Текст книги "Немного пожить"

9

Сыновья беспокоятся за свою мать. Они вслушиваются в дрожь земли, то есть сидят в кухне и внимают болтовне Насти, из которой следует, что их мать вознамерилась поселить у себя мужчину.

– Она об этом говорила?

– Я слышала серьезный спор.

– Насколько серьезный?

– Тихими голосами.

– О чем был спор?

– Они говорят слишком тихо, чтобы расслышать. Но однажды я вошла с подносом и услышала разговор про детей.

– Чьих детей?

Настя пожимает плечами.

– Может, у них общие дети…

– Вы хотите сказать, что у них план создать семью?

Настя прыскает.

– Думаю, для этого миссис Берил слишком стара.

По мнению сыновей, их мамаша на все способна. Но не считает ли Настя, что это был разговор об уже существующих у этой парочки детях?

– Я так и подумала, когда вошла с подносом.

Пен и Сэнди переглядываются. Пестрота жизни их матери для них не новость. Им уже приходила на ум мысль, что в избирательных округах у них могут быть братья и сестра, и они время от времени это обсуждали. Но они рассчитывали, что бессердечие надоумит мать не ставить это потомство у них на пути. Раз она забыла своих возлюбленных, то с нее станется забыть и своих детей. Поразительно, что она помнит хотя бы их, Пена и Сэнди; по их мнению, это можно объяснить тем, что ей не полностью безразличны их отцы, или тем, что по крайней мере один из их отцов проявил о ней неожиданную заботу; впрочем, их отцов она тоже помнила не всегда.

Пен манит Сэнди в сторону.

– Вдруг объявился папаша Тахана?

Сэнди пожимает плечами. Здесь широчайшее поле для догадок.

Тахан – их загадочный брат, о котором они знают, но склонны считать его подкидышем ввиду слишком позднего появления и потому маловероятного рождения естественным способом. Оба поднимались по университетским ступенькам со скоростью улитки, диктуемой политическими амбициями: один в качестве председателя Ассоциации консерваторов Оксфордского университета, другой в качестве президента Клуба лейбористов Кембриджского университета. Хотя старший несколько обходил младшего, младший неуклонно наступал старшему на пятки. Оба так или иначе задержались в студенческой политике дольше, чем требовалось для поступательного карьерного роста. Из-за неотложных дел они подолгу не виделись с матерью, но, изредка синхронизируя свои календари и вырываясь к ней вдвоем, заставали в бывшей своей комнате Тахана, игравшего в их старые игрушки. «Не смейте спрашивать», – предостерегала их Принцесса.

Но они считали себя вправе знать, не приходится ли он им братом.

– Похоже на то, – отвечала Принцесса.

– А кто отец?

– Сказано вам, не спрашивайте.

От присутствия Тахана их отношения с матерью заметно не менялись. Разве что Сэнди как-то раз обмолвился о том, что не возражал бы против более счастливого детства, да еще Пен пожалел, что его отправили в интернат, а не в обычную школу, однако ни тот ни другой не смогли вразумительно возразить на ее довод о предоставленных им преимуществах, которыми они пользовались до сих пор, – как следствии недостатка любви дома и элитарного образования.

– Сколько этому человеку лет? – спрашивает Сэнди, снова поворачиваясь к Насте.

– Он старый-престарый.

– Что вы о нем знаете?

– Эйфория говорит, что он картежник. Хотите, скажу вам как есть? Он русский агент! Он даже в шахматы выигрывает.

Против русского агента они ничего не имеют. От русского агента даже может быть польза. Хотя это, с их точки зрения, маловероятно. Их больше тревожат карты. Картежники губят сначала собственное состояние, а потом любое другое, до которого дотягиваются. Если его угораздит напомнить их матери о былом и попросить в память о былом пару сотен тысяч фунтов, то где гарантия, что она ему откажет?

– Как часто он сюда наведывается? – спрашивает Пен.

– Как когда. Раз в неделю.

– И как долго остается… в среднем?

– Иногда на весь день. Придет к ленчу и сидит.

– Но хотя бы вечером он уходит?

Сэнди реагирует на вопрос брата насмешливым покачиванием головы. Уместно ли им теперь печься о материнской чести?

Разговор прерван появлением матери в японском кимоно, которое она носит вместо халата. Она дремала, а теперь желает чаю.

– Что вы тут замышляете? – спрашивает она.

– Это вместо «здравствуйте»?

– Я поздороваюсь после того, как вы скажете, что у вас на уме.

– Мы интересовались твоим самочувствием.

– Спросили бы меня саму.

– Ты спала. И вообще, ты несерьезно относишься к своим затруднениям.

– У меня нет никаких затруднений. Настя, что они у тебя выпытывали?

– Условия жизни трудящихся у меня в стране.

– Какие еще трудящиеся у тебя в стране? Я думала, все они здесь, получают бесплатное лечение от нашей системы здравоохранения.

Пен закатывает глаза, Сэнди – нет.

Обоих – причем одновременно – посещает мысль, что можно спросить напрямую ее саму: «Мама, ты часом не…»

Сэнди на правах старшего набирает в легкие воздуху и идет напролом:

– Мама, давай не будем ходить вокруг да около. До нашего слуха дошло…

– Что за странное выражение!

– Нам стало известно…

– Еще хуже! Чтобы что-то стало известно, надо приложить старания. Что вы вынюхиваете, о чем выведываете у моих гувернанток? Кто такой мой новый мужчина? У этой можете не спрашивать – она сама в поиске.

Настя фыркает.

– Значит, кто-то есть?

– А вам хотелось бы, чтобы никого не было? Чтобы я провела свои последние дни одна?

Пен напоминает ей, что у нее есть семья: сыновья, их дети, дети детей.

Она советует ему не пытаться цитировать Библию и напоминает, что видится даже с правнуками. Нечасто – aber macht nichts[23]23
  Но это неважно (нем.).


[Закрыть], но и нередко. У малышни липкие пальцы и жадные глаза. Или наоборот. Вряд ли это потомки Адама. И, насколько можно судить, они не готовы обеспечить ей словесные стимулы для продления жизни.

– Мы могли бы привести тебе интересного собеседника, – говорит Сэнди.

Принцесса смеется самым гулким смехом, на который способна.

– Это был бы кто-то из твоей партии?

– Если пожелаешь.

– Или, если пожелаешь, из моей, – вставляет Пен.

– В твоей партии с разговорами туго.

– Ты не так говорила, когда позволила поцеловать тебя Блэру.

– Он был златоуст, поэтому вы от него избавились.

– Златоуст необязательно привержен истине.

– Так мог бы сказать твой отец. Если это и есть пример беседы, которую вы предлагаете, то нет, благодарю. Истина! С чего вы взяли, что я ищу истину? Я с ней покончила. Она так голосила, что я выкинула ее из моей постели.

– Так чего ты ищешь, мама?

– Ты хотел спросить не об этом. Что я нашла – вот что ты на самом деле хочешь узнать.

– И?

– Все будет раскрыто, когда у меня будет соответствующее настроение. А пока вернитесь на свои места и предоставьте мне самой распорядиться моими последними днями. Если вы беспокоитесь за ваше наследство, то лучше не надо.

С этими словами она взмахивает полами кимоно, как будто гоня неприятный запах, потуже запахивается и упругим шагом, как амазонка, возвращается к себе в спальню.

Правда, через мгновение в щели в двери снова появляется ее голова.

– Я забыла поздороваться. Здравствуйте!

Нет сомнения, что она крепнет на глазах.

Она наблюдает из окна спальни, как они выходят из дома и, задрав головы, смотрят на ее окно. Они напоминают ей Лорела и Харди[24]24
  Британо-американские киноактеры и комики довоенных времен, одна из наиболее популярных комедийных пар в истории кино.


[Закрыть]: тот, что потолще, напорист и нетерпелив, а худой все время недоумевает, почему постоянно достается именно ему. Ей любопытно, догадывались ли они сами когда-нибудь взглянуть на себя под этим углом. Ясно, что нет, никогда. Им некогда, они делают политические карьеры. По ее мнению, любого перспективного кандидата в политики должна сперва публично допросить его мать. Тогда не избрали бы ни одного. Она могла часами наблюдать за этими двумя. Это смахивало на немое кино. Смотреть на идущих по улице людей сверху – бодрящее упражнение. При взгляде сверху человеческая деятельность всегда выглядит глупой и жалкой. «Мы для богов – что мухи для мальчишек: им наша смерть – забава»[25]25
  У. Шекспир, «Король Лир».


[Закрыть].

Она сожалеет, когда они исчезают из виду. Это не материнское, а дьявольское сожаление.

Братья находят на Финчли-роуд местечко, чтобы выпить кофе. Им не по себе. Впрочем, им никогда не показывали примера семейной любви. Сэнди смахивает носовым платком пыль со стула и предлагает Пену пожертвовать для этой же цели жилеткой. Так знают ли они, что похожи на Лорела и Харди? Вылитые клоуны, осталось только приняться окатывать друг друга ведрами помоев.

– Очень смешно, – бурчит Пен. – Нет у меня жилета.

– Это только потому, что ты не веришь в частную собственность.

– Это потому, что после семи лет консервативной политики затягивания поясов позволить себе иметь жилет может только представитель вашего класса.

– По этой самой причине мы раздаем их беднякам через жилеточные банки.

После этой ритуальной веселой перебранки можно начинать разговор. Сэнди расслабляет свой галстук. Пен выключает свой мобильник. Оба довольны возможностью просто так посидеть и поболтать. Они часто встречаются в Вестминстере, но это не то. Возможно, кровь у детей Берил Дьюзинбери и не гуще воды, но здесь они по крайней мере могут поиграть в братьев.

– Она неплохо выглядит, – начинает Пен.

– Согласен, просто превосходно! Ты связываешь это с русским картежником?

– Очень может быть.

– Тогда нам следует, может быть, пригласить его в нашу семью.

– Может, сначала стоило бы побольше о нем узнать?

– Боишься, что он исчезнет, прихватив фамильное серебро?

– А что, существует фамильное серебро? Я не знал.

– Я скрывал от тебя этот факт. Я ведь знаю, как ты относишься к наследованию богатства.

– Я никогда не говорил, что детям моих детей нельзя оставить ничего, что напоминало бы об их ненаглядной прабабушке.

– А ты сам? Разве тебе не хотелось бы получить что-то в память о ней?

– У меня осталось от нее кое-что памятное – моя поврежденная психика.

– Я никому об этом не скажу. Но вернемся к этому русскому: есть какое-то основание опасаться, что он положил глаз на наше наследство?

– Если он игрок, то да, есть.

– Сделав ее счастливой, он избавит нас от груза долга. Что-то мне трудно представить, что ты бы стал являться сюда каждую неделю, чтобы забавлять старую каргу беседой.

С этим Пен готов согласиться. Ты не можешь проявлять больше любви, чем проявляли к тебе, какими бы ни были твои политические пристрастия.

– Я по-прежнему считаю, что было бы невредно с ним потолковать, – говорит он.

– Спросить его, благородны ли его намерения?

Над этой мыслью не грех посмеяться.

Их тревога преждевременна. Шими не намерен переезжать к Берил Дьюзинбери. Зачем, если он живет напротив нее и при необходимости может без труда приходить и уходить, в чем бы ни состояла эта необходимость. Что до самой Берил Дьюзинбери, то последнее, чего она хочет, – это делить кров с очередным сожителем. Впрочем…

Она удивлена тем, как много времени тратит на взвешивание всех за и против. Нет, очередной сожитель, делящий с ней кров, ей ни к чему. Технические подробности ее не волнуют. Но если ей придется дать последнюю отмашку, то она не найдет никого лучше мужчины, для которого вся эта интимная всячина – раздевание-наблюдение, как и нераздевание-ненаблюдение, тактичное утаивание, притушенный свет, слепой шелест белья – так фатально скомпрометирована. Нет ничего лучше травмы, чтобы научить мужчину деликатности.

Видимо, она колебалась вслух.

– «Впрочем»? О чем это вы? – поинтересовался Шими.

Она откинула голову, демонстрируя былое великолепие своей лебединой шеи, и смеется своим скрипучим смехом, от которого стынет в жилах кровь.

– Впрочем, ни один из нас не молодеет…

– Вас так забавляет мысль о том, что я стану шнырять взад-вперед через Финчли-роуд?

Она не призналась, что ее рассмешила другая картина: как в свои девяносто девять лет она выскальзывает из нижнего белья.

– Будь я склонной веселиться, – ответила она, – то, наверное, сочла бы мысль о вашем «шнырянии» забавной. Но я не капитулирую перед легкомыслием такого сорта, и вам не советую. Возраст – не комедия. Из чего не следует, что он – трагедия. Договоримся считать это катаклизмом, на том и успокоимся. Прислушайтесь ко мне, мистер Кармелли: сопротивляйтесь любым попыткам изобразить вас героем или колоритным красавцем.

– Вряд ли необходимо напоминать мне, как мало во мне от героя и от красавца, – сказал Шими.

– Вы достаточно колоритны, в самый раз, хотя, оговорюсь, не всегда, а только когда не двигаетесь. В этом вы не похожи на брата, тот двигался как раз хорошо. Зато вы еще здесь, в отличие от него. Не стану вас с этим поздравлять. И другим не позволяйте это делать. Знаю, как падок ваш пол на лесть. Боритесь с этим. Вы не удивительны для вашего возраста, даже я не удивительна для своего, и любой, кто нами восторгается, позволяет себе непростительную вольность. Мы должны постоянно быть начеку и никому не разрешать нас умасливать. Дадим слабину – нам же хуже, они получат то, чего хотят.

– Кто такие «они»?

– А вы догадайтесь. Наши враги, кто же еще. Молодежь.

Это был не первый случай, когда речь чуть было не зашла о том, чтобы съехаться. Но раньше Шими удавалось сворачивать обсуждение под предлогом своей редкостной необщительности. Он пугал ее тем, что способен внезапно взять и выйти – разве она еще этого не заметила? Причем выйти не фигурально выражаясь, а наяву. Он не сообщает ни о самом намерении уйти, ни о причине, ни о направлении вероятного перемещения. Ускользает – и дело с концом. Оставляет вопросы без ответа, разваливает компании, заставляя хозяев недоумевать, в чем была их ошибка. Куда он идет? Если бы он сам это знал! Подышать воздухом. Перевести дух. Проверить, застегнула ли ширинка. Успеть на встречу, о которой запамятовал предупредить. Все ли в порядке, Шими? Да-да, все отлично. Он сейчас вернется. Или нет.

Что до проживания под одной крышей с кем-нибудь еще, то он всегда считал это немыслимым, независимо от того, сколько этажей и комнат помещалось бы под этой крышей, как и от краткости периода сожительства. Как все это получается у других – спать на диване или на полу, вскакивать спозаранку в доме у «сов» или, наоборот, долго валяться в постели в доме у «жаворонков», пользоваться чужой ванной, мыться в душе, мылясь чужим мылом, не говоря о том, чтобы садиться в чужую ванну, сидеть на чужом унитазе, подтираться бумагой, сделанной не из канадской древесной стружки, промытой в прозрачной воде реки Ниёдо? И все это – ради чего? Ради экономии нескольких пенсов на проживании? При отсутствии поблизости отеля Шими уверенно отклоняет приглашения. Гостеприимный человек знает, чего нельзя требовать от гостя. Навязывать свои удобства другим – не щедрость, а варварство.

Что отчасти объясняет, почему Шими мало путешествует.

Принцесса выслушала это, наклонив голову набок, с желтыми, как у попугая, глазами. Иногда она прикусывала губу, как будто иначе ее рот мог бы открыться, и тогда прозвучали бы какие-то опасные слова. Однажды даже загородила ладонью глаза, как будто не хотела окидывать его насмешливым взглядом попугая. Когда она, наконец, заговорила, то с уважительной интонацией, удивившей, кажется, даже ее саму.

– Как подсказывает мне опыт, это безумие редко встречается у мужчин. Те, с кем я зналась, готовы были улечься хоть с собакой, если брезжили малейшие сексуальные или финансовые выгоды. Даже если бы вы не рассказали мне о своей необычайной близости с матерью, я бы сама о ней догадалась. Она сделала из вас неожиданного мужчину.

– «Никакого мужчину» – это вы хотели сказать?

– Быть мужчиной можно разными способами, даже если лично мне доставались экземпляры одного и того же сорта. Вы должны лелеять память о матери – такого я еще не говорила ни одному мужчине – и гордиться той исключительностью, которой она вас наградила.

– Вы о моей гиперчувствительности?

– Я бы так это не назвала. Более чувствительный мужчина не отказывался бы от переезда сюда так категорично. Он бы обещал по крайней мере обдумать этот вариант. Не поймите меня превратно – я ничего не предлагаю.

Это неизменно принуждало его поведать ей о своей ванной и о том, почему он с ней неразлучен. Никогда еще она не встречала мужчину, который так долго и пылко повествовал бы о ванной. Она предлагала – гипотетически – устроить в ее квартире ванную, которая полностью повторяла бы его собственную, в ответ на что он отвечал, что полным повторением эта ванная стала бы только в том случае, если бы, выходя оттуда, он мог быть непоколебимо уверен, что ни с кем не столкнется. Так же гипотетически она предлагала ему отдельную половину этажа с собственной лестницей и двойными дверями с полной звукоизоляцией, гарантирующими от любого вторжения.

– Вы были бы там как бог: царили бы в величественном одиночестве.

– Ванная на небесах?

– Вот-вот.

Но переубедить его у нее не получалось.

А пока что – да, все было устроено идеальным образом. Она посылала Эйфорию в дом напротив с заданием позвонить в его звонок, когда у нее появлялось что-то новенькое, что-то ему сказать или о чем-то спросить, а еще когда она чувствовала примерно то же, что чувствует, должно быть, дерево, лишившееся к зиме листьев, – раздетое догола и одинокое; он же мог время от времени запираться у себя в ванной и обдумывать свою жизнь. Дожидаясь звонка Эйфории, он понял, что гениально олицетворяет последовательность: доживая свой девяносто первый год, остается тем же, кем всегда был.

10

Подготовка благотворительного «Вечера памяти» вдовы Вольфшейм с участием звезды Северного Лондона Великого Шими шла в соответствии с планом. Сбой мог теперь произойти только с самим Великим Лондонским Шими.

Афиша ему не понравилась. С какой стати он «лондонский»? Бессмыслица какая-то!

– Вы предпочли бы называться «литтл-стэнморским»?

– Так ли обязательна географическая привязка?

– Тогда просто «Великий Шими»?

– Меня не звали так с самого детства.

Не считая того случая, думает он, когда его личность похитил Ненасытный Эфраим.

– Что еще нам не по нраву?

– Почему «Вечер памяти»?

– Просто удачное сочетание слов, Шими.

– Что тут вспоминать? Со мной это плохо сочетается.

Во всяком случае, память плохо сочеталась с ним в тех смыслах, которые подразумевала Ванда Вольфшейм.

– Вы настаивали, чтобы вас не называли предсказателем будущего…

– Вы спрашиваете, кто я такой, черт возьми?

– Да, кто вы, черт возьми, такой?

Он прибег к своему старому картежному жесту: показал открытые ладони. Можете меня обыскать.

– По-моему, вам уже немного поздно в себе сомневаться, – сказала она.

– Почему поздно, я сомневаюсь в себе с самого рождения. Это вы утверждаете, что знаете, кто я такой.

– Отлично! Вот вы кто!

– Кто?

– «Великий Шими». Как видите, я не называю вас гадателем на картах и френологом. Если назвать вас так, то никто не придет.

– Вы говорили, что все места уже проданы.

– Так и есть, но билеты могут сдать. Можно назвать вас фокусником?

– Нет.

– Колдуном?

– Тоже нет.

– Карточным шулером?

– Ни в коем случае!

Сошлись на «Читающем Игральные Карты». «Позвольте Шими Кармелли, Читающему Игральные Карты, Заглянуть в Ваше Будущее».

– Остроумно, – заключила Ванда Вольфшейм, измотав его своим терпением.

Настя увидела объявление в витрине благотворительной организации.

– Скажи мне, что это не тот самый русский! – попросила она Эйфорию.

Та поделилась информацией с Берил Дьюзинбери.

– Вы пойдете, мисс Берил? – спросила она с невинным видом. Так кот выпрыгнул из мешка.

– Значит, вы не собирались приглашать меня на вдовий бал, – упрекнула она его при первой же возможности.

– Это не бал.

– Вы решили, что мне не по карману билет?

– Я подумал, что вам будет неинтересно.

– Неинтересно? И это после всего, что я вам наговорила про сивилл?

– Я не сивилла.

– Не вы, а я. Что вам помешало попытаться? «Дорогая, многоуважаемая миссис Дьюзинбери, в следующее воскресенье вечером я буду заглядывать в чужое будущее. Вдруг вам будет любопытно, как я это делаю, вдруг вам захочется узнать ваше собственное будущее?»

– Вы бы отказались.

– Во второй части вы правы. А в первой нет. Как не полюбопытствовать? Вы – старик на посылках у старухи. Вы совершенно не наблюдательны. Вам неинтересна чужая жизнь. Вы почти не замечаете существования других людей. И при этом вы утверждаете, что освоили искусство заглядывать в их будущее! Сами понимаете, насколько это для меня увлекательно.

– Их будущее – абстракция.

– Только не для них самих.

– Их будущее не зависит от того, кто они такие. Они не больше ответственны за выпадающие карты, чем за шишки у себя на голове. Так что их внешность и характер – не мое дело. То и другое не влияет на их будущее. Вы как сивилла должны знать, что пророки – не гуманисты. Они – мизантропы, предсказывающие будущее, потому что предпочитают его настоящему.

– Тем больше у меня причин полюбоваться вашей мизантропией вблизи.

– Вы уже наблюдали вблизи мою мизантропию.

– Не тогда, когда ее объект – другие люди.

– То есть вы хотите, чтобы я взял для вас билет?

– Решайте сами. Если вы боитесь, что мое присутствие будет вас смущать…

Он боялся другого: что ее присутствие смутит вдову Вольфшейм.

Он полагает, что вдову Вольфшейм, возможно, не стоило готовить заранее.

– Одна моя соседка попросила у меня билетик. Она дружила с моим покойным братом. От нее не будет вреда.

Зачем он все это ей сказал? «От нее не будет вреда»! Зачем эти заверения? Какой еще вред? Те, о чьей безвредности приходится предупреждать, непременно оказываются источниками беспорядка.

Ванде Вольфшейм хватает ожидания беспорядка от Хи-лари Гринвальд и от Ширли Цетлин. Она согласна, что оказалась худшим врагом самой себе. Хвастаться дружбой с единственным холостяком Лондона, способным самостоятельно застегнуть себе ширинку, было крайне опрометчиво. Теперь она боится, что разворошила клубок спящих гадюк.

Конечно, Шими Кармелли всегда оставался нелюдимым. В последние годы ни Хилари Гринвальд, ни Ширли Цетлин почти его не видели. Ширли Цетлин уж точно обходила стороной китайский ресторан / банкетный зал «Фин Хо», но и Хилари Гринвальд, любящей вкусно поесть, никогда не пришло бы в голову наведаться в такое место; так что им обеим невдомек, да и все равно, жив или мертв Шими Кармелли: с глаз долой – из сердца вон. Но теперь Ванда Вольфшейм его воскресила. И теперь до нее доносятся слухи, что хотя с того времени, когда Шими Кармелли разбил сердце Хилари Гринвальд, минуло уже более полувека, та еще не до конца отбросила мысль о примирении и остается – со щедрой скидкой на все то, что пережила, – приметной особой, светящейся изнутри почти так же, как когда-то. Ширли Цетлин – та подобных фантазий не питает: у нее при мысли о Шими Кармелли никогда не замирало сердце; однако она считает, что он неким непонятным образом сыграл роль в неудаче ее брака и в утрате ею уверенности в себе, до сих пор полностью не вернувшейся. Она не скрывает, что с радостью плюнула бы ему в лицо. Ванда Вольфшейм слишком долго живет на этом свете, чтобы не знать, к чему может привести плевок в лицо. Она уверяет обеих женщин, что Шими совершенно не тот, за кого они его принимают, и что его вообще не за кого принимать, о чем говорит его привязанность к ней, – и этим все только усугубляет.

Вдова Вольфшейм позаботилась о предосторожностях: заказала по столь торжественному случаю платье в модном доме Азагури.

И вот теперь – Берил Дьюзинбери.

Кто эта женщина?

Она слышала, что Шими видели в Риджентс-парке за более чем оживленным, если сравнивать с его обычной манерой, разговором с особой показной импульсивности, превосходящей годами рубеж, после которого мужчине в его положении еще стоило бы проявлять к ней внимание. В ее кругу нет никого, кто мог бы подсказать, кто она такая. От описания ее облика нет никакого проку. Высокая, орлиный профиль, властная, тонкая кость, образованная. Высказано предположение, что она театральная актриса из былых времен. Или поэтесса-феминистка. Знаменитая некогда путешественница по Аравии. Наследница состояния Nivea. Незаконнорожденная дочь Пабло Пикассо. Ванду Вольфшейм интригует и тревожит ее высокий рост. Среди вдов Северного Лондона высоких не водится. Может, это и Шими Кармелли интригует? Она не прочь побольше узнать о ее ногах, но она закутана с головы до ног, и от этого вдове Вольфшейм делается легче. Ни одна женщина не станет скрывать того, что ей хочется показать мужчине. О том, чтобы напрямую расспросить самого Шими, не может быть речи. Она слишком горда, чтобы признаться в любопытстве. А Шими далеко не самый откровенный и наблюдательный из мужчин.

Из этого не вытекает, что он вряд ли пригласил бы эту женщину на «Вечер памяти». Но то, что он ее пригласил, значит для Ванды Вольфшейм очень много. Она уже сомневается, правильно ли сделала, что затеяла этот вечер. Увы, билеты распроданы, кресла расставлены, еда заказана. Жизнь вдовы Вольфшейм изобилует испытаниями, похоже, это будет одно из них.

* * *

Шими Кармелли относился к этому примерно так же. Некоторых из тех, кто придет, он предпочел бы не видеть. С ним за компанию увязывается персона, которой было бы лучше остаться дома. Почему он хочет отделить Берил Дьюзинбери от другой своей жизни в Северном Лондоне или другую свою жизнь в Северном Лондоне – от Берил Дьюзинбери, он объяснить не в силах. Но люди, в жизни которых все определяет стыд, часто склонны делить эту жизнь на отсеки; их жизненная среда – секретность, а секреты легче хранить, если имеешь много отсеков, по которым их можно распихать и запереть. Шими обуревает множество страхов, и наихудший из всех – это если все, кого он когда-либо знал, соберутся вместе и станут перемывать ему кости. Это – страх солипсиста. Вывернуть его наизнанку – и окажется, что наихудший страх Шими – это если всем, кого он когда-либо знал, будет нечего о нем сказать. Неужели это значит, что стыд, который Шими так силится скрыть, он на самом деле хотел бы вывалить на всеобщее обозрение?

От таких вопросов ему делается еще более стыдно.

Но все эти соображения перекрывает боязнь за свой своенравный мочевой пузырь: эта проблема, которая, как он докладывал доктору Доберу, несколько отступила в первые недели его погружения в экспансивные разглагольствования Берил Дьюзинбери, потом снова вернулась. – Почему сейчас, когда мне предстоит выступать перед самой разборчивой аудиторией? – хочет он узнать.

– Ответ заключен в самом вопросе, – говорит ему Добер. – Я бы на вашем месте не волновался. На выручку вам придет природа, известная вам и мне под названием «адреналин». Часто ли вы видели, чтобы оратор убегал со сцены или из телестудии, чтобы срочно пописать? Такого просто не бывает.

– Отсев происходит сам собой, доктор. Те, кому бывает невмоготу, не подвергают себя подобным испытаниям. Они не лезут на сцену и под телекамеры.

– Вы сами отнесли бы себя к тем, кому впрямь невмоготу, – в эту самую минуту?

– Нет, но, боюсь, так может случиться.

– Это тот самый страх, с которым расправляется адреналин. Возбуждение от выступления будет слишком велико, чтобы обращать внимание на свою нужду.

– Мои выступления не бывают волнующими. Меня больше волнует, что в этот раз оно может затянуться. А тут еще вопросы общения…

– Какие вопросы?

– Встречи с людьми.

– При встречах с людьми вас тянет в туалет?

– От встреч с этими потянет.

– Почему? Кто они такие? Магнаты Голливуда? Охотники за талантами?

– В каком-то смысле именно охотники, доктор. Вернее, охотницы. Пожилые вдовы.

– Эти сами усиленно шныряют в туалет.

– Мне это не поможет. Можете что-нибудь мне прописать? Пожалуйста!

– То, что я прописал вам в прошлый раз, не годится?

– Мне бы шокировать свой организм чем-нибудь новеньким.

– Вдовушки для этого не годятся?

Шими бросает на него взгляд тысячелетнего человека.

Добер выписывает ему оксибутинин хлорид.

– Избегайте передозировки! – предупреждает он.

– Почему? Что будет?

– Возможен конфуз.

Шими добавляет выражению своего лица лишнюю сотню лет.

– Ладно, конфуз в квадрате.

Они идут на Вдовий Бал – теперь Принцесса называет это именно так – не вместе. Шими вынужден явиться рано для проверки звука и прочего. Принцессу сопровождает Настя, на чью руку та будет при необходимости опираться, хотя ни на кого опираться не намерена. Снова она – Красавица на Балу. Она предпочла бы общество Эйфории, но нынче дежурство Насти, и та ценит шанс приодеться.

– Не надейся встретить там герцогов, – предупреждает ее Принцесса.

Настя на всякий случай надевает самое кроткое свое платье.

Принцесса тоже подошла к своему наряду вдумчиво. Ее огорчает, что она забывает, какими нарядами располагает. Каждый раз, раздвигая дверцы гардероба, она словно попадает в заколдованное место. Что это за вещи? По каким случаям она их надевала? Медленно, по мере узнавания – ей гораздо хуже, когда его не происходит, – она погружается в тоску. Значит, это была она? Ее прошлое, если не заглядывать в дневники, превращается в танец со скелетами. Новая встреча с платьями, в которых она некогда по-настоящему танцевала, только усугубляет ее уныние. В ее воображении платья висят на поникших плечах. Но она набирается решимости и вынимает их одно за другим, мысленно возвращаясь на помолвки, свадьбы, майские балы. Чем саркастичнее ее воспоминания, тем легче ей увидеть себя прежней. В этом платье она отвергла предложение о браке. В этом застала отца одного из своих детей в кустах, за ублажением другой женщины. Вспомнив его подавшимся вперед, как над тачкой, со спущенными брюками, она вспоминает себя саму в черном бархате, с тугим бриллиантовым ожерельем на шее.

О, изящество и абсурд ее долгой жизни! Грусть рассеивается. Сейчас она найдет что-нибудь подходящее. И она находит – церемониальное кимоно-фуризод, в точности как у сопрано Биргит Нилссон, певшей в «Принцессе Турандот» в Ковент-Гарден. Ледяная Принцесса в еще более ледяном наряде. История его приобретения со временем несколько гипертрофировалась, но вдове Вольфшейм она поведает, что восхитилась таким кимоно на певице на ужине после представления то ли в 1960-е, то ли даже в 1950-е годы, после чего та, оглядев ее с ног до головы, заявила, что из нее получилась бы лучшая Турандот, чем она сама. «Я не умею петь», – возразила Берил Дьюзинбери, но Нилссон отмела это соображение: «Одним своим появлением вы до смерти озадачите любого мужчину». Берил Дьюзинбери ответила на комплимент комплиментом: «Будь я персидским принцем, я бы предпочла умереть от вашей руки, а не искать выход из лабиринта ваших желаний». После этого женщины непорочно расцеловались. Наверное, это походило на объятия снежных цапель. Спустя неделю шофер доставил ей на «бентли» копию платья.

Настя одобряет ее наряд.

– Вы выглядите на миллион долларов.

– Тогда поторопимся, пока я не обесценилась.