Текст книги "Аргонавты Времени"

Красная комната

Перевод С. Антонова.

– Уверяю вас, – сказал я, – что напугать меня под силу только очень материальному привидению. – И я встал возле камина со стаканом в руке.

– Что ж, это ваш выбор, – отозвался сухорукий человек и окинул меня недоверчивым взглядом.

– Я прожил на этом свете уже двадцать восемь лет, – продолжал я, – и до сих пор не встречал ни одного привидения.

Старуха сидела, уставившись на огонь белесыми, широко раскрытыми глазами.

– О! – вмешалась она. – Вы прожили двадцать восемь лет, но, вестимо, никогда не встречали ничего похожего на этот дом. Здесь есть на что взглянуть, когда тебе всего лишь двадцать восемь годков. – Она медленно качала головой из стороны в сторону. – Есть на что взглянуть и о чем кручиниться.

Я заподозрил, что своими монотонными речами старики стараются преувеличить призрачные ужасы их дома. Осушив стакан и поставив его на стол, я осмотрелся и мельком уловил в дальнем конце комнаты, в причудливом старинном зеркале, собственное отражение, до невозможности укороченное и одновременно расширенное.

– Что ж, – произнес я, – если я что-нибудь увижу нынче ночью, я узнаю много нового; ведь я подойду к делу непредвзято.

– Это ваш выбор, – повторил сухорукий.

До моего слуха донеслись шаркающие шаги и тихое постукивание палки по плитам коридора. Скрипнула на петлях дверь, и в комнату вошел другой старик, более согбенный, морщинистый и дряхлый, чем первый. Он опирался на костыль, на глазах у него были темные очки, полувывернутая бледно-розовая губа отвисла, обнажая гнилые желтые зубы. Он направился к креслу, стоявшему у противоположного конца стола, грузно уселся и затрясся в приступе кашля. Сухорукий бросил на него взгляд, исполненный явной неприязни, меж тем как старуха не обратила на вошедшего никакого внимания и продолжала неотрывно смотреть на огонь.

– Говорю же, это ваш выбор, – снова произнес сухорукий, когда второй старик ненадолго перестал кашлять.

– Это мой выбор, – подтвердил я.

Человек в темных очках впервые заметил мое присутствие и на миг откинул голову назад и вбок, чтобы меня рассмотреть. Я перехватил мимолетный взгляд его глаз – маленьких, блестящих, воспаленных. Потом он снова начал захлебываться от кашля.

– Почему не пьешь? – спросил сухорукий, пододвигая к нему пиво.

Человек в очках дрожащей рукой налил себе полный стакан, расплескав едва ли не больше по дощатому столу. Исполинская тень старика изгибалась по стене, передразнивая его движения. Должен признаться, я вовсе не ожидал встретить здесь этих карикатурных хранителей седой старины. Как по мне, в старости есть что-то недостойное человека, что-то атавистическое и унизительное; кажется, что человеческие качества у стариков день ото дня мало-помалу отмирают. В обществе этих троих, с их мрачной молчаливостью, согбенными спинами и очевидной враждебностью ко мне и друг к другу, я чувствовал себя неловко.

– Если вы покажете мне эту вашу комнату с привидением, – сказал я, – то я прекрасно устроюсь там на ночлег.

Кашляющий старик отдернул назад голову так резко, что я невольно вздрогнул, и его воспаленные глаза снова уставились на меня из-под темных очков. Мне никто не ответил. Я подождал с минуту, окидывая взглядом то одного, то другого.

– Если, – снова заговорил я немного громче, – вы покажете мне эту вашу комнату с привидением, я избавлю вас от необходимости развлекать меня.

– Там за дверью, на плите, есть свеча, – сказал сухорукий, скосившись на мои ноги. – Но если вы собираетесь провести ночь в Красной комнате…

– Когда же, если не сегодня! – перебила его старуха.

– …то идите один.

– Отлично! – отозвался я. – И как мне туда пройти?

– Идите по коридору, – принялся объяснять сухорукий, – пока не покажется дверь; через нее вы попадете на винтовую лестницу; поднявшись по ней до середины, увидите площадку и другую дверь, обитую байкой. Откройте ее и пройдите по длинному коридору; Красная комната – в самом его конце, слева, вверх по ступенькам.

Я повторил его указания и спросил, верно ли все запомнил.

Он поправил меня в одной мелочи.

– Вы и впрямь туда пойдете? – спросил человек в темных очках, в третий раз обратив ко мне лицо, которое неприятно и неестественно подергивалось.

– Когда же, если не сегодня! – прошептала старуха.

– За этим я сюда и приехал, – сказал я и направился к выходу.

Старик в очках тут же встал и, пошатываясь, обошел стол, чтобы быть поближе к остальным и к огню. У двери я обернулся и оглядел собравшихся: они сбились вместе и маячили темными силуэтами на фоне очага, повернув ко мне напряженные дряхлые физиономии.

– Доброй ночи, – пробормотал я, открывая дверь.

– Это ваш выбор, – вновь произнес сухорукий.

Я держал дверь распахнутой настежь, пока свеча как следует не разгорелась, потом затворил ее и двинулся по холодному гулкому коридору.

Признаюсь, странность этих трех пансионеров, в чьем ведении ее светлость оставила замок, и мрачная старомодная обстановка комнаты кастеляна, где они сообща обретались, странным образом повлияли на меня, несмотря на все мои усилия сохранять хладнокровие. Они, казалось, принадлежали другой, более ранней эпохе, когда к явлениям духовного мира относились с большим доверием, чем сегодня, когда верили в предзнаменования и колдунов, а реальность призраков ни у кого не вызывала сомнений. Самое существование этих людей было призрачным; фасон и покрой их платья – порождением умершей мысли; даже убранство и благоустройство их комнаты – фантазиями людей прошлого, которые скорее гостили, чем жили в сегодняшнем мире. Но усилием воли я отогнал от себя эти мысли. В протяженном, насквозь продуваемом подземном тоннеле, промозглом и пыльном, пламя свечи то и дело мигало, заставляя тени съеживаться и трепетать. Эхо моих шагов разносилось вдоль винтовой лестницы, за мной следовала тень, а впереди над головой скользила во тьму другая. Я ступил на лестничную площадку и на миг остановился, прислушиваясь к почудившемуся мне шороху, затем, убедившись, что везде царит полнейшее безмолвие, толкнул дверь, обитую байкой, и оказался в коридоре.

Увидел я не то, что ожидал: лунный свет, проникавший внутрь через большое окно над широкой лестницей, окутывал предметы вокруг выпуклыми черными тенями или заливал серебристым сиянием. Все находилось на своем месте; можно было подумать, что дом покинут только вчера, а не полтора года назад. В канделябры были вставлены свечи, а пыль на коврах и полированном полу лежала таким ровным слоем, что свет из окна не позволял ее разглядеть. Я уже собирался двинуться дальше – и вдруг резко застыл на месте. В коридорной нише была установлена скульптурная группа из бронзы; ее скрывал от меня выступ стены, однако ее тень, которая необыкновенно четко вырисовывалась на белой панельной обшивке, создавала впечатление, будто кто-то подстерегает меня, сидя в засаде. Пораженный этим зрелищем, я с полминуты стоял оцепенев. Затем, опустив руку в карман, где лежал револьвер, я пошел вперед и обнаружил Ганимеда с орлом, блестевших в лунном свете. Это временно успокоило мои нервы, и фарфоровый китаец на столике в стиле буль[88]88
  Буль – декоративный стиль мебели с инкрустацией слоновой костью, перламутром, золоченой бронзой, пластинами из панциря черепахи и т. п.; назван по имени Андре Шарля Буля (1642–1732), крупнейшего французского мастера-мебельщика эпохи Людовика XIV.


[Закрыть], беззвучно закивавший, когда я поравнялся с ним, едва привлек мое внимание.

Дверь Красной комнаты и ступени к ней находились в темном конце коридора. Перед тем как войти внутрь, я поводил свечой из стороны в сторону, стремясь более отчетливо рассмотреть уединенное место, в котором очутился. «Вот здесь нашли моего предшественника», – подумалось мне, и при воспоминании об этой истории я ощутил внезапный укол страха. Я оглянулся на озаренного луной Ганимеда и, стараясь не упускать из виду безмолвный коридор, с некоторой поспешностью открыл дверь Красной комнаты.

Войдя туда, я тотчас заперся, повернув ключ, вставленный в замок изнутри, и подождал, обозревая при помощи высоко поднятой свечи сцену предстоящего ночного бдения – знаменитую Красную комнату лотарингского замка, где умер молодой герцог (или, скорее, где он начал умирать, ибо, отворив дверь, он упал ничком на ступеньки, по которым я только что поднялся). Так окончилось его бдение, его доблестная попытка опровергнуть предание о призраке, якобы обитающем в этом месте. «Никогда еще, – подумал я, – апоплексический удар не оказывал большей услуги суеверию». С этой комнатой были связаны и другие, более давние истории начиная с самой ранней и малодостоверной легенды о боязливой жене, для которой пугающая шутка мужа завершилась трагически. При взгляде на это просторное помещение с его темными оконными проемами, нишами и альковами нетрудно было проникнуться преданиями, которые рождались в его тенистых углах, в его питательном мраке. Крошечный язычок пламени в моей руке не мог озарить противоположный конец комнаты, и за пределами этого островка света колыхался океан тайны и неизвестности.

Я решил произвести систематический осмотр интерьера и тем самым рассеять морок неопределенности, покуда он не обрел власть надо мной. Удостоверившись, что дверь заперта, я начал обходить комнату, вглядываясь в каждый предмет обстановки, поднимая подзор кровати и широко раздвигая занавеси полога. Я приподнял шторы и обследовал задвижки на окнах, перед тем как закрыть ставни; изогнувшись, всмотрелся в широкий черный зев каминного дымохода; простучал темную дубовую обшивку стен в поисках потайной ниши.

В комнате висели два больших зеркала, обрамленные канделябрами, в которые были вставлены свечи, и, кроме того, на каминной полке стояли свечи в фарфоровых подсвечниках. Я зажег их все одну за другой. В камине лежал уголь (неожиданная предупредительность со стороны старого кастеляна!), и, дабы не замерзнуть, я развел огонь и, когда он как следует разгорелся, отвернулся от очага и вновь огляделся. Подтащив к себе обитое ситцем кресло и стол, я соорудил нечто вроде баррикады. Револьвер я выложил из кармана на столешницу. Тщательный осмотр принес мне пользу, однако царившая в комнате тишина и темнота в отдаленных ее углах по-прежнему чересчур воспламеняли мое воображение. Шипение и треск углей в камине не вызывали у меня ощущения уюта. Тень в алькове в конце комнаты проявляла признаки чьего-то неуловимого присутствия, порождая странное чувство (легко возникающее в безмолвии и уединении), будто там, в темноте, притаилось какое-то живое существо. Наконец я, желая успокоиться, двинулся в ту сторону и удостоверился, что там нет ничего осязаемого, после чего оставил зажженную свечу на полу алькова.

К этой минуте я уже пребывал в состоянии изрядного нервного напряжения, которое, однако, не мог сколь-либо удовлетворительным образом себе объяснить. В мыслях моих, впрочем, царила полная ясность. Я был уверен, что ничего сверхъестественного не случится, и, дабы скоротать время, принялся слагать вирши в манере Инголдсби[89]89
  Под псевдонимом Томас Инголдсби английский писатель Ричард Гаррис Далтон Барэм (1788–1845) опубликовал в 1837–1847 гг. цикл юмористических стихотворных и прозаических повествований «Легенды Инголдсби, или Увеселения и чудеса», комически-гротескно трактующих средневековые легенды; на протяжении всей Викторианской эпохи они пользовались огромным читательским успехом.


[Закрыть] на сюжет самобытной местной легенды. Несколько строк я продекламировал вслух, но эхо показалось мне неприятным. По той же причине я прекратил начатую было беседу с самим собой о невозможности явления духов живым людям. Мои мысли вернулись к трем согбенным старикам внизу, на них-то я и попытался сосредоточиться. Мрачное сочетание в интерьере красного и черного угнетало меня; даже при семи зажженных свечах комната тонула в полутьме. Свет в алькове то и дело вспыхивал на сквозняке, огонек трепетал, заставляя тени и полутени непрерывно меняться. Дабы положить этому конец, я огляделся по сторонам и вспомнил про свечки, которые давеча видел в коридоре; собравшись с духом, я со свечой в руке вышел из комнаты, оставив дверь приоткрытой, и оказался в полосе лунного света, откуда вскоре вернулся с целым десятком свечек. Укрепив их на различных фарфоровых безделушках, которыми было щедро украшено помещение, я зажег их и принялся расставлять там, где скапливались наиболее густые тени, – одни на полу, другие в оконных нишах, – до тех пор пока не разместил наконец все семнадцать свечей таким образом, что каждый дюйм комнаты оказался освещен по крайней мере одной из них. Мне подумалось, что, когда призрак явится, я смогу предостеречь его, чтобы он не споткнулся. Комната теперь была ярко озарена. Эти маленькие светильники, струившие ровное пламя, внушали бодрость и веселье и, заняв мое внимание, породили во мне успокоительное чувство бега времени.

Но, несмотря на это, мысль о предстоящем бдении немало тяготила меня. Вскоре после полуночи свеча в алькове внезапно погасла и черная тень отпрыгнула на прежнее место. Я пропустил этот момент – просто обернулся и увидел, что наступила тьма, как, бывает, вздрагиваешь, внезапно обнаружив присутствие рядом чужака. «Ну и ну! – произнес я. – Какой сильный сквозняк!» Взяв со стола спички, я небрежно пересек комнату, чтобы снова осветить дальний ее угол. Удалось это только со второй спички, и тогда мне почудилось, как что-то мигнуло передо мной на стене. Я невольно повернул голову и увидел, что обе свечи на столике возле камина погасли. Я резко выпрямился.

– Странно, – пробормотал я. – Не сам ли я потушил их по рассеянности?

Проследовав обратно, я зажег свечу, но тут же заметил, что свеча с правой стороны одного из зеркал, мигнув, погасла – и соседка не мешкая последовала ее примеру. Ошибки быть не могло: их пламя исчезло внезапно, как будто кто-то зажал пальцами фитили, которые сразу почернели, не тлея и не дымя. Пока я стоял, разинув рот, потухла свеча в изножье кровати и тени, казалось, подступили ко мне на шаг ближе.

– Нет, так не пойдет! – сказал я, и тотчас одна за другой перестали гореть свечи на каминной полке.

– Да что происходит?! – вскричал я со странной визгливой ноткой в голосе, после чего погасла свеча, стоявшая на платяном шкафу, а за ней и та, которую я повторно зажег в алькове.

– Спокойно! – сказал я себе. – Нужно зажечь эти свечи в подсвечниках на каминной полке.

Я говорил с полуистеричной шутливостью, одновременно чиркая спичкой. Руки мои тряслись так сильно, что я дважды промахнулся мимо шероховатой стороны спичечного коробка. Когда каминная полка вновь проступила из мрака, две свечи в самом дальнем углу помещения потухли. Однако той же спичкой я зажег свечи побольше – те, что обрамляли зеркала и стояли на полу у порога, – и на миг как будто одержал победу над тьмой. Но затем разом исчезли четыре огонька в разных углах комнаты, и я с торопливой дрожью опять чиркнул спичкой и нерешительно замер, раздумывая, куда ее поднести.

Пока я колебался, две свечи на столе как будто смахнула чья-то незримая рука. Вскрикнув от страха, я ринулся к алькову, потом в угол, потом к окну и успел зажечь три свечи, меж тем как две у камина погасли; затем, измыслив способ получше, бросил спичечный коробок в окованный железом ящик для бумаг в углу и взял подсвечник. Тем самым я избежал проволочки, связанной с зажиганием спичек, – но, несмотря на это, свечи продолжали гаснуть, тени, которых я боялся и которые пытался одолеть, вернулись и начали красться ко мне, шаг за шагом отвоевывая пространство то с одной, то с другой стороны. Это напоминало неровную грозовую тучу, сметающую звезды с неба: то и дело какая-то из них на минуту появлялась и вновь пропадала. Я совершенно потерял самообладание и пребывал на грани безумия от ужаса перед надвигавшейся тьмой. Задыхаясь, я метался от одной свечи к другой, ведя безнадежную борьбу с этим безжалостно наползавшим мраком.

Я сильно ушиб бедро о стол, опрокинул стул, споткнулся и упал, стащив при этом скатерть со стола. При падении свеча откатилась от меня, и, поднявшись, я схватил другую, но от быстрого взмаха моей руки она, а за ней и две соседние тотчас погасли. Но в комнате все еще оставался свет – красный свет, который отгонял от меня тени. Камин! Конечно же, я мог снова зажечь свечу, просунув ее между прутьями каминной решетки.

Я направился туда, где среди раскаленных углей еще плясали сполохи пламени, отбрасывая вокруг алые отблески, и едва сделал пару шагов к решетке, как огоньки поникли и сошли на нет, жар схлынул, отблески стушевались и пропали. Просовывая свечу сквозь прутья, я уже был объят тьмой, как будто отнявшей у меня зрение, обвит ее удушающим объятием и лишен остатков самообладания. Выронив свечу, я тщетно пытался оттолкнуть от себя давящий мрак, кричал во всю мочь не своим голосом – раз, другой, третий. Потом я, должно быть, шатаясь, встал на ноги. Вспомнил об озаренном луной коридоре и, склонив голову и закрыв лицо руками, спотыкаясь, устремился к выходу.

Однако я успел позабыть, где находится дверь, и пребольно ударился об угол кровати. Отпрянув, я резко повернулся и получил новый удар – или сам ударился о какой-то другой громоздкий предмет. Смутно припоминаю, как с дикими воплями судорожно метался в темноте взад-вперед, натыкаясь на мебель, и как схлопотал под конец мощный удар по лбу; помню жуткое чувство падения, длившегося целую вечность, и последнюю отчаянную попытку удержаться на ногах… и это все, что я помню.

Я открыл глаза уже при свете дня. Голова моя была неуклюже забинтована, сухорукий всматривался мне в лицо. Я огляделся по сторонам, пытаясь мысленно восстановить случившееся, но некоторое время мне это не удавалось. Скосив глаза в угол комнаты, я увидел старуху, уже не отрешенную от происходящего вокруг, как прежде; она накапывала в стакан какое-то снадобье из маленького синего флакона.

– Где я? – спросил я. – Кажется, я вас видел раньше, но не могу вспомнить, кто вы.

Тогда они заговорили, и я выслушал историю о Красной комнате, где водится привидение, – выслушал так, словно мне рассказывали сказку.

– Мы нашли вас на рассвете, – сказал сухорукий, – с окровавленным лбом и губами.

Память о пережитом возвращалась ко мне очень медленно.

– Теперь-то вы верите, – спросил старик, – что в комнате обитает привидение? – Он говорил со мной уже не как с незваным гостем, а как с другом, чье бедственное положение вызывало у него печаль.

– Да, – признал я, – в комнате обитает привидение.

– И вы его видели. А нам, прожившим здесь всю жизнь, так и не довелось на него взглянуть – потому что мы не осмелились… Скажите, это и впрямь старый граф, который…

– Нет, – ответил я, – не он.

– А я тебе говорила, – вмешалась старуха со стаканом в руке. – Это бедная молодая графиня, испугавшаяся…

– Нет, – возразил я. – В той комнате нет ду́хов ни графа, ни графини; там вообще нет духов, но есть нечто похуже – гораздо хуже…

– И что же? – хором спросили они.

– Худшее, что может преследовать бедного смертного человека, – ответил я. – И это – Страх, голый Страх! Страх, который не терпит ни света, ни звука, не считается с разумом, который оглушает, ослепляет и подавляет. Он следовал за мной по коридору, он боролся со мной в комнате…

Я резко умолк. Воцарилось молчание. Моя рука потянулась к бинтам.

Тогда человек в очках, вздохнув, произнес:

– Так и есть. Я знал это. Власть Тьмы. Навлечь такое проклятие на женщину! Тьма прячется там всегда. Вы можете ощутить ее даже днем, даже в яркий летний полдень, – в занавесях, за шторами, – и сколько бы вы ни оборачивались, она будет у вас за спиной. В сумерках она крадется за вами по коридору, а вы не осмеливаетесь оглянуться. В той комнате… ее комнате… живет Страх – темный Страх, и он будет жить там, покуда существует этот дом греха.

1896/1897

Гриб с пурпурной шляпкой

Перевод С. Антонова.

Мистер Кумбс испытывал отвращение к жизни. Удаляясь от своего злополучного дома и чувствуя отвращение и к себе, и ко всякому встречному, он свернул в переулок за газовым заводом, чтобы уйти подальше от города, пересек деревянный мост, который вел через канал к коттеджам Старлинга, и очутился в сыром сосновом бору, где не виднелось и намека на человеческое присутствие. Дольше терпеть он не мог. Разразившись бранью, обычно ему не свойственной, он громко повторял, что дольше этого не потерпит.

Он был невысокого роста, с бледным лицом, темными глазами и черными изящными усами. Его слегка потертый тугой воротник стоял торчком, создавая иллюзию двойного подбородка, а пальто, хотя и поношенное, было отделано каракулем. Светло-коричневые с черными полосками перчатки были порваны на кончиках пальцев. В его облике, как сказала его жена однажды, в дорогие сердцу, безвозвратно миновавшие дни (иными словами, еще до брака), сквозило что-то воинственное. Ныне же она называла его… нехорошо, наверное, разглашать то, что говорится между супругами, но она называла его червяком. И это не единственное прозвище, которым она его наградила.

Склока опять началась из-за этой невыносимой Дженни. Она была подругой жены мистера Кумбса и каждое треклятое воскресенье безо всякого приглашения с его стороны заявлялась обедать, из-за чего весь день шел кувырком. Это была крупная шумная девушка, любившая носить наряды кричащих тонов и пронзительно смеяться; но в это воскресенье она превзошла сама себя, притащив с собой приятеля с такими же вызывающе-бесцеремонными манерами, как у нее. И теперь мистер Кумбс, в накрахмаленном чистом воротничке и воскресном сюртуке, сидел за домашним столом, молча наливаясь гневом, в то время как его жена и ее гости предавались глупой, ничтожной болтовне и громогласно хохотали. Он кое-как выдержал это, но после обеда (который, «как обычно», припозднился) мисс Дженни не нашла ничего лучше, чем усесться за фортепьяно и заиграть песенки из репертуара банджоэро, как будто был будний день! Человеческая природа не в силах вынести подобного. Это услышат соседи, услышат прохожие на улице – публичный позор неминуем. Отмалчиваться долее было нельзя.

Он почувствовал, что бледнеет и при попытке заговорить у него перехватывает дыхание. Он сидел на стуле у окна – креслом завладел новоявленный гость.

– Воскре-сенье! – предостерегающе произнес мистер Кумбс, повернув голову. – Вос-кре-сенье! – Тон был, что называется, «зловещий».

Дженни продолжала играть, но миссис Кумбс, которая просматривала кипу нотных листов, лежавших на крышке фортепьяно, воззрилась на мужа.

– Сейчас-то что не так? – спросила она. – Людям нельзя поразвлечься?

– Я не против разумных развлечений, – ответил маленький Кумбс, – но не намерен слушать в своем доме легкомысленные пьески в воскресный день.

– А что не так с моими пьесами? – поинтересовалась Дженни, перестав играть, и крутанулась на вертящемся табурете, чудовищно шурша оборками платья.

Кумбс увидел, что назревает ссора, и, как это обычно бывает с нервными, неуверенными в себе людьми, пошел ва-банк.

– Поосторожнее с табуретом, – предупредил он. – Он не рассчитан на большой вес.

– Вес тут ни при чем, – негодующе произнесла Дженни. – Что вы там говорили у меня за спиной насчет моей игры?

– Вы, конечно же, не имели в виду, что возражаете против толики музыки в воскресный день, мистер Кумбс? – спросил новый гость, откинувшись в кресле и выпуская облачко сигаретного дыма, и снисходительно улыбнулся.

Миссис Кумбс тем временем говорила подруге:

– Не обращай на него внимания, Дженни, продолжай.

– Именно это я и имел в виду, – ответил мистер Кумбс, обращаясь к новому гостю.

– Могу я узнать почему? – спросил собеседник, явно наслаждаясь как сигаретой, так и предвкушением скандала. Это был худощавый молодой щеголь в броском желто-коричневом костюме и при белом галстуке, на котором красовалась серебряная булавка с жемчужиной. «Он выказал бы больше вкуса, надев черный костюм», – подумалось мистеру Кумбсу.

– Потому что меня это не устраивает, – ответствовал он. – Я деловой человек. Я должен считаться со своими клиентами. Разумные развлечения…

– Его клиенты! – фыркнула миссис Кумбс. – Только это он и твердит. Нужно делать это, нужно делать то…

– Если ты не готова считаться с моей клиентурой, – парировал мистер Кумбс, – зачем ты вышла за меня замуж?

– Любопытно, – бросила Дженни и снова повернулась к фортепьяно.

– В жизни не видывала таких, как ты, – сказала миссис Кумбс. – С тех пор как мы поженились, ты совершенно переменился. Прежде…

Дженни опять забарабанила по клавишам: тум-тум-тум.

– Послушайте! – вставая со стула, возвысил голос мистер Кумбс, решившийся наконец дать отпор. – Говорю вам, я этого не потерплю. – Даже сюртук его вздулся от негодования.

– Только без рукоприкладства, – сказал худощавый щеголь, поднимаясь с кресла.

– Да вы-то, черт побери, кто такой? – яростно осведомился мистер Кумбс.

Тут все заговорили разом. Новый гость сообщил, что он «суженый» Дженни и намерен защищать ее, а мистер Кумбс ответил на это, что тот волен защищать ее где угодно, но только не в его, мистера Кумбса, доме; меж тем миссис Кумбс сказала, что ему должно быть стыдно оскорблять гостей и что он (как я уже упоминал) превращается в натурального червяка; перепалка завершилась требованием мистера Кумбса, чтобы гости убирались прочь, и их отказом, после чего он заявил, что тогда уйдет сам. С пылающим лицом и со слезами на глазах, он устремился в коридор, где некоторое время боролся с пальто (рукава его сюртука упрямо собирались «гармошкой») и смахивал пыль с цилиндра под возобновившееся нахальное бренчание Дженни, которое сопровождало его до самого порога. Тум-тум-тум. Он хлопнул входной дверью лавки с такой силой, что весь дом вздрогнул. Вот, вкратце, непосредственная причина его прескверного настроения. Думаю, теперь вы понимаете, почему он испытывал отвращение к жизни.

Шагая по грязной тропинке под елками (стоял конец октября, и в усыпанных ворохами хвои канавах выросли семейки грибов), он перебирал в памяти грустную историю своего брака. Это была короткая и вполне заурядная история. Теперь он начал довольно ясно сознавать, что жена вышла за него из природного любопытства и желания избежать тягот трудовой жизни, полной забот и неопределенности; и, как большинство женщин ее класса, она была слишком глупа, чтобы понять, что ее долг – помогать ему в его деле. Она была падка на развлечения, болтлива, общительна – и явно ощутила разочарование, обнаружив, что по-прежнему находится в плену бедности. Хлопоты мужа раздражали ее, и при малейшей попытке контролировать ее поступки она обвиняла его в «брюзжании». Почему он не может быть таким же душкой, как раньше? А Кумбс был безобидный маленький человек, воспитанный на идеях книги «Помоги себе сам»[90]90
  «Помоги себе сам» (1866) – популярное в Викторианскую эпоху пособие по нравственному самосовершенствованию с многочисленными фактами из биографий знаменитостей, написанное шотландским публицистом и социальным реформатором Сэмюелом Смайлсом (1812–1904).


[Закрыть], которым двигала скромная амбиция обрести «достаток» посредством самоограничения и конкурентной борьбы. Потом возникла Дженни, этот Мефистофель в юбке, не умолкая тараторившая о своих ухажерах, вечно тащившая его жену в театр и «тому подобное». Вдобавок у жены имелись тетки, двоюродные братья и сестры, которые пожирали его капитал, оскорбляли его самого, расстраивали его деловые начинания, досаждали лучшим его клиентам и вообще всячески отравляли ему существование. Это был уже не первый раз, когда мистер Кумбс в ярости, негодовании и каком-то страхе сбегал из дому, истово и громко клялся, что больше этого не потерпит, и так мало-помалу растрачивал свой пыл впустую. Но никогда прежде он не испытывал такого отвращения к жизни, как в этот день. Вероятно, в этом были повинны и воскресный обед, и пасмурное небо над головой. А возможно, он начал наконец понимать, что его прискорбные неудачи в делах – это следствие его женитьбы. В скором времени ему предстояло банкротство, ну а дальше… Быть может, она раскается, когда будет слишком поздно. А меж тем судьба, как я уже вскользь упоминал, обсадила лесную тропинку зловонными грибами, обсадила обильно и густо, и с правой, и с левой стороны дороги.

Печальна участь мелкого лавочника, если ему досталась ненадежная спутница жизни. Весь его капитал был вложен в дело, и оставить жену означало бы для него пополнить ряды безработных в каком-нибудь отдаленном уголке мира. Такую роскошь, как развод, он не мог себе позволить. Так что он был безжалостно связан по рукам и ногам старой доброй традицией нерасторжимого брака, который нередко заканчивается трагически. Каменщики до полусмерти избивают своих жен, а герцоги изменяют своим супругам; но именно в среде мелких клерков и лавочников ныне все чаще происходят случаи кровавых убийств. Посему не приходится удивляться – и вы должны отнестись к этому как можно снисходительнее, – что мысли мистера Кумбса на некоторое время обратились к столь блистательному финалу его разбитых надежд и ему стали мерещиться бритвы, пистолеты, кухонные ножи и проникновенные письма к коронеру[91]91
  Коронер – в Великобритании и некоторых других странах наделенный судебными полномочиями следователь, проводящий дознание в случаях насильственной, а также произошедшей при необычных или подозрительных обстоятельствах смерти; результаты этого дознания представляются коронерскому жюри – коллегии присяжных, которая и решает вопрос о наличии либо отсутствии события преступления.


[Закрыть], в которых он поименно изобличал своих врагов и смиренно молил о прощении. Затем его свирепость сменилась меланхолией. На венчании он был в этом же пальто, надетом поверх этого же самого сюртука – первого и единственного, которым он обзавелся. Мистер Кумбс припомнил, как в пору его ухаживаний они гуляли по этой тропинке, припомнил годы жесткой экономии с целью скопить капитал и радужные надежды медового месяца. И вот к чему все в итоге пришло! Неужели Провидение повсюду так жестоко к человеку? И его вновь стали одолевать мысли о смерти.

Он подумал о канале, над которым недавно шагал по мосту, и засомневался, достаточно ли там глубоко – даже посредине, – чтобы уйти под воду с головой. Как раз в разгар раздумий об утоплении его взгляд упал на пурпурную шляпку гриба. С мгновение мистер Кумбс машинально смотрел на нее, потом остановился и нагнулся, приняв этот предмет за обычный маленький кожаный кошелек. Тут он различил, что это шляпка гриба необычного ядовито-красного цвета – блестящая, липкая, источающая кисловатый запах. Его рука нерешительно замерла в дюйме от гриба, а в голове мелькнула мысль о яде. Тогда он сорвал гриб и выпрямился, держа его между пальцами.

От гриба исходил сильный, резкий, но ничуть не противный запах. Мистер Кумбс отломил кусочек, и свежая мякоть оказалась кремово-белой, а спустя несколько секунд как по волшебству стала желтовато-зеленой. Перемена сулила манящие перспективы. Он отломил еще пару кусочков – явление повторилось. Удивительная штука эти грибы, подумал мистер Кумбс. Отец часто говаривал ему, что все они страшно ядовиты. Смертельно ядовиты!

Лучшего момента для безрассудного шага нельзя было представить. «Почему бы не здесь и не сейчас?» – сказал себе мистер Кумбс. Он попробовал маленький кусочек – буквально крупинку. Тот был таким острым на вкус, что мистер Кумбс едва его не выплюнул, а потом рот обожгло, словно горчицей с привкусом хрена и грибным оттенком… В волнении мистер Кумбс проглотил его. Понравилось или нет? Он чувствовал себя на удивление беззаботно. Надо попробовать еще. Поистине недурно – совсем недурно. Увлеченный новым опытом, он забыл о своих неприятностях. Это была игра со смертью. Он откусил еще кусок и неторопливо его проглотил. В пальцах рук и ног появилось странное покалывание, пульс участился, в ушах, как вода в мельничном колесе, зашумела кровь. «Еще кусочек», – пробормотал мистер Кумбс. Он повернулся, чтобы оглядеться по сторонам, и обнаружил, что ноги плохо его слушаются. Увидев в десятке ярдов перед собой скопление красных пятен, он ринулся вперед. «Отличная штука, – произнес он. – Э, да тут еще!..» Он покачнулся и упал ничком, протянув руки к грибам. Но есть их он не стал, ибо внезапно начисто про них забыл.