Текст книги "Аргонавты Времени"

А потом Кале и шквал новизны. Молодой человек не забыл про баул мисс Уинчелси и прочие вещи. Кстати, все три девушки, хотя и сдали экзамен по французскому, ступив на французскую землю, устыдились своего акцента и не могли выдавить из себя ни слова, так что молодой человек оказался чрезвычайно полезен им. Он по-прежнему соблюдал дистанцию: усадив их в вагон, приподнял шляпу и откланялся. Мисс Уинчелси поблагодарила его самым приятным и любезным образом, а Фанни выпалила, что он «просто душка», даже не убедившись, что он отошел на достаточное расстояние и не слышит ее.

– Любопытно, кто он и что он, – сказала Хелен. – Во всяком случае, держит путь в Италию: я успела заметить у него зеленые билеты.

Мисс Уинчелси уже хотела сообщить им о стихах, но передумала. Все внимание девушек устремилось к окнам, и молодой человек был забыт. Им казалось, что они существенно пополняют свой культурный запас поездкой по стране, где самые банальные вывески пестрят французскими идиомами, и мисс Уинчелси пришло в голову непатриотичное сравнение скромных рекламных щитков вдоль железнодорожного полотна с рекламными заборами, портящими пейзаж в родной стране. Впрочем, север Франции малоинтересен, и через некоторое время Фанни уткнулась в «Прогулки» Хейра, а Хелен предложила подкрепиться. Мисс Уинчелси словно очнулась от блаженной грезы, в которую погрузилась, как она объяснила, пытаясь осознать удивительный факт – что она действительно едет в Рим. Но коль скоро Хелен заговорила о еде, пожалуй, она тоже проголодалась. Подруги весело угостились припасами из своих корзинок. К вечеру все устали и притихли, пока Хелен не устроила чаепитие. Мисс Уинчелси была бы не прочь немного вздремнуть, но знала, что Фанни спит с открытым ртом; а поскольку с ними вместе сидели две весьма приличные и критически настроенные, судя по лицам, дамы неопределенного возраста – достаточно владевшие французским, чтобы на нем изъясняться, – весь остаток пути она незаметно толкала Фанни в бок. Стук колес все громче отдавался в ушах, от бесконечно убегавшего пейзажа за окном уже рябило в глазах. Когда добрались до места, где путешественникам предстояло заночевать, девушки были вконец измотаны дорогой.

Остановку на ночлег скрасило появление знакомого молодого человека. И вновь его манеры были безупречны и его французский очень пригодился. На их и его дорожных купонах значился один и тот же отель, и, вероятно, по чистой случайности за табльдотом[119]119
  Табльдот (фр. table d’hôte – стол хозяина) – общий обеденный стол с единым меню в пансионе или гостинице.


[Закрыть] он оказался рядом с мисс Уинчелси. Она, хоть и грезила о Риме, все-таки успела поразмыслить на тему подобной случайности; и когда молодой человек отпустил какое-то замечание о дорожных неудобствах – перед этим вскользь упомянув привычку переодеваться к ужину, – она не только согласилась с ним, но и прибавила кое-что от себя. Так, слово за слово, они принялись сравнивать программы своих путешествий, жестоко игнорируя Хелен и Фанни. Оказалось, что они следуют одним маршрутом: один день на художественные музеи Флоренции («По моим сведениям, этого вряд ли достаточно», – заметил молодой человек) и остальные дни в Риме. О Риме новый знакомый рассуждал очень приятно. Несомненно, он был весьма начитан и даже процитировал пару строк из Горация о Соракте[120]120
  Соракт – гора в 40 км к северу от Рима. Упоминается в «Одах» (кн. 1, ода 9) знаменитого римского поэта Квинта Горация Флакка (65–8 до н. э.): «Смотри: глубоким снегом засыпанный, / Соракт белеет, и отягченные / Леса с трудом стоят, а реки / Скованы прочно морозом лютым». – Перев. А. Семенова-Тян-Шанского.


[Закрыть]. В свое время мисс Уинчелси штудировала оды Горация к вступительным экзаменам и теперь, дрожа от радости, продолжила его цитату. Этот эпизод задал тон дальнейшему общению – обычная светская болтовня приобрела налет рафинированности. Фанни время от времени выражала какие-то эмоции, Хелен вставила несколько разумных реплик, но главная роль в беседе с молодым человеком естественным образом досталась мисс Уинчелси.

Еще прежде, чем путешественники прибыли в Рим, приятный молодой человек по молчаливому согласию сторон влился в их компанию. Девушки не знали ни его имени, ни профессии, но им казалось, что он где-нибудь преподает, а мисс Уинчелси разглядела в нем лектора с высших курсов. У нового знакомого было что-то от этой породы людей – вежливых, культурных джентльменов, которые не кичатся своей образованностью и не ставят себя над другими. Она попробовала осторожно выяснить, имеет ли он отношение к Оксфорду или Кембриджу, но ее робкие попытки остались незамеченными: ей не удалось выудить у него характерные обороты речи (мисс Уинчелси наивно полагала, что разбирается в оксбриджском[121]121
  Гибрид слов «оксфордский» и «кембриджский», впервые употребленный в романе Уильяма Мейкписа Теккерея «Пенденнис» (1849) и вскоре прочно вошедший в языковой обиход англичан, включая официальные печатные источники.


[Закрыть] жаргоне), хотя эпитет «универский» вместо «университетский» весьма обнадеживал.

В ничтожно малое время, отведенное на Флоренцию, они постарались осмотреть как можно больше из того, на что указывал Рёскин в своей знаменитой книге[122]122
  Джон Рёскин (1819–1900) – английский писатель, художник, теоретик искусства, литературный критик и поэт; оказал большое влияние на развитие искусствознания и эстетики второй половины XIX – начала XX в. Речь идет о его книге «Утра во Флоренции» (1875; в русском переводе – «Прогулки по Флоренции»).


[Закрыть]. С молодым человеком девушки встретились в галерее Питти и больше в тот день не разлучались. Он не скрывал своей признательности за то, что его приняли в дружную девичью компанию, и оживленно поддерживал беседу, благо явно интересовался искусством. Словом, день начался чудесно, все четверо были довольны. Какое счастье – воочию видеть давно любимые по книгам произведения и открывать новые художественные сокровища, пока невежественное большинство беспомощно роется в Бедекере! По наблюдению мисс Уинчелси, в молодом человеке не было ни капли самодовольства и желания поучать других: она не выносила чванливых педантов. Его ученость скрадывалась мягким юмором – так, например, он добродушно, не переступая опасной черты, посмеялся над некоторыми чудачествами Фра Беато Анджелико[123]123
  Фра Беато Анджелико (букв. «брат Блаженный Ангельский», собственное имя – Гвидо ди Пьетро; 1385/1400–1455) – итальянский художник эпохи Раннего Возрождения, монах-доминиканец (имя в постриге – Джованни да Фьезоле), католический святой.


[Закрыть]. Но умение подмечать смешное отнюдь не мешало ему серьезно относиться к искусству и мгновенно схватывать моральный урок любой картины. Фанни молча бродила среди шедевров, наперед признавшись, что «совсем не разбирается в живописи» и для нее «все картины прекрасны». От Фанни только и слышно было: «прекрасно, прекрасно»! В конце концов, это слегка надоедает, подумала мисс Уинчелси. И когда на горизонте потухла последняя альпийская вершина, прервав монотонное стаккато Фанниных восклицаний, мисс Уинчелси с облегчением вздохнула. Хелен говорила мало, но мисс Уинчелси другого от нее и не ждала, давно уяснив для себя, что у подруги не вполне развито эстетическое чувство. В ответ на тонкие, деликатно завуалированные шутки молодого человека Хелен то смеялась, то нет; иногда могло показаться, что ей интереснее разглядывать наряды посетителей, чем творения великих мастеров.

В Риме молодой человек не всегда сопровождал их. Время от времени его уводил приятель с «туристическими» наклонностями. И молодой человек с шутливым отчаянием жаловался мисс Уинчелси:

– У меня только две недели в Риме, а мой друг Леонард желает на целый день ехать в Тиволи – смотреть на водопад!

– А кто он, ваш друг Леонард? – в лоб спросила его мисс Уинчелси.

– Большой любитель пеших походов, второго такого еще поискать! – ответил молодой человек весьма находчиво, хотя мисс Уинчелси рассчитывала на несколько иной ответ.

Остальные дни они проводили вместе, и это было великолепно – Фанни не представляла, что бы они делали без него. Любознательность мисс Уинчелси не знала предела, а Фанни обладала неисчерпаемым запасом восторженности. Что бы ни встретилось им на пути – картинные и скульптурные галереи; огромные, заполненные людьми церкви; руины и музеи; иудины деревья[124]124
  Иудины деревья – средиземноморские растения из семейства бобовых.


[Закрыть] и опунции; тележки развозчиков вина или дворцы, – все, решительно все вызывало у них восхищение. Каждый раз при виде пинии или эвкалипта они вскрикивали: «Пиния! Эвкалипт!» – и точно такую же реакцию вызывал у подруг вид горы Соракт. Обычная дорога превращалась в чудо из чудес благодаря игре воображения. «Здесь мог ходить Юлий Цезарь… – мечтательно говорили они. – Отсюда Рафаэль мог видеть Соракт…» Однажды они вчетвером набрели на гробницу Бибула[125]125
  Частично сохранившаяся прямоугольная гробница I в. до н. э., сложенная из туфа и облицованная травертином, которая в Средние века была встроена в стену одного из домов на склоне Капитолийского холма; в ней захоронены останки Гая Поплиция Бибула – плебейского эдила (магистрата), имевшего, согласно надписи на гробнице, заслуги перед Сенатом и римским народом (других сведений о нем не сохранилось). «Древнейшим памятником республиканского Рима» гробница Бибула, безусловно, не является – она относится к концу республиканского правления, длившегося несколько столетий и окончившегося в 27 г. до н. э.


[Закрыть].

– А, старина Бибул!.. – многозначительно произнес молодой человек.

– Древнейший памятник республиканского Рима! – подхватила мисс Уинчелси.

– Я безнадежно глупа, – сказала Фанни. – Просветите меня, кто такой этот Бибул?

Возникла странная заминка.

– А он не тот, кто строил стену? – подала голос Хелен.

Молодой человек быстро взглянул на нее и рассмеялся:

– Нет, того звали Бальб[126]126
  Игра слов: Хелен из-за созвучия имен путает Бибула с человеком, который «строил стену», – то есть с Бальбом из расхожего примера в типовом школьном учебнике латинской грамматики той поры: «Balbus murum ædificavit», – и собеседник, смеясь, ее поправляет. Подразумеваемая фраза из школьной латыни, неоднократно встречающаяся в британской литературе и до, и после Уэллса, в свою очередь отсылает к словам из письма римского философа, политика и оратора Марка Туллия Цицерона к политику и писателю Титу Помпонию Аттику от апреля 46 г. до н. э.: «А Бальб строит. Какое ему дело?» – и к фигуре Луция Корнелия Бальба Старшего (90-е – после 32 до н. э.), римского политического деятеля, друга и одного из ближайших сподвижников Гая Юлия Цезаря; Цицерон имеет в виду чрезмерное увлечение Бальба личными делами (возведением роскошной виллы в Тускуле) в ущерб государственным.


[Закрыть].

Хелен покраснела, однако ни молодой человек, ни мисс Уинчелси не пожелали просветить Фанни касательно Бибула.

Хелен говорила меньше остальных, но она и раньше была немногословна. Обычно именно Хелен следила за трамвайными билетами и прочими подобными мелочами, а если ими завладевал молодой человек, не спускала с него глаз и в любую минуту могла напомнить, куда он их задевал. Что и говорить, они славно проводили время в этом опрятном бледно-коричневом городе воспоминаний, который когда-то был целым миром. Их огорчала только вечная нехватка времени. Разумеется, электрические трамваи, и здания, построенные в семидесятые, и поистине преступная реклама, уродующая Форум[127]127
  Форум – центральная городская площадь древнего Рима, первоначально рыночная, а впоследствии ставшая местом политических собраний. Застраивалась на протяжении многих веков, большинство сохранившихся памятников относятся к периоду Империи.


[Закрыть], оскорбляли их эстетическое чувство, но в таких нелепостях есть немало забавного. Рим настолько восхитителен, что временами мисс Уинчелси, позабыв про свои домашние заготовки, восторгалась совершенно спонтанно, а Хелен, на минуту утратив бдительность, могла узреть красоту в самых неожиданных вещах. Правда и то, что Фанни и Хелен, дай им волю, побежали бы смотреть на витрины в английском квартале, однако бескомпромиссная неприязнь мисс Уинчелси к понаехавшим в Рим соплеменникам исключала такую возможность.

Интеллектуальное и эстетическое родство мисс Уинчелси и ученого молодого человека незаметно для обоих переросло в глубокую взаимную симпатию. Экспансивная, простодушная Фанни старалась угнаться за двумя тонкими ценителями искусства, с воодушевлением повторяя: «Прекрасно, прекрасно!» – и демонстрируя ненасытную жажду знаний, как только поступало предложение осмотреть новую достопримечательность: «О, прекрасно, идем скорее!» А вот Хелен под конец немного разочаровала мисс Уинчелси. Хелен отчего-то скуксилась и в галерее палаццо Барберини заявила, что не видит «ничего особенного» в лице Беатриче Ченчи – воспетой Шелли Беатриче Ченчи![128]128
  Беатриче Ченчи (1577–1599) – дочь римского аристократа Франческо Ченчи, казненная за отцеубийство. В римском палаццо Барберини (ныне – часть Национальной галереи античного искусства) хранится ее портрет работы неизвестного художника, долгое время считавшийся творением Гвидо Рени. Шелли посвятил ей трагедию «Ченчи» (1819).


[Закрыть] Вместо того чтобы поддержать общее возмущение электрическими трамваями, Хелен разразилась тирадой в их защиту: «Людям надо как-то добираться из одного места в другое, хотя бы и на трамвае. Уж лучше так, чем гонять несчастных лошадей вверх-вниз по этим несносным горкам». Как только у нее язык повернулся назвать несносными горками семь великих холмов Рима!

Кстати о холмах. Когда они вчетвером поднимались на Палатин[129]129
  Палатин – центральный (и обжитый ранее других) из семи холмов, на которых стоит Рим.


[Закрыть], Хелен неожиданно сказала Фанни (мисс Уинчелси не слышала):

– Умерь прыть, дорогая, им вовсе не нужно, чтобы мы их догнали. Да и нам это ни к чему. Опять скажем что-нибудь невпопад.

– Я и не пытаюсь их догнать, – ответила Фанни, резко сбавляя ход, – у меня и в мыслях не было. – Еще пару минут она не могла отдышаться.

Зато мисс Уинчелси переживала час своего счастья. Только потом, оглядываясь назад сквозь морок постигшей ее беды, она в полной мере осознала, как счастлива была, когда бродила по руинам в тени кипарисов и обменивалась с милым другом крупицами самых высокий знаний, какие доступны человеческому разуму, нюансами самых изысканных впечатлений, какие можно выразить словами. Мало-помалу их беседы становились все более эмоциональными, и оба, уже не таясь, взахлеб воспевали красоты Рима, если поблизости не было столь ценимой Хелен современности. Мало-помалу их интерес начал смещаться от всего, что их окружало, навевая чудесные ассоциации, в сторону более личных предметов и чувств. Пусть не враз и не прямо, они кое-что приоткрыли друг другу: она намеками поведала о своей учебе, своих экзаменационных успехах и своей радости, что дни зубрежки позади. Он вполне определенно дал понять, что также избрал преподавательскую карьеру. Они обсудили высокую миссию учителя, необходимость человеколюбия, без которого трудно мириться с издержками профессии, и чувство одиночества, которое иногда настигает их.

Разговор происходил в Колизее и в тот день не продвинулся дальше означенных тем, потому что к ним присоединились подруги, нагулявшись по верхним галереям, куда Хелен утащила недогадливую Фанни. Однако потаенные мечты мисс Уинчелси, и без того уже яркие и вполне конкретные, начали воплощаться в жизнь. В мечтах она видела этого приятного молодого человека, сеющего разумное и доброе, и себя – в скромно-заметной роли его верной подруги и сподвижницы; воображение рисовало ей маленький семейный дом с изысканной обстановкой: два компактных бюро, белые полки с отборными книгами, черно-белые репродукции картин Россетти[130]130
  Данте Гэбриел Россетти (1828–1882) – английский поэт, переводчик, художник, один из основателей Прерафаэлитского братства.


[Закрыть] и Бёрн-Джонса[131]131
  Эдвард Коли Бёрн-Джонс (1833–1898) – английский живописец, иллюстратор, дизайнер, близкий к прерафаэлитам, виднейший представитель движения искусств и ремесел.


[Закрыть], обои по эскизам Морриса[132]132
  Уильям Моррис (1834–1896) – английский художник, дизайнер интерьеров, издатель, писатель, мыслитель-социалист, оказавший значительное влияние на мировоззрение молодого Уэллса.


[Закрыть], домашние цветы в горшках из кованой меди… Да мало ли что рисовало ей воображение! На смотровой террасе Пинчо[133]133
  Пинчо – один из холмов Рима, на котором в IV в. до н. э. располагалось имение патрицианского рода Пинциев (отсюда его название); вошел в городскую черту во времена Империи. В XVI в. на холме была возведена вилла Медичи, с террасы которой открывается великолепный вид на город. Расположенная вблизи Пинчо наклонная часть стены Аврелиана, построенной в 275–271 гг. до н. э. для защиты Рима от вражеских нападений, именуется кривой стеной (лат. Murus ruptus, ит. Muro Torto).


[Закрыть] им повезло урвать несколько минут наедине (Хелен увела Фанни вниз обозревать «кривую стену» – Муро Торто), и молодой человек незамедлительно воспользовался редкой возможностью объясниться. Он выразил надежду, что их нынешняя дружба – это только начало, ибо он чрезвычайно дорожит ее обществом и даже… испытывает нечто большее.

Разволновавшись, молодой человек дрожащими пальцами придержал пенсне, словно опасался, что под наплывом чувств оно соскочит с переносицы.

– Разумеется, сперва мне надо было бы рассказать о себе, – неуверенно произнес он. – Я понимаю, что мое признание может показаться неожиданным. Но таково и наше с вами знакомство: оно произошло по воле случая… или Провидения… и я боюсь упустить свой шанс. Отправиться в Рим, чтобы совершить одинокое путешествие, и вдруг – такая нежданная удача!.. Я так рад, так счастлив! В последние дни мне кажется… я смею думать…

Тут он обернулся и вместо того, чтобы продолжить, отчетливо произнес: «Черт!» Мисс Уинчелси простила ему секундное отклонение от приличий: мужчина есть мужчина. Она подняла глаза и увидела, что к ним идет его друг Леонард. Приблизившись, он поднял шляпу, поклонился мисс Уинчелси и понимающе улыбнулся.

– Я всюду ищу тебя, Снукс! Ты обещал встретить меня на Испанской лестнице[134]134
  Испанская лестница – построенная в 1721–1725 гг. парадная лестница в 137 ступеней, спускающаяся от расположенной на вершине Пинчо церкви Сантиссима-Тринита-деи-Монти к Испанской площади (Пьяцца-ди-Спанья), одно из самых известных сооружений позднего римского барокко.


[Закрыть] полчаса назад, – попенял он приятелю.

Снукс! Мисс Уинчелси вздрогнула, словно ее ударили по щеке, и на мгновение оглохла. Позже, вспоминая эту сцену, она подумала, что Леонард, должно быть, немало удивился ее отсутствующему взгляду. Ей и по сей день неведомо, представил ли ее молодой человек своему приятелю и что она при этом сказала. Ее сознание было парализовано. Из всех неблагозвучных фамилий на свете – Снукс![135]135
  Снукс – фамилия, образованная от существительного «snook» (дразнящий жест «длинный нос») либо от глагола «snooker» (надувать, облапошивать).


[Закрыть] Хуже не придумаешь.

Между тем вернулись Хелен и Фанни, произошел обмен дежурными любезностями, и приятели откланялись. Ей стоило невероятных усилий ничем не выдать себя под вопросительными взглядами подруг. Остаток дня она героически сопротивлялась возмутительному открытию – говорила о пустяках и осматривала достопримечательности, пока червь по имени Снукс точил ее сердце. В тот миг, когда богомерзкое имя резануло ей слух, мечты о счастье были повержены. Все, о чем грезила мисс Уинчелси, было поругано и разрушено вопиющей вульгарностью фамилии молодого человека.

О каком изысканном доме может идти речь, о каких репродукциях, обоях Морриса и элегантных бюро, если поверх всего огненными буквами начертана непотребная надпись: «Миссис Снукс»! Допускаю, что для читателя этот довод – сущая чепуха, но надо же принимать во внимание взыскательность мисс Уинчелси. Поставьте себя на ее место, представьте, что ваш утонченный ум жаждет изящества буквально во всем, а после распишитесь – «Снукс». Она будто наяву слышала, как несносные особы обращаются к ней «миссис Снукс», и ловила скрытую издевку в их тоне. Перед ее мысленным взором возникала визитная карточка с элегантной надписью серебром на сером фоне: «Уинчелси», которую победная стрела Амура превращает в… «Снукс»! Позорное признание женской ничтожности! То-то радость будет некоторым ее подружкам, не говоря о кузинах, дочках бакалейщика, – всем, от кого она отдалилась, преследуя высокий идеал изысканности. Какими крупными буквами выведут они ее новое имя на письме с ехидными поздравлениями! И если положить все это на одну чашу весов, а его милое общество – на другую, что перевесит? «Нет, невозможно, – вслух пробормотала она, – немыслимо!.. Снукс!»

Ей было жаль его, но себя еще больше. На него она даже чуточку сердилась. Зачем надо быть таким любезным, таким рафинированным, когда в действительности ты просто Снукс! Так долго держать камень за пазухой, прикрывать благородством манер постыдную родовую отметину – это ли не предательство? Выражаясь языком сентиментализма, мисс Уинчелси чувствовала себя жертвой коварного обмана.

Не обошлось, конечно, без метаний и шатаний, и в один момент, ненадолго поддавшись чему-то вроде страсти, она чуть было не отбросила всю свою взыскательность. В ней все еще сидел не до конца искорененный пережиток вульгарности, который отчаянно пытался доказать, что Снукс – не самая скверная фамилия. Окончательно ее колебания развеяла Фанни. Подруга вошла к ней с таким видом, будто случилась вселенская катастрофа, и с порога заявила, что потрясена не меньше мисс Уинчелси. «Снукс!» – в ужасе вымолвила она, понизив голос до шепота. В итоге, ненадолго оставшись наедине с молодым человеком на вилле Боргезе[136]136
  Вилла Боргезе – обширный пейзажный парк с памятниками садово-парковой архитектуры XVIII–XIX вв. на холме Пинчо.


[Закрыть], мисс Уинчелси уклонилась от прямого ответа, но пообещала написать ему.

Свою записку она вложила в томик стихов, который взяла у него почитать, – тот самый томик стихов, с которого все началось. Ее ответ состоял из туманных намеков и экивоков. Не могла же она откровенно назвать причину отказа! Это все равно что пенять калеке на его горб. Молодой человек, верно, сам стеснялся своей неудобосказуемой фамилии. Недаром он ни разу не произнес ее – теперь-то она понимала почему. Мисс Уинчелси сослалась на «обстоятельства», которые «не может открыть», но которые «делают то, о чем он говорил, совершенно невозможным». Поневоле передернувшись, она написала имя адресата: «Э. К. Снуксу».

Дело обернулось даже хуже, чем она опасалась: он потребовал объяснений. Но как объяснишь? Два последних дня в Риме превратились в сущий кошмар. Изумление и растерянность, написанные на его лице, преследовали ее как наваждение. Она понимала, что дала ему повод – или поводы – надеяться, хотя ей не хватало смелости заглянуть в себя и выяснить, насколько далеко простирались ее авансы. Немудрено, если теперь он считает ее самой взбалмошной и ветреной особой на свете. Решив полностью отступиться от него, мисс Уинчелси даже пропустила мимо ушей намеки на возможность переписки. Однако в этом вопросе он проявил изобретательность, в которой мисс Уинчелси усмотрела признаки деликатности и романтичности его натуры. Он предложил Фанни быть посредницей между ним и мисс Уинчелси. Фанни не умела хранить секреты и в тот же вечер все рассказала подруге под благовидным предлогом услышать ее совет.

– Только представь, мистер Снукс хочет писать мне! – выпалила она. – Вот уж не думала! Как быть? Позволить ему?

Девушки всесторонне обсудили этот нежданный поворот. Умело скрывая свои чувства, мисс Уинчелси выразила сожаление, что его намеки остались втуне: отчего бы время от времени не получать от него весточки – как ни мучительно для нее любое напоминание о его злосчастной фамилии? Короче говоря, мисс Уинчелси не возражала против посредничества Фанни. Пожелав подруге спокойной ночи, Фанни как-то особенно прочувствованно поцеловала ее, прежде чем выйти за дверь. А мисс Уинчелси еще долго сидела у окна своего маленького гостиничного номера. На небе светила полная луна, в отдалении мужской голос пел «Санта-Лючию»[137]137
  «Санта-Лючия» – неаполитанская народная песня.


[Закрыть] – так проникновенно, так нежно… Она сидела словно в оцепенении. Потом с ее губ почти беззвучно слетело слово, и слово было: «Снукс». Тяжко вздохнув, она поднялась и пошла спать.

На следующее утро он со значением сказал ей:

– Я буду справляться о вас у вашей подруги.

Когда девушки покидали Рим, мистер Снукс вызвался проводить их – все с тем же несчастным, растерянно-вопросительным выражением на лице, и, если бы не бдительная Хелен, баул мисс Уинчелси так и остался бы у него в руке в качестве своеобразного энциклопедического сувенира. На обратном пути в Англию мисс Уинчелси раз шесть брала с Фанни слово писать ей подробные, непременно подробные письма. Как оказалось, Фанни планировала поселиться неподалеку от мистера Снукса. Ее новые курсы – она вечно записывалась на новые курсы – располагались всего в пяти милях от Стили-Бэнка, а в стилибэнкском политехническом колледже и еще на каких-то тамошних престижных курсах преподавал мистер Снукс. Может быть, он даже навестит ее по-соседски. Подруги не могли много говорить о нем – всегда только «о нем», никогда «о мистере Снуксе»! – потому что Хелен тут же отпускала какую-нибудь колкость. По наблюдению мисс Уинчелси, она очень очерствела со времен учительского колледжа, стала неприятно резкой и циничной. Хелен находила лицо молодого человека безвольным, ошибочно принимая рафинированность за слабость, как свойственно людям ее склада, а когда узнала его фамилию, заявила, что ожидала чего-то подобного. После этого мисс Уинчелси старалась не провоцировать ее, чтобы самой не расстраиваться, но Фанни была не столь осмотрительна.

В Лондоне девушки расстались, и мисс Уинчелси, обогащенная новым жизненным интересом, вернулась в женскую школу, где последние три года числилась практиканткой, постоянно укрепляя свою репутацию ценного сотрудника. Ее новым жизненным интересом сделалась Фанни в качестве постоянной корреспондентки. Желая подать подруге пример, мисс Уинчелси через две недели после возвращения написала ей пространное письмо. Фанни ответила – но как! Полное отсутствие у Фанни литературного дара не стало новостью для мисс Уинчелси, но ее полная бездарность в дружеских отношениях поистине удручала. В безопасной тиши кабинета мисс Уинчелси даже высказалась вслух по поводу Фанниного письма, в сердцах окрестив его «ахинеей». Письмо целиком состояло из сведений, аналогичных тем, которые содержались в письме самой мисс Уинчелси, – то есть из подробностей учебного процесса. А о мистере Снуксе всего ничего: «Я получила письмо от мистера Снукса, и он приезжал ко мне две субботы подряд, говорил о Риме и о тебе. У нас с ним только и разговоров что о тебе. Наверное, у тебя уши горят, моя дорогая…»

Подавив желание призвать подругу выражаться яснее, мисс Уинчелси вновь разродилась очаровательным и обстоятельным посланием. «Напиши о себе, дорогая, мне все интересно. Эта поездка вдохнула новую жизнь в нашу стародавнюю дружбу, и я не хочу ни на день терять тебя из виду». Мистер Снукс был упомянут на пятой странице: она, мисс Уинчелси, очень рада, что Фанни повидалась с ним, и, если он будет справляться о ней, пусть Фанни передаст ему сердечный (подчеркнуто) привет. На редкость бестолковая Фанни ответила в духе «стародавней дружбы», припомнив уйму разных глупостей из безвозвратно ушедших времен совместной учебы в колледже. И ни слова о мистере Снуксе!

Мисс Уинчелси была так раздосадована очевидной непригодностью Фанни в роли посредницы, что целую неделю не могла заставить себя написать ей. Потом все же написала – не столь пространно, как прежде, – и уже без околичностей спросила: «Ты видела мистера Снукса?» Она получила неожиданно содержательный ответ. «Да, я видела мистера Снукса», – сообщила Фанни, и тут ее словно прорвало: мистер Снукс то, мистер Снукс это, в каждой строчке мистер Снукс! Среди прочих подробностей – ему предложили прочесть публичную лекцию. В первую минуту у мисс Уинчелси отлегло от сердца, однако полного удовлетворения письмо ей не принесло. Фанни ни словом не обмолвилась о том, что мистер Снукс справлялся о мисс Уинчелси, как и о том, что он бледен и томен, хотя именно так ему полагалось бы выглядеть. И вдруг, еще прежде, чем мисс Уинчелси написала ответ, от Фанни пришло второе письмо на ту же тему, сумбурно-восторженное, на шести страницах, исписанных размашистым женским почерком.

И в этом втором письме обнаружилась одна странность, которую мисс Уинчелси заметила только с третьего раза, и вот почему: природное женское начало было выражено у Фанни столь ярко, что против него оказались бессильны даже традиции учительского колледжа с их упором на округлую ясность, – она принадлежала к тем прирожденным женщинам, у которых все «м», «н», «и», «п», «т» и «ш» совершенно неразличимы, «а» и «е» едва намечены, а «ц» и «щ» потеряли хвостики. Лишь тщательно сравнив одно и то же слово в обоих письмах, мисс Уинчелси удостоверилась, что мистер Снукс на деле вовсе не «Снукс»! В первом из Фанниных экзальтированных посланий он и вправду был «Снукс», но во втором написание изменилось на «Сенукс». Мисс Уинчелси перелистывала страницы трясущейся рукой – это маленькое различие так много значило в ее судьбе! С недавних пор ее начали одолевать сомнения, не слишком ли дорогую цену она заплатила, чтобы не называться миссис Снукс, и тут откуда ни возьмись – непредвиденная возможность! Она снова прошлась по всем шести страницам, испещренным судьбоносным именем, и везде между первой и второй буквой было вставлено «е»! Несколько минут она мерила комнату шагами, прижимая руку к сердцу.

Целый день мисс Уинчелси обдумывала свое открытие и мысленно составляла уточняющее письмо, которое, не выдав ее, достигло бы цели; обдумывала она и свой следующий шаг – после того как дождется ответа. Если за лишней буквой стоит не просто Фаннина блажь, она тотчас же сама напишет мистеру Снуксу. Мисс Уинчелси достигла той стадии, когда некоторые тонкости этикета не имеют значения. Она пока не придумала повод для письма, но общий смысл был ей предельно ясен, вплоть до намека на некие «обстоятельства» в ее жизни, которые с их последнего разговора «в корне переменились». Однако намекать не понадобилось. Фанни прислала третье письмо – вот уж поистине, то пусто, то густо! – где в первых же строках объявила, что в целом свете нет девушки счастливее ее.

Не читая дальше, мисс Уинчелси смяла письмо в руке и долго сидела с каменным лицом. Письмо ей вручили за минуту до начала утренних уроков, и она распечатала его, когда юные математички погрузились в решение задач. Через некоторое время с видом полнейшей невозмутимости она вернулась к письму. Только отчего-то после первой страницы сразу перешла к третьей и пропуска даже не заметила. Третья страница начиналась со слов: «…прямо сказала ему, что мне не нравится его фамилия». И далее: «А он признался, что ему и самому она не нравится. Ты знаешь, за ним это водится – такая внезапная откровенность». Мисс Уинчелси знала, не сомневайтесь. «Тогда я говорю: „Почему бы вам не сменить ее?“ Сперва он не понял. Видишь ли, дорогая, он объяснил мне, откуда она пошла – от Севеноукс[138]138
  Севеноукс (Севенокс) – город на западе графства Кент, в 35 км от центра Лондона.


[Закрыть], представляешь? Потом сократилась до Снукс, вернее, до Снукс и Нукс, – и то и другое звучит страшно вульгарно, хотя на самом деле это лишь сокращенные формы вполне благородного Севеноукса. Тогда я и говорю ему (даже у меня бывают светлые мысли): „Если фамилия Севеноукс со временем превратилась в Снукс, нельзя ли вернуться назад и снова превратить Снукс в Севеноукс?“ В общем, если коротко, дорогая, он не смог отказать мне и сразу изменил написание на Сенукс, чтобы в объявлениях о публичной лекции уже не было никакого Снукса. Когда мы поженимся, вставим еще одну буковку – и получится Севнукс. Ну не душка ли он после этого? Другой бы обиделся, а он без разговоров исполнил мой каприз. Но в этом весь он: столь же добр, сколь и умен. И ведь не хуже меня знает, что я все равно вышла бы за него, будь он хоть десять раз Снукс. Но все-таки захотел сделать мне приятное».

Внезапно тишину в классе нарушил звук яростно разрываемой бумаги. Ученицы испуганно вскинули головы и увидели смертельно бледную мисс Уинчелси, сжимавшую в руке ворох клочков. Несколько мгновений они во все глаза смотрели на нее, а она на них, пока ее лицо не приняло более или менее привычное выражение. «У кого готово решение третьей задачи?» – ровным голосом спросила она. С этой минуты она сохраняла спокойствие, но нерадивых в тот день не пощадила. Два вечера подряд мисс Уинчелси усердно сочиняла разнообразные по духу письма, пока не нащупала приемлемый поздравительный тон. Доводы рассудка были бессильны против внутреннего убеждения, что Фанни повела себя в высшей степени вероломно.

Даже самой утонченной особе в сердце может проникнуть яд. И яд разлился в сердце мисс Уинчелси. Временами у нее случались приступы мужененавистничества, когда она без снисхождения стригла всех под одну гребенку. «Он же с ума сходил по мне, – твердила она, – но Фанни такая розовенькая, миленькая, мягонькая, глупенькая! Как раз то, что нужно мужчине». В качестве свадебного подарка она послала Фанни изящно переплетенный томик стихов Джорджа Мередита[139]139
  Джордж Мередит (1828–1909) – английский прозаик и поэт, один из крупнейших романистов Викторианской эпохи.


[Закрыть], и Фанни ответила неприлично счастливым письмом, в котором уверяла, что и книжка, и стихи «прекрасны». Мисс Уинчелси надеялась, что когда-нибудь мистер Сенукс возьмет в руки этот томик и на минуту вспомнит о дарительнице. По мере приближения свадьбы Фанни щедро делилась с ней всеми подробностями своего безмерного счастья, продолжая задушевную линию «стародавней дружбы». А мисс Уинчелси впервые после поездки в Рим написала Хелен, не поскупившись на изъявления теплых чувств – и обойдя молчанием Фаннину свадьбу.

В Рим три подруги ездили на Пасху, а летом, в августовские каникулы, Фанни вышла замуж. Мисс Уинчелси получила от нее письмо, полное всякого вздора, включая переезд в новый дом и обустройство «малюсенького» семейного гнездышка. Между тем в ностальгических воспоминаниях мисс Уинчелси образ мистера Севнукса без особых на то оснований начал приобретать ореол исключительной рафинированности, и ее воображение отказывалось видеть столь грандиозную культурную величину в каком-то «малюсеньком» гнездышке! «Сейчас пытаюсь создать веселенький уютный уголок, – сообщила Фанни в конце третьей страницы, – так что извини, на этом пока все». Мисс Уинчелси ответила в самой изящной манере, с мягким юмором прокомментировав Фаннины хлопоты и выразив твердую надежду, что ее письмо будет прочитано также и мистером Севнуксом. Если бы не эта надежда, ничто не заставило бы ее взяться за перо и ответить не только на августовское, но и на два последующих письма, полученные в ноябре и под Рождество.

В двух упомянутых посланиях содержалось настойчивое приглашение приехать в Стили-Бэнк на рождественские каникулы. Мисс Уинчелси хотелось думать, что это он попросил Фанни позвать ее, хотя желание делиться со всеми своей радостью было в характере Фанни. Мисс Уинчелси уверяла себя, что он уже осознал свою ошибку, и всерьез надеялась со дня на день получить от него письмо, открывающееся словами: «Милый друг…» Едва уловимая трагическая нота, в которой звучала бы горечь расставания и боль непонимания, так поддержала бы ее сейчас! Допустить, что он легко променял ее на другую, было бы невыносимо. Но он не написал письма «милому другу».