Текст книги "Злодей. Полвека с Виктором Корчным"

– Дело серьезное, – сразу взял быка за рога Витя. – А ты здесь специалист. Даже не знаю, что было бы лучше для меня… Понимаешь, мне тут предложили работу во Фрунзенском доме пионеров. Как думаешь, взять ставку или лучше пойти на почасовую? Если возьму часы…

Был ранний вечер 17 августа 1972 года. Дата совершенно точная: утром следующего дня я, выкурив сигарету, в последний раз спустился вниз по истертым ступеням лестницы дома, в котором прожил всю жизнь.

Вижу разницу между эмиграцией того времени и позднесоветской, а тем более нынешней. Теперь эмиграция из России, несмотря на те же трудности привыкания и врастания в новый мир, является просто переездом в другую страну (временным или постоянным). В большинстве случаев она вовсе не исключает возвращения обратно, не говоря уже о поездках в отпуск или по любому другому поводу.

Гроссмейстер, живущий сейчас в Израиле, покинув Россию в начале девяностых, сказал: «Я переехал из России в Израиль». Тогда же, на заре эмиграции, не переезжали куда-то, а расставались со страной насовсем. Прощание с близкими и друзьями напоминало поминки. Стеклянная стена в аэропорту, отделявшая остающихся от уезжающих, была подобна занавесу в крематории, отделявшему живых от уходящего навсегда. И я тоже знал, что 18 августа 1972 года для всех остающихся умираю навечно.

Как и большинство эмигрировавших из СССР, я не представлял своего будущего; я уезжал откуда-то, а не куда-то. Сравнивая прежнюю и теперешнюю эмиграцию, вижу, что мой вариант, хотя и несравненно более жестокий, на долгой дистанции оборачивается несомненным плюсом – в становлении характера и выработке правильного мировоззрения.

По разные стороны

Я уже жил в Амстердаме, когда Корчной позвонил мне из ФРГ, где играл тренировочный матч с Робертом Хюбнером (декабрь 1973). Комментируя мое предстоящее выступление в Вейк-ан-Зее и вызванный этим неприезд в Голландию советских гроссмейстеров, Виктор со смехом советовал поскорее начать играть и в других турнирах, чтобы тоже закрыть их для представителей Советского Союза. Но до этого дело не дошло: год спустя Геллер и Фурман играли в Вейк-ан-Зее как ни в чем не бывало.

А через два месяца, уже после его четвертьфинального матча претендентов с Энрике Мекингом (Огаста 1974), я получил письмо из Соединенных Штатов:

«…Прежде всего, я поздравляю Вас с успехом в международном турнире. Я не без труда (и не без фарта) обыграл своего хамоватого гения. Но всё обошлось, хотя я давно не играл так слабо. Вы меня заинтриговали давеча по телефону. Мне интересна Ваша работа, даже если она не опровержение в каталонском начале. Отношения у нас с Вами сейчас очень субтильные, если можно этим французским словом уточнить всю необычность взаимоотношений. Я понимаю, что жизнь у Вас сейчас имеет другие основы. Поэтому – не удивляйтесь – если Вы еще не применяли свое опровержение, то я готов купить его у Вас. Товар это тоже необычный и мог бы оказаться полезным, как для меня, так и для Вас. Его номинальную ценность я оценил бы как среднюю цену полуочка на Вашем уровне – где-то в районе двух сеансов, т. е. 350 гульденов. Эту цену я и готов Вам выплатить по получении материала от Вас. В случае успешного применения новинки мною, цена ее, естественно, значительно повышается – условно, вдвое, что я и выплачу Вам в дальнейшем. Наоборот, если она окажется с серьезной дырой, Вы мне сделаете какую-нибудь другую работу… Всё, как видите, по-джентльменски, но пока мы друг друга не очень обманывали. Надеюсь, что Вы согласитесь, и жду Ваш манускрипт, вложенный в письмо Вальтера. Всего хорошего! Жду ответа… Вальтера. 25.02.1974».

Письмо немного странное, но было ясно, что Корчной не прочь возобновить наше сотрудничество, прерванное моей эмиграцией. Прямой контакт после этого стал немыслим – как может ведущий советский гроссмейстер иметь что-то общее с отщепенцем, покинувшим родину и живущим на Западе? Именно поэтому я и должен был вложить свой ответ в письмо голландца Вальтера Моя, нашего общего приятеля и шахматиста.

Они с Моем познакомились на турнире в Вейк-ан-Зее (1968). Вальтер был шахматистом-любителем и о Викторе всегда говорил с придыханием: тот был для него богом. Через четыре месяца они встретились снова, уже в Амстердаме, где Корчной выиграл четвертьфинальный матч претендентов у Решевского (5,5:2,5). После этого они виделись еще раз, а затем стали периодически обмениваться открытками и письмами.

Корчному, конечно, надо было считаться с тем, что письма, посылаемые советскими гражданами за границу, особенно в капиталистические страны, подвергаются перлюстрации, поэтому он ограничивался шахматными темами. Вальтер Мой до сих пор хранит написанные характерным почерком послания гроссмейстера с разбором собственных партий, показавшихся автору особенно интересными.

Впервые вне России мы с Корчным увиделись в июне 1974 года на Олимпиаде в Ницце. Я играл за Голландию – он, естественно, за Советский Союз.

– Вы не видите никакой перемены во мне? – обиженно спросил Виктор в самый первый день.

Присмотревшись внимательнее, я заметил на нем короткий парик, действительно преобразивший его внешность и придавший ему несколько французский колорит. Но по какой-то причине парик не прижился, и после Ниццы я больше не видел его в таком кинематографическом облике.

Во время той Олимпиады мы встречались несколько раз, как можно дальше от гостиницы, чтобы нас не засекли ни его коллеги, ни «сопровождающие» советской команды. «Береженого бог бережет», – комментировал Виктор эту предосторожность.

Однажды мы забрели в какое-то кафе, и пожилой бармен, сразу увидев, что имеет дело с иностранцами, перешел на английский.

– Вы поняли, что он сказал? – спросил меня Виктор. И сам же, довольный, перевел:

– А сказал он – так вы с другой стороны «железного занавеса»! Так что, можно считать, вы никуда из Союза и не уезжали!

И прыснул со смеху с характерным призвуком: «Кхе-х…»

Говорили мы о самых разных вещах: об общих знакомых в Питере и в Амстердаме, о выступавших за команду Израиля Исааке Радашковиче и Владимире Либерзоне, единственных тогда (не считая автора этих строк) шахматистах-эмигрантах из Советского Союза, но главным образом – о его, пока еще расплывчатых, планах на будущее.

Вот как сохранились эти встречи в памяти самого Корчного:

«В Ницце я встретил старого знакомого, моего тренера в претендентских матчах 1971 года Г.Б. Сосонко, теперь гражданина Голландии. Мы разговорились, вспомнили уже покинувших Советский Союз по израильской визе гроссмейстеров.

– Рассматривая движение за выезд из СССР в диалектическом развитии, – говорил Сосонко, – мы приходим к выводу, что следующим, покинувшим СССР, будет…

– Ну что вы, – обрывал его я, – мы такие привилегированные, мы такие большие люди в СССР.

– Однако, – отвечал он, – принимая во внимание все шахматные и нешахматные обстоятельства, приходишь к мысли, что следующим уехавшим…

Я не давал, не дал ему возможности высказаться до конца, назвать имя. Ведь он, без сомнения, имел в виду меня! Я боролся с этим, я всё еще видел себя полезным членом общества. Как боролся потом в матче против Карпова и некоторое время после матча – против общества, которое больше не считало меня полезным… Что ж, у Сосонко есть дар предвидения».

Полгода спустя, проиграв в упорной борьбе финальный матч претендентов Карпову (Москва 1974), он дал интервью югославской газете «Политика», в котором не очень комплиментарно отозвался о победителе, а главное – дал понять, что его проигрыш был результатом давления «сверху».

В ответ «Советский спорт» опубликовал реплику Петросяна «По поводу одного интервью В. Корчного», резко осуждавшую Виктора. «Железный Тигран» обвинил его в неправде, сказанной о победителе матча, «нашем соотечественнике, надежде советских шахмат Анатолии Карпове». И далее: «Этот отзыв звучит резким диссонансом во всей мировой печати, где высоко оценивается шахматное дарование Карпова. В нем сквозит уязвленное самолюбие побежденного, нежелание признать свое поражение».

Затем последовало суровое заявление Шахматной федерации СССР, а еще через неделю пошли, как это было принято тогда, возмущенные письма трудящихся. Они публиковались в том же «Советском спорте» под шапкой «Неспортивно, гроссмейстер!», а их подборка предварялась редакционным вступлением: «В редакцию идет поток писем, и ни в одном из них нет ни слова в защиту В. Корчного».

Студенты и рабочие, доценты и врачи требовали призвать к ответу «зарвавшегося гроссмейстера». Редакция подводила итоги: «Чего же просят, вернее, чего же требуют читатели? Публичных извинений Корчного перед всеми любителями шахмат. Так считают несколько сот читателей, приславших письма в редакцию». Короткое, с выдавленными извинениями, ответное письмо Корчного было признано недостаточным, и за его публикацию редактор получил выговор.

Газетной проработкой дело не кончилось. «За неправильное поведение» Корчного на год вывели из состава сборной СССР, запретив ему выступать в зарубежных соревнованиях и срезав на треть гроссмейстерскую стипендию. При встрече с ним зампред Спорткомитета Виктор Ивонин добавил: «Если вы и дальше будете продолжать себя так вести, мы можем с вами вообще расстаться…»

В Ленинграде его стали вызывать на воспитательные беседы, на его лекциях и сеансах непременно присутствовали сотрудники горкома партии. Потом пошли слухи, что Корчной подал заявление на выезд в Израиль. На домашний адрес гроссмейстера приходили гневные послания, в том числе анонимки с очевидным антисемитским душком…

В конце декабря 1975 года мы встретились снова – на традиционном рождественском турнире в Гастингсе, куда Виктора выпустили впервые после «оглашения приговора». Конечно, я уже знал о кампании, развернувшейся против Корчного в СССР. И в первый же вечер мы сидели за бутылкой коньяка в моем номере холодной гостиницы и, перескакивая с темы на тему, говорили обо всем на свете: об общих знакомых, о питерских новостях, о Голландии, но главным образом – опять-таки о его планах.

Зная, что увижу Виктора в Англии, я захватил из Амстердама книги на русском, запрещенные в Советском Союзе. Он благодарил, все рассматривал с интересом, какие-то отобрал для чтения.

А уже на следующий день мы играли друг с другом в первом туре этого сильного тогда турнира. Партия получилась острой: его король уже в дебюте лишился рокировки, но и положение моего короля было не лучше. Упустив несколько выгодных возможностей, я отложил партию в эндшпиле, где мне предстояла борьба за ничью.

– Вчера вы забыли у меня книги, – сказал я, когда он, отойдя от цейтнотной пальбы, записал ход и мы встали из-за стола.

– Книги? При чем здесь книги, когда у меня отложенная! Я должен анализировать! – резко бросил он и быстрым шагом направился к выходу.

Наверное, и этот неожиданный переход, резко контрастирующий со вчерашней встречей, и памятные последние недели в Ленинграде, и конечно же проигрыш отложенной партии послужили причиной моего пылкого монолога вечером следующего дня. Когда Корчной как ни в чем не бывало постучался ко мне в номер, я предложил ему сесть и произнес тронную речь. Я был горяч, молод (моложе, чем думал сам), а тут появился шанс припомнить всё: и его, при всех анекдотах и смешках, неисправимый советизм, и приспособленчество, и его партийность, и наш разговор с Лавровым, и его рабскую зависимость от шахмат.

Он слушал меня, не прерывая, а когда возникла пауза, спокойно спросил:

– Вы всё сказали?

– Нет, не всё! – запальчиво выпалил я и повторил сказанное еще раз, разве только в еще более сильных выражениях. Было очевидно, что теперь отношения между нами будут разорваны и почти наверняка – навсегда.

– Теперь вы всё сказали? – бесстрастно повторил Виктор.

– Теперь всё! – выстрелил я, ожидая тоже какой-нибудь вспышки с его стороны, демонстративного ухода, хлопанья дверью.

– Знаете, Геннадий Борисович, – спокойно произнес Корчной, – может быть, всё сказанное вами – правда. Может быть. Но ведь вы тоже в шахматы играете для самовыражения, и у вас тоже в характере есть какие-то вещи, которые могут не нравиться. Вы ведь тоже не ангел. Поверьте – не ангел. Так примите же меня со всеми моими недостатками, как я принимаю вас с вашими…

Эти поразившие меня почти библейские слова помню, как слышанные вчера. Я совершенно опешил и несколько мгновений не мог произнести ничего. Можно было стоять на своем, повторить сказанное еще раз, пойти на окончательный разрыв, но я, ошеломленный столь неожиданной и, главное, неприсущей ему реакцией, промямлил в ответ что-то примирительное, улыбнулся, и мы… отправились вместе ужинать.

Вспоминаю еще, как однажды договорились встретиться в лобби гостиницы, и он, услышав, что девушка на ресепшен сказала мне: «Сегодня ужасно ветрено…», покачал головой:

– Вы просто обязаны были поддержать разговор. Надо было ответить ей – indeed. Так говорят англичане в подобных случаях – indeed!

В другой раз, когда я, отказавшись от ничьей, проиграл Горту, он подбадривал меня, вышагивая рядом по продуваемой всеми ветрами набережной:

– Ну и правильно! Вы же мой! Вы же Таля! Так и надо! Играть надо, а не на ничьи соглашаться!

Я слушал его, но на душе скребли кошки. «Таль-то Таль, – думал я, – а в таблице ноль вместо половинки, которую можно было получить, просто остановив часы…»

Кажется, это всё, что осталось в памяти от тех гастингских вечеров, потому что главной и фактически единственной темой наших разговоров был его уход из Советского Союза. Иногда мы заходили в какой-нибудь паб, чтобы согреться, но и там не переставали говорить об этом.

Самый очевидный вариант покинуть страну был легальным: запросить для себя и семьи выездную визу в Израиль. Недостатки его были очевидны: процесс мог растянуться на годы, причем с неизвестным исходом, а сам Виктор был бы надолго отлучен от шахмат. Вариант этот обсуждался нами без особого энтузиазма: было видно, что он Корчному очень не по душе.

Находясь уже на Западе и отвечая на вопрос журналистов, почему не годилась эта легальная возможность, Корчной назовет ее «восхождением на Голгофу». К такому восхождению он не был готов, тем более что в паспорте у него было записано «русский», жена Белла была армянкой, и только одно это могло создать трудности чисто формального порядка. Ведь власти обычно не отходили от официальной линии: уехать из страны можно было только по израильскому вызову, но для этого надо было обязательно быть евреем. (Шутки тех времен – «еврей как транспортное средство», «еврей не роскошь, а средство передвижения» или, наоборот, «меняю одну национальность на две судимости, согласен на большие сроки» и т. д. и т. п.)

Второй вариант, придуманный самим Корчным, нравился Виктору значительно больше и обсуждался нами наиболее интенсивно: попросить Тито, тогдашнего президента Югославии, разрешить ему поселиться с семьей сроком на пару лет в стране, «которую он искренне любит и в которой много раз бывал». Письмо к Тито, пестрившее подобными выражениями, Корчной привез с собой и дал мне прочесть. Мне стоило больших трудов отговорить его от этого нелепого половинчатого шага, грозящего только неприятностями.

Третий вариант был самым жестким и разрубал гордиев узел одним ударом: остаться на Западе, играя в зарубежном турнире. Но и у этого плана были явные недостатки: его близкие надолго попали бы в кошмарную ситуацию – вероятность их выезда из страны становилась почти нулевой. Ведь даже просьбы Рудольфа Нуреева, танцовщика с мировым именем, выпустить его мать, за что ратовали сам президент США, премьер-министр Великобритании, нобелевские лауреаты и выдающиеся артисты, ни к чему не привели: пожилой женщине так и не разрешили покинуть Советский Союз (только в 1987 году Нуреева, по личному распоряжению Горбачева, впустили в страну на 72 часа – проститься с умирающей мамой).

Было очевидно, что то же самое может произойти и с его семьей. Забегая вперед, скажем: увы, это стало реальностью. За шесть лет семья хлебнула горя: им четырежды отказывали в выезде из СССР («ваш выезд за рубеж нецелесообразен»), Игорь Корчной был исключен из института, прятался у знакомых, но был пойман, осужден за уклонение от службы в армии и провел два с половиной года в лагере. На каком уровне решался вопрос о семье Корчного, говорит специальное постановление Секретариата ЦК КПСС «О нежелательности выезда за границу семьи невозвращенца Корчного В.Л. и антиобщественных акциях членов его семьи». Под этим постановлением расписались самые могущественные партийные функционеры Советского Союза.

От Корчных отвернулись тогда многие друзья и коллеги Виктора. Рикошетом били по его семье и оскорбительные выпады против невозвращенца в средствах массовой информации. Доходило до анекдотического: покупатель, уже заплативший за щенка от королевского пуделя Корчных, принес собаку обратно: «Верните деньги – мы не хотим иметь ничего общего с врагом народа…»

Мысль о возможном бойкоте Корчного со стороны Советской шахматной федерации (кроме официальных соревнований на первенство мира), вынудившем его играть в опенах и второсортных турнирах, тогда просто не приходила нам в голову. Пожалуй, этот аргумент мог бы стать для него очень сильным при обдумывании отчаянного прыжка, совершенного им полгода спустя.

На пресс-конференции в Брюсселе весной 1981 года, когда семья еще оставалась в Советском Союзе, Корчной заявил: «Если бы я снова должен был решать, оставаться ли на Западе, подумал бы не один раз. Прося политическое убежище, я полагал, что через год-два они позволят моей семье выехать ко мне. Вышло иначе». И вздохнул: «Я принес своим близким столько горя, что совершенно не уверен, принял ли бы теперь такое же решение, как в июле 1976 года».

А в январском Гастингсе, так и не решив, на чем остановиться, Корчной передал мне несколько фотографий и «Информаторов», захваченных с собой на турнир, и вернулся в Питер.

Тогда я еще не знал неочевидной истины: если говоришь о чем-нибудь слишком много, результат обычно бывает нулевой – как будто об этом вообще не говорилось. Так получилось и после всех наших долгих гастингских разговоров.

Четвертого июля 1976 года Виктор приехал в Амстердам, на IBM-турнир – последний, в котором он играл под флагом с серпом и молотом. Назавтра, сразу же после открытия и жеребьевки, Корчной беседовал с президентом ФИДЕ Максом Эйве. Он уже тогда хорошо говорил по-английски, но, волнуясь, попросил меня присутствовать при разговоре, чтобы в трудных случаях помочь с переводом.

– Скоро кандидатские матчи, и что было бы, если бы… – начал робкую рекогносцировку Корчной.

Эйве понял всё с полуслова и заверил его, что в любом случае за ним сохранятся все права претендента и что на сей счет он не должен волноваться. Президент ФИДЕ не предполагал, какие последствия вызовет в шахматном королевстве побег его собеседника из СССР, и вряд ли ожидал, что именно Корчной станет победителем претендентского цикла и будет играть с Карповым матч за мировое первенство.

Понимая важность момента, я бесстрастно переводил на голландский, только иногда поглядывая на Эйве. Он вел себя как человек, к которому обратился за советом и помощью коллега, и всё говорившееся Профессором было естественной реакцией, первым порывом души, чего так советовал остерегаться молодым дипломатам Талейран. В Эйве не было ничего от президента одной из самых представительных международных федераций в мире, от политика, просчитывающего ситуацию на пару ходов вперед. Иначе он мог бы догадаться, что в случае бегства Корчного количество проблем у него лично возрастет невероятно. Советская федерация, самая влиятельная в ФИДЕ, и так-то имела зуб на Эйве после матча Спасский – Фишер (1972), когда президент, порой закрывая глаза на параграфы регламента, сделал всё возможное, чтобы матч состоялся. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что дружелюбный, ободряющий тон Эйве придал Корчному уверенности и еще больше подтолкнул его к решению, принятому сразу после амстердамского турнира.

Через пару дней я уехал на межзональный турнир в швейцарский Биль. Хотя международные звонки были тогда дорогим удовольствием, мы несколько раз говорили по телефону.

– Вы всё не у тех выигрываете. Ну при чем здесь Смейкал? Зато проигрываете… – ворчал он, имея в виду мои проигрыши Геллеру и Петросяну, отношения с которыми у него были военными.

Именно поэтому неожиданный результат девятого тура доставил ему особую радость: в тот день колумбийский мастер Оскар Кастро выиграл у Петросяна.

– Передайте Кастро сто долларов и скажите, что это reward за партию с Петросяном. Запомните это слово – reward!

И смеялся, как всегда, характерно:

– Кастро прибил Петросяна! Кхе-х…

Когда вечером я вручил reward Кастро, тот долго не мог понять, за что ему полагаются деньги, но купюру в конце концов взял.

Между тем продолжался и турнир в Амстердаме. Много лет спустя вспоминали, как Корчной разбирал только что закончившуюся партию и к нему подошел главный арбитр. Он сказал, что у телефона Макс Эйве, и попросил маэстро на минутку оторваться от анализа. Виктора еще несколько раз звали к телефону, когда ему звонил президент ФИДЕ, но о чем они говорили, так и осталось неизвестным.

IBM-турнир уже подходил к концу, когда я увидел свежее интервью, данное Корчным французскому журналисту русского происхождения Живилягину, корреспонденту агентства «Франс Пресс».

Корчной рассказал о причинах неудачной игры Бориса Спасского в другом межзональном турнире, недавно закончившемся в Маниле. По просьбе Бориса он провел с ним месяц в Сочи, но настоящей подготовки не получилось: Спасский был вынужден дважды летать в Москву, чтобы уладить визовые проблемы. Но больше всего Виктор говорил о советском бойкоте предстоящей Олимпиады в Израиле. Комментируя это решение властей, он заметил, что не видит в нем ничего странного: оно полностью вписывается в политику огромной русской империи, известной своим антисемитизмом.

Когда я, позвонив в Амстердам, задал скорее риторический вопрос, как, по его мнению, отнесутся к такому интервью в Москве, – повисло долгое молчание: было очевидно, что он уже думал об этом. Уверен, что именно это импульсивное интервью явилось последней каплей. Да и сам Виктор позднее признавал:

«Даже играя в Амстердаме, я совершенно не был уверен, что останусь на Западе именно сейчас. Да, я решил порвать с Советским Союзом, но еще не обрел достаточной уверенности, чтобы сделать это немедленно. Ведь, учитывая близящиеся кандидатские матчи, во мне еще нуждались, я мог, продолжая выезжать за границу, вывезти на Запад побольше вещей, которые были мне дороги. В этот раз я тоже взял с собой кое-какие письма моих друзей и не менее ценные – моих врагов. Но молчать больше я тоже не мог. Да, я воспользовался своим правом свободного человека сказать всё, что действительно думаю, и с этого момента, никогда фактически не проявляя себя в политике, я стал диссидентом, к тому же явным. Если до этого о моих взглядах знали только близкие, то теперь о них стало известно всем. И я с чистой совестью принял решение остаться на Западе – раз и навсегда».

Но в день моего звонка Корчной окончательного решения еще не принял: когда я спросил, помнит ли он, что по возвращении в Ленинград нужно передать вещи моей сестре, Виктор ответил, что помнит всё превосходно и позвонит ей тут же по прибытии.

Уезжая на межзональный, я оставил Корчному несколько адресов, в том числе голландского писателя и профессора-слависта Карела ван хет Реве. Профессор, которого я время от времени встречал на разных симпозиумах и конференциях, посвященных проблемам Советского Союза, был известен и в шахматных кругах. Во время войны, будучи студентом-филологом, он давал уроки русского Максу Эйве, а в 1948 году в качестве переводчика провел шесть недель в Москве, где Эйве играл в матч-турнире на первенство мира.

В шестидесятые ван хет Реве работал несколько лет в Советском Союзе корреспондентом голландских газет и в итоге был выдворен из страны. Я жил еще в Ленинграде, и прекрасно помню статью в «Известиях» с говорящим названием: «Снимите ваши черные очки, господин профессор!» Вернувшись в Голландию, ван хет Реве стал одним из учредителей «Фонда имени Герцена» – организации, публиковавшей и распространявшей запрещенную в СССР литературу. Имея опыт жизни в Союзе, он лучше других понимал, что ожидает семью невозвращенца, и только качал головой, узнав о планах гроссмейстера. Но все остальные аспекты отходили у Корчного на второй и даже на третий план, когда речь шла о его шахматной карьере, а этого ван хет Реве знать не мог.

Тогда в амстердамском доме профессора гостил только что высланный из СССР известный диссидент Андрей Амальрик, автор нашумевшей книги «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Корчной рассказывал мне, как пришел к Амальрику за советом, приводя аргументы «за» и «против» возвращения.

– С одной стороны, – говорил он, – если я попрошу политическое убежище, жизнь моей семьи там станет невыносимой, с другой – после такого интервью вполне вероятно, что мне закроют выезд навсегда, с третьей – жизни для себя в Союзе я больше не вижу, с четвертой…

Амальрик слушал не перебивая. Когда все аргументы иссякли, Виктор спросил:

– Как бы вы поступили на моем месте?

Амальрик лишь улыбнулся в ответ:

– Зачем вы меня спрашиваете? Вы ведь сами давно уже всё решили…

В последний выходной день на межзональном турнире, 27 июля 1976 года, я отправился из Биля в Монтрё, где уже много лет жил в отеле «Монтрё-Палас» Владимир Набоков. Зная, что писатель каждый день покупает газеты в киоске неподалеку, я надеялся встретиться с ним или даже поговорить. Но никакого Набокова я не обнаружил, зато увидел в том же киоске газеты на разных языках, кричащие аршинными шапками:

ЕЩЕ ОДИН, ВЫБРАВШИЙ СВОБОДУ!

Корчной!! Первым, с кем я поделился сенсационной новостью, вернувшись в Биль, был Борис Гулько, тоже игравший в том межзональном.

– Что ж, – сказал Борис, – каждый, узнав, что Корчной попросил политическое убежище в Амстердаме, подумает о Сосонко. И твое имя, хочешь ты того или нет, всплывет при попытке объяснения этого поступка. А то, что в это время ты играл в Швейцарии, мало кого интересует и алиби тебе не принесет…

Он был прав: глава советской делегации в Биле Батуринский и раньше-то смотрел сычом в мою сторону, а теперь вообще перестал замечать.

Жене и сыну гроссмейстера сразу же позвонили знакомые, услышав по «вражьему голосу» фамилию Корчной в комбинации с наводящей ужас формулировкой «политическое убежище». Известие это оказалось для них шоком. Хотя к весне 1976 года «отвальные» настроения в семье усилились и разговоры об эмиграции периодически велись, они никогда не обретали конкретных очертаний, и всерьез дома ничего не обсуждалось. Уже живя на Западе, Виктор признавал: «Я не рассказывал членам своей семьи, что собираюсь сделать. Намекал только косвенно. Я провел “душеспасительные” беседы с сыном, рассказал о некоторых сторонах моей жизни, которые не были ему известны».

Игорь Корчной, который тогда оканчивал среднюю школу, вспоминает, что однажды составил и показал отцу список предметов – математика, физика, химия, история, языки, литература: какие из них могут быть больше востребованы в Советском Союзе, а какие – на Западе. В другой раз, заметив, как отец играет брелком от ключей с магнитиком, Игорь спросил с улыбкой: «Магнит у тебя – чтобы на Запад показывал?»

Родные были посвящены в финансовые дела главы семейства: хотя это строго запрещалось, Корчной, как и некоторые другие ведущие советские гроссмейстеры, имел счет в западном банке. И я знал амстердамскую семью Кадлубиков, старых евреев с чешско-русскими корнями, по его просьбе следивших за этим счетом.

«Но перед поездкой в Амстердам, – вспоминает Корчной-младший, – отец не сказал ни матери, ни мне, что не вернется из Голландии». Виной тому была, вероятно, не столько конспирация, сколько упомянутая неуверенность Виктора, что он сбежит «именно сейчас».

На самом деле, к этому шагу его подталкивало очень многое, и не только травля, развернувшаяся на родине. Уже стали уезжать гроссмейстеры, пусть и второго эшелона: Владимир Либерзон, Леонид Шамкович. Уехала и Алла Кушнир. На каком-нибудь празднестве в доме Корчных «вдруг» обнаруживались пустые места за столом: здесь в прошлый раз сидел скрипач, сейчас поселившийся в Нью-Йорке, там – кто-то еще, а по слухам, собирается уезжать и тот, и этот… Думаю, что и моя эмиграция, наши встречи и разговоры на Западе тоже сыграли свою роль. А обнадеживающая беседа с Эйве, слишком откровенное интервью, данное французскому журналисту, изящно завуалированный, но очевидный совет Амальрика стали только финальными добавками в уже бродившее тесто.

В более поздних интервью Корчной не раз заявлял:

– Я сказал себе в 1976 году: «Я уезжаю навсегда!» Это очень важно: сказать себе эти слова – «уезжаю навсегда»!

И впрямь, даже если его побег именно в Амстердаме оказался случайным, неслучайным был сам поступок, к которому он шел медленно, но упрямо, приближая неотвратимое будущее, наступившее для него 26 июля 1976 года.

Этот поступок не только оставил в советских шахматах зияющую дыру наподобие воронки от тунгусского метеорита, но главное – вскоре оказался кратером действующего вулкана, заставившего изрядно поволноваться как функционеров шахматной федерации и Спорткомитета, так и советских бонз, стоявших на самой вершине пирамиды власти в стране.