Текст книги "Синий тарантул"

24. Порванная нить

17 июля у Нежина был трудный день. Он только что вернулся от Пургина растерянным и смущенным. Накануне он до поздней ночи знакомился с фрагментами диссертации Будина, удивляясь, как человек, не знающий простейших вещей по статистике, берется писать докторскую диссертацию. Присев на кровать и все еще стыдясь, что не смог признаться Пургину в деньгах, полученных от кандидата наук, Нежин стал подсчитывать, сколько консультационного гонорара взял он за время знакомства с Будиным.

«10 июня, – писал Нежин на обрывке бумаги, – 2000 рублей. 17 июня – 1000 рублей. 26 июня – 2000 рублей. 4 июля – за правку диссертации – 3000 рублей».

Подытоживая цифры, Нежин все более и более понимал, что Будин чрезмерно щедр, а он, Нежин, чрезмерно доверчив. Эти суммы очень походили на взятку. «По просьбе Николая Николаевича – не подрывать его авторитет, – говорил себе Нежин, – я молчал о нем перед всеми. Но письмо я напишу!» – И сев за стол, он начал было писать Пургину. Тут в нем опять поднялось опасенье: чем это кончится? арест? высылка семьи? – и боязнь написать правду все сильнее овладевала им.

Бросившись на постель, Нежин долго ворочался, пока не вспомнил о бутылке шампанского в тумбочке. Выпив два бокала, он вскоре забылся.

В тот же вечер, едва стемнело, в сад перед домом Нежина проник человек в темных брюках и темной рубахе, Простояв некоторое время за тополем и осмотревшись, он с ловкостью кошки влез на него. Оттуда он осторожно заглянул в открытое окно: Нежин сидел у яркой лампы с зеленым абажуром и что-то писал. Тянулось время.

Но вот Нежин поднялся из-за стола, сложил бумагу и потушил свет. Неизвестный долго еще прислушивался к шорохам в темной комнате. Но вот он осторожно спустился вниз и подошел к окну. Забросив тонкий шнур с крючком на подоконник, человек забрался на него.

Прежде чем спрыгнуть в кабинет, незнакомец надел перчатки из тончайшей резины и тщательно вытер подошвы резиновых туфель. Спустившись в комнату, он подошел к письменному столу и увидел бутылку. Затем, не обращая внимания на спящего, извлек из кармана металлический стержень, размером с карандаш, и начал выстукивать им ножки стола. Он ударял тихими, спаренными стуками, внимательно слушая тембр их, временами прикладывая к уху металлический раструб на конце стержня. Если место чем-нибудь привлекало внимание незнакомца, он производил повторное выстукивание.

Он хладнокровно искал тайники, упорно исследуя каждый квадратный сантиметр пола, выстукивая металл кровати, заглядывал под матрац, поднимал тумбочку.

Работу свою человек закончил лишь около трех часов утра. Осветив Нежина фонарем и убедившись, что он крепко спит, незнакомец спустился по шнуру со второго этажа, сорвав затем крюк ловким и сильным движением. Затерев платком следы под окном, человек исчез.

Одновременно с этими поисками, в другом конце города, на Деповской, 120, разыгралась драма, ставшая в последующие дни сенсацией Ясногорска. Еще не было часа ночи, а в коридоре шестого этажа Дома специалистов уже царила тишина. Внезапно возникший узкоплечий человек в серых брюках, ступая на носки, неслышно подошел к двери квартиры 67 и, провозившись несколько секунд у замка, открыл дверь. Очутившись в небольшой прихожей, человек надел резиновые перчатки и платком вытер ручку. Отперев следующую дверь, он прислушался. Из угла комнаты слышался легкий храп. Сквозь открытое окно доносилась музыка и редкие гудки автомобилей. В комнате было жарко и душно. Ее освещал только рассеянный свет из окон дома напротив.

Различив контуры спящего человека, ночной посетитель притаился у стены, затем, крадучись, двинулся к шифоньеру с одеждой. Он долго искал что-то среди костюмов. Затем, осмотрев пиджак и брюки, висевшие на стуле, двинулся прямо на безмятежно спавшего Чернова.

Чернов дышал глубоко и редко. Тень от рамы ложилась на него черным крестом, ясно различимым на фоне белой простыни. Незнакомец не спеша надел на себя легкий противогаз, извлек из кармана резиновый баллон, похожий на грушу пульверизатора из парикмахерской…

В это время Чернов шевельнулся и, пробормотав что-то во сне, перевернулся на другой бок.

Однако рука незнакомца уже нагнетала воздух в резиновый шар, и через пульверизатор шел ядовитый газ сладковато-жгучего запаха. Глотнув бесцветное облако, окутавшее его лицо, Чернов на долю секунды замер, затем судорожно, во всю силу легких глотнул еще и еще. Глаза его раскрылись, ноги конвульсивно подтянулись, рука упала с кровати и вывернулась ладонью наружу.

Не прошло и полминуты, как с Черновым все было кончено.

Перечень событий вечера и ночи 17 июля не будет полным, если забыть о том, что потрясло Головнина, когда он вернулся с работы. В этот день Головнин переступил порог своей квартиры в обычные 6.15 вечера. Приняв ледяной душ, он очистил ананас, выпил стакан сливок с сухарями и, как обычно, лег отдыхать. Ровно в 7.30 он опять пошел под душ, растерся полотенцем и достал из ящика ключ. Открыв дверь заветной комнаты, Головнин, как и всегда, присел на корточки, чтобы всмотреться в шелковинку, натянутую между косяками двери.

Вдруг он вскочил, словно ужаленный, и вскрикнул:

– Порвана нить! Порва-на! – и бросился в комнату.

25. Печать анонима

В 10 часов вечера предыдущего дня Язин без пиджака и галстука сидел в своем кабинете. 120 часов подряд он и сотрудники БОРа работали почти не отдыхая. Глассоскопия, просмотр писем от жителей города, тайные вылазки, изучение планов Главурана и соседних зданий, микроанализы, наружное наблюдение и телефотографирование, микросъемка и газометрические исследования – все это следовало одно за другим.

Язин сидел в своей любимой позе, – положив кулаки на бедра и выпрямив спину до боли в пояснице. Новая загадка не давала ему покоя с тех пор, как микродактилоскопист Гудин принес отпечатки резиновых перчаток, снятых с угрожающего письма Пургину. Чутье Язина говорило, что здесь неуловимая пока нить, которая может привести к разоблачению врага, скрывающегося в Сером замке.

Специальный анализ показал, что резиновые перчатки были отечественного производства – из хлоропренового бензоустойчивого каучука светло-серого цвета, толщиной не более трех сотых миллиметра. Следовательно, письмо написал не человек с мозолью.

Особенно занимали Язина сто точек-вмятин, которые запечатлелись на бумаге анонимного послания. Дактилоскопист установил, что точки оставлены правым указательным пальцем. При сильном увеличении каждая вмятина казалась легким булавочным уколом.

– С какой целью послано письмо Пургину? – спрашивал себя Язин вслух. – Враг полагает, что Пургин ему опасен. Однако в сейф Главурана мог проникнуть только большой мастер шпионажа. Такой не сочтет себе препятствием начальника главка. Скорее, он должен опасаться Ганина, Скопина. Их он, безусловно, знает от своего агента в Сером замке. Может быть, письмо послал себе сам Пургин? Если он замешан в похищении журнала, тогда эта угроза – доказательство его невиновности.

Погрузившись в размышления, Язин негромко стал насвистывать свой любимый мотив «Далеко, далеко, где кочуют туманы…».

– Или письмо прислал сообщник врага, находящийся в спецгруппе, измученный страхом? – продолжал Язин после молчания. – Положим, Тарантул заметил опасность, исходящую от Пургина. Тогда в столь демонстративном предупреждении могут быть три цели: выявить людей, которые станут посещать Пургина после поднятой в связи с анонимным письмом тревоги; заставить Пургина покинуть Главуран, точнее, свой кабинет, – при этих словах полковник сдвинул тонкие брови и задумался, – наконец, демонстративно убить Пургина, чтобы терроризировать людей, напавших на след.

Эта мысль также привлекла внимание Язина и, не меняя своей строгой позы, он опять сосредоточенно помолчал.

«Но что оставило эти мелкие точки на бумаге? – думал Язин. – Фабричные царапины? Брак на резине? Шероховатости пальцев?»

Дверь кабинета открылась, и появился секретарь:

– Товарищ полковник, Скопин из Главурана.

– Проходите, пожалуйста, – сказал Язин в диктофон.

Вошел Скопин, тяжело дыша, видимо, бегом поднявшись по лестнице. Его светлые волосы растрепались.

– Садитесь.

Скопин доложил очень кратко:

– На вахтерском столике первого этажа только что нашли второй голубой конверт. В нем те же семь слов, но аноним уже предупреждает, что жить Пургину осталось два дня. Вопреки логике две угрозы в день! – он протянул Язину металлическую коробку.

– Гудину для немедленного исследования! – приказал Язин, вызвав секретаря. – Что говорит вахтер?

– Растерян. Появление конверта на столе считает наваждением.

– Как реагировал Пургин?

– Взволнован. Выполняя вашу инструкцию, он лично письма не вскрывал. Но содержание угрозы ему сообщено.

– Повторите мой категорический приказ, – резко сказал Язин, – никому не вскрывать третьего письма! Ни вам, ни Ганину, никому в Главуране! Смерть может таиться в самом конверте, даже в одном прикосновении к нему!

– Пургин спрашивает, что ему делать?

– Пусть сейчас же едет за город. Приставьте к нему вооруженного человека. В кабинете Пургина пусть работает Ганин. Секретарю объявить: «Начальник занят, никого не принимает». На телефонные звонки пусть отвечает секретарь! Все должны думать, что Пургин в главке.

Скопин немедленно исчез.

Глядя ему вслед, Язин устало улыбнулся. Этот энергичный молодой капитан импонировал ему умом и дисциплиной. И уже во второй раз он подумал, что Скопина, пожалуй, можно было бы взять в БОР.

Язин возил с собой небольшую радиолу и набор любимых пластинок. Решая трудные задачи, он иногда бросал работу и слушал музыку. И сейчас он включил радиолу, чтобы немного отвлечься.

Полилась тягучая мелодичная песня об Индонезии.

Забыв о Главуране, письме и Пургине, Язин слушал дивную песню южной страны о лакированных вайях, о мириадах сверкающих капель дождя, о свете луны, баюкающем царство жемчужин…

Умолк необыкновенно чистый альт, зашипела иголка, а Язин все еще стоял растроганный, и его усталые глаза блестели.

Скоро он вернулся к прерванным размышлениям:

– Экспертиза говорит, что резина не может оставить на бумаге много следов такой формы. Тогда какова же причина следов? От пальцев анонима? Но что могло быть на его пальцах, чтобы дать сквозь резину столько мелких вмятин? Присыпка. Порошок на пальце. Какой порошок? Табак? Мука? Соль? Сахар? Перец? Но тогда письмо послано женщиной? Обе женщины вне подозрения. Но чем доказано, что Дорофеева – именно та Дорофеева, которая награждена Золотой Звездой? Разве инженер Некрасов – действительно Некрасов?

И Язин продиктовал секретарю запрос об идентификации Дорофеевой и Зариной.

БОР полагался только на непогрешимые документы органов безопасности.

– Зарина любит Нежина, но предупредила о странностях в его поведении и о китайской вазе.

Откинувшись на спинку дубового стула, Язин громко спросил:

– Все же, виноваты ли женщины?

– Видимо, нет! – ответил он сам себе, но не остановил запроса о Дорофеевой и Зариной, который уже бежал по проводам.

Достав из стола список, который Ганин представил ему еще позавчера, Язин убедился, что никто из работников спецгруппы не готовил себе пищу сам. Но лунки-точки могут быть и от перца. Мужчина сыпал перец в суп, перец остался на пальцах, затем через резину дал вмятины на бумаге.

Отбросив этот вывод, Язин продолжал поиски.

– Пудра? Соль? Сахар? Йодоформ? Ксероформ? – перебирал он вещества, которые могли бы быть на пальцах неизвестного, пока блестящая мысль не осенила его.

– Да! Это скорее всего! – прошептал он. – Скорее всего! И до чего просто!

И тотчас же вызвав оперуполномоченных Сергеева и Кривцова, Язин коротко и сухо дал им задание, требовавшее большой квалификации, сметки и акробатической ловкости.

26. Смерть Чернова

Утром 18 июля в Главуране было тревожно и печально. Сотрудники главка то и дело подходили к кабинету № 10 на пятом этаже.

– Что случилось? – спросила Зарина, выйдя из лифта и увидев у кабинета Чернова молчаливую группу из Нежина, Каткова и Огородникова.

Не говоря ни слова, Катков протянул ей свежий номер газеты «Советский Ясногорск».

«Убийство на Деповской» – увидела Зарина обведенную красным карандашом заметку.

«Сегодня около двух часов ночи, по вызову жильцов дома на Деповскую, 120 прибыли работники уголовного розыска. По сообщению соседей, из квартиры т. Чернова, сотрудника одного учреждения города, только что крадучись вышел человек. Была заподозрена кража. Однако агенты розыска не могли ни достучаться, ни дозвониться на квартиру. Когда дверь открыли, т. Чернова обнаружили мертвым в своей постели. Вызванный врач констатировал смерть от удушья. Подозревается убийство. Начато следствие».

– Ужасно! – только и могла прошептать Зарина. Газета выскользнула из ее рук. – Ужасно! – повторила Ольга и вспомнила о странностях Нежина, о визитах работников госбезопасности к Пургину. Ее быстрый ум мгновенно связал эти звенья с убийством. Зарина украдкой посмотрела на стоящего рядом Вадима. Он был необычайно бледен. «Не замешан ли тут Вадим? – подумала Зарина. – Вадим, конечно, связан. Не убил, нет! Но связан. Откуда у него столько денег?» – и, вдруг заплакав, Ольга бросилась прочь.

Подошел Алехин, громадный, как водолаз. Он посмотрел вслед Зариной, молча поднял газету, прочитал заметку, вложил газету в ручку двери и, не вымолвив ни слова, двинулся дальше.

Огородников, обычно веселый и приветливый, сейчас стоял в коридоре, не зная, что ему делать – идти к себе или зайти в кабинет Чернова.

Из лифта показались начальник спецгруппы Попов и Ильин. Они, очевидно, уже знали об убийстве. Поравнявшись с людьми у кабинета, Попов сочувственно пожал каждому руку. Ильин поздоровался на ходу и, не останавливаясь, прошел к себе. Следы бессонных ночей виднелись на его длинном, обычно румяном лице.

Приоткрылась дверь кабинета, и из нее боком выбрался Вагин – высокий человек в круглых очках. Галстук у него съехал в сторону. Обычная робость Вагина под впечатлением известия о смерти товарища перешла в полную растерянность. Не здороваясь ни с кем, он лишь произнес:

– Не могу сидеть! Не могу… Будто вижу Юрия Петровича. Даже стук его машины слышу…

Работа в Главуране началась только около десяти часов. Люди, составляя отчеты, печатая документы, разнося почту, работая на счетных машинах, думали и говорили только об одном – об убийстве их сослуживца, скромного и приветливого Чернова.

Особенно тревожно было на душе у Пургина. По распоряжению Язина он уехал на свою загородную дачу. Сегодня он должен получить третье письмо, именно сегодня ему угрожает смерть.

И вот убит Чернов! Из его главка! Из его спецгруппы! Пургин не был человеком робкого десятка. Однако события последних дней, бессонница, утомление расстроили его нервы. Убийство Чернова явилось для него новым тягостным испытанием.

«Что будет дальше?» – спрашивал себя Пургин, лишь теперь поняв, какие опасности подстерегают скромных работников госбезопасности на переднем крае борьбы с невидимым и беспощадным врагом.

Ганин и Скопин узнали об убийстве уже в пять часов утра. Скопин немедленно связал его с письмами Пургину. Ганин, находясь во власти необоснованного подозрения против начальника Главурана, считал, что смерть Чернова – одно из звеньев, ведущих к главному журналу. Беспокойство за жизнь Язина наполняло сердце майора. Узнай враг о начальнике БОРа, он начнет готовить новое убийство.

Сидя за непривычно большим столом начальника главка, он напряженно ждал дневную почту, а в ней – третий голубой конверт, прикосновение к которому, как сказал Язин, таит в себе смерть. «Письмо не вскрывать», – помнил Ганин приказ начальника БОРа и, раздумывая о судьбе Чернова, понимал, насколько реальна опасность.

Перед ним лежал обычный желто-коричневый конверт, полученный от Язина. Содержание письма Скопин и майор знали уже наизусть.

«К убийству Чернова отнестись, как к необходимому шагу. Неукоснительно отмечать всех, интересующихся Черновым».

Ганин посылал капитана на Ростовскую – узнать, что нового вокруг убийства Чернова. Скопин, однако, вернулся ни с чем. Язин был уклончив, даже туманен.

– К убийству Чернова надо отнестись, как к неизбежному событию, – повторил он.

«Язин, очевидно, знал, что Чернов будет убит, – размышлял Ганин. – Если знал, почему не предотвратил? Неужели допущен промах?»

Но Ганин отбрасывал даже мысль, что начальник БОРа может ошибаться. Загадочные слова: «необходимый шаг», «неизбежное событие» – путали весь ход рассуждений майора.

27. Полковник Лайт

Стоял теплый вечер середины июля. Неподвижные тучи пологом затягивали небо. Сквозь них лился печальный, желтовато-пепельный свет. Заимка Верхний Камыш, приютившаяся у причудливо изломанных скал, казалась неприветливой и безотрадной.

Неподалеку от нее на плоском камне сидел старик в черной косоворотке и черных брюках поверх кирзовых сапог. В старике не было ничего примечательного: покрытые легкой сединой волосы, загорелое, все в морщинах лицо, прямой крупный нос. Но каждый, кто вгляделся бы в его глаза, стал бы остерегаться этого человека: глаза были холодные и безжалостные, будто выточенные из блестящего камня.

На валуне сидел бакенщик Волков, – по рассказам работников Алманского пароходства, старик трудолюбивый и замкнутый. Последнее объясняли тем, что в Отечественную войну он лишился жены и двух сыновей. Ежедневно в этот вечерний час он был занят напряженной работой, которую, кроме редчайших исключений, повторял вот уже более 20 лет.

– Мацумото Юудзи, Икэда Рэнго, Сайто Дзироо, Фунабара Кацуо, – будто по мановению волшебной палочки потекла чисто японская речь с чуть картавящим «р», отрубленным сочетанием «дз», долгими окончаниями из двух «о». Японец, услышав Волкова, сказал бы, что перед ним несомненный токиец. Голос Волкова, сухой, необычайно ясный, звучал методически монотонно, глаза по-звериному зорко следили, не идет ли кто.

– Канда Гороо, Масуда Бунта, Миякэ Забуро… – безостановочно нанизывал фамилии Волков. Остановился он, лишь вспомнив всех 48 известных ему японских агентов.

Теперь он принялся за перечень английской агентуры. Мгновенно произошло чудесное превращение: Волков заговорил на безукоризненном английском языке.

– Майкл Бигл, Вильямс Кеннингэн, Джемс Бэйк, Дэррик Кайт, – перечислял он, – Эдвард О’Нэйл, Оскар Пил, Вильям Пэн…

Назвав 19 разведчиков, Волков перешел к Тайвану, Германии, Египту, Афганистану. С его языка слетали то гортанные щелкающие звуки страны солнца – Афгани, то носоглоточная китайская речь, то молитвенные напевные модуляции и особое произношение «с», «т», «х», присущее только египтянам.

Казалось, здесь сидит не скромный бакенщик Волков, а профессор-лингвист, владеющий десятком языков. Однако Волков не был профессором, как не был и бакенщиком. В степи сидел офицер генштаба зарубежной страны по фамилии Лайт, по действительному званию – полковник разведотдела.

Повторяя фамилии агентов, хранившиеся в его бездонной памяти, Волков-Лайт одновременно следил за секундной стрелкой, успевая перечислить за минуту 30 фамилий. Ни один крупный разведчик не может запускать тренировку памяти. Память – броня разведчика, его пуля и стилет, сокровищница, недоступная врагу.

После перечня агентуры Волков-Лайт перешел к повторению шифров.

– «Похищаем генерала» – три, пять, семь, один.

– «Требуется фальшивый паспорт» – три, восемь, пять, четыре.

– «Взрываю свою базу» – один, восемь, пять, четыре.

– «Рассеял сибирскую язву» – два, пять, девять, один, – однообразно бежала его речь. Проверяя себя по астрономическому хронометру, вмонтированному в корпус обыкновенного «Зенита», Волков каждую минуту повторял по 10 кадров шифра.

– «Убиваю офицера-контрразведчика» – девять, три, пять, семь.

– «Взрываю электростанцию» – два, пять, девять, три.

Сквозь облака показалось остывшее лилово-желтое солнце. Его ослабевшие лучи скользнули по напряженному, одеревенелому лицу Лайта.

Полковник Лайт тренировал память дважды в день, независимо от обстановки: слушал ли он пение жгучеволосой гейши, пил коктейль в зеркальном холле фешенебельного ресторана или летел на реактивном истребителе.

Еще лилось мягкое сияние догорающего дня, еще кричали вороны, когда Волков подошел к своей бревенчатой избе на три окна. Но прежде чем войти, Лайт, верный инстинкту самосохранения, осмотрелся кругом. Потом он принес бинокль из избы и еще раз проверил скалы на берегу Алмана, деревья вдали, камни вокруг, особенно долго вглядываясь в безмолвное поле.

Вернувшись в дом, он принялся за последнюю часть своей ежедневной тренировки. В быстром и четком темпе Волков ударял воображаемого противника коленом, ногой, нокаутировал его левой, правой рукой, ударял головой в зубы, в сонное сплетение, бежал и прыгал на месте, полз по полу. Черная рубаха полковника стала тяжелой от пота. Волков-Лайт был красен, как земляничное мыло, но дыхание его шло ровно, хотя и стремительно. Три десятка лет упражнений приучили его организм к повышенной физической нагрузке, и каждый, кто знал безобидного старика Волкова, любящего посетовать на старость, на смерть старухи и гибель детей, был бы несказанно поражен, если бы увидел его сейчас.

Два с лишним десятка лет Лайт с неизменным успехом служил в 12 странах и больше всего в Англии, Китае, Японии, а теперь – в СССР. За этот год Лайт убедился, что у русских большое и сложное сердце.

Лайт происходил из старинной аристократической семьи пуритан, бежавших из Англии еще в XVII веке. Из колледжа Святого Мартина он вынес хорошие манеры, уважение к дружбе, умение держать язык за зубами, играть в рэгби, плавать, драться на рапирах, разбираться в сорока породах собак, стрелять из охотничьих ружей всех калибров. Восемнадцатилетний Дэррик Лайт по решению отца, бригадного генерала, и по собственному влечению поступил в разведку. «Разведка – привилегия аристократов», – любил говорить его отец.

Службу Лайт начал в буцах солдата, испытав всю тягость армейской лямки. Первое задание отца-генерала было несложно, как веревочная петля: «Узнай психологию простого человека. Научись входить в его доверие».

И молодой Лайт хвалил грубые сорта вина и табака, сиплым голосом пел «Янки Дудл», лихо топал ногами, говорил сальности о толстых женщинах. Двенадцать месяцев задания № 1 сняли с его тела десять фунтов веса, вернув затем все девятнадцать и обогатив его драгоценным уменьем обращаться с людьми, которые, быть может, всю жизнь не поднимутся выше капрала.

Далее Лайт наемным рабочим убирал кукурузу, овес, пшеницу. Это задание он также выполнил на предельное число баллов – «десять». Потом шли мастерские, шахта, домна, кочегарная трансокеанского лайнера, поездка по Южной Америке, Азии, Африке, Европе. За пять лет Лайт прошел многие виды тяжелой работы с неизменной отметкой – «десять», что дало ему первое офицерское звание и значок большого орла на фуражку. Но за все время после выхода из армии он ни разу не надел военной формы. С двадцати трех лет Лайт в любых условиях и даже при недомогании, пользуясь особыми приемами запоминания, повторял фамилии людей, цифры кодов, методы тайнописи, тренировался в стрельбе, боксе, применении ядов. Языки он начал учить с четырех лет под наблюдением экспансивного француза, затем – краснощекого немца, далее – американизированного японца Сасаки и, наконец, – желтого Чуна из китайских кварталов Сан-Франциско.

Сейчас, окончив обычную серию своих упражнений, Лайт хотел уже двинуться к реке, чтобы зажечь ацетиленовые фонари бакенов, как вдруг тревожно остановился, резко повернув голову: его внимание привлек громкий свист, донесшийся откуда-то со стороны реки.

Несмотря на всю надежность нервов, Волков был захвачен врасплох. Быстрым шагом он вернулся в комнату и сел за стол.