Текст книги "Немного пожить"

5

У Шими неожиданно набирается слишком много дел.

Ванда Вольфшейм названивает ему, когда ей вздумается, и раз за разом уточняет, придет ли он.

Почему бы не ответить ей: «Нет, Ванда, не приду»?

Но нет: он упорно оставляет ее болтаться в стеклянной бутылке.

Зачем?

Он и себе-то вряд ли смог бы это объяснить, но если попытаться, то его не оставляет ощущение, что это как-то связано с Берил Дьюзинбери. Решительность никогда не была его сильной стороной. Если бы сейчас ему пришлось проявить решимость и огорошить Ванду Вольфшейм недвусмысленным «нет», то не стало бы это для него самого недвусмысленным «да», заявленным Берил Дьюзинбери? А с какой, собственно, стати? Моральная дихотомия существует только у него в голове. Он даже мог бы нащупать на своем черепе соответствующий узелок. «Нет» Ванде Вольфшейм равнозначно «да» Берил Дьюзинбери. Но он не представляет, что именно подразумевало бы это «да». Берил Дьюзинбери не просила его ни о чем, кроме внимания. О чем еще она могла бы попросить? И что еще он мог бы ей дать? Но сколько он ни гонит от себя эти мысли, его не отпускает безумная логика: заставляя ту вдову, что помоложе, теряться в догадках, он удерживает ту, что постарше, на расстоянии вытянутой руки.

– Знаете, кто еще подтвердил, что придет? – старается заинтересовать его вдова Вольфшейм. Даже по телефону его уха достигает ее горячее дыхание. Он даже может определить сорт кофе, который она пила. Ванда Вольфшейм славится своей манерой телефонной болтовни. «Люблю создавать у людей чувство, будто я рядом с ними в комнате», – говаривает она. Но он не отрицает, что навыки общения Ванды Вольфшейм делают мир немного лучше. Годами ее телефонная манера склоняет состоятельных людей отдавать миллионы на ее благотворительные затеи.

– Кто же? – соглашается поинтересоваться Шими.

– Ширли Цетлин.

– Я с ней знаком?

– Она говорит, что знакома с вами. Ей так хочется прийти, что я даже не уверена, что ее надо пускать.

Он, конечно, только притворяется, что не помнит Ширли Цетлин. Он помнит всех. Но изображать ослабление памяти – привилегия старости. Как бы это не было единственной ее привилегией.

Ширли Цетлин… Боже!

Или взять Берни Добера, вздумавшего некоторое время назад обследовать простату Шими старомодным способом. Пока Шими находился в полной его власти, он воспользовался случаем, чтобы обсудить с ним персонажей Диккенса.

– Почему вы, британцы, не способные сварить даже чашку достойного кофе, находите такими забавными эти имена? Свидлпайп, Господи Боже мой! Уэкфорд Сквирс! Ну, что за имечко – Уэкфорд Сквирс?

Шими не собирался взахлеб доказывать достоинства Диккенса, лежа на боку на широком куске бумажного кухонного полотенца, с обтянутым латексом пальцем Добера у себя в заднем проходе. Он назвал еще пару фамилий для ускорения процесса – Макчокамчайлд и сержант Базфаз – и сказал, что тоже недоумевает, почему они кого-то забавляют.

Но теперь Добер считает, что при каждой встрече должен потчевать его Памблчуком или Физзивигом. Если честно, у Шими есть для обсуждения темы поважнее. Например, как относиться к тому, что он стал мочиться реже прежнего или по крайней мере уже не боится описаться? Возможно ли, чтобы прежний недуг ушел без медицинского вмешательства?

Он заходит к доктору для короткой консультации. И плевать ему на деньги.

Добер хочет знать, произошли ли в обстоятельствах Шими существенные перемены.

– Умер мой брат.

– Вы были близки?

Сколько раз его будут об этом спрашивать?

– И да, и нет. Но разве близость как-то влияет на мочевой пузырь?

Добер чешет в голове.

– В случае большой близости я бы ожидал, что вы зачастите в туалет. Так действует большое горе. Нет близости – нет изменений. На вашем месте я бы вздохнул с облегчением.

– Я так и делаю, но это еще не все. Я завязал знакомство – не знаю, как еще это назвать, – с одной женщиной, хорошо знавшей моего брата. Она старше меня…

Добер бестактно роняет челюсть. Старше Шими Кар-мелли? Старше Шими Кармелли – и при этом объект романтического, пусть и не вызывающего эрекции, интереса?

Шими замечает интерес врача.

– Старики не кажутся стариками старикам.

Добер строит гримасу человека, не способного даже помыслить о том, чтобы обидеть пациента.

– В самую точку! – восторгается он. – Не возражаете, если я это запишу?

– Я не хочу сказать, что это получит развитие. Предпочел бы, чтобы и она относилась к этому так же. Откровенно говоря, я даже не уверен, что мы друг другу нравимся. Но для нас обоих это – способ сохранять связь с Эфраимом.

– С вашим братом?

– Да.

– Кем он был ей?

– Понятия не имею. Пытаюсь выяснить. Но меня занимает вопрос – его я вам и задаю, – может ли здесь быть какая-то связь.

– С беганием в туалет?

– С не таким частым беганием в туалет, как раньше.

– Повторяю, я бы ожидал противоположного. Волнение, возбуждение обычно чаще гоняют в туалет.

– Следуя вашей логике, я не взволнован и не возбужден.

– Или это, или вы говорите неправду.

– Зачем мне вас обманывать?

– Не меня, себя.

Шими закатывает глаза.

Добер косится на часы.

– В этой части вам не обязательно ко мне прислушиваться. Я не психотерапевт. Вы лучше разбираетесь в своих чувствах.

– Наверное, – кивает Шими, хотя на самом деле он в своих чувствах не разбирается.

– Натаниэль Уинкл! – выпаливает Добер на прощанье.

Еще одна проблема, ждущая решения, – ресторан. Не близится ли к закату его карьера гадателя на картах в «Фин Хо» – пусть он и занялся этим делом здесь уже на ее закате? Отчасти причина этого неудовольствия – домогательства вдовы Вольфшейм. Жизнь упростилась бы, если бы он вообще закончил с картами. «Я подал в отставку», – сказал бы он ей тогда. Но дело еще и в Берил Дьюзинбери. Вернее, в ее помощнице. Ему не нравится, что она донесла, что видела его за делом в «Фин Хо». Вдруг она опять туда наведается? Вдруг приведет с собой свою старую хозяйку? Он не смог бы внятно объяснить, почему его тревожит такая возможность. Почему он предпочел бы, чтобы Берил Дьюзинбери осталась в неведении насчет его занятия? В чем здесь вред? Не видит ли он в ней существо более высокого полета, слишком утонченное, чтобы знать, чем он промышляет на Финчли-роуд, когда цивилизованные мужчины его возраста уже читают в постели «Бесплодную землю»? Уж не считает ли он унижением для себя попасться там ей на глаза?

Но как же тогда Эфраим, сидевший в тюрьме, злоупотреблявший спиртным, валявшийся бог знает с кем в канаве, – как она смогла примириться с этим?

Все дело в обаянии, приходит к выводу он. Эфраим пользовался дурной славой, а Шими всего лишь скучен. «Фин Хо» уже не тот, как и весь остальной мир. Пусть он продолжает удивлять стариков и вдов своим умением одним взглядом читать колоду карт, все же трудно отрицать, что в эру вездесущих медиаиллюзионистов и прорицателей, преодолевающих время и пространство благодаря чуду видео и телевидения, в век торжества микрочипов, делающих за долю секунды то, чего старомодные исполнители вроде Шими не добились бы и за полстолетия, его манера крупнотоннажного прогнозирования вышла из моды. Мобильные телефоны позволяют заглянуть в будущее несравненно глубже, чем тысячи карточных колод. Настало время, когда посетители «Фин Хо» при его приближении к их столиком все чаще отворачиваются. Еще случается, что кто-нибудь изрядно подгулявший помашет двадцатифунтовой купюрой, подманивая его, и позволит разложить карты и предсказать судьбу среди тарелок с уткой по-пекински; но на нынешнюю публику сложнее произвести впечатление, и она так озабочена гигиеной, что скорее заплатит ему, чтобы он не приближался.

В результате он все чаще стоит без дела, не зная, чем заняться. Еще одно культурное изменение, перед которым не устоял «Фин Хо», – коллективное празднование дней рождения. Не меньше чем по пять раз за вечер ресторан замирает минимум на десять секунд, гаснет свет, вносят торт, официанты окружают столик виновника торжества и поют Happy Birthday. Шими ощущает молчаливый напор, требование присоединиться к остальным. Он, кстати, единственный, кто знает слова. Но для него присоединиться, конечно, категорически невозможно.

Ему еще везет: хозяин ресторана хорошо к нему относится и никогда не забывает позвать его за стол, за которым персонал подъедает под конец вечера все, что осталось. И неважно, насколько мало посетителей остались им довольны и скольким официанткам он помешал.

– Мой отец давал вам работу, я тоже так делаю, – говорит ему Раймонд Хо.

– Я не могу все время пользоваться вашей благотворительностью, – отвечает Шими.

– Это не благотворительность, а традиция.

Шими знает, что значит «традиция». Он – старейшина заведения теперь, когда отец Раймонда, тоже Раймонд, основатель ресторана, впоследствии сидевший спиной к кухне и смотревший невидящим взглядом на улицу, покинул этот мир уже не только душой, но и телом. Шими так же бесполезен, его чтят только за то, что он еще жив. Китайцам присуще глубокое уважение к почтенным летам. Ну, и к тем, кто, обитая над их ресторанами, не жалуется на запахи.

Ему давно надо было положить этому конец, но он все тянет. Работники ресторана с их непостижимым смехом и по-прежнему непонятным разговором заменяют ему семью. Ли Лин, трогавшей его пиджак и говорившей ему приятные слова, давно нет. Ее заменила другая Ли Лин, дочь первой, тоже находящая его забавным и так же по-сестрински трогающая его пиджак.

Поэтому ему стыдно, что он стыдится там работать.

И вот теперь, как будто мало всего остального для того, чтобы он не спал по ночам, снова возникла Ширли Цетлин.

«Давайте прогуляемся», – предложил ему, помнится, Ши скрипучим шепотом. Шими до сих пор чувствует запах шницеля у него изо рта. Они обедали за соседними столиками в кафе «Буковель» недалеко от станции подземки «Свисс Коттедж». Шими нравился «Буковель» – не столько из-за еды, сколько из-за звучавших там языков. К их числу не относился язык психиатрии, на котором бегло говорили многие завсегдатаи «Буковеля», – его Шими не воспринимал, потому что не верил в психологические объяснения чего бы то ни было; но ему с лихвой хватало русского, венгерского, немецкого с венецианским акцентом, чешского, а также того унылого карпатского диалекта, на котором его мать когда-то тщетно пыталась побороть его тревоги. Если «Буковель» оставался пристанищем беженцев и с 1930-х годов, когда он открыл свои двери, давал видимость утешения многим лишенным всякого имущества людям со всей Европы, то для Шими, лондонского лишенца, он играл противоположную роль: там он воображал, что очутился дома, среди сумрачных лесов и голых скал, о которых судачили вокруг него. Неважно, говорил ли с кем-либо он сам. Достаточно было просто слушать. Собственно, так было даже лучше. Заговоришь с кем-нибудь – не избежишь недопонимания.

Ши Цетлин и Шими раскланивались, не более того, общность их интересов исчерпывалась местным шницелем. Цетлин носил шарф футбольного болельщика и летал в Лас-Вегас, где глазел на Барбру Стрейзанд. На улице он разглядывал женщин с головы до ног и не стеснялся попросить об услуге незнакомца вроде Шими Кармелли.

«Не пройдетесь со мной?» – больше этих четырех слов они раньше друг другу не говорили.

Шими был склонен отказаться, но помешало воспитание. Цетлин изложил свое желание одной фразой. Ему захотелось, чтобы Шими избавил его от жены. Первоначально – на один вечер, дальше видно будет. Он, разумеется, представил это не совсем так. Взяв Шими под руку в старой европейской манере, он поведал о мечте своей жены научиться гадать по картам и, главное, о восхищении, которое та питала к Шими-гадателю. Он достал из портмоне ее фотографию. Это она, Ширли. Странно, что раньше Шими не замечал ее в «Фин Хо», учитывая то, как сильно она им заинтересовалась. Возможно, это интерес к рагу с лапшой? Нет, именно к нему, к Шими. Не согласится ли он дать ей несколько уроков? Ну, или по крайней мере сводить ее поужинать – у Цетлина было даже заготовлено предложение времени и места – и побеседовать с ней об этом? Естественно, не бесплатно (хотя правила приличия не подразумевали обсуждения денег с ней самой).

Шими не поверил ни единому слову. Ширли Цетлин он, разумеется, замечал и слышал. Чрезвычайно полногрудая, прямо как баварская официантка, она носила блузки с низким вырезом, как на пивном фестивале, и прерывала собственную болтовню громким хохотом, как будто не могла дождаться, пока кто-то сочтет ее такой забавной, какой она находила сама себя. Она значительно обгоняла в этой гонке своего мужа, что не мешало ей иметь множество друзей и воздыхателей. Оставался, впрочем, вопрос: что добавит гадание на картах к ее набору прелестей?

Но иногда недоверчивый мужчина инстинктивно – и исключительно потому, что наскучил сам себе, – поступает наперекор собственному характеру. Возможно, в ту неделю он почувствовал себя еще более одиноким, чем обычно. Возможно, в нем теплилась надежда, что он ошибается и что на самом деле Ширли Цетлин – его поклонница. Возможно, питание в «Буковеле» требовало от него лояльности к Ши.

Так или иначе, они встретились в уютном итальянском ресторанчике в Челси. На ней была особенная блузка для наклонов вперед; Шими начал с пространного и подробного рассказа об искусстве гадания на картах: зародившись в Китае, оно приобрело свой нынешний вид в Южной Европе, где особенно популярно в Италии: итальянкам хочется узнавать о своих будущих ухажерах и мужьях. Возможно, он взял не самую верную начальную ноту. Ширли Цетлин убрала со стола содержимое своей блузки, села как можно дальше в кресле и зевнула.

– Это у вас единственная тема для разговора? – осведомилась она.

Шими отпрянул, как будто его ударили.

– Мне сложно не прийти к выводу, – сказал он после десяти минут враждебного молчания, на протяжения которых она не отрывала глаз от винной карты, – что на самом деле вам безразлично то, чем я занимаюсь. Напрашивается вывод, что вы находитесь здесь под влиянием ошибочного впечатления.

– Ши говорил, что я вам нравлюсь.

– Нравитесь мне?..

– И что вы могли бы взять для нас билеты на Барбру Стрейзанд.

– Ради этого вы способны поступиться честью?

– Осторожно, не вообразите лишнего.

– Поверьте, я ничего не вообразил, – заверил ее Шими.

Оба смахивали сейчас на хищников, глазеющих друг на друга в джунглях. Оба ждали, кто ударит первым.

Шими не исключал, что никогда еще в своей взрослой жизни Ширли Цетлин так долго не воздерживалась от смеха.

В конце концов ей пришлось первой вскочить в приступе манерного негодования.

– Я убью мужа! – пообещала она.

– Убейте его и от моего имени. Полагаю, он прибег к этой хитрости, чтобы провести время с любовницей.

Дальнейшего Шими никак не ожидал. Ширли Цетлин упала в свое кресло, закрыла ладонями лицо и разрыдалась.

Ставни в душе у Шими задрожали от порыва холодного ветра. Впоследствии он часто думал о том, как поступили бы на его месте другие мужчины. Заключили бы ее в объятия? Просили бы прощения, несмотря на то, что первый безжалостный удар нанесла от смертельной скуки она сама (до какой степени, по ее мнению, было скучно ему)? Похлопали бы ее по руке? Похвалили бы ее блузку? Сказали бы, что на свете есть мужья похуже Ши? И что некоторые мужчины носят женское нижнее белье?

Но он ничего подобного не совершил. «Похоже, моя черствость превосходит даже мою неловкость», – подумалось ему.

Так он и сидел, неподвижный и бесстрастный, пока лились ее слезы; в конце концов метрдотель посоветовал ему увезти леди домой.

– Вызовите для нее такси, – попросил Шими.

Это было равносильно действиям по удалению из помещения мертвого животного.

Он безмолвно посадил ее в такси и прошел пешком несколько миль до своего дома.

В своей ванной он долго соскребал с себя эту ночь.

Но не забыл ни одного ее мгновения.

И вот теперь ей вздумалось посмотреть, как он выполняет карточные фокусы на приеме у вдовы Вольфшейм.

6

План Принцессы поменялся.

– Думаю, вам пора ко мне, – говорит она ему.

Он не уверен, что правильно ее понял. Для чего? Посидеть с ней рядом? Очутиться у нее в объятиях? Переехать к ней?

– Вы хотите сказать?..

– Что тут непонятного? Зачем вы притворяетесь глухим?

– В каком смысле «к вам»?

– В мой дом. Немного пожить.

Шими все еще не вполне понимает, что все это значит.

Смеясь над его замешательством, она широко раскидывает руки, превращая свою расшитую шаль в сеть.

– Вижу, о чем вы думаете… Как воспротивиться соблазну женщины-паука? Надо сказать, большинство мужчин даже не пытается.

Шими не собирается возражать, что он – не большинство, вместо этого он склоняет голову, признавая ее могущество.

– Можете не сомневаться, – продолжает она, – вам не грозит опасность быть съеденным заживо.

– А что мне грозит?

– Это большой вопрос.

– Как вы относитесь к внимательному осмотру?

– С тревогой, но могу стерпеть.

– К сарказму?

– Только рад послужить поводом для него.

– К допросу?

– Начинаю к нему привыкать.

– Тогда вам нечего опасаться.

– У нас нет причин менять наши рабочие правила. Осмотр и допрос прекрасно получается проводить прямо здесь. Внутри тоже есть приятное помещение.

«Здесь» – это Ридженс-парк, то же самое кафе. Они давно освоились с персоналом, персонал – с ними.

– Хорошего вам дня, – напутствует их официантка – итальянка, когда они поднимаются, чтобы уйти. – Надеюсь, вы довольны вашим уикендом, – говорит она же, когда они возвращаются.

– Для меня их ожидания – невыносимый стресс, – жалуется Принцесса. – Насколько хорошим может быть день? Может, сказать ей, что я совершенно не довольна уикендом? Мне скоро сто лет. Чудо, что я вообще дожила до уикенда.

Их разговор слышит официантка-полька.

– Чудесно, что у вас выдался хороший уикенд.

– Скоро у меня не хватит на них терпения, – говорит Принцесса.

Шими постепенно привыкает к ее манере.

– У них наилучшие побуждения, – предупреждает он.

Принцесса удивленно пятится.

– Вам не идет понимание других.

– В таком случае рад, что у меня его кот наплакал.

«Не то что у Эфраима», имеет он в виду, но она знает, что он имеет в виду.

– У нас на двоих столько же симпатии к другим, сколько, скажем, наберется в сердце у комара.

– Тем не менее мы существуем.

– Как это понимать?

– Мы дожили до зрелого пожилого возраста.

– Разве кто-то утверждает, что сострадание имеет какое-то отношение к продлению жизни?

– Да, мой врач. По его словам, доброе сердце живет дольше. Один знакомый (он имеет в виду вдову Вольфшейм) дарит мне магнитики для холодильника, на которых написано: тот, для кого на первом месте другие, отличается стойкостью.

– Магнитики греют ваш холодильник?

Он улыбается и вместо ответа продолжает:

– А еще я читал, что другой способ дольше прожить – завести домашнего питомца.

– А как же горе по умершему питомцу?

Он вздыхает.

– Думаю, тот мой знакомый сказал бы, что это не в счет.

– Не сомневаюсь, что она сказала бы именно так.

– С чего вы взяли, что это она?

– Мужчины не дарят друг другу магнитики на холодильник. О продолжительности жизни друг друга они тоже не заботятся. Что скажете о вашем?

– ?..

– О вашем горе по питомцу.

– Долго рассказывать. Луна выглянет до того, как я закончу.

– Тогда пойдемте ко мне в квартиру. Там теплее.

Они по очереди сетуют на холод, как будто выделяемого ими вдвоем тепла хватает на согревание только кого-то одного. Нынче ее очередь зябнуть.

Он напрягается при слове «квартира». Раньше она его не употребляла. Он думал, что она проживает в особняке.

– Зачем нам теплая квартира? Можно поплотнее одеться.

– Не представляю вас одетым еще плотнее. Вы и так похожи на медведя.

Он улыбается. Птица и медведь. Это не первая его улыбка за сегодня.

– Мне нравится здесь, на воздухе.

– Опишите.

– В каком смысле?

– Если вы говорите, что вам здесь нравится, то извольте объяснить, где это «здесь». Как называется дерево, под которым мы сидим? Что это там за облако? Вы когда-нибудь смотрите на небо? Вы хоть знаете, что там, вверху, есть небо? Ответьте, не глядя вниз, что у нас под ногами: трава, гравий, персидский ковер? Из чего сделан стол, за которым мы сидим? Какой запах вы вдыхаете? Что слышите? Что это за птица?

– Мне нравится находиться ЗДЕСЬ – что в этом плохого? Держу пари, это дерево не смогло бы вам ответить, где оно стоит. Это не значит, что ему не нравится здесь произрастать. Не все надо переводить в слова. Не все надо знать, чтобы все чувствовать.

– Так говорил Эфраим.

– Мы все-таки братья.

– Вы слишком разные. Мы обращаете всю вашу недюжинную энергию на себя, Эфраим обращал свою, тоже недюжинную, на других. Он заслуживал гораздо большего, чем вы.

– Чего я лишен, так это добродетели спасения.

– Что вы называете добродетелью спасения?

– То же самое, что и вы. Добродетель спасать чужие жизни.

Или по меньшей мере добродетель пытаться делать это, думает он, опять переносясь в Литтл-Стэнмор, к их обессиленной матери, дрожмя дрожащей в их доме, исполненном страха.

– Вы посерьезнели, – замечает Принцесса. – Он вас спас?

– Нет. Но он спас бы нашу мать, если бы смог.

– Разве не все мальчики хотят спасать своих матерей?

– Чтобы ответить, мне пришлось бы прожить новую жизнь. А потом еще одну, чтобы себя покарать.

– О, это ваше любимое времяпрепровождение. Но спасать жизни – это еще не все. Не менее важно спасти свою собственную жизнь. Может, даже более. В этом была суть наших с Эфраимом споров. Он отказывался спасать самого себя.

– От чего?

– От своих демонов. Например, от алкоголя…

– Я думал, он завязал.

– Да, но на нем стояла Каинова печать. Он помогал другим достигать того, чего достиг сам. Но считать себя бросившим пить – это еще не освобождение от пьянства. Себя он так и не освободил.

– В ваших словах слышна горечь, – говорит Шими. – Может, у его сущности спасителя была оборотная сторона? Возможно, он подвел вас?

Принцесса смотрит на него с сумрачной властностью. Шими кажется, что на него глядит ястреб. Но она слышит вдали какие-то еще звуки.

Сейчас самое время спросить о главном, решает он.

– Он был вашим возлюбленным?

– Что, если я отвечу, что не помню?

– Я вам не поверю.

– Негалантно с вашей стороны.

– Для меня на первом месте честь брата. Не хочу, чтобы он был предан забвению в качестве возлюбленного.

Если он добивался от нее горечи, то получает желаемое: она горько усмехается.

– На вашем месте я бы не слишком об этом беспокоилась. Есть много людей, которые никогда его не забудут. Сами видели, сколько их набилось в часовню.

– Вы говорите и о женщинах, и о мужчинах?

Она пожимает плечами.

– Это меня больше не тревожит. Не неразборчивость меня удручала, а расточительство. Ему ничего не было нужно для себя самого. Расточительство утомило его – морально. Ему не нравилось, как он жил. Он не нравился сам себе.

– Должен ли я понять это так, что он не нравился себе после того, как стал вашим возлюбленным?

– Понимайте, как хотите. Повторю то, что уже сказала: я не помню.

– Вы говорили мне о других любовниках.

– Только о тех, кого помню.

– От чего зависит, кого вы помните, а кого нет?

У нее туманится взгляд, вся она становится какой-то невесомой. Шими решает воспользоваться моментом.

– Как он спас вашего сына?

Она медленно запрокидывает голову и смотрит в небо. Там темные, грузные тучи устроили охоту на легкие облачка, гоня их за горизонт. Сейчас небо не располагает к благодушию. Шими опускает глаза, теперь он разглядывает изгиб горла Принцессы. Должно быть, некогда она была чаровницей, снова думает он. Повезло Эфраиму. Или не повезло.

Она долго не нарушает молчания.

– О чем вы только что меня спрашивали? – интересуется она, опомнившись.

– Как он спас вашего сына?

Кажется, она намеревалась взлететь и исчезнуть в вышине, но передумывает и наклоняется к Шими. Это очевидная провокация, это похоже на приглашение к поцелую. Или она напрашивается на оплеуху?

Зато у нее появился определенный ответ на его вопрос.

– Он продемонстрировал ему любовь.