Текст книги "Аргонавты Времени"

Так я и упустил свой последний шанс.

Пока мы прогуливались по горам, лидеры юга и востока принимали судьбоносные решения и готовили решительный силовой ответ, которому предстояло навсегда разрушить блеф Грешема. По всей Азии, по всему югу и над океанами вибрировали провода и дрожал эфир, разнося воинственные призывы.

Видите ли, никто из живущих в то время понятия не имел, что такое война и какие ужасы могут принести новые изобретения. Думаю, представления большинства ограничивались яркой военной формой, криками «ура», победными шествиями, флагами и оркестрами – и это когда доброй половине мира надо везти продовольствие за тысячи миль!..

Человек с бледным лицом умолк, уставившись себе под ноги. В окне промелькнула маленькая станция с чередой грузовых вагонов, сторожевая будка и задняя стена какого-то дома, а затем ограда железнодорожного моста, в которой эхом отдавался стук наших колес.

– После этого, – продолжил рассказчик, – сон приходил часто – недели три он становился моей ночной жизнью. Хуже всего были бессонные ночи, когда я ворочался в постели в этой ненавистной жизни, а где-то там, упущенные мною, происходили события, судьбоносные, страшные… Я жил по ночам, а дни бодрствования, вся здешняя жизнь потускнели и превратились в полузабытый сон, унылую оправу, книжный переплет.

Он задумался.

– Я мог бы пересказать вам все, каждую мелочь из сна, а то, чем занимался днем, не сумел бы – просто не помню. Память подводит меня, привычная жизнь с ее хлопотами ускользает…

Подавшись вперед, он прижал ладони к лицу и долгое время молчал.

– А потом? – спросил я.

– Война разразилась, будто ураган.

Он уставился перед собой, разглядывая что-то невидимое и ужасное.

– А дальше? – не унимался я.

– Хватило бы легкого штриха нереальности, – тихо пробормотал он, словно говоря сам с собой, – чтобы счесть это кошмаром. Но это был не кошмар… никакой не кошмар. Нет!

Он умолк так надолго, что я уже боялся, что не услышу конца истории. Однако он продолжил – все тем же тоном, будто сам в себе сомневаясь:

– Что еще оставалось, кроме бегства? Почему-то я не думал, что война затронет Капри, настолько не вязался он в моем сознании с чем-то неприятным, но две ночи спустя поднялись шум и суматоха и значок партии Грешема оказался на одежде каждого мужчины и почти каждой женщины. Вместо прекрасной музыки отовсюду неслись лязгающие марши, на каждом шагу записывали в добровольцы, а в танцевальных залах шла строевая подготовка. Весь остров бурлил слухами о уже начавшихся где-то боях… Такого я не ожидал. Не успев еще пресытиться удовольствиями своей новой жизни, я не мог понять этой внезапной тяги к насилию. Остался в стороне, с горечью сознавая, что мог бы, так сказать, предотвратить взрыв на пороховом складе, но упустил время. Здесь я был никем, любой тщеславный сопляк со значком Грешема значил больше, чем я. Вокруг – толкотня и рев возбужденной толпы, в ушах звон от проклятых маршей… Какая-то женщина принялась орать на мою девушку, потому что у той не было значка, и мы, помятые и обиженные, вернулись к себе, она бледная и молчаливая, а я – дрожащий от злости. Настолько, что если бы заметил хоть тень упрека в ее взгляде, то мог бы рассориться с ней. Вся моя великолепная самоуверенность растаяла как дым. Я мерил шагами нашу келью в скале, за окном хмурилось море, а на южном горизонте вспыхивали и проплывали какие-то огни.

«Надо отсюда уехать, – повторял я снова и снова. – Выбор сделан, и я не хочу участвовать во всем этом. Мне нет дела до этой войны. Мы изгнали политику из своей жизни. Тем не менее здесь нам не укрыться. Давай уедем!»

А на следующий день мы уже бежали прочь от войны, охватившей весь мир. Началось бегство – повальное бегство.

Рассказчик погрузился в мрачное раздумье.

– Долго это продолжалось? – спросил я. Он не ответил. – Сколько дней?

На бледном изможденном лице его ничего не отразилось. Он все так же молчал, сжимая кулаки.

Я продолжал задавать вопросы, стараясь привлечь его внимание:

– Куда же вы уехали?

– Когда?

– Когда покинули Капри.

– На юго-запад, – отозвался он, подняв на меня взгляд, – на корабле.

– Я было подумал о летающей машине…

– Их все конфисковали военные.

Я ничего больше не спрашивал, но вскоре он вновь монотонно заговорил, пустившись в рассуждения:

– Ну почему так выходит? Если в самом деле жизнь состоит из битв, кровопролития и несчастий, то зачем нам дано стремление к красоте и удовольствиям? Если для мира и покоя на земле нет места, если наши мечты о тихом убежище – глупость и западня, почему мы вообще мечтаем? Нас вели не подлые инстинкты, не низкие намерения, а любовь! Любовь явилась ко мне в ее глазах, облаченная в ее красоту, как лучшее, что есть в жизни, – и позвала за собой. Я заставил умолкнуть все голоса, ответил на все вопросы и пошел на ее зов. Но вдруг оказалось, что на свете нет больше ничего, кроме войны и смерти!

Тут меня осенило, и я спросил:

– Слушайте, а может, это все-таки был просто сон?

– Сон?! – воскликнул он, мгновенно вскипая гневом. – Какой же сон, если… если даже сейчас…

Его бледное лицо впервые оживилось, на восковых щеках появился легкий румянец. Он стукнул себя кулаком по колену и продолжил, глядя в сторону:

– Мы всего лишь призраки, да что там, призраки призраков! Страсти наши – тени облаков на земле, желания – солома, гонимая ветром. Нужда и привычки влекут нас за собой, как поезд – блики своих огней… – пускай! Но есть нечто реальное и незыблемое, что не навеяно сном, вечное и несокрушимое. Это основа всей моей жизни – остальное подчинено ей или вовсе бессмысленно. Я любил ее, ту женщину из снов, и мы, я и она, умерли вместе!

Сон! Как может оно быть сном, если вся моя жизнь утонула в невыносимой печали, если все, ради чего я жил, стало бессмысленным и ненужным?

Я верил, что у нас еще есть шанс сбежать, до самого ее убийства. Всю ночь и все утро, плывя с Капри на Салерно, мы говорили о бегстве. Мы были полны надежды и лелеяли ее до самого конца – надежду на совместную жизнь, подальше от борьбы и битв, от пустых безумных страстей и жестокого произвола окружающего мира: «ты должен» и «ты не должен». Мы возносились над ним, словно паломники к святыне, которая называется «любовь»…

Даже когда с борта корабля стало видно, что чистый лик величественного утеса Капри уже изуродован шрамами и рытвинами для орудийных платформ и огневых точек будущей крепости, мы еще не могли представить себе будущего побоища, хотя клубы дыма и пыли вздымались повсюду, выдавая яростную суматоху военных приготовлений. Впрочем, я заметил это и пустился рассуждать об увиденном. Скала все еще радовала глаз, несмотря на шрамы. Бесчисленные окна, арки и переходы тянулись ярус за ярусом на тысячу футов ввысь. Серая громада была покрыта ими, словно резьбой, которая перемежалась виноградными террасами, апельсиновыми и лимонными рощами, зарослями агавы и опунции, пышной пеной цветущего миндаля. Из-под арки над Пиккола-Марина[147]147
  Пиккола-Марина (правильно: Марина-Пиккола) – порт на южном берегу Капри.


[Закрыть] выплывали другие корабли, а когда мы обогнули мыс и оказались в виду материка, то увидели новую цепочку суденышек, шедших по ветру на юго-запад. Вскоре их собралось великое множество, и самые дальние казались всего лишь мазками ультрамарина в тени восточного утеса.

«Любовь и здравый смысл, – заметил я, – бегут от безумия войны».

Мы увидели в южной стороне эскадрилью аэропланов, но тогда не придали ей значения. Череда крохотных точек в небе удлинялась к юго-востоку, пока не покрыла четверть горизонта. Теперь они казались тонкими голубыми полосками, которые то и дело ярко вспыхивали, одна или сразу множество, отражая солнечные лучи. Взмывая и снижаясь, они близились и росли в размерах, будто огромная стая морских чаек, или грачей, или других похожих птиц, но изумительно держали строй и все гуще заполняли небо. Гигантским облаком, похожим на острие копья, они перечеркнули солнце, затем развернулись к востоку и понеслись прочь, тая у горизонта. А севернее, над Неаполем, зависли в вышине, словно туча вечерней мошкары, боевые машины Грешема.

Казалось, все это имеет не большее отношение к нам, чем летящие стаи птиц.

Даже рокот орудий далеко на юго-востоке мало что для нас тогда значил.

В последующие дни в каждом новом моем сне мы все еще верили в лучшее, все еще надеялись отыскать укромный уголок, где могли бы спокойно жить и любить. Усталость и грязь, боль и страдания, страх при виде мертвецов и всеобщего хаоса – очень скоро война охватила весь полуостров – лишь укрепляли нас в решимости найти убежище. Моя девушка оказалась удивительно терпеливой и храброй. Она никогда прежде не сталкивалась с превратностями бродячей жизни, но обладала мужеством, которого хватало на нас обоих. Мы кочевали то здесь, то там, пытаясь выбраться из страны, где все было реквизировано полчищами вояк либо разграблено. Приходилось все время идти пешком. Поначалу встречались и другие такие же беглецы, но мы не присоединялись к ним. Кто-то пробирался на север, кто-то смешался с толпами крестьян на больших дорогах, некоторые обратились за помощью к военным, и многих мужчин мобилизовали. Мы держались от всего этого подальше: чтобы уехать на север, не хватало денег, и я боялся, как бы моя девушка не угодила в руки солдатни. Первоначально мы высадились в Салерно, но путь в Каву[148]148
  Кава – город к северо-западу от Салерно.


[Закрыть] был перекрыт. Попытались добраться до Таранто[149]149
  Таранто – город в южноиталийской области Апулия, в верховьях одноименного залива Ионического моря.


[Закрыть] через перевал у Монте-Альбурно[150]150
  Монте-Альбурно – гора на юге итальянской области Кампанья, высотой 1742 м.


[Закрыть], но вернулись из-за нехватки еды и начали спускаться к болотам Пестума[151]151
  Пестум (в древности Посейдония) – бывшая греческая колония в области Базиликата на юге Италии, в 55 км к западу от Сорренто и в 85 км к юго-востоку от Неаполя, знаменитая своими развалинами дорических храмов VI в. до н. э.


[Закрыть] – туда, где одиноко стоят древние храмы. У меня была смутная надежда раздобыть там лодку и снова выйти в море… Возле Пестума нас и застало сражение.

Мною овладела какая-то апатия. Стало ясно, что мы в ловушке. Великая война взяла нас в свои чудовищные клещи. Много раз в горах мы издали замечали пришедших с севера солдат, которые прокладывали дороги для доставки боеприпасов и устанавливали орудия. Однажды нам показалось, что в нас стреляли, приняв за шпионов, во всяком случае, пуля просвистела совсем близко. Не раз приходилось и укрываться в лесу от пролетавших аэропланов.

Впрочем, теперь все эти ночи страха и боли не имеют значения… В конце концов мы добрались до огромных заброшенных храмов в Пестуме, в дикой каменистой местности, поросшей колючим кустарником и такой плоской, что эвкалипты дальней рощи были видны до самых корней. Этот вид до сих пор у меня перед глазами. Моя спутница отдыхала под кустом, усталая и ослабевшая, а я стоял, пытаясь прикинуть, насколько далеко от нас стреляют. Тогда противники еще не сошлись и обстреливали друг друга издалека из нового ужасного оружия, которое дотоле не использовалось. Артиллеристы даже не видели своих целей, а летающие машины были способны… впрочем, чего от них ожидать, никто еще толком не представлял.

Я понимал, что мы очутились между двух армий и они сближаются. Устраивать привал в столь опасном месте было нельзя! Но сознавал я это как бы машинально, не слишком разбираясь в военных делах, а думал все больше о своей спутнице, испытывая душевную боль. Впервые за долгий путь она ощутила свое бессилие и залилась слезами. Я слышал ее рыдания за спиной, но не оборачивался, считая, что ей стоит выплакаться, – она и так держалась слишком долго ради меня. Пускай отдохнет, думал я, и тогда мы двинемся дальше – я понятия не имел, какой ужас навис над нами. До сих пор вижу, как она сидела тогда: щеки ввалились, чудесные волосы рассыпались по плечам.

«О, если бы мы расстались! – всхлипнула она. – Если бы я отпустила тебя…»

«Нет! – ответил я. – Даже теперь я не раскаиваюсь и не раскаюсь никогда. Я сделал выбор и буду держаться его до конца».

И тогда…

В небе над нами что-то сверкнуло и взорвалось, а потом вокруг дробно застучало, словно пригоршня брошенного на пол гороха. Раскалывались камни, тучами взлетала кирпичная крошка…

Человек с бледным лицом на миг прикрыл ладонью рот, затем облизал пересохшие губы.

– При вспышке я обернулся… и увидел, как она поднялась на ноги. Встала, шагнула ко мне… как будто хотела дотянуться…

У нее было пробито сердце!

Рассказчик умолк, глядя на меня, и я вдруг ощутил неловкость, свойственную нам, англичанам, в таких случаях. Встретился с ним взглядом и отвернулся к окну. Молчание тянулось долго, а когда я вновь посмотрел на него, он сидел в углу, сложив руки на груди, и нервно кусал костяшки пальцев.

Затем принялся грызть ногти.

– Я поднял ее на руки, – продолжил он наконец, – и понес к храму… Мне казалось, это важно – не знаю почему. Наверное, потому, что это было святилище, столько веков простояло… Должно быть, она умерла почти мгновенно… но я… я весь путь разговаривал с ней.

Снова молчание.

– Помню те храмы, – вставил я. В самом деле, те молчаливые, залитые солнцем колоннады из ветхого песчаника сразу всплыли в памяти при его рассказе.

– Тот был коричневый… и высокий. С телом на руках я уселся на поваленную колонну… и уже ничего не говорил… Повылезали ящерки, начали бегать повсюду, как будто ничего не случилось… ничего особенного. Такая жуткая тишина… солнце в зените, тени замерли – даже от травы на развалинах, – только в небе вокруг что-то грохотало и взрывалось.

Кажется, аэропланы прилетели с юга, и битва, насколько помню, сместилась на запад. Одну машину подбили, она перевернулась и стала падать. Я запомнил, хотя в тот момент это меня нисколько не интересовало. Аэроплан бился в воде, как раненая чайка, – я видел его темный силуэт сквозь колоннаду на фоне ярко-синего моря.

Несколько взрывов раздалось у берега, но потом все стихло. Каждый раз ящерки прятались и снова вылезали – вот и весь результат, разве что разок случайная пуля чиркнула о камень совсем рядом и оставила яркий след…

Когда тени стали длиннее, тишина будто еще сгустилась…

Что любопытно, я ни о чем не думал, – заметил он вдруг почти непринужденно. – Совсем! Сидел среди камней, держал тело на руках… и все. В каком-то оцепенении.

Даже не помню, как проснулся от того сна… как одевался в тот день. Уже в рабочем кабинете перед ворохом распечатанных писем вдруг поразился абсурдности своего занятия – ведь на самом деле я сидел в храме Пестума с мертвой женщиной на руках! Я машинально читал письма и тут же забывал, что в них…

Он умолк, теперь надолго. Я вдруг заметил, что наш поезд уже идет под уклон от Чок-Фарм к Юстону. Время пути пролетело незаметно… Чем же закончился странный сон? Повернувшись к попутчику, я спросил с нетерпением:

– А потом еще что-нибудь снилось?

– Да. – Он отвечал с усилием и еле слышно, будто заставляя себя договорить. – Один раз, и то лишь на несколько минут. Я словно пробудился от своего оцепенения и понял, что все так же сижу на камнях. Тело лежало рядом, совсем иссохшее, как будто не ее. Так скоро, представляете? Уже не ее… Издали слышались голоса… кажется. Так или иначе, я знал, что в наше уединение вторглись чужие, и это стало последним мучительным испытанием. Я встал и пошел сквозь колоннаду и вскоре увидел их – сначала одного, с желтым лицом, в грязно-белой, окантованной голубым форме, а потом еще нескольких. Они вскарабкались на вершину стены древнего города и засели на ней с оружием, осторожно выглядывая, – совсем крошечные снизу, освещенные солнцем. Дальше на стене я заметил и других, потом еще – длинную неровную цепь солдат. Тот, которого я увидел первым, встал и выкрикнул команду. Солдаты спрыгнули со стены и, путаясь в колючках, побрели к храму. Офицер шел впереди. Приблизившись, заметил меня и остановился.

Поначалу я наблюдал с любопытством, но, когда понял, что они собираются войти в храм, шагнул вперед и воскликнул:

«Сюда нельзя! Здесь я. Охраняю покойную!»

Офицер уставился на меня, затем что-то вопросительно выкрикнул на незнакомом языке.

Я повторил свои слова.

Он снова что-то крикнул, но я застыл неподвижно, скрестив руки на груди. Приказав что-то солдатам и обнажив саблю, он направился ко мне.

Я жестом велел не приближаться, но он продолжал идти.

«Не нужно входить сюда! Это древний храм, здесь моя покойная», – вновь повторил я, терпеливо и четко.

Вблизи я разглядел его лучше: узкое лицо с черными усами, тускло-серые глаза, шрам на верхней губе. Грязный, небритый, он продолжал выкрикивать что-то невразумительное. Кажется, задавал какие-то вопросы.

Теперь я понимаю, что он боялся меня, но тогда мне это не пришло в голову. Когда я пытался объясниться, он перебивал надменным тоном – должно быть, приказывал отойти в сторону. Затем попытался обойти меня, но я его удержал.

Он отпрянул с искаженным лицом.

«Дурак! – выкрикнул я. – Ты что, не понимаешь? Она мертва!»

В его взгляде сверкнула решимость… и жестокое удовлетворение. Он с ухмылкой поднял саблю – и ткнул в меня.

Человек с бледным лицом прервал свой рассказ.

Стук колес изменился, послышался скрип тормозов, вагон дернулся, качнулся. Реальный мир вступал в свои права, шумно напоминая о себе. В затуманившемся окне электрические огни осветили с высоких мачт серый туман, мимо потянулись ряды пустых неподвижных вагонов на запасных путях, а за ними вспыхнуло в унылых лондонских сумерках зеленое с алым созвездие семафора. Я снова глянул в искаженное лицо попутчика.

– Удар пришелся точно в сердце, – продолжал он. – Клинок пронзил мое тело, но я не ощутил ни страха, ни боли, а только изумление. Никакой боли, понимаете? Совсем!

За окном сперва быстро, потом все медленнее поплыли желтые фонари платформы и наконец рывком замерли, освещая тусклые силуэты сновавших туда-сюда людей.

– Станция Лондон-Юстон! – громко разнеслось по вагонам.

– Вы хотите сказать… – начал я.

– Да-да, никакой боли, укола или ожога, одно лишь изумление… а затем все заволокла тьма. Яростное, жестокое лицо передо мной, лицо убийцы, стало расплываться и отступать… Потом оно исчезло…

– Лондон-Юстон! – напомнил голос снаружи. – Конечная!

Дверь вагона открылась, впуская вокзальный шум, и перед нами возник носильщик. Хлопали другие двери, стучали копытами лошади кебменов, а издалека доносился ровный грохот колес по лондонской брусчатке. Мимо по платформе прогремела тележка с зажженными фонарями.

– Тьма, поток темноты разлился и поглотил все вокруг…

– Багаж, сэр? – осведомился носильщик.

– Такой, значит, был конец, – кивнул я.

Человек с бледным лицом помолчал, словно колеблясь, и почти неслышно произнес:

– Нет.

– В каком смысле?

– Я не мог добраться до нее. Она осталась там, с другой стороны храма. А потом…

– Что? – нахмурился я. – Что потом?

– Кошмары! – выкрикнул он. – Страшные, жуткие! Господи! Огромные птицы дрались над телом и рвали его на части.

1901/1911

Мой первый аэроплан

Перевод С. Антонова.

Мой первый аэроплан! Какие живые воспоминания из времен молодости он во мне пробуждает!

Далекой весной 1912 года я приобрел «Alauda Magna», или «Большого жаворонка», – так я его окрестил. В ту пору я был стройным юнцом двадцати четырех лет от роду, с пышной белокурой шевелюрой на безрассудно смелой юной голове, и выглядел весьма молодцевато, несмотря на слабое зрение, вынуждавшее меня носить очки на выразительно очерченном, выдающемся орлином носу – типичном носу летуна. Я хорошо бегал и плавал, был убежденным вегетарианцем, одежду предпочитал исключительно из чистой шерсти и стойко придерживался крайних взглядов по любому вопросу. В ту пору ни одно мало-мальски заметное начинание не обходилось без моего участия. У меня было два мотоцикла, и на увеличенной фотографии, относящейся к тем давним денькам и доселе украшающей каминную полку в моем кабинете, я запечатлен в кожаном шлеме, защитных очках и перчатках с крагами. Кроме того, я слыл мастером по части управления боевыми змейковыми аэростатами и опытным скаутским вожатым на добровольных началах. Поэтому, как только вспыхнул авиационный бум, мне, само собой, захотелось ринуться в самое пекло.

До поры до времени я тихо роптал, видя слезы своей вдовицы-матери, и наконец объявил ей, что дольше сдерживаться не в силах.

– Если я не стану первым авиатором в Минтончестере, – заявил я, – то уеду отсюда. Я сын своей матери, и этим все сказано!

Не прошло и недели с момента этого разговора, как она согласилась.

Намедни в ящике стола, полном причудливых гравюр, запечатлевших не менее причудливые изобретения, я нашел один старый каталог. Какое это было время! Скептически настроенный мир наконец поверил, что может летать, и к легиону производителей автомобилей, мотоциклов и тому подобного добавились сотни новых, дотоле неизвестных фирм, выпускавших аэропланы любых требуемых форм и размеров. Цены тоже были впечатляющие – самое малое три с половиной сотни гиней за аппарат! Я обнаружил в каталоге аэропланы и за четыреста пятьдесят, и за пятьсот гиней – притом что многие из них летали не лучше дубового бревна! Вдобавок они продавались без каких-либо гарантийных обязательств и с жалкой пародией на техническую документацию. В те ранние годы авиации некоторые компании – производители летательных машин платили своим пайщикам чуть ли не по двести процентов.

Как свежи в памяти тогдашние мечты – и сомнения!

Мечты были сплошь о волшебстве пребывания в воздухе. Я грезил о том, как изящно взмываю с мамочкиного выгона, как в конце концов перемахиваю через живую изгородь, кругами набираю высоту над грушевыми деревьями в саду викария и проношусь между церковным шпилем и холмом Уитикомб, направляясь к рыночной площади. Боже мой! Как все будут взирать на меня! «Снова молодой мистер Беттс! – скажут они. – Мы знали, что он сделает это!»

Я заложу вираж и, пожалуй, помашу платком. Потом я собирался пролететь над садами Лаптона к владениям сэра Дигби Фостера. Быть может, из окна дома выглянет одна его прелестная обитательница…

Ах, молодость, молодость!

Сомнения же мои всецело касались конструкции аэроплана, который мне предстояло приобрести, и типа двигателя, который мне предстояло выбрать…

Помню, как я мчался на мотоцикле в Лондон, чтобы найти нужную мне модель и сделать заказ, как весь день лавировал между забрызганными грязью экипажами, мечась от одного офиса к другому, как росло мое раздражение, когда повсюду я слышал: «Распродано! Гарантировать поставку раньше первых чисел апреля не можем».

Как бы не так!

Наконец в скромной конторе на Блэкфрайерс-роуд я купил «Alauda Magna». Заказ на него был передан этой фирме другим производителем аэропланов в одиннадцатом часу утра из-за кончины покупателя, и, чтобы заполучить его, я превысил возможности своего скромного банковского счета – даже сегодня я не признаюсь, сколько тогда уплатил. Бедная мамочка! В течение недели детали аппарата были доставлены на ее выгон и двое не слишком смышленых механиков собрали из них летающую машину.

Какую радость я испытал, увидев его! И чувство предвкушения опасного предприятия, заставившее меня задрожать. Я не брал уроков летного мастерства – все квалифицированные инструкторы уже были наняты за огромные деньги на много месяцев вперед; но останавливаться перед такими препятствиями – не в моем характере. Я не выдержал бы и трехдневной отсрочки полета. Мамочку ради ее спокойствия я заверил, что брал уроки, – грош цена сыну, если он не способен солгать во имя родительского блага.

Помню то восторженное смятение, которое я испытывал, слоняясь вокруг крылатой машины, приобретавшей все более законченный вид, и сознавая, что добрая половина жителей Минтончестера глазеет на меня поверх зеленой изгороди; от вторжения зевак удерживали лишь новый щит с предупреждающей надписью да хмурый взор Снейпа, нашего верного садовника, который косил траву и одновременно нес караульную службу, препятствуя набегам на нашу лужайку. Закурив сигарету, я глубокомысленно наблюдал за действиями механиков. Стремясь уберечь аппарат от посягательств незваных гостей, мы наняли безработного старика Снортикомба в качестве ночного сторожа. Не следует забывать: в те дни аэроплан был для всех вокруг знамением и чудом.

Для того времени «Alauda Magna» смотрелся великолепно, хотя сегодня, полагаю, его облик вызвал бы саркастический смешок у любого школьника в стране. Это был моноплан, в общих чертах напоминавший изобретение Блерио[152]152
  Луи Блерио (1872–1936) – французский авиатор, изобретатель и предприниматель; 25 июля 1909 г. на моноплане собственной конструкции впервые перелетел через пролив Ла-Манш.


[Закрыть], снабженный превосходнейшим, на диво сработанным семицилиндровым мотором фирмы «Джи-кей-си» в сорок лошадиных сил с маховиком марки «Джи-би-эс». Я около часа пытался отрегулировать мотор, который издавал глухой рык, немного напоминавший треск пулемета, – покуда викарий не прислал сказать, что он пишет проповедь о покое и умиротворении и из-за шума никак не может сосредоточиться на избранной теме. Я смиренно принял его упрек, дал мотору последний шанс завестись, после чего окинул аэроплан долгим взглядом и отправился бродить по городу.

Несмотря на все старания держаться скромно, я не мог не чувствовать, что нахожусь в центре всеобщего внимания. Я проявил беспечность, забыв переодеться, и на мне были галифе и гетры, купленные специально для полетов, а также кожаный шлем с «ушками», которые не были пристегнуты и позволяли слышать, что говорится вокруг. Не успел я дойти до середины Хай-стрит, как за мной вытянулась хвостом чуть ли не половина жителей Минтончестера моложе пятнадцати лет.

– Собираетесь полететь, мистер Беттс? – спросил один щекастый мальчуган.

– Как птица! – ответил я.

– Не летите, пока мы не вернемся из школы, – попросил другой.

Тот вечер стал для меня чем-то вроде путешествия короля по стране. Я навестил Лаптона, пожилого ученого-садовода, и от меня не укрылось, что он расценивает мой визит как большую честь для себя. Он продемонстрировал мне свою новую оранжерею, упомянув, что теперь у него целых три акра теплиц, и показал всевозможные хитрые приемы, которые он применял для интенсивного роста; потом мы проследовали в дальний конец его старого цветника и полюбовались на пчел. Когда я вышел на улицу, оказалось, что моя свита все еще ожидает меня и к тому же успела пополнить свои ряды. Обогнув «Параморз», я заглянул в таверну «Бык и лошади» – просто так, пропустить стаканчик содовой с лимонным соком. Кругом только и говорили что о моем аэроплане. Стоило мне переступить порог, как посетители на мгновение умолкли, а затем засыпали меня вопросами. Забавно сегодня вспоминать, какое царило тогда возбуждение. Я удовлетворил их интерес, стараясь не слишком важничать, после чего направился с мисс Флайтмен в комнату для коммивояжеров, где мы принялись листать различные иллюстрированные журналы, сравнивая изображенные там аэропланы с моим аппаратом, – очень тихо и скромно. Все, буквально все, от мала до велика, подталкивали меня к полету.

Я особо подчеркиваю это потому, что, как мне скоро довелось узнать, приливы и отливы общественной благосклонности относятся к числу самых необъяснимых и переменчивых явлений на свете.

Лучше прочих мне помнится старый Чизмен, колбасник (чьих свиней я впоследствии задавил), снова и снова повторявший полным убежденности тоном: «Взлететь вам не составит никакого труда, не сомневайтесь. Взлететь будет нетрудно». Приговаривая это, он подмигивал и кивал другим видным лавочникам, собравшимся вокруг.

Взлететь и правда не составило труда. «Alauda Magna» оказался легок на подъем и, едва позади меня раздался рокот вращающегося мотора, оторвался от земли – хлоп, хлоп, – колеса приподнялись над полозьями, и аэроплан быстро понесся над лужайкой в сторону живой изгороди, окружавшей дом викария. Он двигался вперед, покачиваясь из стороны в сторону, точно дородная, но очень энергичная дама.

Я мельком увидел на нашей веранде свою храбрую мамочку, пытавшуюся сдержать слезы и полную гордости за меня; рядом с ней стояли обе служанки и старина Снейп. Потом мне пришлось сосредоточить все внимание на штурвале, чтобы не завалиться на груши в саду викария.

Еще при взлете я почувствовал несколько еле ощутимых толчков, и мне почудилось, будто я слышу гулкий удар по нашему новому предупредительному щиту с надписью «Лица, вторгшиеся на данную территорию, будут преследоваться по закону»; я также увидел толпу людей на дорожке между изгородями, разбегавшихся кто куда при моем оглушительно громком приближении. Но лишь после того, как полет завершился, я узнал, до чего додумался этот болван Снортикомб. Должно быть, он решил, что чудовище необходимо держать на привязи (объяснить по-другому ход его мысли я не могу), и прикрепил к концам крыльев канаты в дюжину ярдов длиной, прочно привязав их к двум железным стойкам, на которые обычно натягивали сетку для игры в бадминтон. Взлетая, «Жаворонок» рывком выдернул эти стойки из земли, и теперь они волочились за аэропланом, плясали, подскакивали и снова ныряли вниз – и отчаянно колошматили по всему, что оказывалось в пределах досягаемости. Как мне потом рассказывали, на узкой дорожке сильнее всего досталось старику Темплкому – на лысую голову бедняги обрушился жестокий удар. Затем мы раскурочили парники с огурцами в огороде викария, зашибли насмерть его попугая, рассеяв по ветру перья, раздробили верхнюю раму в окне его кабинета и едва не задели служанку, которая как раз высунулась из окна спальни в верхнем этаже. Разумеется, в те минуты мне об этом было неведомо – все вышеупомянутое происходило гораздо ниже линии полета. Я старался обогнуть дом викария (что удалось мне чудом) и не зацепить груши в дальнем конце сада (им я нанес легкую травму, и прицепленный к аэроплану груз оставил за собой россыпь листьев и веток). Хвала небесам, что маленький мотор фирмы «Джи-кей-си» был столь прочным!

После этого я некоторое время летел без помех, набирая высоту.

Управлять машиной оказалось намного труднее, чем я ожидал; мотор адски ревел, а штурвал дергался и сопротивлялся, как живое существо. Но я все же сумел направить аэроплан в сторону рыночной площади. Мы с рокотом пронеслись над лавкой зеленщика Станта – железные стойки несколько переделали его складское помещение, безжалостно превратив черепицу кровли в крошево, а дымовую трубу – в груду битого кирпича, лавиной рухнувшую на оживленный тротуар. Потом аппарат нырнул вниз – полагаю, одна из стоек на миг зацепилась за стропила крыши Станта, – и лишь ценой немалых усилий я сумел избежать столкновения с конюшнями «Быка и лошадей». Впрочем, это не совсем так: напоминающие лыжи посадочные полозья скользнули по коньку крыши, а левое крыло погнулось о верхушку дымовой трубы и в неуклюжих попытках высвободиться помялось еще сильнее.

Как мне позднее рассказывали, привязанные к аэроплану стойки промчались над запруженной людьми рыночной площадью в самой что ни на есть дьявольской манере, поскольку машина сперва сделала нырок, а затем опять устремилась вверх, – но мне сдается, что эта часть истории грешит изрядными преувеличениями. Никто не погиб, и между моим появлением над лавкой Станта, скольжением по крыше конюшни и столкновением с теплицами Лаптона прошло не больше полуминуты. Если бы толпа внизу проявила разумную осторожность, вместо того чтобы глазеть на меня, никто бы не пострадал. Не оповещать же заранее всех вокруг, что их может огреть железной штуковиной, которой вздумалось отправиться со мной в полет, – у меня и без того забот хватало. Если кто и должен был предупредить их, так это болван Снортикомб. Сказать по правде, все мое внимание было приковано к поврежденному невзначай левому крылу и к перебоям в работе одного из цилиндров, о чем я догадался по угрожающе-прерывистому рокоту мотора.