сохранившийся перевес в счете, я всерьез подумывал сдать матч. Но группа любителей шахмат, парапсихологов, обещала, не выезжая из Швейцарии, помочь мне обезопаситься от вредного влияния извне».

Уточнял: «После беседы со швейцарскими парапсихологами я потребовал поменять боксы местами – чтобы Спасский смотрел мне не в затылок, а в глаза. Вскоре эта “мелочь” сыграла важную роль. В те дни я отметил, что сопровождавшая меня на матче Петра тоже находится под сильнейшим парапсихологическим влиянием. Эта новинка советской прикладной психиатрии получила дальнейшее развитие на матче 1981 года в Мерано».

На финише Корчному удалось собраться и победить в двух партиях. После матча оба соперника обвиняли друг друга в психологическом и всяких других воздействиях, явственно слышимых внутренних голосах, внушавших им слабые, а то и проигрывающие ходы.

Спасский до сих пор уверен, что Корчной каким-то образом влиял на его мышление: «Он усадил тогда в первый ряд шесть человек, чтобы те мешали мне играть. Они старались гипнотизировать меня. Визуальный прессинг! Я чувствовал, что не могу сосредоточиться… Не говоря уже о том, что Корчной просто мешал мне играть! Когда шли мои часы, он строил рожи. Фыркал. Но самое отвратительное – принимался скрести ногтями по столу. Некоторые не переносят этот звук. Собираясь предложить ничью, Корчной вызывал судью – передавал предложение через него. Хотя я сижу напротив – говори, что хочешь…»

Корчной тоже не давал спуску противнику: «Спасский получил разрешение на выезд из страны “случайно” ровно через месяц после моего бегства из Советского Союза. И кто знает, какие обязательства ему пришлось взять на себя в обмен на выездную визу… И почему это в зале было полно сомнительных личностей, по виду которых нетрудно было догадаться, из какой страны они прибыли, а к концу матча в Белград прилетел сам Ивонин, зампред Спорткомитета?»

А вот как описывает канадский гроссмейстер Кевин Спраггетт свой разговор со Спасским, когда однажды речь у них зашла о Корчном:

«Борис начал перечислять многие качества Виктора: “У него имеется инстинкт убийцы (никого нельзя даже сравнить с этим “даром” Корчного), он обладает феноменальной способностью к работе за доской, равно как и при подготовке к турнирам, у него железные нервы – даже когда на часах остаются считанные секунды, он превосходно считает варианты (может быть, только Фишер превосходил его в этом искусстве), он защищается, как никто другой, он превосходно чувствует, когда надо перейти к контратаке, у него безупречная техника, даже лучше чем у Капабланки, невероятная способность к концентрации, он прекрасно ведет стратегическую линию, обладает исключительно острым тактическим зрением, он очень тонкий психолог, у него нечеловеческая воля к победе (и здесь с ним может сравниться только Фишер), невероятная энергия и самодисциплина”. Наконец Борис остановился и посмотрел на меня, ожидая вопроса, который я не мог не задать, – продолжает Спраггетт. – И я задал этот вопрос: “Но, Борис, почему же он так и не стал чемпионом мира?..” – “У него нет шахматного таланта!” И Спасский разразился хохотом».