Текст книги "Немного пожить"

21

Принцесса счастлива пребывать в своем возрасте. Скуку она принимает как дар. Ей идет скука.

Что ее никогда не устраивало, так это отрезок времени, когда стрелка часов добирается до пяти часов дня. Он какой-то неопределенный, чем и давит на нее, как непрошенный гость.

В этот пустой час люди что-нибудь себе наливают, чтобы дотянуть до сущностного часа. В свое время она тоже так делала, но быстро пьянела и при этом знала, что делает с человеком быстрое опьянение. У нее неприятные воспоминания об опьянении, а именно такие воспоминания наиболее стойкие.

Память – садистка.

Можно тасовать память, как колоду карт. То, что не желаешь вспоминать, всегда окажется сверху. Само тасование – это признание невозможности сознательного выбора. Изволь мириться с дурным вперемежку с хорошим.

Она не прочь выпить. Она уже слышала эти слова: «Я бы не прочь выпить, Берил».

Вещи, которые не хочешь вспоминать, всегда оказываются сверху; но единственного сына, от которого ты хотела бы услышать слово «мама», там не найти. Таков закон тасования.

Попытки упорядоченно вспоминать собственную жизнь даются с трудом. Так же трудно разобраться, где что находится у тебя в голове. Подвижным пластам памяти никак не лежится на их местах. Сначала они появляются, потом мчатся мимо, унося прочь полузнакомые лица и события, похищая то, что раньше принадлежало ей; потом откуда-то сбоку выплывают какие-то неописуемые формы, они чинно вращаются, как будто приглашая ее на борт, кое-что возвращая – не утраченные лица и события, а само воспоминание о воспоминаниях. Она как бы восседает в центре бесшумной Войны Миров, ведущейся не за территорию, а за измерение, за само значение «где» и «когда».

Она знает, что должно произойти: пространство очистится, вращение дисков замедлится, они сойдутся и сольются в один, это будет как полное затмение. Потом она вернется в настоящее, зная, где что находится, уверенная, что ей опять доступна навигация не только по памяти, но и по собственной квартире, где ей знакомы все комнаты и направление, в котором следует двигаться, переходя из одной в другую.

Она откладывает вышивку. У нее устали глаза. Она разглядывает одну из школьных фотографий, но никого на ней не узнает. Это потому, что устали глаза, успокаивает она себя. Завтра будет по-другому.

Она зовет Эйфорию и просит чаю. На ее взгляд, Эйфория никогда еще не была такой сияющей, такой роскошной красавицей. Дело, видно, в ее платье с африканским рисунком.

– Ты влюблена, Эйфория? – спрашивает она.

– Не больше, чем обычно, миссис Берил, – следует отчет.

– Знаешь, что сказала Винни Мандела, когда познакомилась со своим будущим мужем?

Она подозревает, что Эйфория не обязательно знает, кто такая Винни Мандела. Считать, что она обязана это знать, – несомненный расизм.

– Нет, мэм.

– Она сказала да.

Эйфория не знает, что ответить.

– Как мило, – говорит она, помявшись.

В наступившем молчании она взбивает подушки на кресле в спальне. На них вышита золотом сценка лесной охоты.

– Они познакомились на автобусной остановке, – продолжает Принцесса.

Эйфория идет за еще одной подушкой, чтобы взбить и ее.

– Это великая история любви. Вернее, это была великая история любви.

– Случилось что-то нехорошее, миссис Берил?

– Конечно. Как всегда. Но некоторое время, давным-давно, они были будущим, мы возлагали на них все наши надежды, даже я, не имевшая никаких надежд. – Вопреки своему обыкновению, Принцесса улыбается, вспоминая надежды, которых она не питала из высокомерия. – Знаешь, – говорит она, уже не обращаясь к Эйфории, – все мы прошли через этап стояния на автобусных остановках на случай встречи со своим Нельсоном Манделой. Так я познакомилась с отцом Пена – на остановке на Трафальгарской площади. Я приехала на демонстрацию против ядерного оружия. Не то чтобы я была ярой противницей ядерного оружия – на мой взгляд, оно могло оказаться очень кстати, – просто хотела показать демонстрацию Сэнди. Ему было лет шесть, и он становился вылитым папашей. Он уже выступал за отмену налога на наследство. Пора, думала я – если вообще о чем-то таком думала, – расширять его кругозор. Вот демонстрация, вот философ-пацифист Бертран Рассел, вот люди, вот автобус. Отец Пена, выступив перед демонстрантами, пришел на ту остановку. Не знаю, как его туда занесло. Может, клюнул на мою развратную стойку: известно, как подманивают клиента шлюхи, даже если держат за руку маленького мальчика. Без громкоговорителя он робел и обращался скорее к Сэнди, чем ко мне.

– Ну, как, молодой человек, убедил я вас присоединиться к кампании? – спросил он.

– Нет! – отрезал Сэнди. Отец был бы им горд.

– А где был мистер Пен?

– Он был замыслом, еще не обретшим в отцовском сознании товарной формы.

Эйфория не поняла.

– Еще не родился, – объяснила Принцесса.

Эйфория смутилась. Принцесса предположила, что она представляет себе зачатие Пена прямо на автобусной остановке имени Манделы, на глазах у маленького Сэнди.

– Да не переживай ты, – разрешила Принцесса. – Да, я жила неряшливо, но в конце концов все устроилось. Я говорила, что меня выбрали Матерью Года? Все, можешь идти. Я только хотела сказать, что ты сегодня прекрасно выглядишь и напомнила мне красавицу-африканку Винни Манделу, слыхала о такой?

– Да, слыхала, от вас, – признает Эйфория.

– Когда?

– Две минуты назад.

Принцесса отключается.

Две минуты, два года, двести лет… Зачем она заговорила о Винни Манделе?

Если на то пошло, Эйфория была не так уж далека от истины, вообразив торопливую случку на автобусной остановке. Это не была любовь с первого взгляда, но у демонстраций предполагались продолжения. Как еще политику убедиться, что он не зря метал громы и молнии? Папаша Пена сел вместе с матерью и сыном в автобус, проводил их в отель и лег с ней в постель…

Две минуты, два года, двести лет…

Принцесса берет свой дневник.

Началось все – и потом продолжалось – совсем как благотворительное посещение трущоб. Моя первая поездка на автобусе после войны? Этого не может быть. Но определенно первая после того, как Поршень Пит запустил ручищу себе в карман и на всю жизнь покрыл транспортные расходы Сэнди, а заодно и мои. По его мнению, это давало ему право наносить визиты, в том числе мне. Феодальное право первой ночи – и всех последующих. Пускай, если я была в настроении. Я невысоко ценила свою стыдливость. С другой стороны, я считала, что он мог бы делать больше, чем дарить Сэнди боксерские перчатки и с ним боксировать. Однажды он даже отправил его в нокаут.

– А теперь я примусь за тебя, – объявил он, раздувая перья.

– Прямо при лежащем сыне?

– Ничего с ним не будет, – заверил он меня, полагая, что прийти в себя после нокаута – обязательный ритуал в процессе возмужания мальчика.

– И, очнувшись, увидеть, как его отец приходует любовницу?

– Почему бы нет?

– Ему всего пять, – напомнила я.

– Чем скорее, тем лучше.

Так о чем я? Конечно, об автобусах. Забавную роль они играли в моей интимной жизни!

Сирил – пора назвать отца Пена настоящим именем; раз я не могу высмеять его сильнее, чем оно выставляет на посмешище само себя, то пусть он им и зовется, – Сирил ничего не имел против того, чтобы стоять вместе со мной в очереди на автобусной остановке. Он садился в автобусы так, как верующий зажигает свечи. Автобусы его узаконивали, особенно набитые битком. Он обожал уступать место. Если удавалось простоять час, он был на седьмом небе. Он совпал с периодом моей жизни в городке Шорхэм-он-Си и как принципиальный противник автомобиля с трудом до меня добирался. Если бы он разрешил, я бы купила ему на деньги герцога Смегма Магма автобус. Но владеть автобусом – не то же самое, что влезать в него на остановке, поэтому при каждом упоминании мной этой возможности он отворачивался, как отворачивается от барбекю вегетарианец, не желая оскорблять варварским духом свое обоняние.

Теперь я сама удивляюсь, что уделяла ему время. Что поделать, шестидесятые годы. Мы тогда терпели друг от друга кучу чепухи. К тому же он был довольно хорош собой. Неважные были времена для мужчин, но он был как зеленый побег. Сейчас я думаю о нем – и говорю о нем ради дешевого политического эффекта – как о вонючке. Он, конечно, таким не был. То есть его политические взгляды пованивали, а он сам – нет. Однажды он мне сказал, что никогда не потеет, и я поверила. Само по себе это не причина, чтобы влюбиться, я и не влюбилась, вернее, если и влюбилась, то не вполне. Как любить того, кто скуп на пот? Но и отвращения к нему у меня не было. Правильнее всего назвать то, что я к нему испытывала, проходящим влечением: тогда я не видела в нем мужчину, но со временем могла бы увидеть. Это было не восхищение и не жалость, не тепло и не безразличие, а как бы уважительная снисходительность. Как оказалось, в точности то же самое он питал ко мне. К остальному человечеству, кстати, тоже.

В первый же вечер я ничего не скрыла и выложила обе причины своего стояния на автобусной остановке: во-первых, хотела прокатить Сэнди на чем-нибудь еще, кроме «роллс-ройса»; а во-вторых – ибо даже я была не чужда популярных романтических мифов – в надежде повстречать еще одного Нельсона Манделу.

– И ты своего добилась, – сказал Сирил, показывая мелкие зубы. Шутка? Да. Да и нет.

Мне оставалось только спросить:

– Гожусь я в Винни, которую ты искал на автобусной остановке?

Это был риск. Но мы уже лежали в постели, а с распущенными волосами и с обнаженными плечами я с любой потягаюсь.

– На мой взгляд, – отозвался он, – полезно не возлагать на отношения излишних надежд. Это несправедливо по отношению к женщине.

Меня стошнило бы, окажись рядом тазик. Как эти левые произносят слово «женщина»! Так, словно в этот момент в мире исчезает само это явление – чувство юмора.

Абракадабра, трах-тибидох – ЖЕНЩИНА – сгинь, веселье!

Я бы могла тут же обозвать его набожным святошей и избежать беременности, его спасти от трат, нас обоих – от лишних печалей, но решила истолковать сомнение в его пользу. Кто знает, вдруг при дальнейшем знакомстве он станет лучше?

– По отношению к тебе это тоже несправедливо, – сказала я.

Он как-то странно нейтрализовал свое лицо: наморщил нос, по-лошадиному вытянул верхнюю губу. Я не разобрала, что это: притворное извинение или попытка подавить смешок торжества. Позже до меня дошло, что это было притворное торжество.

Я упомянула чету Мандела в шутку. Но Сирил не был склонен шутить. В жизни не встречала менее пылкого мужчину, который при этом ценил бы себя так высоко. Он был крайне высокомерным интровертом. На его взгляд, от Манделы его отличали не цвет кожи и не степень отваги, а только интенсивность борьбы. Манделе повезло: ему подвернулось великое дело, вот и все. Да, в тюрьме на острове Роббен ему пришлось туго, но восхождение по лестнице лейбористской партии в Кройдоне тоже требовало усилий.

Он приносил мне для стирки свои жилетки. Не лично мне: Поршень Пит обеспечил мне услуги прачки. Когда Сирил прознал, кто платит за стирку его жилеток, он распсиховался. Либо смирись, либо забирай их не такими душистыми, как привык, отрезала я. Это было крупнейшее испытание его принципиальности. Дело было не в том, что я позволяла прежнему любовнику содержать и любить меня. Будь у него хоть капля ревности, он бы не посмел в этом сознаться. Для него было неприемлемо другое: каким-то образом пользоваться «незаработанными» деньгами.

– Чем именно владеет этот твой бывший любовник? – осведомился он.

– Страной, – сообщила я.

– А сколько он платит женщине, которая для тебя стирает?

– Не только для меня, но и для тебя.

– Да, но сколько?

Я не могла не усугубить его страдания.

– Гроши.

– И за это он ждет сексуальных услуг?

– А как же!

– От нее или от тебя?

– От нас обеих.

Не будь я беременна его ребенком, он бы набросился на меня с кулаками.

По моей прихоти – должна же я была как-то его испачкать – мы зачали Пена на куче жилеток.

Он был внимательным любовником. Не страстным, но зорким и учтивым. Можно было подумать, что он вычитал, как все это делается, в учебнике. «Не навязывайся. Уважай партнера. Половые отношения – фундамент здорового общества и поэтому должны пониматься как акт взаимности и сотрудничества». Если вы изъявляли какое-то желание, он очень старался его удовлетворить. Для этого нужно было, правда, знать, чего вы хотите. Называйте меня неблагодарной, но в конечном счете такая почтительность отбивает желание чего-либо хотеть.

Сирил ошибался насчет женщин так же, как насчет всего остального. Не надо чрезмерно возводить в принцип сексуальные отношения. Мужчины, излишне систематизирующие секс, изматывают вас своим вниманием; вы все это время жаждете чего-то другого. Как назвать это «другое»? Думаю, весомостью. Наслаждением от бездумного веса, телесным свидетельством того, что происходит нечто очень важное.

Между прочим, предпочтение, которое я отдавала весомости в ущерб экстазу, изумляло большинство мужчин, с которыми я спала. Они принимали это за податливость, но быстро убеждались, что ошибаются. Эта склонность проистекает не из пассивности, вынуждена я была предупреждать их на случай, если они решат перейти к пощечинам. Придавливающий меня вес мужчины был чисто животной потребностью, вызовом, побуждавшим ответить на давление давлением, – думаю, именно это чувствует лошадь под умелым наездником. Что бы он ни думал, лошадь знает, что при желании сможет его скинуть.

Об одном я сожалею: как редко достигался этот взаимный опыт силы. Даже опрокинутая, пылающая, сжимающая сильными руками их бедра, я чувствовала, как убывает их уверенность. Десятилетие за десятилетием я чувствовала, как она убывает все сильнее, чтобы в конце концов совсем иссякнуть. Уже не могу ссылаться на свой опыт, но могу предположить, что современный мужчина стал совершенно невесомым.

Сирил, по крайней мере – вернемся к нему, – не был наездником. Он вообще не одобрял жестокие виды спорта.

Он оставил меня, как и должно было произойти – я уловила иронию, – ради Винни Манделы. Не буквально ради нее, но все же на бейсбольном стадионе.

– Я не забуду про маленького Пена, – заверил он меня.

– Где тебе, – согласилась я. – Можешь не сомневаться, я не позволю маленькому Пену забыть тебя.

Я была верна своему слову. «Это папа», – говорила я сыну, когда его отец появлялся на телеэкране. А когда папа стал младшим министром в первом правительстве премьера Вильсона, я велела Пену написать ему письмо. «Отлично, папа, – написал он. – Я очень горд, что я твой сын. Эти школьные каникулы я проведу с тобой, жду, как мы будем проводить время вместе». Ждать ответа не полагалось. Через неделю Сирил обнаружил сына с чемоданом у себя на пороге.

Я привезла Пена на «роллс-ройсе» и успела свернуть за угол.

Когда Пену исполнилось четырнадцать лет, я подарила ему одну из жилеток Сирила.

– Ты ее хранила? – спросил он.

– Откуда еще она могла у меня взяться?

– Ты ее хранила из сентиментальности?

– В коробке в форме сердечка? Нет. У меня нет сентиментальных чувств к жилеткам твоего отца.

– Зачем тогда ты отдаешь ее мне?

– Он становится важным человеком. Я решила, что тебе полезно прочувствовать краеугольные камни его идеологии.

– Ты не очень его любишь?

– Не очень.

– Но когда-то любила?

– Нет.

– А он тебя?

– Он социалист. Социалисты любят только друг друга. И то недолго.

– Значит, он и меня не любит?

– Спроси его самого.

Не знаю, задал ли ему Пен этот вопрос. Может быть, он рассказал мне об этом, а я забыла. Я считала своим достоинством умение забывать, когда существовала опасность перегрузки памяти. Отношения между моими сыновьями и их отцами необязательно было хранить на моем мысленном складе. На мой взгляд, достаточно было помнить, что у меня есть сыновья. Но Пен в конце концов разработал метод, как добиться отцовской любви. Он сам стал социалистом.

22

Эйфория, читающая то, чего ей читать не следовало бы, озадачена недостающим сыном. Она знает мистера Сэн-ди и мистера Пена, слыхала о мистере Тахане. Но о мистере Невилле, бедняжке, чей папочка погиб на войне, никогда не говорилось ни слова. Неужели война трагически погубила младенца Невилла?

Принцесса замечает у нее склонность бездельничать. Находить себе занятия в спальне Принцессы или в гостиной, когда та восседает в кресле: взбивать и без того взбитые подушки, поправлять коврики, сметать пыль с фотографий в рамках – и при этом коситься на хозяйку, как будто ожидая вопроса или набираясь храбрости, чтобы самой его задать. Принцесса не исключает, что сама виновата: не надо было расхваливать красоту Эйфории. Не ждет ли та теперь повторных комплиментов?

– Ты не домработница, – напоминает ей Принцесса. – Ты должна ухаживать за мной, а не за мебелью.

– Вот и Настя так говорит, миссис Берил.

Принцесса приподнимает бровь. Что еще за болтовня одноклассниц? Но на Настю она зла еще сильнее, чем на Эйфорию.

– Нечего ее слушать, – фыркает она.

– Я и не слушаю, мэм.

– Она хочет выскочить за графа, но она приехала из коммунистической страны.

– Я знаю, миссис Берил, – кивает Эйфория.

– Впрочем, кое в чем она права. Я сама слегка коммунистка. Я тоже не хочу, чтобы ты была домработницей. Для этой цели у меня есть то ли испанка, то ли мексиканка.

– Филиппинка, миссис Берил.

– Неважно. Так в чем дело? Тебе не хватает забот со мной? Тебе недостает чтения?

Выражение лица Эйфории означает: где там, вы слишком меня загружаете чтением ваших дневников, заполнением карточек, запоминанием, кто есть кто…

– Ты хочешь сказать, что мои дневники для тебя непосильная нагрузка?

Эйфория качает головой, заодно стряхивая слезы с глаз. Они сыплются как конфетти.

– Это еще что такое, скажи на милость?

Эйфория тяжело дышит.

– Помните, вы говорили, что я могу обсуждать с вами ваши дневники, миссис Берил?

– Не сказать чтобы я это помнила, нет. Я порекомендовала тебе с ними ознакомиться, это да. Тебе это полезно. Полагаю, твоя культура устная. Это замечательно, но в этой стране принято все записывать. Для тебя важно разобраться, как здесь все делается. Но что-то не припомню, чтобы я спрашивала твое мнение о содержании или о стиле моей прозы.

– Прошу меня извинить, миссис Берил.

– Перестань извиняться. Хочешь что-то сказать – скажи. Тебе отвратительна история моей жизни? Ничего удивительного, меня саму от нее тошнит. Если хочешь, мы можем это прекратить. Я отдам их потаскухе, ее ни от чего не стошнит.

– Дело в мистере Невилле, миссис Берил…

– Это стихотворение?

– Нет, миссис Берил.

– Загадка?

Эйфория закрывает лицо тряпкой для пыли и ретируется в кухню, но по пути натыкается на чайную тележку, которую до того прикатила.

– Ушиблась? – спрашивает ее старуха.

Эйфория качает головой.

– Думаю, вы правы. Думаю, лучше мне больше не читать ваших дневников. Они меня расстраивают.

После чего миссис Берил, пусть она и не натыкалась на тележку, вспоминает, кто такой мистер Невилл.

Оставшись одна с маленьким сыном после гибели Харриса в бою с итальянцами, Берил Дьюзинберри поступила так же, как поступали тогда многие: уехала из города в более безопасное место. Ей повезло: сестра ее отца жила одна в Рибблсдейле, равноудаленном от Хэуорта и Кэндела, от сестер Бронте и от Вордсворта, от безумцев и от нормальных людей. Энид была школьной учительницей. Все члены семьи Берил кого-нибудь чему-нибудь учили: педагогика была у них в крови. Без семьи Дьюзинбери нация состояла бы из неучей. Энид причесывалась в стиле Шарлотты Бронте со знаменитой гравюры: сурово, но с намеком на страсть; Берил правда, считала невежливым интересоваться, переехала ли она на хэуортские пустоши с целью быть ближе к кому-то, кого уже почитала, или усвоила этот стиль по прибытии, а как Энид выглядела до переезда, она не помнила. Сама она в те времена носила длинные волосы распущенными, как русалка с картины Артура Рэкема. В этом спокойном месте она выглядел чужой, беглянкой из невообразимого мира. Мужчины из-за нее теряли голову, забывали о своих фермах и лавках, бросали жен, запивали, но вскружить голову ей самой не мог никто. Все достойные ее внимания мужчины убивали или были убиты сами в других краях. Остались только старики, инвалиды и трусы. Им хватало дерзости вообразить, что она распускает волосы для привлечения таких, как они.

Каменный коттедж был темен в любое время суток и совершенно безмолвен, если не считать позвякивания колокольчика на шее у соседской козы, так что ей казалось, что она слышит доносящуюся из Нормандии канонаду. Энид добыла ей работу на неполный день в маленькой школе, и этого было достаточно, чтобы, не платя за крышу над головой, заботиться о сытости и веселье Невилла. Она привозила сына в школу в коляске, которую ставила в углу класса. Когда он начинал плакать, всегда находился пятилетний ребенок, чтобы с ним поиграть. А вечерами ее встречала в коттедже Энид. По мнению Берил Дьюзинбери, ее сынишка рос в подходящем месте. В ней жила английская вера в нравственную и физическую добротность журчащих ручьев и сложенных без раствора стен, хотя во всей округе вряд ли нашелся бы хотя бы один здоровый житель. Правда, Энид замечала, что она чувствует себя с Невиллом не вполне в своей тарелке и порой смотрит на него разочарованно. Возможно, Берил предпочла бы не сына, а дочь. Нет, возражала Берил, дело не в этом.

Значит, что-то все-таки не так? Да, сознавалась Берил, но дело не в ребенке.

В ней как будто засела какая-то ветхая печаль, которой соответствовал ее мальчик, какая-то подготовка к опустошенности, которую он подтверждал. Не было ли в ее прошлом катастрофической утраты, предвещавшей будущую катастрофу? Под прошлым она имела в виду не собственное детство, а несравненно более ранние времена, когда только закладывались правила родительства и счастья, когда еще не было народов, городов, языков. Не существовало другого объяснения для пронзительной тоски, которую она порой чувствовала по утрам, когда, проснувшись, осознавала сначала себя, а потом малыша, спавшего рядом с ней в деревянной колыбели. По кому она тосковала? По Харрису? По Невиллу? По всем сотням тысяч, принимавшим смерть где-то там? Во всем этом была какая-то неправильность, какой-то древний разлад. И конца этому не предвиделось даже с концом войны.

Потом война кончилась, и она оказалась права: тоскливые пробуждения продолжились. К тому времени у Невилла была уже не колыбель, а кроватка, он был уже мальчиком, а не младенцем, пинал мяч, бросал камешки. Глядя на него спящего, она уже не чувствовала былого волнения. Грусть? Правильно ли было теперь называть это грустью? Грусть незаметно переродилась скорее в отвращение – не к нему самому, а к их отношениям, к своему материнству, ко всему, связанному с кровью и с родством, с рождением и со вскармливанием, с любовью. То был ужас, как она признавалась Энид, пугавшейся таких речей, перед собственным человеческим состоянием.

Честно говоря, ей никогда не нравилась физическая сторона материнства. А должна была нравиться? Да, неестественно ведь не любить материнский экстаз, кормление грудью, переодевание, купание, возню со всем, что исторгают дырочки Невилла; но что вообще означает «естественность»? Если мы – биологические случайности, то случайна и сама природа. «Естественность» означает всего лишь следование тому, как все случайно сложилось. Только если есть Бог, а у Бога есть цель, «естественность» можно считать достоинством. Но разве Бог, имеющий цель, допустил бы смертоубийство, творящееся на удалении всего в несколько сотен миль?

Когда Невилл вдруг превратился из цветущего, пусть и немного тихого, ребенка в скандального и нездорового, она испугалась, что винить в этом надо ее саму. Не уловил ли он мамино отвращение? Не замедлила ли его развитие ее неготовность одаривать его любовью как должно, не вздумал ли он показать, что так же, как она, не намерен продолжать этот фарс?

Теперь он смущался, когда кто-нибудь с ним заговаривал. Он рыдал, его рвало, он хватался за голову, смотрел на нее невидящими глазами. Врачи говорили о каком-то мозговом нарушении, но она не могла заставить себя их слушать. Мозг был единственным ценимым ею органом. Ее прежний ужас перед нормальным протеканием жизни был ничем по сравнению с ужасом, охватившим ее от сбоя этой жизни. Ее настигла та самая катастрофическая потеря, которой она страшилась, сбылось ее предчувствие: не страх омерзения, а оно само во всей красе.

Не то чтобы она не могла сострадать Невиллу – нет, она сострадала ему до глубины души. Но разве жалость – не ржа души? Он свалился на нее неполным, дефектным, и этот дефект был ее травмой, ее стыдом. Она рвала на себе волосы, была готова выцарапать себе глаза.

– Ты негодная мать, – сказала ей Энид.

Она накинулась на тетку:

– Я? Негодная мать? Как вы смеете?

В наступившей тишине Берил услышала голос Харриса: «Если будет мальчик, назовем его Невиллом».