Текст книги "Русские оружейники"

Васины тайны

Как-то, стоя за «шарманкой», Вася заметил, что все рабочие пристально смотрят на проход между станками, откуда доносились приглушенные голоса.

Зарядив «шарманку» пружинами, он тоже повернулся в ту сторону.

Вдоль цеха по расчищенному и подметенному проходу двигалась большая группа военных и штатских людей. Впереди всех быстро шел невысокий коренастый старик с пышной седой бородой, в светлой широкополой шляпе, в темной длинной рубахе и широких брюках, нависающих над сапогами.

В одной руке у него была толстая палка, но он шел легко и на нее совершенно не опирался.

Васю поразил быстрый и пронзительный взгляд этого человека, который тот бросал из-под седых нависших бровей.

Казалось, что, проходя по цеху, он видел не только станки, стоящие на переднем плане, и людей, работающих на них, но и видел, что делают эти люди, и понимал, о чем они думают.

Вася, почувствовав на себе этот взгляд, тотчас же взялся за работу, не успев рассмотреть ни самого старика, ни тех людей, которые его сопровождали.

Когда все вышли во двор, Вася отошел от «шарманки» и несколько секунд смотрел в распахнутую дверь на удаляющегося старика.

– Васька, ты чего глаза-то пялишь, аль графов не видел? – спросил его сосед.

– Это разве граф?

– Это не просто граф, это Толстой!

– Неужели тот самый, писатель?

– Он самый.

Вася, и раньше слышавший о Толстом, теперь вдруг захотел узнать о нем как можно больше. Но в цехе спрашивать было не у кого. «Спрошу у отца, – решил он, – или схожу к учителю… Он должен знать».

Учитель Федор Ильич, покашливая в кулак, принял его ласково, усадил, обложил книгами:

– Гляди, это все Толстой написал…

Вася слушал рассказы учителя до позднего вечера и домой принес от него толстую, зачитанную книгу – «Азбуку» Толстого со знаменитыми рассказами для детей.

В этих простых, маленьких, удивительно ясных и правдивых рассказах был целый мир.

Приходя с работы, Вася забирался в сарай на сено или под черемуху на травку и читал эту книгу, забывая обо всем.

Многие рассказы он заучил на память и потом рассказывал их Мише и другим товарищам.

Возвращая учителю волшебную книгу, Вася спросил:

– Не писал ли Толстой про Ползунова? Больно охота мне о нем побольше узнать.

– Нет, про Ползунова Толстой не писал… Но вот в этой книге рассказывается о другом русском механике, Кулибине. Очень советую почитать!

Новую книгу Вася прочел не отрываясь. Рассказ о том, как простой человек,, мастер Кулибин, стал знаменитым русским механиком-инженером, взволновал Васю не меньше, чем история о Ползунове.

Он долго рассматривал гравюрку крохотных яйцеобразных кулибинских часов и удивлялся. Они показывали часы, минуты, даже месяцы и еще выбивали музыку. И часы эти сделаны почти сто лет назад, когда и инструментов-то порядочных не было, не то что станков.

Судьба Кулибина, как и рассказы отца о Ползунове, заставили Васю поверить в то, что из простых русских людей выходят иногда хорошие мастера-изобретатели. Эта вера зародила в нем стремление сделать что-то такое, что облегчило бы труд рабочих людей, вывело их из бедности и нищеты.

Прежде всего Вася решил усовершенствовать свою «шарманку». Вместо ручки он задумал приспособить к ней ножную педаль, как у отцовского токарного станка, или присоединить «шарманку» к трансмиссии.

О своих замыслах он рассказал мастеру Зубову.

– Ты чего же, мил паренек, хочешь, не пойму?

– Хочу, чтобы легче работать было.

– Ишь какой облегчитель нашелся. А тебе это зачем? Лоботрясничать хочешь, по дворам бегать, чижа гонять?.. Ведь ежели мы это самое приспособим, тебе, да и мне вместе с тобой, завтра могут по шапке дать. Отваливайте, мол, вам тут делать нечего, у нас машина есть… Так-то! Запомни… А потом и другие причины имеются. На всякие там приспособления деньги нужны, а тебе сколько платят-то? Гроши! Вот и выходит, что тебя выгодней держать, чем машину заводить, мил паренек… Так что забудь лучше о своих облегчениях да помалкивай о том, что трудно. Этак-то лучше, верней!..

Получив такую отповедь, Вася притих, но от замыслов своих не отказался.

«Раз на заводе нельзя – буду делать дома…»

Дедушкина кузня теперь была в его полном распоряжении – отец, не желая перетаскивать тяжелый станок, по-прежнему работал в кухне. Вася потихоньку от него взялся за работу в кузне, задумав создать самоходную машину.

Как-то, возвращаясь с завода вместе с отцом, он увидел мастерового, едущего на двухколесном самокате (велосипеде), которых в Туле тогда никто не видывал. Безусловно, этот велосипед был самодельный.

Мастеровой ехал медленно, тяжело нажимая ногами на педали переднего колеса. Он часто терял равновесие и падал то на одну, то на другую ногу.

Вася решил, что лучше было бы сделать этот самокат о трех колесах, он был бы устойчивее. А заднюю ось вращать при помощи цепной передачи, какие приспособлены у некоторых станков на заводе.

Эта мысль запала ему в голову и не давала покоя всю дорогу.

«Конечно, – размышлял Вася, – с помощью передачи легче будет вращать колеса, и скорость получится больше…» Твердо уверившись в правильности своих суждений, Вася решил создать самокат на трех колесах и с цепной передачей.

Он вспомнил, что на заводе в куче мусора видел выброшенную старую передаточную цепь, и на другой же день притащил ее в дедовскую кузню. Вскоре раздобыл колеса от поломанной детской коляски, и работа закипела.

Из медных труб и железных стержней он сделал остов и увенчал его деревянным седлом. Руль смастерил из железного прута, а на концы его насадил деревянные ручки.. Машина выходила довольно неуклюжей и громоздкой, но Васю радовала сама идея. Будет двигаться – тогда части можно заменить более красивыми.

Около месяца провозился Вася над самокатом, начатой работы не бросил.

Однажды в воскресный день он вышел на улицу со своей «машиной». Его сразу же окружила толпа любопытных ребятишек. Изделие его казалось грубым, неуклюжим. Колеса без резины грохотали, лязгали, скрипели.

Вася сел на самокат и поехал под гору под дикое улюлюкание ребятишек и лай дворовых собак. Потом прокатился еще и еще. Наконец среди ребятишек нашлись желающие «проехаться», и скоро от них не стало отбою.

Но так как машина двигалась медленно, ее единодушно прозвали «тихоходом».

Васе было обидно. Он верил, что машину можно заставить ехать быстрее, и взялся за ее усовершенствование.

После долгих раздумий и советов отца ему удалось отладить передачу, которая раньше «заедала». «Тихоход» стал двигаться быстрей и легче.

Он сделался любимым развлечением зареченских ребятишек, которые в воскресные дни толпами сходились на Нижне-Миллионную.

Слух о юном «изобретателе» распространился по заводу. Но Вася по-прежнему продолжал осточертевшую ему работу на «шарманке».

Все же удача с «тихоходом» породила у Васи надежду, что если он будет учиться у хороших мастеров, то со временем, быть может, сумеет сделать более полезные и лучшие машины.

Он стал досаждать отцу, чтобы тот помог ему перейти на другую работу. И вот осенью его перевели в сборочный цех, где собирались мосинские винтовки. Вася получил возможность учиться оружейному мастерству.

Среди мастеров пользовался большим уважением худенький желтолицый старичок Игнатьич, с которым, как говорили слесари, советовался даже сам Мосин.

Когда Игнатьич узнал, что Василий – внук его старого друга Мироныча, то стал относиться к нему с особой милостью. Давал работу «похитрей» и «подороже» – показывал, как надо работать на станках, приучал к «тонкостям оружейного дела».

Игнатьич обладал удивительной памятью и прекрасно знал историю своего завода и всего оружейного дела в России, но говорить об этом опасался. Однажды он от кого-то услышал, что новую винтовку Бердана № 2, которую производили на заводе как американскую, сделал будто бы наш русский человек – Горлов, а американец не то купил у Горлова эту винтовку, не то сманил Горлова к себе на работу и запугал, да нам же и продал эту винтовку-то за свою. Игнатьич рассказал об этом мастерам и чуть не поплатился местом… Но Васе все же удалось вызвать старого мастера на разговор.

– Э, многое на заводе случалось, – начал как-то Игнатьич. – Сказывают, что наш тульский мастер Двоеглазов изобрел винтовку-самострелку и представил ее еще в 1887 году. И вот гляди, уж более 10 лет прошло, а о ней ни слуху ни духу!.. А с Мосиным-то как было? Эх, сынок, говорить-то об этом – одно расстройство! Ведь я с Сергеем-то Ивановичем, вот как с тобой, рука об руку работал – все знаю. Ведь он, сердечный, считал десять годков делал да переделывал эту винтовку, и все не принимали ее. Уж когда французы ему 600 тысяч посулили, да американцы начали просить, тогда только наши-то спохватились… А как приняли-то, так и говорить срам: назвали ее не немецкой, не русской, а «образца 1891 года», даже фамилию изобретателя не упомянули. Вот как! Ну да ведь мы знаем кто ее изобрел – народ не обманешь. Народ, брат, все видит и все знает… Только ты смотри об этом ни гу-гу! А то обоим нам по шеям дадут…

Рассказы Игнатьича на многое Васе открыли глаза. Слушая старика, ему хотелось то плакать, то с кулаками броситься на обидчиков и нещадно, до полусмерти избить их.

Поблагодарив Игнатьича, Вася дал слово, что сохранит рассказанное в тайне. И это слово крепко держал, хотя в тяжелые минуты ему и хотелось поделиться мыслями с отцом или испытанным другом Мишей Судаковым.

Однажды Игнатьич ему шепнул:

– Василий, сегодня не зевай, на завод приехал Мосин, будет у нас в цехе.

– Неужели? – обрадованно закричал Вася, но старик сердито погрозил пальцем: дескать, молчи…

После обеда к ним в цех незаметно вошел высокий полковник с русой окладистой бородой.

– Мосин, Мосин… пролетел шепот…

Имя Мосина было тогда известно каждому рабочему. Ведь завод изготовлял его винтовку, прекратив производство устаревших берданок.

Вася вытягивался на носках, чтобы из-за станков получше рассмотреть знаменитого изобретателя.

Мосин подходил то к одному, то к другому мастеру, попросту здоровался с ними и дружески разговаривал, как со старыми знакомыми. Они показывали ему детали винтовки и, видимо, высказывали какие-то пожелания. Василий силился прислушаться, но шум станков не давал ему возможности услышать, что говорил Мосин. Он мог лишь догадаться, что Мосин интересовался мнением мастеров о своей винтовке.

Мосин понравился Василию простым и сердечным обращением с рабочими, которое редко случалось ему наблюдать на заводе.

Когда Мосин уехал, Василий долго думал о нем и о его изобретении. После этой встречи Василию еще больше захотелось попробовать свои силы в изобретательстве.

Последние годы в Туле

За последние годы отец Васи – Алексей сильно сдал: похудел, осунулся. Его одолевал удушливый кашель. Все же он продолжал работать на заводе и дома, никогда не жалуясь на болезнь.

Вася не думал о том, что отец может слечь, даже умереть: он считал его крепким, двужильным. Так бабка иногда называла покойного деда Мироныча. Болезни Алексея никто из домашних не придавал серьезного значения, хотя все замечали ее.

Но однажды, придя с завода, Вася услышал в соседней комнате всхлипывания матери. Он насторожился, прислушался и уловил знакомый голос фельдшера.

– Не надо убиваться, голубушка, чему быть – того не миновать. А себя беречь надо – гляди, детей-то целая куча. Что с ними будет, если ты сдашься?..

– Батюшка, Андрей Алексеич, может, еще есть хоть какая надежда? – умоляюще спрашивала мать.

– Нет, милая, и успокаивать не буду: месяца три-четыре протянет, а там жди беды – уж не жилец он на этом свете.

Слова фельдшера обрушились на Васю как страшная тяжесть. Он пошатнулся и в бессилии опустился на кровать. На лбу выступил пот, в голове зашумело.

Превозмогая слабость, он поднялся и вышел в кухню. Мать, увидев бледное, помертвевшее лицо сына, поняла: он все слышал – и с рыданиями бросилась к нему на грудь…

Отцу ничего не говорили. А он, хоть и понимал, что дела плохи, бодрился, продолжал скрывать свою болезнь, сдерживая кашель, старался шутить, даже иногда за работой напевал что-нибудь вполголоса.

Стояла ранняя весна. Только что сошел снег, и вешние воды отрезали город от деревенского мира, где была другая жизнь: распевали жаворонки и скворцы, зеленели необъятные просторы полей.

Отец, страстно любивший природу, рвался душой в деревню, на свежий воздух лугов, в сосновый лес. В нем еще теплилась надежда, что целебный деревенский воздух заврачует его полуразрушенные легкие…

И вот когда попросохло, он выпросил у соседей лошадь, отпросился на заводе и вместе с Васей поехал навестить родных. «Может, больше и свидеться не доведется», – думал он.

День выдался погожий, с ласковым теплым ветерком. Когда выехали за город, отец оживился, повеселел, словно аромат весеннего цветения действительно заврачевал его раны.

– Как хорошо-то, Васютка, какой простор кругом, как много воздуха, солнышка, света!.. А жаворонки поют, будто в сказке… Все живет, цветет!.. Хорошо!..

Васе было тяжело слушать восторженные слова отца и думать, что через месяц-два его не станет… Он спрыгнул с телеги и пошел пешком.

От Косой горы, где начиналось строительство металлургического завода, по обе стороны дороги тянулся богатырский лес. На фоне темной зелени сосен, как пена морских волн, белели кусты черемухи.

Вася бросился на бугор, наломал охапку благоухающих веток и принес отцу.

– Ой, красота-то какая, Васютка, спасибо тебе! Теперь всю дорогу буду нюхать…

Вскоре слева показались луга, послышался лай собак – это, видно, возвращались домой охотники…

Минут через десять снова очутились в лесу и так ехали около часу.

Но вот дорога свернула вправо, в этом месте лес отступил далеко, открыв взору широкие поля, покрытые зеленым покрывалом из густой озими. Скоро зелень сменили сочные каштановые пашни.

– Васютка, видишь ли пахаря-то на горе?

– Вижу, а что?

– Да ты вглядись получше, может, признаешь?

Вася, прищурясь от солнца, стал всматриваться.

Пахарь, босой крепкий старик, в соломенной шляпе, с белой развевающейся на ветру бородой, бодро шел за сивой лошадью, изредка покрикивая: «Но-но… прямо!..»

– Не узнаешь?

– Нет! – ответил Вася.

– Да это же граф Толстой, которого ты читал, забывая обо всем на свете.

Вася с изумлением уставился на Толстого, идущего босиком.

– Вот гляди, – продолжал отец, – барин, граф, их сиятельство, а пашет, как мужик, босиком идет за лошадью… А почему?.. Потому что труд любит. Труд, батенька мой, первейшее дело на земле. От него и польза, и радость, и утеха! Каждый человек должен трудиться – в труде счастье людское!

– Я тоже буду трудиться всю жизнь, – сказал Василий.

– Вот и хорошо. Кто не трудится – тот лентяй, лодырь, грош ему цена. Теперь ты уж большой, пригляделся к жизни, понимаешь, что без труда – никуда!.. А не дай бог я умру… ведь на тебе вся семья…

– Да что ты, папа, – старался успокоить его Василий. – Вон дедушка-то сколько прожил.

– Мало ли что, всякому свое на веку написано. Одним словом, слушай… – Он закашлялся и больше уже не смог ничего сказать, да и этот разговор был тягостен для обоих.

Вскоре, по возвращении из деревни, отец занемог, начал харкать кровью и, полежав с неделю, умер.

Семнадцатилетний Василий остался хозяином в доме и кормильцем большой, удрученной горем семьи.

За несколько дней он переменился: стал молчалив, серьезен не по годам.

На заводе и дома работал за двоих, чтобы «выбить» на пропитание семьи, поставить на ноги маленьких братьев.

Он был уже опытным слесарем: умел работать на станках, знал и токарное дело, и кузнечное. Но ему было всего семнадцать лет, а раз так – получай заработок ученика!

Чтоб спасти семью от обнищания и голода, Василий вынужден был работать по вечерам дома, как это делал отец.

После утомительного труда на заводе он становился к дедовскому станку и работал до тех пор, пока хватало сил.

Очень тяжело было качать педаль. Нога от этого немела, словно наливалась свинцом. И он стал задумываться над тем, как бы облегчить свой труд. Хотелось придумать какой-нибудь двигатель, который бы вращал вал станка, подобно заводским трансмиссиям и цепным передачам.

Если б не так далеко была река, можно было бы подумать об использовании воды, но, так как с водой ничего не выходило, Василий решил применить силу ветра.

Ему вспомнилась ветряная мельница, которую еще в детстве показал ему отец. Мельница эта поразила его тогда простотой своего устройства. Вернувшись домой, он взялся за работу и построил на крыше сарая маленькую модель ветряной мельницы с бумажными крыльями.

Эта мельница просуществовала до первого дождя, но забыть о ней он не мог.

И сейчас, вспоминая о ней, Василий пришел к мысли, что хороший ветряк мог бы вращать вал станка и тем облегчить тяжелый труд.

В один из воскресных дней Василий отправился за город, где были ветряные мельницы, старательно зарисовал, как у них устроены крылья, и, вернувшись, стал мастерить ветряк из шести деревянных реек.

Он решил этот ветряк установить на крыше дома и прямым стержнем при помощи конусных шестерен соединить его с валом станка.

Чтобы не было посторонних помех, стержень решено было спрятать в водопроводную трубу, густо смазанную мазутом.

Труба вместе со стержнем должна была пройти сквозь крышу и потолок. Для ветряка была задумана металлическая опора, увенчанная втулкой, которая бы позволяла ему поворачиваться навстречу ветру.

Сооружение, попервоначалу показавшееся Василию простым, на деле потребовало большого труда. Но в нем уже выработался упорный дедовский характер – стремление каждое начатое дело доводить до конца. Больше месяца Василий провозился над своим ветряком и в конце концов завершил, добился успеха.

Ветряк мог включаться и выключаться при помощи рычажка, от которого в дом была протянута проволока с петлей на конце.

Дождавшись ветра, Василий с волнением потянул за петлю… – и вдруг, как маленький, запрыгал от радости:

– Мама, бабушка, глядите, мой станок заработал от ветра!

В кухню вслед за матерью и бабкой набилась детвора и принялась кричать и бить в ладоши.

– Тише, не орите, не мешайте ему! – прикрикнула мать. – Может, и впрямь из этого толк будет.

– Будет, мама, будет!

Василий выключил ветряк, зажал деталь и, вставив новый резец, потянул за проволоку.

Деталь быстро завертелась. Преодолевая волнение, Василий направил резец, послышался характерный певучий скрежет, и с резца упала золотистая стружка.

И хотя вал станка вращался то быстро, то медленно (очевидно, дул порывистый ветер), все же работать было несравненно легче и обточка шла много быстрей.

Василий вынул готовую деталь и показал всем.

– Глядите, и пяти минут не прошло, а деталь готова, а отец за час обтачивал не больше пяти…

Мать посмотрела на деталь, подержала ее в руках и заплакала.

– Хватит, хватит тебе, – сердито сказала бабка. – Тут радоваться надо, а не реветь…

Через некоторое время Вася придумал для станка регулятор скорости, вал стал вращаться ровней, работа пошла лучше.

В первый же месяц на станке с ветряком Василий заработал почти втрое больше обычного. Получив деньги, он купил колбасы, кренделей, конфет и устроил настоящий пир. Его первое изобретение было признано всей семьей. Даже бабка, бранившая раньше за «пустые затеи», укусив поджаристого кренделя, добродушно сказала:

– Башковит ты, однако, Василий, в деда пошел!..

На другой день пришел мастер Зубов, осмотрел станок, похвалил:

– Молодчина ты, Васюха. Мог бы большую пользу дать, да на заводе и заикнуться об этом нельзя.

– Неужели так и дальше будет?

– Кто знает?.. – уклончиво сказал мастер и, не проронив больше ни слова, ушел…

Когда Василию исполнилось восемнадцать лет, вышла прибавка в жалованье. Он стал меньше работать дома и некоторые вечера отводить для отдыха.

С наступлением лета, когда день стал больше, Василий иногда заходил к своему старому другу Михаилу Судакову, просил гармонь, старенькую тульскую двухрядку, и они шли в палисадник. Там он трогательно и проникновенно играл старинные русские песни.

Когда раздавались переборы его гармоники – то нежно-тоскливые, то залихватско-веселые, – в соседних домах распахивались рамы, в окнах появлялись девушки и женщины, любительницы родной русской музыки. Иногда они под гармошку запевали песню, и она долго звучала над тихой сонной окраиной…

Но друзьям уж не долго оставалось быть вместе.

Подошла осень 1901 года.

В серый осенний день на вокзале собрались толпы народу. Где-то заливалась гармошка, откуда-то доносилась надсадная песня, слышался топот ног, залихватский посвист и плач.

Это жители города и окрестных деревень провожали новобранцев.

У длинного красного эшелона пели, плясали и плакали женщины в пестрых домотканых сарафанах, в лаптях, с узелками в руках и котомками за плечами; дряхлые старики с палками и трубками; мастеровые в сапогах в гармошку, в косоворотках, подпоясанных поясами с кисточками; фабричные девчата в ярких косынках.

Вся эта пестрая толпа смешалась у эшелона, как смешались звуки множества голосов в сплошной, тяжелый шум.

Вася стоял, окруженный родными. Тут были и бабушка Александра Васильевна, и мать, и живая черноглазая девушка Вера – его невеста, и младшие братья.

Вот в круг протиснулся Михаил Судаков и повесил на плечо друга гармонь.

– Вези с собой, Васюха, не горюй, ведь мне тоже скоро в солдаты. Может, и свидимся.

– Спасибо, Мишуха, спасибо! Не забывай тут наших.

– Не забуду!

Заревел паровоз. Все начали быстро прощаться; и Василий, поддерживая гармонь, побежал к вагону.

Скрежеща, повизгивая и пыхтя, паровоз набирал скорость.

Толпа взвыла, послышались громкие крики, рыдания, топот бегущих за поездом новобранцев.

Их подхватывали на ходу крепкие руки и затаскивали в вагоны.

Но все эти крики, вздохи, рыдания покрывала затянутая в конце эшелона и подхваченная сотнями голосов разрывающая душу песня:

 
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.