Текст книги "Немного пожить"

– Мне взять кресло?

– Только если ты сама собираешься в нем сидеть.

Девушка фотографирует Принцессу на свой мобильный телефон, потом делает с ней селфи.

Шими появляется только после того, как все рассаживаются. Он поставил условие: никакой сцены. Он будет ходить от столика к столику, раскладывать карты и комментировать расклад, так что в действе смогут участвовать даже незрячие. Он говорит несколько слов о древнем искусстве гадания на картах, зародившемся в Китае, потом попавшем на Ближний Восток, а оттуда в Южную Европу, о значении некоторых ключевых карт – за какой следить, какую приветствовать, а какую нет, и почему нельзя портить колоду фокусами. Гадание, объясняет он, превосходит фокусы благородством.

Ширли Цетлин слышала все это раньше. Это самый скучный и самый оскорбительный вечер в ее жизни. Но от грубого вмешательства в происходящее ее удерживает близкое соседство с Вандой Вольфшейм, не намеренной допустить ничего неподобающего. Для этого она усадила за тот же столик Хилари Гринвальд. Рядом с ними восседает Берил Дьюзинбери, не нашедшая головного убора, подходящего для ее кимоно, а просто приподнявшая волосы и проткнувшая их карандашом. Ванда Вольфшейм улавливает намек на Турандот. Это, без сомнения, перебор, но когда перебор смущал мужчин?

Шими плавает в своей рассеянности как рыба в воде. Он почти не замечает обстановку, букеты цветов, гостей. Он погружен в карты, а также в ту тему, по поводу которой обращался к доктору Доберу; он принял больше таблеток, чем рекомендовалось в инструкции, – но разве ее составители знают, какому стрессу он подвергается? Пока что все проходит гладко, но вечер только начался. Он заворачивает рукава пиджака, как будто показывая, что ничего не прячет, но на самом деле это – способ продемонстрировать манжеты, а не свою честность. Больше всего ему нравятся свои кисти: не костлявые, сильные, но при этом изящные. У него целая коллекция запонок, в основном с выгравированными инициалами. Сегодня он выбрал просто золотые, овальные, с цепочкой. Похожие ему подарила вдова Вольфшейм, но эти – подарок матери.

На столике вдовы Хомски первая открытая карта – трефовый туз. Шими ахает так, словно это – свидетельство явления не то дьявола, не то бога любви. Вдова тоже ахает, насмешливо подражая ему. Его объяснение: туз треф – супружеская карта, предвещающая большое веселье.

– Думаю, у нас за столиком этого и так полно, – бормочет вдова Хомски так, чтобы слышали другие.

Он объясняет, что все дело в комбинациях карт. Например, тройка червей, которую он кладет следующей, в сочетании с тузом треф обозначает салон красоты. Подруги вдовы Хомски снова смеются. Они и так не вылезают из салонов красоты.

– Возможно, салон достанется вам в наследство, – говорит он вдове Хомски.

Появление пикового туза – обещания нового автомобиля или предупреждения о проблемах с мобильным домом, а за ним двойки треф – предвестницы трудностей с работой – повергает сидящих за этим столиком в некоторое уныние. Уж не забыл ли Шими дома свою счастливую колоду? Вечер может пойти насмарку, а ведь Ванда Вольфшейм просила его привести гостей в приподнятое настроение, предрасполагающее к щедрости. Шими понижает голос, включает гортанные русские тона и находит карты, предрекающие исполнение тайных желаний, романтические путешествия в далекие края, доброе здравие и правнуков. Он не комедиант и не кокетка, но с картами в руках и с кистями напоказ он чувствует себя уверенно. Он источает старомодную обходительность, чем напоминает вдовушкам их отцов, поэтому когда его карты сулят блаженство или обогащение, те не видят оснований ему не верить; но при этом он еще и Иван Грозный, поэтому при упоминании путешествия они видят себя в мчащейся тройке, закутанными на случай вьюги, но крайне беззащитными перед соблазном.

Побывав еще у двух столиков, Шими оказывается у столика Ванды Вольфшейм. Через мгновение-другое он понимает, кто еще здесь сидит. Его окатывает тугой волной, и вот он уже охвачен паникой, неотличимой от печали. Почему собрались вместе женщины, которые, имея на то основания или беспричинно, думают о нем плохо? Почему именно они? Что за трюк придумала Ванда Вольфшейм? Как называются яды, от которых никак не избавится его организм? Ему кажется, что грянул Страшный Суд и что ему читают Книгу Былых Прегрешений. Ему хочется одного: чтобы рядом очутилась его мать, тогда он упадет на колени и станет вымаливать прощение.

Волна швыряет его взад-вперед. Он понимает, что гаданию конец, и кладет ладонь на стол. На него уставлены несколько пар глаз, но ни в одну ему не хочется глядеть самому, кроме, может быть – неизменное «может быть», – глаз Берил Дьюзинбери, но та слишком разодета, чтобы искать у ней успокоения. Да, опять думает он, сейчас ему нужна только мать. Его смятение так велико, предметы так стремительно теряют для него отчетливость, что он видит ее. Из волос матери торчит карандаш…

Он уже упирается в стол обеими руками, чтобы устоять, чувствует прилив ужаса, источник которого – в его мочевом пузыре, смотрит на свои манжеты и радуется, что хотя бы с этой стороны не опозорен… Если он сможет уберечь их от волны, то… И он валится на пол.

Громче всех кричит Принцесса – криком из греческой трагедии, безутешно думает вдова Вольфшейм, – Принцесса, которая, наплевав на ржавчину своих суставов и неудобство своего наряда, первой вскакивает с места, первой опускается рядом с ним на колени и берет в ладони его голову.

Книга третья

1

Госпитализации не понадобилась. Она отвезла его к себе домой и поместила в гостевую спальню. Он все еще был сбит с толку, но не настолько, чтобы не спросить, запнувшись на пороге, будет ли у него собственная ванная.

– А как же! Куда, вы думаете, вас пригласили? Теперь вы на правильной стороне Финчли-роуд. В моей квартире все спальни имеют свои ванные.

– Я надолго не задержусь, – обещал он.

Она в ответ обещала, что нет, он задержится.

– Я здоров как лошадь, – сообщил он, открывая глаза в следующий раз.

– Давно вы здесь, по-вашему? – спросила она.

– Сутки.

– Значит, не как лошадь. Вы проспали двое суток.

Ее устроило, что он не знает, какой день на календаре. Раньше он был слишком памятливым и проницательным. Теперь, когда он впал в недоумение хотя бы относительно времени, их позиции сравнялись. Мужчина, помнящий все, и женщина, не помнящая ничего, – нет, было не совсем так, при желании она многое вспоминала; но было почти так, что ее тревожило. Она никогда не доверяла мужчинам. Ей подчинялось настоящее – никто не ориентировался в настоящем так, как она, – но теперь она не могла хладнокровно положиться на Шими в том, что было раньше. А ей хотелось защитить спину.

– Я бы не возражала, если бы вы почаще спотыкались, – призналась она.

Этим глаголом она обозначила случившееся с ним.

– Зачем? Чтобы дольше за мной ухаживать?

– Не называйте это так. Я вам не курица-наседка.

– Как же мне это называть?

– Продлением нашего благоприятного шанса.

– Шанса для чего?

– Не заставляйте меня говорить грубости.

– Как бы помогло этому неназываемому мое более частое спотыкание?

– Мы с вами испытывали бы неуверенность относительно одного и того же. У вас слишком хорошая память. Вы недостаточно часто себя удивляете.

– Почему это должно составлять для нас проблему?

– Кто говорит о проблеме?

– Вы ее подразумевали.

– Нет, это ваше умозаключение.

– Вам бы тоже попробовать упасть, миссис Дьюзинбери. Вы бы стали не такой педантичной.

Она отмахнулась от критики, как от назойливого насекомого.

– Обойдусь без падений. Я и так в тумане. А вот вам недурно бы затуманить некоторые углы. Тот, кто знает свою жизнь настолько хорошо, что никогда себя не удивляет, лишает себя будущего. У вас частенько бывает такой вид, будто вы знаете, как все это кончится.

– Значит, я произвожу ложное впечатление. То, что вы видите, – это страх. Я боюсь, что свеча потухнет без церемоний и суеты. Раз – и все. Боюсь, что все кончится ничем.

– Тогда мы должны постараться, чтобы это было крупное «ничто». Я переселила вас не ради мелочей.

– Вы признаете, что переселили меня?

– Временно.

Он покосился на свои часы.

– Кстати, о времени…

– Я говорю не об этом, а о малодушии. Вы думаете, что конец близок, потому что тысячу раз повторяли себе одну и ту же историю. Рискните, расскажите что-нибудь другое. Допустите риск другого конца. Для меня, если не для себя самого. Я отказываюсь разрешить вам знать меня так же, как вы знаете себя.

– Тогда мне лучше перебраться на другую сторону улицы.

– Ничего подобного. Разве мы с вами не бросаем вызов судьбе? Любой может преподнести сюрприз, если видеть его раз в год. Настоящая гениальность в том, чтобы заставить затаить дыхание даже того, кто ни на час от вас не отходит.

– Вы очень требовательны к себе.

– И к вам.

– Я чреват сюрпризами в большей степени, чем вам кажется. Возможно, вы не считаете, что от меня можно многого ожидать, но я не закрыт для будущего. В данный момент я бы назвал себя источником тревоги.

– Наверное, это последствие вашего падения.

– Ничего подобного, у меня это наследственное. Моя мать и ее сестры были как музыкальные инструменты, как женский оркестр ксилофонов: каждая ждала удара молотком по другим. Страх был единственной музыкой, которую они слышали. Непорядок у одной из них означал беду сразу для всех. Но я уже не в том возрасте, чтобы ждать непорядка. Он уже случился. Теперь я в ожидании противоположного: не того, что все вдруг выправится, нет, одного маленького падения для этого мало, но что все как-то оформится, знаете, как бывает в конце хорошей детективной истории, когда вы вдруг понимаете, почему все произошло именно так, а не иначе.

– Только не говорите мне, что ждете ослепительной вспышки.

– Нет, не ослепительной. Разве что лучика, проблеска.

– Правды?

– Так далеко я бы не заходил. Хватит и легкого подбадривания.

– В чем?

– Сам не знаю. Знал бы – может, обошелся бы и без этого. Могу рассуждать только от противного. От противоположности смерти, вроде устрицы на вашей вышивке, проваливающейся в разинутую пасть. И никто не слушает…

– Слушать буду я.

– Этого мало. Нужно, чтобы мне что-то сказали. Хочу услышать свое имя. Хочу старомодного благословения.

– Вас благословлю я.

– Я приму ваше благословение с величайшей благодарностью. Однако вы – заинтересованное лицо. Вы не можете отвечать за безликую природу. И вообще, вы ни во что это не верите.

– Не надо строить домыслы о моих верованиях на основании моих вышивок. Они – вымысел.

– Все мы – вымысел, – сказал он, не вполне зная, что, собственно, имеет в виду. – Возможно, мне только того и надо, чтобы кто-нибудь сказал мне, что я настоящий. Доброжелательного подтверждения моей реальности. Галочки в таблице. Отметки о моем присутствии, как в журнале обхода или при перекличке. «Шими Кармелли? – Здесь!» Только меня, конечно, здесь не будет, исчезну, и ищи-свищи. Но если меня отметят, то…

– То что?

– То я буду счастлив.

– Это будет личное счастье?

Какого ответа она от него ждала? Что он счастлив с ней? Что она сделала его счастливым? Он даже мог сказать это и почти что сказал – почти, но не вполне.

А сказал он вот что:

– Да, и оно тоже. Но не знаю, поверите ли вы мне, если я скажу о метафизическом счастье. О зачислении в порядок вещей. Ты не аберрация, Шими. Ты делал то и это потому, что так принято среди людей. Потому что это ожидаемо. При всех своих ошибках ты принадлежишь к людской породе. А не так, что сегодня ты здесь, а завтра тебя нет…

– Нет, конечно, вы не такой.

– Смейтесь, сколько хотите, но вы ведь знаете, что я имею в виду. Я ищу великого уверения: «Ты не та устрица, Шими».

– Вы заставляете меня пожалеть, что я ее вышила.

– Не говорите так. Вам не идет о чем-либо жалеть. Сожаления должны были бы звучать с другой стороны: от Бога, Природы – называйте, как хотите. Жаль, что мы создали тебя таким. Это то, чего мне недостает, – извинений свыше. По меньшей мере понимающего жеста. Пары протянувшихся из облаков рук, держащих мою голову.

– Голову? Вы хотели сказать, вашу руку?

– Нет, голову.

– Почему голову?

– Не знаю. Чтобы из нее ничего больше не выпадало. Мне нужна уверенность, что все на месте.

– Вот, значит, в чем причина всех ваших горстей, – в выпадении? Я склонялась к мысли, что вам хотелось бы, чтобы в конце все это из вас вытрясли.

– Нет, я хочу оставаться целостным, полным себя, слышать внутри себя музыку. Скажем, Шумана в исполнении Горовица.

– Если вам будут держать голову, то вы не услышите никакой приятной музыки.

– Она будет звучать у меня в душе.

В ее взгляде на него была тоска. Ей было грустно за него, грустно за себя. Не хотелось ли ей услышать, что ему понравилось бы, если бы при его окончательном уходе звучал ее голос? Не Музыка Сфер, а Ее Музыка?

Он был почти готов это сказать.

– Вы бы находились в объятиях Вселенной?

Он был почти готов ответить: нет, у вас в объятиях, но он повторил то, что уже говорил:

– Пусть бы мою голову держали руки Вселенной.

Она знала об ограничениях. Со Вселенной не посоревнуешься. Но она все равно взяла ответственность за него на себя.

– Раз так, моя задача облегчается, – сказала она.

Он сказал, что готов вернуться к себе, перейдя через улицу, но она заверила его, что это необязательно. Здесь / там, жизнь / смерть – та же разница.

2

– Они разобрались в вашей подноготной, – сообщает она Шими.

– Кто?

– Не воображайте, что Ми-5. Мои мальчики.

– Что же они выяснили?

– Они раскопали ваши русские связи. Они знают, что вы шпион.

– А известно им, что я играю на балалайке и женат на дочери Солженицына?

– Говорю вам, они знают все.

– Держу пари, они не знают, что я почти всю жизнь составлял пазлы в подвале на Севен-Систерс-роуд, рядом с пабом, где пили теплое пиво Троцкий и Ленин, за чтением «Детей воды» Чарльза Кингсли.

– Кто читал «Детей воды», Троцкий с Лениным?

– Я!

– Что еще причудливее! «Дети воды» и вы? Вы становитесь час от часу интереснее. Почему вы не рассказывали мне этого раньше?

– Хочется подольше не расставаться со своими секретами.

– Да, уж, этот вы берегли! Я знаю, где вы родились и выросли, знаю, где ходили в школу, мне знакомы ящики в шкафу вашей матери снаружи и изнутри, знакомо бомбоубежище, где вы учились обижаться на брата, ваш китайский ресторан, ваша ванная, ваши знакомые-вдовы, но «Дети воды»?.. С какой стати? Вас рожали в воде?

– В каком-то смысле да. Стояло удушливо жаркое лето. Моя мать, производя меня на свет, была вся в поту. Тарантул, надо полагать, искал воду.

– Какой еще тарантул?

– Тот, что пробежал по моей ножке. Это мой любимый рассказ.

– Значит, это ложь.

– Дайте определение лжи… Раз я помню тарантула, значит, он был.

– В следующий раз вы скажете, что он, убегая, утащил послед.

– Так оно и было.

– Значит, вы сидели в подвале, складывали пазлы и читали «Детей воды»? У вас талант к патетике.

– Как и у Чарльза Кингсли. Я обожал эту книгу. У меня была к ней сердечная привязанность: книга была мамина. Она читала ее мне вслух, мы вместе разглядывали иллюстрации. На них маленький викторианский трубочист плавал в компании взрослых фей. Они брали его на руки и ласково смывали с него сажу. Ну, что тут еще скажешь?

Она ничего не говорит.

Зато она думает. Уж не эта ли роль отведена ей в порченой жизни Шими Кармелли? Может, она – одна из фей, вооруженная бруском мыла?

– Я очень рада, – сообщила Эйфория, входя с чашкой горячего шоколада, – что мистер Шими поправляется.

Взгляд Принцессы, обращенный на мистера Шими, был долог и выразителен.

– Я говорила вам не поощрять фамильярность со стороны слуг.

Эйфория пятится назад.

– Я хочу, чтобы, общаясь со мной, они не напрягались, только и всего.

– Почему бы им при общении с вами не напрягаться? Со мной они напрягаются. Вы, надеюсь, не замышляете ленинского потрясения домашних устоев по той причине, что вы обожали с ним на пару «Детей воды»?

– Мне не нравится обращение «мистер Кармелли», «мистером Кармелли» был мой отец.

– Я возражаю не против обращения, я – противница фамильярности.

Боясь, что вина на ней, Эйфория сказала:

– Простите, миссис Берил.

– В будущем высказывайте ваши соображения о здоровье мистера Кармелли прямо мне. И прекратите болтать с моими сыновьями.

– С вашими сыновьями болтаю не я, миссис Берил.

– Раз так, нам обеим известно, кто это себе позволяет.

Эйфория заколебалась. Принцесса устремила на нее вопросительный взгляд.

– Чувствую, у вас внутри разворачивается нешуточная моральная борьба. Разболтать или не разболтать секреты Ее Величества – вот в чем вопрос?

– Она разговаривает с ними не только на кухне, миссис Берил! – выпалила она.

– Кто, королева?

– Настя, мэм.

– Где же она с ними разговаривает?

Эйфория испугалась, что далеко зашла, и попятилась опять. Если бы можно было вот так, пятясь, покинуть квартиру и очутиться на улице, она бы не преминула это сделать.

– Ну, дитя мое, выкладывай.

– На улице, миссис Берил.

– Мои сыновья встречаются с моими слугами на улице? Вы видели их вместе?

Эйфория кивнула.

– Вы видели, как передавались деньги?

Эйфория покачала головой: ничего такого она не видела. По ее мнению, они делали фотографии.

– Они снимали друг друга?

– Нет, мэм.

– Тогда что? Этот дом?

– Нет, мэм.

– Так что же? Выкладывай, дитя мое!

– Ресторан и банкетный зал «Фин Хо», миссис Берил.

Принцесса и Шими переглянулись.

– Это поведение хороших сыновей, – подсказал Шими.

– Каким образом фотографирование ресторана и банкетного зала «Фин Хо» делает их хорошими сыновьями? Думаете, они собираются пригласить меня туда по случаю моего дня рождения? Уж не забыли ли они мой возраст? Если так, я не вправе их винить. Я сама никогда точно не знала, сколько им лет.

– Смею предположить, что они фотографируют место, где я проживаю, чтобы понять, смогу ли я содержать вас так, как вы привыкли.

– А вы сможете?

– Нет, мэм.

Учитывая все обстоятельства, Принцесса думает, что настало время всех познакомить.

– Некоторые члены моей семьи не виделись уже больше полувека, – говорит она. – Некоторые вообще никогда не встречались, с некоторыми никогда не встречалась я сама. Представить всем им вас – идеальный повод всех перезнакомить.

– Что, если я не хочу ни с кем знакомиться?

Для человека, никогда не испытывавшего таких эмоций, Принцесса великолепно разыгрывает оскорбленные материнские чувства.

– Но это моя родня!

– Что не делает ее моей родней.

– Я встретилась с вашими вдовами.

– Вдовы не в счет.

Шими не подает виду, что испытывает вину перед Вандой Вольфшейм. Его совесть отягощена: он сделал плохо очередному человеку. Он написал ей письмо с извинениями за то, что свалился на пол перед ее благотворительной лотереей, на которое она ответила скупыми словами надежды, что он выздоровел и что за ним ухаживают.

Обошлось без телефонных звонков.

Принцесса читает его мысли. В этих отношениях настоящая гадалка – я, часто хвастается она, причем мне не нужны карты. Раз вдовы не в счет, значит, не в счет.

– Вот еще одна причина, – говорит она, – чтобы вы познакомились с людьми, которые мне небезразличны.

Шими смотрит на нее во все глаза.

– Я польщен тем, что вы считаете, что они должны быть небезразличны и мне. Но не служит ли обычно знакомство с родственниками подготовкой к бракосочетанию?

Она тоже широко раскрывает глаза.

– Уж не думаете ли вы, что я делаю вам предложение?

– Безусловно, нет. Помнится, мы установили основополагающие правила касательно брака.

– Наши основополагающие правила касаются ухаживания.

– Разве одно невозможно без другого?

– Странно, что вы меня об этом спрашиваете. Может, это вы задумали сделать предложение мне?

– Я бы не сумел. У меня нет опыта.

– Тогда остается надеяться, что вы не забавляетесь с чувствами беззащитной женщины. Существует, как вам известно, такая вещь, как нарушение обещания.

– В нашем возрасте?

– Обещание есть обещание в любом возрасте. В нашем возрасте нарушить его особенно непростительно. Мы ведь вряд ли снова будем делать предложение или получать его.

– Опять вы за свое! Помните, у меня это было бы в первый раз.

– Тогда облачиться во все белое придется вам.

Он краснеет, и она знает, почему. Белыми были панталоны его матери?

Не проходит дня, чтобы они друг друга не дразнили, но сегодня оба почему-то серьезны.

– Эта тема вам наскучила, – говорит она как можно более добродушным тоном. – Я знала, что так произойдет.

– Боюсь, что вам наскучил я сам, – возражает он. – Я не так хорош в игре, как вы.

– Не надо себя клеймить. То, что вы ходите с понурым видом и прячете от людей свои слезящиеся глаза, еще не говорит о ваших серьезных намерениях. Вы не меньше меня склонны к комичности. Ничего из того, что вы говорите, нельзя принимать всерьез. Вам бы на театральную сцену! Вы – гипербола себя самого. Я понимаю это лучше кого-либо еще.

– Потому что раньше вы столкнулись с этим, общаясь с Эфраимом?

– Эфраим? Боже, нет! Эфраим был шутником, мыслившим буквально. Он говорил: «Давайте веселиться» – и начиналось веселье. Вы говорите: «Не шутите со мной» – и это еще более заманчивое предложение, по крайней мере для такой женщины, как я.

– Тогда мне повезло, что я вас нашел.

– Опять вы за свое: говорите одно, а имеете в виду совсем другое.

– Именно это я и имею в виду.

– Слишком поздно. Вы превратили уныние в такое искусство, что никто не поверит в существование более легкого, обнадеживающего Шими.

– Я не обнадеживаю, просто оцениваю и ценю.

– Я тоже. Но мы оба прикипели к ролям, которые разучили давным-давно. Мы с вами анахронизмы – не только потому, что старики, но и потому, что актеры, не способные принять буквализм наступивших времен. Моими сыновьями восхищаются потому, что они верны себе: с одним люди отождествляют себя, спаси нас Боже от такого, с другим совершенно не отождествляют, но все равно говорят, что они за него. Это как если бы плут, не скрывающий своего истинного нутра, оказался предпочтительнее скрытного, но добродетельного человека! Мы, вы и я, не могли бы очутиться в худших временах, чем эти. В век аутентичности таким притворщикам, как мы, трудно, даже невозможно ползать между небом и землей.

– Что ж, скоро нас здесь уже не будет.

– Это то самое, что им хочется от нас слышать. Через минуту мы улетучимся – последние реликты иронического века. Как будто наша задача – посторониться и упростить им жизнь. Ну, так у меня есть для них новость: пока мы здесь, мы будем утирать им, снисходительным, носы. В один прекрасный день они скажут нам за это спасибо. Мы держим для них открытой заднюю дверь. Мы впускаем внутрь свежий воздух прошлого.

– Может, сталкиваясь с ними на улице, так им и говорить: «Мы держимся на плаву, чтобы вас посрамить, и однажды вы скажете нам за это спасибо…» Вот только они не видят меня, когда я прохожу мимо.

– Конечно, они вас не видят. Молодые не воспринимают никого, кроме самих себя. Вот как влияет на их способности убеждение, что прошлое надо стереть: они слепнут и глохнут. Но мы должны подавать им пример, независимо от того, как мало они этого заслуживают. Мы покажем им, что такое двурушничество, увертки, аномалия…

– Аномалия?..

– Тихо, видите, я обхожусь без словарика. Именно аномалия. А также притворство, вымысел, сарказм – весь оставшийся в прошлом великий маскарад неискренности.

– А что мы должны самим себе?

Их глаза встречаются – слезящиеся, легкомысленные, даже плутоватые.

– Игру в счастье.

– В таком случае мы должны пожениться.

– Должны? Кто же нас к этому принудит? Бог Любви?

Она ждет, что он на это скажет.