Текст книги "Аргонавты Времени"

Целых два года мисс Уинчелси не могла собраться с духом и повидаться с ними, несмотря на постоянные приглашения миссис Севеноукс (на втором году брака фамилия вернулась к исходной форме). Но в канун пасхальных каникул она вдруг почувствовала себя страшно одинокой – ни единой родственной души на всем белом свете! – и в голове у нее возникло видение так называемой платонической дружбы. Фанни счастлива своим новым положением хозяйки дома, и грустить ей некогда, это ясно; но так же ясно, что он иногда остается наедине с собой. Вспоминает ли он о Риме, о тех невозвратных днях? Никто не понимал ее, как он, никто в целом мире. Беседа с ним доставила бы ей удовольствие, пусть и с привкусом печали, и никому не причинила бы вреда. Зачем отказывать себе в такой малости? Вечером она сочинила сонет – не справилась только с концовкой второго катрена – и на следующий день короткой изящной запиской известила Фанни о своем приезде.

Итак, она снова встретилась с ним.

С первого взгляда было заметно, что он изменился – стал солиднее, спокойнее, увереннее; и в его разговоре уже с трудом угадывались следы прежней очаровательной изысканности. Пожалуй, теперь она отчасти согласилась бы с критическим отзывом Хелен – при определенном освещении лицо его и впрямь выглядело безвольным. Он производил впечатление страшно занятого человека, у которого все мысли только о делах, и в целом вел себя так, словно мисс Уинчелси приехала к ним ради Фанни! Он очень вдумчиво обсуждал с Фанни обеденное меню. У них состоялся только один разговор наедине, но и тот ни к чему не привел. Вместо того чтобы предаться воспоминаниям о Риме, он долго возмущался неким джентльменом, который украл у него идею учебного пособия. Такой поворот в беседе мисс Уинчелси сочла не самым удачным. К тому же он забыл добрую половину художников, чьими полотнами они вместе восхищались во Флоренции.

Этот недельный визит принес мисс Уинчелси большое разочарование, и она была рада проститься с хозяевами. От повторного визита она под разными предлогами уклонялась. Со временем гостевую комнату оккупировали двое маленьких сыновей, и Фанни перестала слать приглашения. Оживленно-доверительный тон ее писем еще раньше сошел на нет.

1898

Сон об Армагеддоне

Перевод А. Круглова.

Человек с бледным лицом вошел в вагон на станции Регби. Несмотря на спешку носильщика, шагал он медленно, и еще на платформе я отметил его болезненный вид. Опустившись со вздохом на сиденье в углу напротив, он кое-как поправил дорожный шарф и застыл неподвижно, уставившись перед собой отсутствующим взглядом. Заметив, видимо, мое любопытство, посмотрел на меня и вяло потянулся к газете. Потом снова покосился в мою сторону.

Не желая смущать его, я притворился, что читаю, однако вскоре с удивлением услышал его голос.

– Прошу прощения? – переспросил я.

– Эта книга о снах, – повторил он, вытянув костлявый палец.

– Без сомнения, – подтвердил я, поскольку сочинение Фортнума-Роско называлось «Стадии сна»[140]140
  Фортнум-Роско, «Стадии сна» – вымышленные автор и сочинение.


[Закрыть], а название было напечатано на обложке.

Сосед помолчал, будто подбирая слова.

– Да, – продолжил он наконец, – но они ничего вам не скажут.

Я задумался, силясь понять, что имеется в виду.

– Они не знают, – добавил он.

Я взглянул на него внимательнее.

– Бывают сны, – сказал попутчик, – и… сны.

Я промолчал. Такие заявления нет смысла оспаривать.

– Полагаю… – Он замялся. – Вы видите когда-нибудь сны? Ну то есть яркие, цветные?

– Очень редко, – ответил я. – Пожалуй, не чаще трех за год.

– Угу, – кивнул он и вновь умолк, собираясь с мыслями. Затем внезапно спросил: – А никогда не путали сны с явью? Не казалось вам, что все было на самом деле?

– Да нет… разве что на пару секунд, и то изредка. Думаю, мало кто путает.

– А здесь об этом пишут? – Он кивнул на книгу.

– Пишут, что порой такое случается, и объясняют, как обычно, слишком яркими впечатлениями и тому подобным, отсюда и редкость. Полагаю, вы знакомы с подобными теориями?

– Не слишком. Знаю только, что все они ложны.

Он задумчиво потеребил иссохшей рукой ремень оконной рамы. Я решил было вернуться к книге, но это лишь подстегнуло незнакомца.

– Но ведь бывают и так называемые последовательные сны, – сказал он, подавшись вперед, будто хотел коснуться меня. – Они снятся подряд ночь за ночью и продолжают друг друга…

– Да, конечно. Такие сны упоминаются во многих книгах о душевных расстройствах.

– Что ж, пожалуй. Среди душевных расстройств им самое место… Но я не о том. – Он опустил взгляд на костяшки своих тощих пальцев. – Всегда ли это сны – вот в чем вопрос. Может, не сны, а что-то другое? Совсем другое, а?

Я бы осадил назойливого собеседника, если бы не лихорадочное волнение на его лице и особый взгляд потускневших глаз с воспаленными веками – должно быть, вам знаком такой взгляд.

– Я спорю не просто так, – вздохнул он. – Они меня убивают.

– Сны?

– Если их можно назвать снами. Из ночи в ночь, и такие яркие, подробные! Вот это все… – он указал на проносившийся за окном пейзаж, – просто серая картинка по сравнению с ними! Едва помнишь, кто ты на самом деле такой, где работаешь… – Он помолчал. – Даже теперь…

– Что, так до сих пор и снится?

– Нет, закончилось.

– То есть…

– Я умер.

– В каком смысле?

– Раздавлен и убит, и мое «я» из того сна мертво. Мертво навсегда, его больше нет. Там я был совсем другим, знаете ли, и жил в другой части света, да еще и в другое время. Я был им каждую ночь – просыпался не собой, в иной жизни, понимаете? Все по-другому, целая череда событий… вплоть до самого последнего.

– Того, когда вы умерли?

– Да, когда умер.

– И с тех пор…

– Слава богу, больше ничего. Это был конец сна.

Мне стало ясно, что от рассказа о странном сне уже не отвертеться. Впрочем, ехать оставалось еще целый час, за окном быстро темнело, а Фортнум-Роско писал скучновато.

– В другое время, говорите? – хмыкнул я. – Даже век другой?

– Да.

– Прошлое?

– Нет, будущее. Далекое.

– Трехтысячный какой-нибудь год?

– Какой точно, не скажу… То есть во сне я знал, но не теперь… когда я не сплю. Уйму всего забыл, когда проснулся, хотя помнил, пока… пока спал? Не знаю, как это назвать. Годы в том веке считали не как у нас, а… мм… – Он потер лоб. – Нет, не припомню уже.

Слабо улыбаясь, он вновь уставился в никуда, и я уже опасался, что так и не узнаю, о чем был сон. Вообще-то, терпеть не могу тех, кто их пересказывает, но незнакомец меня заинтриговал. Я даже решил ему помочь:

– Это началось…

– Сон был ярким с самого начала, – заговорил он. – Я вдруг будто просыпался в нем и, что любопытно, никогда не вспоминал жизнь, которой живу сейчас. Должно быть, событий во сне мне хватало с лихвой. Наверное… Но сперва я постараюсь припомнить как можно больше. Первое воспоминание: сижу на крытой террасе с видом на море. Свежий и бодрый, ни капли сонливости, только что проснулся – потому что девушка перестала обмахивать меня веером.

– Девушка?

– Да, девушка. Не перебивайте, а то собьюсь! – Он вдруг нахмурился. – Вы же не считаете меня сумасшедшим?

– Нет, – ответил я. – Вам просто приснился сон. Расскажите мне его.

– Так вот, я проснулся, потому что меня перестали обмахивать веером. Совсем не удивился, обнаружив себя там, никакого ощущения внезапной перемены – как будто всегда жил в том месте. Вся память о настоящей жизни здесь, в девятнадцатом веке, тут же вылетела из головы, как сон. Моя фамилия была уже не Купер, а Хидон, и я отлично знал, кто я в том мире такой. С тех пор уже многое позабылось, не хватает связности – но тогда, во сне, все казалось ясным и логичным. – Попутчик ухватился за оконный ремень, подался вперед и жалобно взглянул на меня. – Вам кажется, что все это бред?

– Нет, что вы, продолжайте! – воскликнул я. – Расскажите про террасу, где вы сидели, – какая она была?

– Ну не то чтобы терраса, скорее лоджия – маленькая, на солнечную сторону. Затененная крышей, лишь сверху виднелся полукруг неба, а вдали – море. В углу стояла девушка, а я лежал в шезлонге – металлическом с полосатыми светлыми подушками. Девушка стояла ко мне спиной, опершись на перила. Лучи заходящего солнца падали сбоку, освещая ее изящную белую шею с ниспадающими колечками локонов и плечо, а прелестное тело скрывалось в прохладной голубоватой тени. Одежда… не знаю, как выразиться, – свободная такая, плавно ниспадающая. Короче, девушка стояла там, и я вдруг понял, насколько она прекрасна и желанна, как будто видел впервые. И когда наконец я вздохнул и приподнялся, она повернула ко мне лицо… – Рассказчик на миг запнулся. – Я прожил в нашем мире пятьдесят три года. У меня были мать, сестры, друзья, жена и дочери – я хорошо изучил и помню их лица. Но лицо той девушки… оно кажется мне куда реальней. Могу вызвать его в памяти как наяву, даже нарисовать, и вообще…

Я молча слушал.

– То лицо из сна… лицо мечты! – продолжал он. – Оно поражало красотой, но не суровой и холодной, как у святых, и не той, что пробуждает бурные страсти, а словно излучающей свет. Милая спокойная улыбка, глубокий взгляд серых глаз… Двигалась девушка так грациозно, что вызывала в памяти все самое приятное и изящное…

Он смущенно потупился, скрывая лицо. Затем снова взглянул на меня и продолжил, больше не пытаясь скрыть твердой убежденности в реальности своей истории:

– Ради той девушки я отринул все прежние планы и устремления, все, над чем работал и чего желал. У себя на севере я был влиятелен и богат, пользовался большим уважением, но все это казалось ничтожным по сравнению с ней. Я оставил прошлое на произвол судьбы и отправился в солнечный город наслаждений, чтобы провести с любимой хотя бы остаток своих дней. Пока я любил, не зная еще, важен ли для нее, решится ли она… решимся ли мы, – вся жизнь казалась мне прахом и тленом. Да она и была прахом и тленом. Ночь за ночью и долгие дни напролет я томился желанием… моя душа боролась с запретами. Не в человеческих силах передать мои чувства – как все оттенки мерцающего света. Но когда он есть, вокруг меняется все… В результате я уехал и бросил их всех в том кризисе – пускай справляются сами.

– Кого бросили? – спросил я озадаченно.

– Людей севера. Я же был значительной персоной в том сне – из тех, кому верят, за кем идут. Миллионы тех, кто ни разу меня не видел, были готовы идти на риск, делать что угодно из одного доверия ко мне. Я годами вел большую игру, хитрую и сложную политическую игру среди предательств и интриг, речей и народных волнений. В том огромном бурлящем мире я в конце концов практически возглавил сопротивление Банде – так их называли, – своего рода заговору крупных мошенников и мерзавцев, игравших на примитивных эмоциях толпы. Их громкие слова и рекламная шумиха застилали миру глаза и вели его год за годом к непоправимой катастрофе… Трудно ожидать, что вы поймете все хитросплетения и нюансы той эпохи, далекой от нас. Однако там, во сне, они были у меня в памяти вплоть до мельчайших подробностей. Даже когда я просыпался и протирал глаза, тающие очертания тех странных событий еще маячили перед глазами, и после копания в тамошней грязи я благодарил Бога за солнечный свет.

Итак, я сидел в шезлонге, разглядывал девушку и радовался… радовался, что оставил всю эту глупость и суету, пока не стало слишком поздно. В конце концов, разве любовь и красота, восторг и желание не лучше унылой возни ради великих, но туманных целей? Не к чему стремиться к лидерству, если можно посвятить свои дни любви. С другой стороны, если бы не дни молодости, проведенные в суровых испытаниях, я растратил бы себя на пустых и тщеславных женщин. При этой мысли меня вновь охватывали невероятная любовь и нежность к моей милой спутнице, что явилась наконец и принудила меня силой своих неотразимых чар отринуть прежнюю жизнь.

«Ты достойна этого, – произнес я тихонько, чтобы она не слышала. – Ты достойна этого, моя драгоценная, достойна гордости и поклонения и всего на свете. Любовь моя! Обладание тобой стоит всех сокровищ мира!»

Она обернулась на мой шепот.

«Иди сюда! Ты только глянь! – воскликнула она, и ее голос до сих пор звучит у меня в ушах. – Смотри, как солнце встает над Монте-Соларо!»[141]141
  Монте-Соларо – самая высокая вершина итальянского острова Капри.


[Закрыть]

Помню, как вскочил на ноги, подошел к перилам и встал возле нее. Она положила белую руку мне на плечо и указала на громады песчаника, подернутые румянцем рассвета и словно пробуждающиеся к жизни. Но сперва я полюбовался, как лучи солнца ласкают очертания ее щек и шеи. Как описать то, что мы видели перед собой тогда? Дело было на Капри…

– Я тоже там бывал, – заметил я. – Поднимался на Монте-Соларо и пил на вершине «Веро Капри»[142]142
  «Веро Капри» – марка местного дешевого вина.


[Закрыть] – такой мутный напиток наподобие сидра.

– А! Тогда, может, вы скажете, правда ли это был Капри, – сказал человек с бледным лицом, – я-то сам в этой жизни ни разу там не бывал. Я сейчас опишу… Мы жили в комнатке, солнечной и очень прохладной, одной из великого множества комнаток, выдолбленных в известняковом массиве какого-то мыса очень высоко над морем. Весь остров представлял собой один гигантский отель с крайне сложной планировкой, а вдали на целые мили протянулись плавучие отели и широченные платформы, на которые садились летающие машины. Все это называлось «Городом наслаждений». В ваше время ничего этого еще нет… ну то есть в наше. Конечно же наше!

Комната занимала самую оконечность мыса, так что выходила и на восток, и на запад. С востока возвышался огромный утес – может, в тысячу футов высотой, – холодный и серый, лишь с краю окрашенный ярким золотом, а за утесом открывался вид на Остров Сирен и покатый берег, подернутый рассветным туманом. На западе лежала крошечная бухта с небольшим уютным пляжем, где еще властвовала тень. Из тени отвесно поднималась гора Монте-Соларо, увенчанная, точно короной, золотым гребнем, позади нее в небе плыла белесая луна. А перед нами с востока на запад раскинулось многоцветное море, усеянное точками парусов. На востоке они были серыми, но на западе сияли тем же солнечным золотом, словно язычки пламени. А прямо под нами виднелась скала с пробитой волнами аркой. Морская синь разбивалась о скалу зелеными брызгами и пенилась вокруг, а из-под арки выходила гребная лодка.

– Знаю эту скалу, – кивнул я. – Чуть не утонул там. Она называется Фаральони.

– Фаральони? Да, она называла ее так, – ответил человек с бледным лицом. – Там случилась какая-то история… но…

Он снова потер лоб.

– Нет, забыл… Так вот, это самый первый из снов, с которого все началось. Комната, погруженная в тень, воздух, небо и моя драгоценная спутница – ее сияющее лицо, белые руки и элегантное платье. Мы сидели и разговаривали полушепотом – не потому, что кто-то мог услышать, просто все для нас было настолько внове, что мысли будто пугались претворения в слова.

Проголодавшись, мы вышли из комнаты и двинулись по странному коридору с движущимся полом, пока не оказались в большом обеденном зале, где искрился брызгами фонтан и играла музыка. Удивительно приятное место, залитое солнцем, с плеском воды и переборами струн. Мы ели, улыбались друг другу, и мне совсем не хотелось замечать мужчину за соседним столиком, который явно наблюдал за мной.

Потом мы перешли в танцевальный зал, великолепие которого не поддается описанию. Невероятно просторный, он превосходил все известные в наши времена, а высоко на галерее были вмурованы в стену старинные ворота Капри. Золотые стебли и побеги словно по волшебству вырастали из изящных колонн и затейливо переплетались под потолком, струясь рассветными лучами, а круглую площадку для танцев, сжимая в лапах светильники, обступали причудливые фигуры драконов и химер. Искусственный свет в зале посрамил бы и солнечные лучи новорожденного дня. Мы шли сквозь толпу, и люди оборачивались вслед – весь мир знал мое имя, мое лицо и что я, отбросив гордость, удалился сюда. Они с любопытством разглядывали девушку, которая шла рядом, ведь историю ее появления в моей жизни мало кто знал, да и то больше по слухам, – и мало кто не завидовал моему счастью, несмотря на позор и бесчестье, покрывшие мое имя.

Воздух полнился музыкой и изысканными ароматами, гармонией и ритмом танца. Тысячи красивых людей, пышно разодетых и увенчанных цветами, сновали по залу, толпились на галереях, отдыхали в укромных уголках. Другие танцевали под белыми статуями античных богов, торжественные процессии юношей и девушек радовали глаз. Мы тоже танцевали, и не в уныло-монотонном стиле вашей… то есть нашей эпохи, а в пьянящей радостной манере. Моя любимая в те минуты до сих пор у меня перед глазами. Сохраняя серьезность и достоинство, она все же улыбалась мне глазами и ласкала взглядом мое лицо… Музыка там совсем не такая, как теперь, – пробормотал он. – Трудно описать словами… но она бесконечно глубже и богаче, чем все, что я слышал наяву.

И вот тогда-то… когда мы закончили танцевать, ко мне подошел мужчина – подтянутый, энергичный и одетый слишком сдержанно для такого места. Тот самый, которого я заметил в обеденном зале и потом, идя по коридору, также избегал его взгляда. Но теперь, когда мы уселись в маленькой нише, счастливо улыбаясь веселой публике в сияющем зале, он подошел, тронул меня за плечо и заговорил, так что мне пришлось его выслушать. Он просил о приватной беседе.

«Нет, – ответил я, – у меня нет секретов от моей дамы. О чем вы хотите рассказать?»

Он сказал, что разговор будет скучный и сухой, даме неинтересный.

«А вы уверены, что он интересен мне?» – парировал я.

Он глянул на нее почти умоляюще, затем спросил, слыхал ли я о громком и мстительном заявлении, которое сделал Грешем. Прежде тот был моим соратником во главе крупной партии на севере. Напористый, жесткий и бестактный, он всегда рубил сплеча, и только я умел смягчать и сдерживать его нрав. Думаю, мой уход так расстроил всех скорее из-за него, чем из-за меня, поэтому новость о его заявлении пробудила во мне минутный интерес к политическому прошлому, которое я оставил позади.

«Давно уже не слыхал вестей с севера, – ответил я. – Так что же заявил Грешем?»

Узнав подробности, я поразился безрассудной глупости Грешема и его грубому языку угроз. Посланник не только изложил содержание речи, но также попросил совета и дал понять, насколько нуждаются во мне бывшие соратники. Пока он говорил, моя девушка сидела, подавшись вперед и обводя взглядом наши лица.

Старые навыки расчетливого организатора тут же проснулись во мне, и я представил себе, какой мощный эффект произвело бы мое неожиданное возвращение на север. Судя по рассказу посланника, наша партия в разброде, но не пострадала, и я, вернувшись, стану сильнее, чем прежде… А потом я вспомнил про свою девушку. Как бы вам объяснить… Наши с ней отношения делали ее присутствие рядом со мной невозможным. Пришлось бы оставить ее, более того, для продолжения борьбы на севере пришлось бы открыто от нее отречься. Посланник понимал, как и она сама, что мой долг предполагал бы сперва разлуку, а затем – полный разрыв с нею. Лишь один намек на это вмиг развеял мысли о возвращении. Я резко повернулся к собеседнику, который было уже решил, что его красноречие меня убедило.

«Какое мне теперь дело до этого всего? – усмехнулся я. – С политикой покончено! Или вы думаете, я кокетничаю, заставляю себя упрашивать?»

«Нет, – замялся он, – но…»

«Почему бы вам не оставить меня в покое? Повторяю: я покончил с политикой, стал частным лицом».

«Да, но все же подумайте… Эти воинственные речи, безрассудный вызов, неприкрытая агрессия…»

Я встал.

«Не желаю ничего слушать! Я давно уже все взвесил, принял решение и уехал».

Он явно прикидывал, стоит ли настаивать дальше. Перевел взгляд на девушку, которая внимательно смотрела на нас обоих.

«Война…» – произнес он негромко, словно про себя, и, печально отвернувшись, удалился.

Я стоял, охваченный водоворотом мыслей о неожиданных новостях, и тут услышал голос своей спутницы:

«Милый, если они никак не могут без тебя…»

Оборванная фраза повисла в воздухе. Я обернулся, глядя в дорогое лицо, и в моей душе что-то дрогнуло.

«Всего лишь хотят, чтобы я сделал то, на что они сами не осмеливаются, – ответил я. – Если не доверяют Грешему, пускай сами разберутся с ним».

Она взглянула на меня с сомнением.

«Но война…»

Такое же выражение у нее на лице я видел и раньше – сомнение и во мне, и в себе, первый проблеск осознания того, что способно разлучить нас навеки. Однако я был старше и опытней, так что умел переубедить ее.

«Милая, не стоит переживать, – начал я. – Войны не будет, поверь. Эпоха войн давно уже минула, я в этом хорошо разбираюсь. Никаких прав на меня у них нет, ни у кого нет. Я сам решаю, как жить, и выбрал то, что выбрал».

«Но война…» – повторила она.

Я присел рядом, обнял ее за талию и взял за руку. Нужно было развеять ее сомнения, заставить вновь думать о приятном. Я лгал и ей, и себе самому… а она слишком сильно хотела мне верить, хотела забыться…

Очень скоро тень, омрачавшая наше счастье, растаяла, и мы поспешили в купальни на Гротта-дель-Бово-Марино, где привыкли бывать ежедневно. Мы весело плескались, бурлящая вода давала божественное ощущение легкости и силы. Мокрые и счастливые, мы выбрались из воды и стали бегать между скал, а затем, переодевшись в сухое, долго нежились на солнце. Вскоре я начал клевать носом и пристроил голову у девушки на колене, а она принялась ласково перебирать мне волосы. Дрема овладела мною… и тут будто лопнула скрипичная струна! Я проснулся в собственной постели в Ливерпуле, в обычной нашей сегодняшней жизни.

Далеко не сразу я смог убедить себя, что пережитые только что яркие и счастливые минуты – всего-навсего сон.

В самом деле, поверить было трудновато, несмотря на всю отрезвляющую реальность вокруг. Я по привычке умылся и оделся, однако, пока брился, недоумевал, с какой стати вдруг я должен бросать любимую женщину ради какой-то немыслимой политики в суровых и холодных северных краях. Что мне за дело, даже если Грешем втянет мир в войну? Я всего лишь простец с обычной человеческой душой, и не мне брать на себя божественную миссию наставлять мир на истинный путь!

Я, знаете ли, не имею привычки так относиться к делам – в смысле, к своим настоящим делам. Я адвокат, у меня твердые принципы. Однако мое видение настолько не походило на сон… Даже мелкие подробности то и дело всплывали в памяти! Так, узор на обложке книги, что лежала на швейной машинке жены, вдруг живо напомнил мне золоченую отделку диванчика в нише, где я беседовал с посланником от брошенной мною партии. Вам когда-нибудь доводилось слышать о подобном?

– То есть?..

– Ну, когда уже потом вспоминаются детали, которые вы во сне видели лишь мельком?

Я задумался. Никогда не обращал на это внимания, но он был прав.

– Нет, – ответил я, – вроде как со снами такого не бывает.

– Вот именно! Однако так оно и было… Вы должны понять, я поверенный, у меня работа в Ливерпуле. Что, скажите, подумают обо мне клиенты, деловые люди, с которыми я общаюсь у себя в конторе, если я вдруг сообщу им, что влюблен в девушку, которая родится через сотни лет, и беспокоюсь о политических проблемах своих прапраправнуков? В тот день я оформлял договор аренды здания на девяносто девять лет. Надо было тщательно увязать все пункты, застройщик спешил и нервничал, во время разговора он чуть не сорвался на меня, и, когда я отходил ко сну, мое раздражение еще не улеглось. Той ночью мне ничего не снилось и следующей тоже – во всяком случае, не запомнилось.

Постепенно яркость и убедительность воспоминаний рассеялись, и я почти уверился, что видел сон… а потом он приснился вновь!

Приснился дня четыре спустя, и все уже было иначе. Думаю, там у них тоже прошло четыре дня. На севере за это время случилось многое, тень от этих событий снова пролегла между нами, и на сей раз ее не так легко было рассеять. С какой стати, размышлял я, возвращаться до конца дней своих к тяжкому труду, терпеть упреки и оскорбления ради спасения сотен миллионов, к которым я не испытывал любви, а чаще попросту презирал, от ужасов войны и тирании? В конце концов, я ведь могу и не справиться! Каждый из них преследует свои узкие, личные цели, так почему бы… почему бы и мне не жить как обычные люди?!

Мои размышления прервал ее голос. Я поднял взгляд и обнаружил, что не просто бодрствую, а гуляю. Мы уже высоко поднялись над Городом наслаждений, почти до вершины Монте-Соларо, и смотрели оттуда на бухту. Стоял тихий ясный вечер. Слева вдали в золотой дымке между морем и небом проступала Искья[143]143
  Искья – остров у западной оконечности Неаполитанского залива.


[Закрыть], на холмах выделялся строгой белизной Неаполь, тонкая струйка дыма от Везувия тянулась к югу, а рядом блестели на солнце развалины Торре-дель-Аннунциата[144]144
  Торре-дель-Аннунциата – южный пригород Неаполя.


[Закрыть] и Кастелламмаре…[145]145
  Кастелламмаре – юго-восточная часть Неаполитанского залива.


[Закрыть]

– Значит, вы все же бывали на Капри? – прервал я рассказ попутчика.

– Только в том сне, – ответил он, – только во сне… Вдоль всего залива по ту сторону Сорренто стояли на якоре плавучие дворцы Города наслаждений, а к северу – широкие платформы для посадки аэропланов. Они опускались с неба ежедневно, тысячами доставляя на Капри искателей развлечений из всех уголков земли.

Все это расстилалось внизу перед нами, но мы глянули туда лишь мельком, привлеченные другим, совершенно необычайным зрелищем. В небе на востоке маневрировала пятерка военных машин, которые до того хранились в забытых арсеналах в устье Рейна. Грешем потряс весь мир, когда извлек их оттуда и отправил патрулировать местность. Это была очередная угроза в большой игре, которую он вел – фактически блефовал! – и которая застала врасплох даже меня. Таких напористых идиотов, казалось, посылает само небо, чтобы устраивать катастрофы. На первый взгляд, суетливость Грешема и впрямь походила на эффективность, но у него не было ни воображения, ни изобретательности, лишь тупая сокрушительная воля и безумная вера в «удачу». Мы стояли над мысом, глядя на кружившую вдали эскадрилью аэропланов, и я вдруг со всей ясностью понял, что́ это означает и к чему приведет. Даже тогда еще было не слишком поздно. Надо вернуться, подумал я, чтобы спасти мир. Северяне пойдут за мной охотно… но только если проявить уважение к их моральным принципам! А восток и юг доверяют мне, как никому из северян. Я знал, что достаточно сказать ей об этом, и она отпустит меня… но не потому, что не любит!

Вот только уезжать я как раз и не хотел, наоборот. Едва разделавшись с демоном ответственности и дезертировав, я противился даже ясному осознанию своего долга. Мне хотелось жить в свое удовольствие и доставлять радость любимой. Однако, пусть даже ощущение невыполненной миссии не могло изменить моего решения, тягостные переживания никуда не делись и лишали дни радости, а ночи наполняли мрачными раздумьями. Я смотрел в небо, где нарезали круги аэропланы Грешема, будто птицы, несущие дурное знамение, а моя девушка стояла рядом и глядела на меня, еще не до конца осознавая грозящие беды. В ее глазах стоял вопрос, на озадаченном лице уже лежала тень вечерних сумерек. Она удерживала меня не по своей вине – сама сразу попросила оставить ее, а ночью в слезах просила снова.

В конце концов ощущение ее присутствия рядом вывело меня из задумчивости. Я повернулся к ней и предложил сбежать наперегонки вниз по склону.

«Нет», – ответила она, цепляясь за свою печаль, но я настоял – трудно оставаться бледной и подавленной, когда перехватывает дыхание, – и помчался вниз, подхватив ее под локоть. Мы пробежали мимо двоих мужчин, которые, зная меня в лицо, с изумлением проводили нас взглядом. На полпути воздух над головой странно зазвенел, и мы замерли, глядя на вереницу военных монстров, пролетавших над горой…

Рассказчик замолчал, подбирая слова.

– Какие они были? – полюбопытствовал я.

– Им еще не приходилось воевать, – ответил он, – вроде как теперешним броненосцам[146]146
  Вымысел Уэллса, позднее развитый им в псевдодокументальном фронтовом очерке «Сухопутные броненосцы» (1903), прообраз танков, которые выйдут на поля сражений Первой мировой войны лишь спустя полтора десятилетия.


[Закрыть]. На что они способны, как и их отчаянные пилоты, никто не знал, даже не гадали. А сами летающие машины походили на треугольный наконечник копья с пропеллером на месте древка.

– Стальные?

– Нет.

– Алюминиевые?

Он покачал головой.

– Нет, что-то другое. Довольно известный в то время сплав – обычный, как у нас, скажем, латунь. Называли его… мм… Нет, опять забыл, – пожаловался он, потирая лоб.

– На них были пушки?

– Да, небольшие, но с взрывчатыми снарядами большой силы. Заряжались спереди, а стреляли назад. В теории, конечно, они ведь ни разу не применялись в бою, так что никто не мог точно предсказать эффекта. А пока, наверное, было очень приятно кружить в воздухе, будто стая ласточек, и не думать, какова будет реальная схватка. Меж тем военные аэропланы были всего одной из великого множества жутких военных игрушек, созданных во время долгого мира и ждавших своего часа. Чего только тогда не напридумывали – смертоносного и бессмысленного, просто на всякий случай. Мощнейшие двигатели, гигантские пушки, чудовищная взрывчатка… Вы сами знаете бездумную манеру технических гениев – они как бобры, которые строят свои плотины, не беспокоясь, что реки разольются и затопят все вокруг.

Пока мы в сумерках шагали обратно в отель по извилистой тропинке, я представлял себе, что будет дальше. Жестокая и тупая политика Грешема ясно и неотвратимо вела к войне, и я с ужасом понимал, какой страшной будет эта новая война. Однако даже теперь, когда мои возможности остановить ее иссякали, я не желал возвращаться.

Он тяжко вздохнул.

– Это был мой последний шанс… Небо уже усыпали звезды, а мы с девушкой все бродили туда-сюда по скалистому уступу, и она… она убеждала меня вернуться.

«Дорогой, это смерть! – говорила она, обратив ко мне свое милое личико. – Жизнь, которую ты ведешь, – это смерть! Вернись к ним, исполни свой долг… – По щекам ее текли слезы, она сжимала мою руку и все повторяла: – Вернись, вернись!»

Потом вдруг умолкла, и, взглянув ей в лицо, я тут же понял, что она решила сделать. Такое сразу замечаешь.

«Нет!» – воскликнул я.

«Нет?» – Услышав ответ на свои мысли, она удивилась и испугалась.

«Ничто, – сказал я, – не толкнет меня назад. Ничто! Это мой выбор. Я его сделал, и пускай весь мир катится в тартарары. Что бы ни случилось, я буду жить как хочу… ради тебя! Ничто не свернет меня с пути, даже если ты умрешь! Если ты умрешь…»

«Что тогда?» – прошептала она.

«Тогда умру и я!»

И, не дав ей ответить, я стал со всем красноречием, каким отличался в той жизни, всячески превозносить любовь, выставляя нас чуть ли не славными героями, а все, что я оставил позади, – низким и тягостным существованием, недостойным продолжения. Я старался убедить девушку как мог, а вместе с нею убеждал и себя самого. Слушая, она льнула ко мне, разрываясь между благородными побуждениями и сладкой жизнью, к которой уже привыкла. В конце концов мне удалось убедить ее в своей правоте и даже нависшую катастрофу выдать за блестящее обрамление нашей несравненной любви. Бедные, заблудшие души, мы упивались, стоя под звездами, этой великолепной иллюзией.