Текст книги "Немного пожить"

26

Вот что он помнит о том дне:

Постукивание качающихся на воде досок пирса.

Щели между досками, в которых сереет море.

Ребенок, плачущий над выроненным мороженым.

Удары пулек по мишеням в тире.

Звон монет, выплюнутых торговым автоматом.

Смех механического клоуна.

Выкрики человека, призывающего прокатиться на пляжу на осле.

Пикирование чаек.

Злобно расползающиеся клубы угольного дыма.

Закутанные в шали женщины.

Карусель со скачущими раскрашенными лошадками.

Строй пустых шезлонгов, хлопающих брезентом.

Афиша с рекламой шоу радужных попугаев.

Киоск, торгующий леденцами.

Мужчина, жалующийся, что не может ничего разглядеть в телескоп.

Женщина, отвечающая ему: вечно у тебя ничего не выходит, дай я посмотрю.

Вонь спитого чая и пролитого эля.

Машущие ему девушки.

Вопрос: когда они махали ему в прошлый раз, вчера или позавчера?

Его уныние.

Два гвоздя, торчащие из досок у него под ногами.

Вопрос: к чему приколочены доски?

Его шаткое равновесие.

Хочется кому-нибудь пожаловаться.

Хочется очутиться где-нибудь еще.

Фургон.

Надпись на фургоне.

То, что он смешон.

Знакомое ощущение – то же самое он чувствует, когда слишком долго скребет себя под душем: что от него утекает само время, что он выходит из-под душа не тем, кем под него встал.

Чувство глубокой неудовлетворенности собой из-за неспособности преодолеть абсурдность случайности. Он привык разворачивать каждый день так, словно у него в руках может прогреметь взрыв, хуже того, что там может оказаться что-то – оскорбительное письмо, чья-то выпачканная одежка, собачье или его собственное дерьмо, – после чего ему придется чесаться до конца своих дней. То же подозрение посетило его там, в незнакомом и притом таком знакомом измерении.

Что же это было, чего он наконец дождался? Он вляпался в свое собственное будущее – только и всего.

Запах яблока в карамели.

Первые капли дождя.

Две чайки, дерущиеся из-за хлебной корки.

Эфраим с головой, обмотанной тряпкой…

И желание ничего больше не помнить.

Встреча прошла из рук вон плохо.

Эфраим сказал ему, что купил фургон у цыганки.

Глядя на перевернутый аквариум на столе, Шими фыркнул. С чего он взял, что это была цыганка? Она что, дала ему веточку волшебного вереска?

Я встретил ее на собрании «Анонимных алкоголиков».

Ты алкоголик?

Почему бы нет?

Ты заманил меня сюда, чтобы об этом сообщить?

Я тебя не заманивал.

Ты прислал открытку.

Я не думал, что ты приедешь. Но раз уж ты здесь, тебе нелишне узнать еще и о том, что я гомосексуалист.

Шими снова фыркнул. По-твоему, это весело?

Я нахожу в этом иронию.

Почему? Потому что гомосексуалистом должен был оказаться ты? Чтобы быть голубым, не обязательно быть маменькиным сынком, Шими.

Плеск волн.

Раскачивание пирса.

Ветер треплет брезент цыганского фургона.

Мне все равно, кто ты, Эф. Просто верни мне мое имя.

Для чего? В чем вред? Я направил на твое имя луч света. Считай это похвалой.

Так вот для чего ты меня позвал – показать, что еще ты у меня забрал? Разве тебе мало похищенного у меня раньше?

Ты о чем?

Сами знаешь. О фокусах. О моей веселости.

Твоя веселость?!

О войне. О нашем отце. О нашей матери. О воздухе, которым я дышу. Бог знает, о чем еще.

Эфраим качает головой. У тебя осталось еще что-нибудь, Шим?

Этот вопрос отдается эхом: У тебя осталось еще что-нибудь, Шим?

Запах мелких морских брызг.

Запах кошачьей мочи.

Запах разлагающейся матери.

27

На автоответчике его ждало единственное сообщение – с датой, местом, временем погребения. Кем бы ни был Эфраим все эти годы, завершалось все это кремацией в Северном Лондоне. Давненько Шими не присутствовал на похоронах. У Шими больше нет сил присутствовать на церемониалах смерти. Когда придет его время, он умрет – довольно и этого. Ему знаком крематорий – какое кладбище, какой крематорий в Лондоне ему незнакомы? – и он полагает, что там не важна религиозная принадлежность. Хоть это приносит облегчение. Их мать похоронили по религиозному обряду – невыносимо гнетущему и звучному. Умри иудеем – и пробудешь мертвым дольше самой вечности. Лучше шалить с Иисусом в ожидании встречи со своими любимыми в цветущем саду, думал он, – хотя этого он для Эфраима тоже не хотел бы.

«Моя родня!» – услышал как-то раз от Шими отец после того, как у них погостили две мрачные сестры матери.

«Они тебе не родня», – возразил отец.

«Кто же тогда моя родня?»

«Нет у тебя никакой родни. У тебя есть твоя мать и я. Хочешь принадлежать еще к кому-то, потрудись о них узнать».

Это был хороший совет, только Шими ему не последовал.

Он садится в автобус, едущий в северном направлении, но сходит раньше, чем следует. Он хочет дойти до крематория пешком. Хочет немного погрустить наедине с собой, для этого прогулка годится в самый раз. На нем самое тяжелое его черное пальто и лучшая его фетровая шляпа а-ля Никита Хрущев – мягкая, с опущенными вниз полями, угрожающе ироничная, хотя он сейчас вовсе не в том настроении. Кому угрожать? И где тут ирония? Ему подошла бы блэкпульская погода – холодная, угрюмая. Он рад за Эфраима. Нет печальнее похорон, чем когда светит солнце. Бесчестить Эфраима ложным трауром по нему он тоже не хочет. После двух бессонных ночей он позволяет Эфраиму снова переместиться в свое прошлое.

Так Шими поступает со всеми, кроме себя самого. Оплакав их, он отодвигает их в сторону.

При этом он знает, что при виде гроба потеряет самоконтроль. И готовится к этому, внутренне напрягаясь. Надеясь, что не уронит своего достоинства.

Еще он надеется, что неподалеку будет писсуар. После долгой жизни, полной потерь, он знаком со всеми лондонскими кладбищами и колумбариями, но никогда еще ему не приходилось классифицировать их с точки зрения близости удобств. Не прятаться же за куст! Он бы не смог облегчиться в присутствии мертвецов.

Перед часовней больше народу, чем он ожидал. Он опасался, что никто не придет и что бедный холостяк Эфраим покинет этот мир неоплаканным. Но нет, либо он пришел не вовремя и попал на чужие похороны, либо по Эфраиму очень даже есть кому лить слезы. Его, правда, не устраивает недостаточно строгая одежда провожающих умершего в последний путь. Нынче немодно перебирать с формальностями. Мы славим заурядность жизни прямо сейчас, перед самым ее завершением. Для этого сгодится любая возможность. Ни черных костюмов, ни галстуков. Смерть – еще не повод расстаться с любимыми кроссовками.

Толпа разбухает с каждой минутой. Никого в ней не узнавая, Шими еще глубже уходит в себя. Кого бы он хотел здесь увидеть? На одно мгновение полностью оторвавшись от действительности, он воображает, что появился его отец, надеющийся на примирение с сыновьями. Он забыл, как к нему обращался. Отец, папа, папочка? Но он быстро приходит в себя. Неважно, как он называл отца. Откуда он здесь возьмется? Только представить, до чего он стар! Шими сам ужасается своему возрасту в те дни, когда не слышит эту жуткую цифру от медсестры или педикюрши, хвалящих его за моложавость. Неужто он настолько стар? Как он выжил под такой лавиной лет?

Бедный Эфраим – он ведь должен был чувствовать то же самое!

Но у бедного Эфраима была, похоже, куча друзей. Это люди всех возрастов, всех классов, всех цветов кожи и, как додумывает Шими, гневно сопя, всех сексуальных ориентаций. Он никого не узнает. Когда тебе девяносто, похороны – уже не место для возобновления дружбы. Достоинство этих похорон в том, что его тоже никто не узнает.

Катафалк еще не прибыл, поэтому все вполголоса беседуют. Знакомые собираются в группки, пожимают руки, обнимаются. Это новомодные поверхностные объятия, аналогичные равнодушному «как дела?». Две пары обнимаются более прочувственно, со слезами на глазах. Одна женщина смотрит в небо и курит электронную сигарету. До Шими доходит, что он ошибался, считая, что останется здесь неузнанным. На него исподтишка показывают пальцем, шепча: «Это брат Эфраима, Шими»; есть, правда, и такие, кто знал Эфраима под именем Шими и считает поэтому, что это он – Эфраим. Но все безошибочно называют степень родства: брат. Не исключено, что под конец их внешнее сходство стало еще сильнее.

Шими спохватывается, что нервно перебирает ногами по гравию, как лошадь перед скачками. Ему не терпится, чтобы церемония началась – и завершилась. Зря он не пригласил вдову Вольфшейм – за компанию и для поддержки. Та, по крайней мере, оделась бы правильно.

Мужчина среднего возраста, беспрерывно трущий себе рукой рот – наверное, чтобы не кривился, – неожиданно не отводит взгляда при виде любопытства Шими. Шими наклоняет голову. Хочет ли он, чтобы тот подошел? Что ж, пусть подходит. У незнакомца симпатичное круглое лицо – по мнению Шими, такие обветренные лица бывают у садовников; на щеках красные пятна, глаза слезятся; может статься, он поведает, как Эфраим прожил последние годы и от чего умер. Похоже, здесь все знают больше, чем Шими.

Краснолицый подходит и крепко жмет ему руку. Он не спешит с разговором, как будто слова могут быстро смениться слезами.

– Как много народу! – все же удается ему выдавить.

– Да, я рад за Эфраима. Я его брат, Шими.

– Так я и думал. Я Марк.

Шими пытается угадать его возраст. Пятьдесят? Кем он приходился Эфраиму? Любовником? А может, был простым помощником, допустим, ухаживал за садом?

– Кто вы, Марк? – решается он спросить. Хватит пятиться! – Простите, но я потерял связь с Эфраимом. Я не видел его столько лет, что уже не сосчитать. Не знаю, где он жил, была ли у него семья. Я даже не знал, что он жив.

– Уже нет.

Шими отшатывается, как от удара.

Очень хорошо, вот и наступила ясность. Зря он сомневался, знают ли люди, что у Эфраима был брат. Конечно, знают. И, конечно, они невысокого мнения о таком брате, как Шими. Вдруг – хотя почему вдруг, так оно и есть! – это потому, что сам Эфраим был невысокого мнения о своем брате Шими. Шими озирается, проверяя, какими глазами на него смотрят. Уж не злодей ли он? Шими Непрощенный. Заслуживает ли он такого вердикта?

Он не намерен раскисать. Он ни в чем не виноват. Они просто разошлись. Если можно вести речь о вине, то они должны ее разделить. Правда, Эфраима уже нет, и положенную ему часть вины на него не взвалить. Ответственность несут живые.

Что ж, он готов.

– Вы друг Эфраима, Марк? – спрашивает он. Дальше следует трудно формулируемый вопрос: – Или вы… семья?

– Можно сказать, что я то и другое. Он и мой отец были очень близки. Эфраим обращался со мной как с сыном.

Очень близки. Шими обдумывает услышанное. Уж не завидует ли он тому, что у умершего брата был друг, неважно, какого свойства была эта дружба? Кто вместо такого Марка придет на похороны самого Шими и скажет: «Мой отец и почивший были очень близки»? Повезет, если это будет педикюрша.

Но что значит это «очень близки»?

– А ваш отец…?

– Умер несколько лет назад.

– Мне очень жаль.

– Спасибо. Но все эти вопросы… Вы действительно вообще ничего не знаете о жизни Эфраима?

Подтекст понятен: неведение Шими постыдно.

– Ничего. Только про Блэкпул.

– Ну, то было очень давно! – Марк качает головой. – Вам следует знать, что мой отец и ваш брат познакомились в тюрьме.

Собравшиеся застывают: прибыл катафалк. Шими отворачивается. Не может он смотреть на гробы. Он не смотрел на гроб матери. На Марка он тоже не хочет смотреть, потому что ему больно видеть его горе. В этот момент ему не нужна новая шокирующая информация.

Он опускает глаза и поддевает носком ботинка камешек.

– Мы можем поговорить потом? – спрашивает он, поднимаясь по ступенькам часовни.

– Я с радостью, – отвечает Марк.

Зачем? Чтобы обвинить брата отцовского друга в нравственных преступлениях?

Часовня уже набита битком. Правила требуют, чтобы близкие почившего – самые безутешные – сидели в первых рядах. Но Шими никто не приглашал примкнуть к числу самых безутешных, а сам он не намерен протискиваться ближе к тем, о чьих отношениях с его братом лучше не гадать. Будь у Эфраима семья, они бы непременно его позвали. Так что даже если семья имеется, он вряд ли им нужен. Огорчаться ли ему из-за этого оскорбления? Да, но при всем огорчении он признает, что не имеет права сидеть в первом ряду. После стольких лет молчания – не имеет. Он как старший должен был отыскать Эфраима. Он же предоставил его судьбе. Господи, тюрьма! Он мог бы это предотвратить. Или по крайней мере навещать брата в заключении.

Когда он перестает озираться, свободных мест уже не остается. Двое встают, готовые уступить свои места старику. Но он предпочитает стоять сзади.

Тюрьма.

Мало всего, что навалилось на него в этот страшный день, так он должен чувствовать еще и стыд? Стыд – его привычное состояние, но не стыд тюрьмы. Он не знает никого, кто отбывал бы тюремный срок. Никогда не разговаривал с сидевшими. Кто-то, может, и принял бы его с виду за закоренелого русского рецидивиста, но тюрьма для Шими равна бесчестию. Его бедные родители, как бы к этому отнеслись они? Их давно нет в живых, но это неважно. Стыд может преследовать и мертвых. Неужели он будет теперь преследовать Эфраима? Когда-то он снисходительно ухмыльнулся в ответ на предупреждение Шими, что выдавать себя за гомосексуалиста значит рисковать арестом. Шими всегда избегал риска, не то что Эфраим, бесстрашно разгуливавший по высоко натянутой проволоке.

С братца сталось бы польститься на пошлую романтику заключения. Шими нетрудно было представить его декламирующим под окнами тюрьмы «Вормвуд Скрабс» «Балладу Редингской тюрьмы» Уайльда и целующимся с Альфредом Дугласом[18]18
  Возлюбленный О. Уайльда, за связь с которым драматург отбывал тюремное заключение.


[Закрыть].

Страшащегося любого риска Шими посещает мысль: что, если все собравшиеся – его тюремные приятели? Старые каторжники, надзиратели. Эфраим всегда пользовался популярностью. Всех немедленно пленяла не сходившая с его лица веселая гримаса. Шими представляет его в камере – тасующим и раздающим карты, предсказывающим сокамерникам будущее и заставляющим их хохотать. «Когда я выйду, Эфраим? – Ты? С такими преступлениями не выходят. – Ты видишь это по картам? – Карты говорят, что тебе надо потуже затянуть пояс штанов, старый развратник!»

Что за мысли, Шими?!

Если разобраться, то все это беспочвенные домыслы. Вокруг незаметно стариков. Шими силится представить Эфраима на смертном одре, стариком, как он сам. Кроме него, здесь нет людей, чей возраст позволил бы опознать в них спутников жизни Эфраима. Разве что все вокруг – потомки тех, кого Эфраим любил. Вроде Марка, довольно приятного человека, не возражающего пообщаться с Шими, но не скрывающего своего презрения к нему.

Вся служба проходит мимо внимания Шими. Это как в школе: он не способен сосредоточиться на словах, которые слышит. Учителя называли это рассеяностью. Они кидали в него мелки и тряпки, но он и этого не замечал, так увлеченно глазел в окно. Они называли это мечтательностью, сам он считал, что у него своя скорость мышления. Ему на память приходит стихотворение Альфреда Хаусмана: они читали его в классе, и с тех пор он не мог выкинуть его из головы. Класс давно перешел к другому стихотворению. Зачем Шими догонять остальных?

Колокол у нас на башне/Гулко бьет всю ночь,/Значит, горечи ужасной/Мне не превозмочь. Ну, как прочесть это – и тут же перейти к Браунингу? Он силится вспомнить, обсуждал ли когда-нибудь с Эфраимом поэзию Хаусмана. Хаусман был гомосексуалистом. Шими знает, что смешно предполагать, будто Эфраим непременно любил его стихи по этой причине. Шими Кармелли – старик из другой эпохи, но даже он понимает, что не каждому гомосексуалисту интересен любой другой такой же.

И не надо упрекать Шими за такие мысли!

Но все же любопытно, сколько из пришедших такие? Шими всего лишь гадает, не смея вглядываться в сидящих впереди.

Мысленно он снова возвращается в школу, почти не слыша, что звучит вокруг, хотя каждое слово должно быть для него бесценным. Опять он на колокольне, опять его будоражат колокола, опять на языке у него горечь. Не повезло ему, что на память пришел Хаусман: горечь поэта заразительна. Жаль, что к нему не обратились, что не привлекли к организации похорон. Жаль, что для него не нашлось местечка впереди. Жаль, что ему не предложили выступить с прощальным словом. Что бы он сказал? Он обдумывает свою речь. В молодости мы с Эфраимом были очень близки. Его обуревал дух приключений. Видели бы вы его готовность сбить любой немецкий самолет, появившийся над Литтл-Стэнмором! При этом ему был присуща огромная нежность. Видели бы вы его с нашей умирающей матерью…

Все это время гроб, на который он избегает смотреть, стоит на ленте транспортера, которая повлечет его в огонь. Полились воспоминания: душа компании. Заполнял любое помещение своим смехом. Оставил отпечаток на множестве жизней. Спас не одну жизнь. Шими, затерявшийся в глубине часовни, запоздало вскидывает голову. Спасенные жизни? Он не ослышался? Женщину душат слезы, она не может закончить рассказ о своем отце и обо всем, что сделал для него Эфраим. Судя по реакции скорбящих, эта история и другие ей подобные хорошо им известны. Их сплачивает согласие. При других обстоятельствах грянули бы аплодисменты. До Шими доносятся слова «сорок лет я был алкоголиком» – это, кажется, может здесь сказать о себе каждый. «Я уже готовился отчаяться, но Эфраим…» Люди смотрят друг на друга и кивают. Таким он был, Эфраим.

«Он спас их всех?» – удивляется про себя Шими.

Священник обращается со словами утешения к неверующим. На этот счет у Шими сомнений нет: неверующих ничто не утешит.

Заводят одну из любимых песен Эфраима. Считая, что музыка должна отвечать духу события, Шими ждет песню Леонарда Коэна «Аллилуйя», но звучит I Heard It Through the Grapevine в исполнении «Криденс». Кем же был его брат?

Потом зачитывают отрывок из прозы южноамериканского романиста – с тем же успехом могли бы зачитать текст с поздравительной открытки. «Имей честность делать то, что хочешь, и смелость быть самим собой». Конец. Я знаю, что сказал бы, если бы мне предоставили слово, думает Шими. Я бы сказал о смелости быть другим. Как Эфраим? Да, как Эфраим. Потому что все здесь описывают не того Эфраима, которого знал Шими.

Бьет молот ужаса: лента с гробом приходит в движение. Звучит музыка – тяжелый, но глумливо жизнеутверждающий ритм. Слезная музыка неукротимости: Another One Bites the Dust.

Неужели все это в шутку?

«Совершенно в духе чувства юмора Эфа», – произносит кто-то. Шими торопится наружу.

Снаружи никто не спешит расходиться. Народу стало еще больше, чем было раньше. Атмосфера единодушия: замечательная, самая уместная служба. Эфраиму понравилось бы. Шими ищет Марка. Поискам мешает мужчина похотливого вида с плохой кожей, с виду шестидесяти с лишним лет. Он представляется.

– Вы знали моего отца, – утверждает он.

Еще один шутник? Или действительно сын Эфраима? Нет, откуда взяться такой злобе? Ее не приходится ждать даже от сына Эфраима, даже если предположить, что таковой существует.

– Не напомните его имя? – просит Шими.

– Перкин Пэджетт.

Шими хлопает себя по лбу.

– «Орешек» Пэджетт!

– Такого его прозвища я не слыхал.

Шими просит его извинить. Угораздило его вспомнить про «Орешек»! Но это еще ничего, с него сталось бы ляпнуть «пенис».

«Как поживает ваш отец?» – хочется спросить, но ответ угадывается, поэтому он говорит:

– Да, мы с вашим отцом были хорошими друзьями. Но я не припомню, чтобы он дружил с Эфраимом.

– Они встретились на реабилитации.

Шими облегченно переводит дух. Реабилитация предпочтительнее тюрьмы. Но что натворил «Орешек» Пэджетт, раз ему потребовалась реабилитация, помимо того что был ходячей пакостью? Тут же вспоминается злополучный день, когда «Орешек» запустил руку ему в штаны. Может, его тоже изолировали за то, что путался с мужчинами?

– Мой брат помогал вашему отцу так же, как всем остальным?

– Так и было. Здесь все было сказано без преувеличений. Таких, как ваш брат, один человек на миллион. Вы потеряли друг с другом связь, как я понял?

Понял он!..

– Да.

– Поссорились?

– Нет, просто разошлись. Жили в разных концах страны, имели разные интересы. Не знаю, как это описывал Эфраим…

– Думаю, примерно так же. Я знал его не так хорошо, как мой отец, но иногда он упоминал вас при мне. Думаю, он считал, что вы его осуждаете.

– За что?

– Среди его друзей были диковатые. Возможно, он считал, что вы их не одобряете.

– Ваш отец был одним из них?

– Мой отец? Диким? Вот уж нет! Проработав целый день в своем книжном магазине, он хотел одного: вернуться домой, включить телек и откупорить бутылочку шерри.

– У него был книжный магазин?

– Да, в Борхэмвуде, «Книжный червь». Вы там не бывали?

– Никогда. Но я помню его интерес к книгам. – Шими поймал себя на том, что доволен за него: осуществленное стремление озаряет всех с этим связанных.

Одновременно он почувствовал укол зависти: какое свое стремление осуществил он сам?

– Да, его драгоценные книги… Но он забывал о них, когда им овладевал демон пьянства. Как и Эфраим. Они понимали друг друга.

– Последнее, что я услышал от Эфраима, – что он начал пить. Я ему не поверил.

– Начал и продолжил. Но умел извлекать из этого пользу. Как и из отбывания тюремного срока. «Анонимные алкоголики» использовали его как агента связи с тюрьмой. У него был подход к опустившимся людям.

– Перкин сидел вместе с ним в тюрьме?

– Нет, отцу никогда не хватило бы духу совершить что-то недозволенное.

Выходит, он сильно изменился, думает Шими.

К ним подходит Марк, сын Перкина тепло пожимает ему руку. Шими чувствует второй укол зависти. Эфраим умирал, окруженный друзьями. Как умрет он сам?

Ему удается отвести Марка в сторонку.

– Этот тюремный приговор…

– Хотите знать, за что его посадили?

– Признаться, да. Он долго сидел?

– Меньше года. За что, по-вашему?

Шими выпрямляет спину, чтобы казаться выше. Я Иван Грозный. Я Распутин. Он делает рукой жест, означающий «мало ли за что…». Кем бы ни был его брат, он это принял. Тех, кто побывал там, где Шими, ничем не проймешь.

Но друга Эфраима не обманешь.

– Ваш брат любил вас, знаете ли, – сообщает он неожиданно официальным тоном. – Говорил, правда, что у вас психология выходца из Литтл-Стэнмора…

Шими вздрагивает, как будто его ударили.

– Если вы хотели меня ранить, – говорит он, – то у вас получилось. Хотя сегодня это нехитрое дело. Но что правда, то правда: из нас двоих Эфраим был храбрее. – Я не хотел вас ранить. И не верю, что этого хотелось бы Эфраиму. Он спокойно относился к тому, как сложилась его жизнь. Просто он о вас беспокоился. Он считал, что вы не смогли толком сбежать оттуда, где начиналась жизнь у вас обоих, поэтому так болезненно все воспринимаете.

– Возможно, он был прав.

– Он говорил, что хотел бы, чтобы вы меньше себя наказывали.

– Как насчет его наказания? Что это было? Что за преступление он совершил?

– Не то, что вы думаете. Его осудили за кражу.

– Кража?! Боже, что он украл?

– Цыганский фургон.

У Шими перехватывает дыхание. Сейчас главное – не расхохотаться.

– Мне он говорил, что купил его у цыганки, с которой познакомился на собрании «Анонимных алкоголиков».

– Уверен, у него было такое намерение. Но из документов следовало иное.

– Позвольте, я соображу, что к чему… Что именно он похитил – бизнес цыганки или ее фургон?

– Ну, без фургона бизнес не получился бы. Его обвинили в похищении фургона, стоявшего в Блэкпуле на Южном пирсе, и в его буксировке в Брайтон.

– Нельзя похитить фургон с пирса!

– Именно в этом он и убедился.

– Он сел в тюрьму всего лишь за попытку похищения?

– Учтите, дело было в пятидесятые годы. Я точно знаю, потому что в 1959-м посадили моего отца. Тогда к кражам относились серьезнее, чем в наши дни. К тому же цыганка оказалась мстительной.

Шими мысленно прикидывает: в 1959-м он видел Эфраима в последний раз. Что, если его визит каким-то образом ускорил конфликт брата с законом?

– Вы не возражаете, если я спрошу, в чем заключалось преступление вашего отца?

Марк усмехается.

– Он позволил себе грубые непристойные действия. Пятьдесят девятый год все-таки… Если вы воображаете, что сейчас дела плохи, то…

Шими трет глаза.

– Дела плохи всегда.

– Не спорю. Потому и необходимы такие люди, как ваш брат.

А не такие, как вы…

С Шими довольно. Ах, да, братец. Был или не был он вором, был или не был гомосексуалом, был или не был алкоголиком, был или не был… Нет, по крайней мере по одному вопросу нет двух мнений: он был святым.

Он протягивает руку.

– Рад был встрече, – говорит он, кривя душой.

Хорошенького понемножку. От Эфраима уже остался один пепел. Больше здесь незачем задерживаться.