Текст книги "Немного пожить"

P. S. – ибо он со мной еще не закончил – КАК Я ОТНЕСУСЬ К ВОЗМОЖНОСТИ ВСТУПЛЕНИЯ С НИМ ВО ВНЕБРАЧНУЮ СВЯЗЬ?

Мужчинам, втаптывающим имена своих жен в грязь и подвергающим их унижениям и финансовым трудностям посредством бракоразводных процессов, свойственно желать романа с ними сразу после заключения следующего брака. Но своеобразие Хауи Гудини состояло в том, что он предлагал мне адюльтер даже на нашем восьмом десятке, пока болезнь не свела его в могилу, о чем я узнала из скромного некролога в «Борнмут Пост», присланного знакомым, где он описывался как примелькавшаяся в автобусах фигура и как невеликий автор местного пошиба, так и не нащупавший жилу своего таланта.

Как ни соблазнительно видеть в его низкопробных предложениях доказательство моей привлекательности, куда вероятнее, что он всю жизнь терзался мыслями о том, каких авторов я читаю, и отчаянно стремился узнать худшее – либо собственными глазами узрев их сочинения на моих полках, либо осыпая поцелуями мои ноги и тем самым принуждая меня выкрикивать их имена.

18

Вдова Вольфшейм, в свои восемьдесят с хвостиком способная сойти за собственную дочь, встревожена доносящимся из ее ванной громким голосом Шими. Она приникает ухом к двери.

– Давай же, – слышит она. – У тебя должно получиться лучше. Хотя бы немного. Для меня…

«Кого он уговаривает? – недоумевает вдова Вольфшейм. – Возможно ли, что с ним там женщина?» Она знает, что этого не может быть. Она пригласила Шими к себе на пятичасовой чай вместе с еще десятком вдов, но те, как ни странно, в последний момент отклонили приглашение. Экономку она отпустила домой. В доме находились только они двое. К кому же Шими взывает тоном соблазнителя?

О живой женщине речи, конечно, идти не может, но даже если он фантазирует, что с ним в ванной женщина, для честной вдовы это оскорбление.

Она медлит, проверяя, не галлюцинация ли это, пока до ее слуха не доносится:

– Господи, неужели это все, что у тебя есть?

Такого она допустить уже не может, поэтому стучит в дверь.

– Шими, вам плохо?

У нее голос женщины, регулярно посещающей Национальный театр, Королевскую оперу и Галерею современного искусства Тейт. В нем слышен шорох ползущего вверх тяжелого занавеса и обмен умеренными суждениями: это уверенный и независимый голос, приправленный благодаря химиотерапии привлекательной хрипотцой. Похоже, вдова Вольфшейм умеет обращать себе на пользу все-все, включая даже онкологию. На ее голос всегда был спрос, а теперь и подавно: ее регулярно приглашают на роль конферансье и ведущей аукционов, а также, конечно, модератора различных благотворительных мероприятий: без нее не обходится забота о престарелых, поддержка обижаемых жен, поиск убежища для бездомных, а в последнее время еще и поддержка больных на химеотерапии.

Именно ради этих благородных целей – не для себя же! – она и обратилась к Шими Кармелли.

Ну, и из любопытства, конечно, – человеческого и женского – к обстоятельствам Шими Кармелли. Она пару раз ему звонила и даже пригласила на одно из более-менее спокойных благотворительных действ, где смогла посадить его рядом с собой и повести с ним долгий разговор. Ее занимал вопрос, где он пропадал всю ее жизнь. Как они умудрились не встретиться в Северном Лондоне раньше? И что за невероятные обстоятельства принудили человека с его манерами, обладателя таких волнующих глаз и таких рифленых щек, не только научиться гаданию, но и заниматься этим в китайском ресторане на Финчли-роуд, что как-то не очень… ну, он же понимает, что она имеет в виду. От любопытства она даже прищурилась.

– Это долгая история, – соврал Шими.

– Расскажите!

– Мне нравится китайская еда.

– Я тоже умею готовить лапшу чоу мейн, – сказала Ванда Вольфшейм и даже привстала для большей убедительности.

И вот теперь он засел у нее в ванной и если не болтает там с какой-то другой женщиной, то ведет себя весьма странно.

– Шими? – снова окликает она его. – Может, вызвать врача?

– Я сейчас, – отзывается он. – Я не могу разговаривать из ванной.

При его появлении Ванда Вольфшейм закидывает ногу на ногу. Мужчины годами слепли от этого ее маневра. Но Шими в таком замешательстве, что ничего не замечает. Он смущен от необходимости говорить с ней в процессе срочных естественных отправлений. С тем же успехом она могла бы застигнуть его дезабилье.

Она хлопает ладонью по соседнему креслу, показывая ему его место. Она накрыла стол на дюжину персон, чтобы Шими не подумал, что она специально заманила его одного.

– Боюсь, мне придется откланяться, – говорит он. – Я неважно себя чувствую. Прошу меня извинить.

Она включает регистр глубочайшего неудовольствия.

– Вы ведь только что пришли.

Он снова извиняется.

По ее мнению, во всем виноваты пустоты за чайным столом.

– Уверяю вас, – говорит она, – у меня не было намерения остаться с вами наедине. Поверьте, я не придумывала никаких ухищрений. Я сконфужена не меньше вашего.

Шими отвечает ей поклоном. Ее намерения ему безразличны, он переживает за себя самого.

– Вы никак не можете знать, – галантно возражает он, – что меня смущает.

Она думает, что он намекает на пустой стол.

– Мы можем выйти, если так вам будет спокойнее, – предлагает она. – Двадцать пять минут – и мы в «Дорчестере». Мне накроют столик в «Променаде».

Шими надеется, что в «Дорчестере» хорошие писсуары и что от «Променада» до них не слишком далеко.

– Хорошо, – соглашается он, – так будет лучше.

Если, конечно, они не опоздают.

На нейтральной территории у него поднимается настроение. Официант наливает им чаю, и вдова просит погадать ей на картах. Но он больше не может. Он уже исчерпал варианты ее будущего и опасается, как бы не назвать такой, где фигурирует он сам. Она настаивает. Уж больно ей нравится, как он обращается с карточной колодой. Поэтому – хотя кодекс гадания категорически запрещает так опошлять карты – он соглашается показать вместо гадания карточный фокус. Им ли опасаться лишний раз испачкать свою жизнь?

Он достает из нагрудного кармана, из-под алого платочка, миниатюрную колоду. Она, глядя на него, превращается в маленькую девочку. В карточных фокусах есть что-то отеческое. Нет никаких биологических причин, чтобы фокусы не показывали также и матери, но они почему-то редко это делают. Мать нашептывает своим детям слова изощренной правды. Отец восхищает их обманом. Шими осознает, как раздувается его грудь и насколько ниже становится его голос, пусть и не как у эскулапа Берни Добера, когда он просит женщину – любую женщину – выбрать карту.

Вдова Вольфшейм, знающая, чего хотят мужчины, наклоняется к колоде, шевелит пальцами, как при разглядывании дорогих шоколадок, и делает выбор. Теперь запомните. Вдова Вольфшейм запоминает карту. Теперь засуньте ее в колоду. Вдова Вольфшейм засовывает. Мужчинам нравится трепет, поэтому она трепещет.

Шими перемешивает карты и постукивает пальцем по верхней. Чудесным образом из колоды медленно, как на пружине, выезжает лицом вверх вдовья карта. Вдова закрывает ладонью рот.

– О!.. Как вы это делаете?

– Ловкость рук – обман зрения. – Его слова стукаются друг о друга, как камешки. Если бы обманывать всегда было так легко!

Ванда Вольфшейм поездила по миру и видела большинство мировых чудес. В свое время она считала одним из этих чудес саму себя. Но сейчас она настолько поражена, что можно подумать, будто она не встречала ничего похожего на резвость рук Шими, вытворяющих чудеса с картами.

Вдовы Северного Лондона давно обратили внимание на то, что у Шими Кармелли не дрожат руки. Какой еще мужчина его возраста избегнет тремора в обществе роскошных дам?

Она просит показать другой фокус. Она бы доверилась ему, даже если бы он предложил распилить ее надвое. Представив эту картину, она одергивает на себе юбку.

– Предпочитаю отлучиться, пока не разоблачен, – говорит он, вставая.

– Я вас не отпущу, – говорит она с преувеличенной игривостью и намерена схватить его за рукав, но он успевает увернуться.

– Фокусы – не совсем мой жанр, – напоминает он ей. – Для нового фокуса мне надо перемешать карты.

– Если фокус не получится, я не стану возражать, – говорит вдова. – Тут важно предвкушение, а не победный конец.

Ее глаза – омуты жидкого огня.

– Увы, я – ходячее разочарование, – предупреждает он. – Я ненадолго, только приготовлю свои карты.

В автобусе, по пути домой – после такого количества чая идти пешком было бы опрометчиво – он размышляет, правильно ли поступил, отказавшись от операции. Он не сразу вспоминает, что забыл вернуться за столик к вдове.

В своей ванне, погрузившись по самый кончик носа в пузырьки, Ванда Вольфшейм думает о Шими. Вот грубиян! Но она не может с собой справиться. Она представляет, как он говорит, обращаясь к ней: «Давай же! Хотя бы еще разок. Для меня».

Она вылезает из ванны и, стоя на мраморном полу, кутается в египетский халат и разглядывает свое отражение. Лучше притушить сияние сотни круглых лампочек. В зеркале труднее сойти за собственную дочь. Отвернувшись от зеркала, она делает несколько шагов.

«От света я болею», – бормочет она.

19

Немного о забивании свай… Не уверена, что кто-то упоминал забивание свай, но мне пришла в голову эта аналогия, такова уж в моем возрасте повествовательная логика. Итак, Поршень Пит.

Так я прозвала приземистого тори по имени Рори, обладателя цилиндрической грудной клетки, которую он по-голубиному раздувал, преследуя меня, голубицу, среди деревьев. Мы осваивали парки и автомобили – по той нехитрой причине, что он мог овладевать женщиной только на собственной территории. Он был чужим мужем.

– Хватит с меня общества, – сказал он мне на тот случай, если я вздумаю предъявить на него права.

– Как далеко ты простираешься? – спросила его я.

Он усмотрел в этих словах непристойность и отнесся к ним неприязненно. За работой Поршень лишался всякой игривости. Все становилось смертельно серьезным и получало единственную интерпретацию – буквальную.

– Ты не должна волноваться из-за Флоры, – сказал он.

– Кто такая Флора?

– Ночная жена.

Это на случай, если у меня были на него свои ночные виды.

Но у меня их не было.

Говоря, что эрос лишал его всякого настроения веселиться и ценить двусмысленность, я не хочу обвинить его в занудстве. В вольном, так сказать, состоянии он любил шутить, большую часть времени беспричинно улыбался и вообще воспринимал жизнь с похвальной непосредственностью. Этому не приходится удивляться, учитывая, как щедра была к нему жизнь, хотя мне попадались социалисты, оснащенные не хуже его, но не умевшие проявлять подлинную благодарность. Чувство собственной значимости гонит с их лиц улыбку, не давая ей даже проклюнуться. Если говорить только о чувстве юмора, то тори не в пример лучше. Где-то в глубине цилиндрической груди тори коренится зародыш веселого потакания своим желаниям, без которого мужчина делается воздержанным и склонным превращать любой принцип в тиранство. Возможно, мне не везло со вскармливаемыми мной социалистами – как с отцами, так и с сыновьями, но мне попался хотя бы один – а теперь уже вряд ли попадется кто-либо еще – способный признать, что без штанов он был дурак дураком.

Сугубо для академического интереса скажу, что и в вопросах личной верности тори разбираются лучше. Они быстрее прощают. Не то что социалисты, швыряющиеся друзьями, как гнилыми плодами. Я вижу это по собственным сыновьям. Сэнди готов выпивать с кем угодно. Пен вечно перебегает улицу, чтобы не столкнуться с предателем. Такими же были их папаши. Наверное, из-за собственной склонности походя предавать Поршень Пит закладывал вероятность предательства во все свои дела. От меня он, конечно, тоже ждал измены. Возможно, даже хотел, чтобы я ему изменила – и тем открыла путь к новой измене ему самому.

Но он все равно мне нравился. Он меня смешил.

Но вернемся к Флоре.

– Полагаю, – сказала я, – Флора будет мне благодарна. Он помолчал, словно взвешивая, насколько это вероятно.

– Это вряд ли, – услышала я.

Как видите, когда речь заходит о женах и любовницах, нам делается до не смеха. Но хотя бы сама мысль о жене вызывала у него уважение.

Где я с ним познакомилась? Наверное, у меня училась какая-то из его дочерей. Или все. У него их было несколько. Он называл их «хорошими девочками». Думаю, про меня он думал так же. Потом у него начинали топорщиться голубиные перья, и он уже думал про меня как про очень плохую.

Он владел сельскохозяйственными угодьями, причем обширными. И считал, что имеет право посягнуть на любую женщину, которая на них ступит. Пройдешься по его земле – станешь в силу какого-то ветхого правила его собственностью. Из этого произрастала привязанность. Он любил свою собственность. Однажды он сказал мне, что жаждет любую женщину, попадающуюся ему на глаза. Мне это льстит, сказала я. Он покраснел, как флаг Британской Империи. Он имел в виду другое.

– Любой, которую я вижу, я жажду обладать, – поправился он.

– Это другое дело, – сказала я.

– Ты смеешься надо мной, – буркнул он.

– Да, но невесело. Ты несмешной.

Это его обидело.

– Я всегда считал себя очень смешным.

– Нет, когда доходит до содержимого твоих штанов. Или до того, что ты не можешь там удержать.

Это его ободрило. Бодрость в его понимании значила готовность к спариванию.

Ему нравилось воображать себя отцом нации. Если бы у него была возможность провести закон, запрещающий всем остальным мужчинам заводить детей, он бы не преминул это сделать. И не сказать чтобы он особенно любил свое потомство. Он совершал обходы, как сельский доктор, осматривал свой последний приплод, справлялся о поле и об имени, пару раз подбрасывал младенца в воздух, оставлял чек, на который можно было приобрести целую деревню, – и исчезал из виду. Тори Рори. Лорд Поршень Пит. Герцог Смегма Магма – так я его прозвала. Не подступай ко мне со своим поршнем, предупреждала я его. Нечего меня бурить, я не нефтяная скважина. Он возражал, что по-другому не умеет. Он впивался в женщину и принимался ее буравить. Ему было невдомек, что существуют другие способы. То, что ты начал, еще не значит, что обязательно надо кончить, увещевала я его. Можешь сделать перерыв, выкурить сигарету, даже почитать газетки. Я не возражаю, мы не смотрим на часы (смотрели, конечно, – на часы Флоры). И нечего меня укрощать. Я – добровольная участница. Может быть, когда-нибудь я сама стану преследовать тебя в чаще.

– Ты – меня? – Можно было подумать, что я предложила ему нарядиться женщиной.

Но напрасно я старалась. У него был один коленвал и одна скорость, как у автомобиля без передач. Он впивался в меня и бился в судорогах обладания.

– Долой предохранение! – крикнул он однажды на придорожной стоянке неподалеку от Тонбриджа. Мне как раз надоела диафрагма, а тут и Поршень Пит, решив прихвастнуть, заявил, что тоже против всякого такого.

– Никаких «долой»! – заорала я, спохватившись, но было поздно. Его уже охватил острый собственнический экстаз, и после трех-четырех его конвульсий на заднем сиденье его «роллс-ройса» я уже была беременна его ребенком.

– Бедная Флора, – сказал он, слезая с меня.

– Бедная Флора, – повторила я. – Прочь из машины!

– Это моя машина.

– Больше не твоя. Теперь она принадлежит нашему ребенку.

Я отправила его домой пешком.

Теперь как раз для таких случаев он держит в багажнике складной велосипед. Точно так же поступает его сын Сэнди.

Далеко идти ему, правда, не пришлось. У него было по дому в каждой деревне графства, и в каждом доме – женщина с его ребенком.

Так, во всяком случае, появился на свет Сэнди – фигурально выражаясь, с серебряным «роллс-ройсом» во рту.

Зачем я оставила плод? Хороший вопрос. Я не молодела – сколько лет мне было тогда? Тридцать… пять, шесть, семь? Кто знает? Можно посчитать, но как-то не хочется. Нездоровое занятие – считать, в каком возрасте вы совершали ошибки. Так и будешь без конца суммировать. Скажем так: несмотря на возраст, я легко относилась к нечистому чуду рождения. С ним всегда можно было так или иначе справиться. Но этого – все дело в сроках – я, кажется, хотела всерьез. Королевского дитя. Или по крайней мере дитя, чей отец проникал в царственных особ так же, как в меня. Не хочу быть грубой, но эти вещи заразительны. Когда я говорю «хотела», я не имею в виду биологическую потребность. Скорее подразумевалось «посмотрим смеха ради, что из этого выйдет». Не будем придавать излишнего значения материнским грезам. Любопытство – это тоже неплохо. Подносишь младенца к свету, щекочешь, чтобы поглядеть на реакцию, пристраиваешь к груди – и если не чувствуешь отвращения, то можешь даже его оставить.

Папочка обязательно раскошелится. Если, конечно, не вмешается ночная жена Флора.

Этот станок по выбросу спермы даже припас для Сэн-ди местечко в своей старой школе Смегма Магма. Там его учили стильному ношению разных носков и превращению страны в подобие его самого.

Как оказалось, это было излишне. Сэнди родился готовеньким. Не имея ни акра за душой, он всегда вел себя так, словно владел необозримыми угодьями. Поршень Пит Младший. Люди воображают, будто на тори можно выучиться. Дудки. Тори – это костная структура. Это такая грудная клетка, такая диафрагма – грудная, ясное дело, а не тот силиконовый колпачок, который я однажды поленилась себе вставить. Младенец тори даже дышит так, чтобы втянуть весь наличный воздух. Этот выталкивал других малышей из колясок, сжевывал их погремушки, гонялся по паркам за маленькими девочками, ожидая в ответ любви.

И получал ее. Причем не только мою.

20

Занятная вещь! На праздновании дня рождения знакомой домашней помощницы в китайском ресторане / банкетном зале «Фин Хо», откуда рукой подать до дома на Финчли-роуд, где она ухаживает за Принцессой, – нынче помощниц на Финчли-роуд в два с половиной раза больше, чем их подопечных, – Эйфория, не переставая прыскать, позволяет ей погадать.

Потом она взахлеб рассказывает об этом Насте, но та нисколько не впечатлена методом предсказания будущего – вульгарным гаданием на картах.

– Я верю только чаю, – говорит Настя. – Но не из пакетика, а листовому.

– Что такого особенного в чаинках? – интересуется Эйфория.

– Мне нагадали на чаинках, что я приеду сюда.

– В Англию?

– В Англию. В Лондон. К миссис Дьюзинбери. Всё-всё.

– Что-нибудь еще?

– Кучу всего. Например, знакомство с титулованным мужчиной.

– Выходит, чаинки не такие уж надежные.

– Еще они предсказали мне знакомство с глупой африканкой.

Эйфория рассчитывает, что Принцесса будет к ее рассказу благосклоннее; и верно, та не отвергает услышанное Эйфорией предсказание на том основании, что ей гадали не на чаинках.

– Что же тебе грозит? – спрашивает Принцесса.

– Я ожидаю… – начинает Эйфория.

– Только не ребенка, – перебивает ее Принцесса. – Детям здесь не место.

Эйфория прячет лицо в ладонях.

– Нет-нет, не ребенка. Приезда сестры. Я так взволнована, миссис Берил…

– Не надо доверять гадалкам.

– Но это сбывается, миссис Берил. Я ей звонила, и она уже едет. В последний раз я ее видела, когда она еще была вот такого росточка… – Эйфория подставляет ладонь себе под грудь.

– А сейчас она какая? Здесь не место тем, кто ниже… – Принцесса кладет ладонь на голову Эйфории.

– Не знаю, миссис Берил, на всякий случай я не стану приводить ее к вам в дом.

– Почему не станешь? Если она рослая, то сможет помогать тебе управляться со мной. Тогда я прогоню молдаванку.

– Она не помогает по дому, миссис Берил. Она учится на лингвиста.

Принцессе невыносима мысль, что сестра Эйфории не унизится до работы у нее.

– Сколько лет этот твоей задаваке-сестре?

– Девятнадцать.

– Слишком молода. Девятнадцатилетним здесь не место. Она бы день и ночь совокуплялась.

– Она остановится у меня, миссис Берил.

– Чтобы день и ночь совокупляться с твоим мужем.

– О, нет…

– О, да. Разве ты не читала мои дневники? Смотри, не оставляй сестру дома с твоим мужем.

– До вашей сестры я еще не дочитала, миссис Берил. Мне очень жаль, что она совратила вашего мужа.

– Речь о совокуплении.

– Мне жаль слышать и об этом.

– Я не говорю, что так произошло. Собственно, у меня никогда не было сестры. Я пытаюсь тебе внушить, что неразумно предоставлять мужу такую возможность.

– Меня не беспокоит, что мой муж сделает такое. Он слишком усталый по вечерам.

– А днем?

– Днем он работает, миссис Берил.

– Какая работа, когда там болтает ногами твоя сестра.

– Он не нарушит клятву верности. Он хороший христианин.

– То же самое я воображала про своего – не бывшего ни хорошим иудеем, ни хорошим атеистом. Но любой муж сделает все что угодно, подвернись ему шанс. Такова природа мужа. Это слово так и расшифровывается: «Тот, кто совокупляется при любой возможности». Сначала совокупляется, потом плачет.

– Это который из мужей, миссис Берил?

Принцесса раздумывает, не слишком ли дерзок этот вопрос.

– Все. Читай мои дневники.

У Эйфории подавленный вид.

– Разве это все? – продолжает Принцесса, считая необходимым ее подбодрить. – Неужели гадалка не обещала тебе ничего приятнее визита сестры, которая уведет у тебя мужа?

Эйфории хочется ответить, что ей предсказана долгая и счастливая работа здесь, но карты напророчили несколько иное – вторую встречу с королевой. Она не спешит сообщать об этом хозяйке, чтобы опять не услышать, что подобное в этой стране немыслимо. Лучше держать свое будущее при себе, решает она.

– Нет, миссис Берил, – отвечает она, возвращаясь к своим кухонным обязанностям.

Миссис Берил тем временем раздумывает, действительно ли у нее никогда не было сестры.

Частичная занятость Шими в ресторане / банкетном зале «Фин Хо» стала последствием ссоры с Раймондом Хо, хозяином ресторана. Едва переехав из Стэнмора в квартиру над рестораном, он стал жаловаться на запахи. Конечно, живя над рестораном, нельзя не нюхать кухню, но в «Фин Хо» были серьезные нелады с вытяжкой, потому что к привычным ароматам чеснока, сладкого чили и имбиря добавлялся еще запах молотых бобов, капусты пак чой и «каждого бамбукового побега, мистер Хо!» Раймонд Хо в ответ жаловался на то, что грязная вода из раковины, душа или стиральной машины Шими, а может, из всех трех источников сразу льется прямо на головы его посетителей. Шими пригласил Раймонда Хо к себе – самому понюхать и заодно проверить состояние сантехники. Раймонд Хо, человек вежливый и любознательный, увидел на книжных полках Шими несколько томов о картах. На его вопрос, интересуется ли он географическим картами, Шими ответил, что речь идет не о картографии, а о предсказании будущего на игральных картах. Тогда Раймонд Хо рассказал, что когда он работал в детстве в отцовском ресторане, там к столикам всегда подсаживался то фокусник, то предсказатель. Потом эта традиция почему-то угасла. Шими помнил, что тоже видел в детстве в китайских ресторанах Стэнмора фокусников. Его мать они смущали, зато отца и Эфраима приводили в восторг. Фокусники – что клоуны: одних они радуют, других ужасают. Шими пошел в этом смысле в мать: ресторанные фокусники нарушали личное пространство их обоих. После примерно часа подобных и иных воспоминаний само собой возникло согласие, что Шими будет три-четыре раза в неделю приходить вечером в ресторан и предсказывать клиентам Раймонда Хо будущее. Сначала платы не предполагалось, а там как пойдет. После закрытия Шими мог есть вместе с персоналом сколько влезет. Так как он предпочитал китайскую кухню, а китайцы, неважно владевшие английским, были его излюбленной компанией, он обдумал это невероятное предложение с большей серьезностью, чем оно, наверное, заслуживало, и в конце концов именно потому, что такому унылому субъекту, как он, не следовало соглашаться, ответил согласием.

Все получилось даже лучше, чем он мог надеяться. Очень скоро он усвоил урок, известный работникам шоу-бизнеса: лучший способ спрятаться – выставить себя напоказ. Разумеется, здесь он выглядел куда загадочнее – пожилой, но не согбенный джентльмен, обладатель непостижимого дара, беззвучно и таинственно скользящий между столиками со струящимся из нагрудного кармана шелковым платком и со знанием вашего будущего в руках, – чем в далеком прошлом, когда собирал пазлы своего дяди Раффи. Сам сфинкс, объявившийся в ресторане / банкетном зале с колодой игральных карт, удивлял бы не так сильно, как Шими Кармелли. Он оставался необъяснимым даже для китайцев. Потом, когда все, кроме официантов, уходили домой, он садился за большой круглый стол вместе с оставшимися и, наслаждаясь их шутками, в которых ни слова не понимал, помогал им уплетать остатки. Они хохотали как подорванные, не обращая внимания, что он не участвует в их веселье. Ему хватало удовлетворения оттого, что в его арсенале нашлось, к его же изумлению, благостное выражение лица. От женских прикосновений у него возникало ощущение, что его любят. Ли Лин, самая хорошенькая из официанток, даже немного с ним флиртовала – так он думал. «Ты умный», – говорила она ему, трогая за пиджак. Когда он говорил что-то для них непонятное, мужчины чуть не падали со стульев от смеха. В этой жизни не было избыточности, ненужного понимания, лишних глаголов.

Раньше Шими думал, что может быть счастлив только в подвале; это не подвал, но здесь я вполне счастлив, решил он.