Текст книги "Немного пожить"

3

Поскольку ее сыновья фотографируют ресторан / банкетный зал «Фин Хо», Принцесса принимает решение устроить банкет для знакомства всех со всеми именно там.

Шими удивлен, что она твердо решила осуществить свое намерение. Он думал, что оно было всего лишь спонтанной реакцией на сыновью назойливость и уже назавтра будет предано забвению.

– Это далеко не так, – настаивает она. – Я жду не дождусь, чтобы похвастаться, представить вас голодному поколению.

– В качестве кого? Как приманку?

– Что-нибудь придумаю. Как вы отнесетесь к тому, чтобы быть представленным моим суженым?

– Судите сами.

Раймонд Хо предложил для банкета самый большой свой круглый стол в отдельном зале и пообещал накрыть его так, что все ахнут. Он интересуется, выступит ли перед гостями Шими. Шими отвечает, что последний его подход к картам завершился обмороком на полу в чужом бальном зале, после чего врач посоветовал ему больше не заигрывать с судьбой. Кроме того, намечается его знакомство с родней женщины, с которой он «проводит время» – он доволен найденным выражением: в нем есть даже что-то смутно китайское; его задача – произвести на всех хорошее впечатление и блеснуть беседой.

– Наверное, о картах лучше даже не упоминать, Раймонд.

Раймонд чешет в затылке и переходит к теме кулинарных фантазий. Шими уже обсудил угощение с Берил Дьюзинбери, сказавшей, что не знает и знать не желает, что едят ее дети и их дети. Будут есть, что им предложат, – или не будут. «У меня самой слабость к кисло-сладкой свинине с сингапурской лапшой», – уточняет она, но оговаривается, что давно не ела в китайском ресторане и не исключает, что меню могло измениться. Шими заверяет ее, что по знакомству обеспечит ей кисло-сладкую свинину.

Решено, что они с Шими придут минимум за полчаса до остальных. В отличие от вдовьего бала, с ним будет она, и ему не придется принимать таблетки.

– Вы сядете справа от меня, – говорит она. – Остальные пусть садятся, как хотят. Я назначила всем разное время: не хочу, чтобы нагрянули все сразу. Так мне будет легче вспомнить, кто есть кто.

В этот вечер она – Джоан Кроуфорд, на зависть суровая в иссиня-черном боа, которого хватило бы, чтобы закутаться, самому Мефистофелю. Воды реки Стикс были не краснее от крови, чем ее губы – от помады. Не доверяя своим волосам, она придавила их сдвинутой набок меховой казацкой папахой.

– Лучше обойдитесь без вашей, – предупреждает она Шими. – Нам не нужно выглядеть близнецами.

– Вы очень стараетесь, – сказал Шими, когда она впервые предстала перед ним в этом наряде. – Это ведь всего лишь родня.

– Родня, но не «всего лишь». Мои мальчуганы уже лет десять лет пытаются выцарапать у меня доверенность, а я неизменно напоминаю им, с кем они имеют дело: «Не пристраивайтесь, вам меня не трахнуть, парни».

Шими не помнил, из какого фильма взята цитата, но смысл уловил.

Он тоже оделся с намерением произвести сильное впечатление.

– Мне бы тоже хотелось, чтобы вы явились в бабочке, как на концерт Горовица, но нельзя ли постараться чуть меньше смахивать на висельника? – попросила она. – Лучше подумайте, в каком виде вы пошли бы слушать фортепьяно Падеревского.

Не ограничиваясь словами, она выдает ему фрак, в котором когда-то выступал какой-то малоизвестный пианист; запамятовав имя, она со спокойной совестью утверждает, что фрак носил сам Падеревский. Перед выходом из дому она взъерошивает ему волосы.

– Вообразите себя рыжим, – предлагает она. – Прикиньтесь польским маэстро. Изрыгайте пламя. Мои сыновья воображают, что стоят по другую сторону непреодолимого политического водоема, но на самом деле они, как все политики нашей страны, – «маленькие англичане», приходящие в смятение в присутствии континентального гения.

Случайно или намеренно, но Сэнди и Пет приходят вместе. Принцесса приготовила Шими к знакомству с ними, предложив представить, что перед ним Лорел и Харди.

– Кто из них кто?

– Вы не знаете, как выглядят Лорел и Харди?

– Конечно, знаю. Я не знаю другого: который из ваших сыновей Лорел, а который Харди.

– Лорел слащавый, а угрюмый – это…

– Нет, их имена и роли.

– Сами разберетесь.

Шими знает, что ее сыновья уже в пенсионном возрасте, но при виде их во плоти он сильно удивлен. Неважно, кто из них Лорел, кто Харди, – оба выглядят старше своей матери. Он считает, что уже видел их раньше, не зная, кто это, – шагающими по Финчли-роуд с непреклонностью судебных приставов. Теперь он вынужден заключить, что причиной их появления служил он сам. Проведя большую часть жизни в подполье, он плохо разбирался в происходящем в верхнем мире. Не имея никаких политических предпочтений, он льстит себе мыслью, что они стали такими разными благодаря подозрениям, которые у них вызвал он, Шими. Но политическая девственность не позволяет ему провести между ними идеологическое различие.

– Я Шими Кармелли, – представляется он, пожимая обоим руку. – Ваша мать рассказала мне о вас, но я отказываюсь определить по вашему облику, кто реакционер, кто революционер.

– Ну, я не реакционер, – предупреждает Стэн Лорел.

– А я не революционер, – вторит ему Оливер Харди.

– Благодарю за подсказки, – говорит Шими.

– А какие политические воззрения у вас? – осведомляется Сэнди. Он хотел оглядеть Шими с головы до ног, но не может оторвать взгляда от его галстука-бабочки музыканта-виртуоза и от снятого с Падеревского фрака.

– Я анархист, – заявляет Шими, памятуя об инструкциях Принцессы. – Но, правда, не бомбист.

Все трое обмениваются тухлыми улыбками. Не зная, что еще сказать, они облегченно вздыхают, когда Принцесса манит Шими к себе.

– Как считаете, надо попросить открыть окна? – спрашивает она шепотом. – От присутствия этой парочки становится душно.

– Знаю, вы так говорите, чтобы скрыть, как вы ими гордитесь, – шепчет в ответ Шими.

Она бормочет ему на ухо что-то невнятное. Потом до него доходит: она специально несет вздор, чтобы картиной этой неподобающей близости досадить своим сыновьям. Уж не дует ли шалунья ему в ушко?

Шими раздумывает, не следует ли ему в порядке взаимности сделать то же самое. Он стоит вплотную к ней, кивая, улыбаясь, смеясь над ее невнятицей.

Обоим по-настоящему смешно: происходящее – отменная метафора их отношений.

И именно их веселье по-настоящему досаждает братьям.

Шими их даже жаль. То еще удовольствие – наблюдать, как ваша мать ласкается с мужчиной, который вам не отец. Как бы чувствовал себя на их месте он? Он представляет себе Принцессу с Эфраимом. Вот как бы он себя чувствовал!

Он опять встает и подходит к братьям, по очереди наклоняющимся, чтобы поцеловать мать.

– Ты прямо сияешь, – говорит Сэнди.

– Царственный вид, – добавляет Пет.

– А у вас обоих вид поношенный, – сообщает она им. – Надеюсь, вас не слишком тяготят государственные обязанности. Или по крайней мере телевидение.

– Меня не было на телеэкране целых две недели, – хвастается Пет.

– Повезло, – отвечает Принцесса. – Неделю не видеть тебя в жилетке!

Ли Лин – младшая обносит всех коктейлями.

– Любимый мужчина моей матери, – говорит она, трогая за рукав Шими.

Шими предпочел бы, чтобы обошлось без этого. Братья переглядываются. Все ясно, у этого типа привычка увиваться за чужими матерями.

– Мать говорит, что вы занимаетесь импортом, – заводит разговор Сэнди.

– Занимался.

– Что вы импортировали?

– Игры.

– Видеоигры?

– Кое-что более примитивное.

Шими спохватывается, что снова дал маху. Уж не выставил ли он себя дикарем?

– А еще вы играете в карты, – подсказывает Пен.

Шими обращает внимание, что Пен, говоря, запрокидывает и отводит голову, как воспитанный пес, не принимающий низкокачественное печенье.

– Я не играю. Это так, для собственного развлечения. А еще, чтобы потренировать руку, я иногда практикую на благотворительных вечерах старинное искусство гадания на картах.

Это максимум, что он скажет. Пусть теперь покажут свое невежество. Слово за ними, пускай задают вопросы.

– Я подарил одному из внуков на Рождество колоду карт Таро, – говорит Пен, глядя в потолок. – Это что-то похожее?

– Нет, это не для детей.

– А у вас самого есть семья? – спрашивает Сэнди.

– Я никогда не был женат, – отвечает Шими, раздумывая, говорить ли, что у него был брат Эфраим, которого они, скорее всего, встречали. Решено промолчать. Им может не понравиться мысль, что их мать кочует между братьями.

– Веселый холостяк? – смеется Сэнди, открывая сразу дюжину ловушек[26]26
  Игра слов: gay по-английски – и «веселый», и «гомосексуалист».


[Закрыть].

Шими пожимает плечами. Так легко его не поймать.

– Не встретили подходящую женщину? – напирает Пен.

Не встретил, черт бы меня побрал, думает Шими. Черт бы меня побрал, если не встретил, думает он.

– Я приверженец частной жизни, – говорит он вслух. – Я сохраняю себя для себя самого.

– В таком случае, должно быть нелегко – после такого длительного времени – привыкать к обществу другого человека.

– Все зависит от другого человека.

Все трое оглядываются на Принцессу, изучающую меню. До слуха Шими доносится ее голос: она спрашивает официанта, подадут ли кисло-сладкую свинину с сингапурской лапшой.

– Ваша мать, – говорит Шими, набравшись решимости, – чрезвычайно умная, тактичная и проницательная женщина. Она замечательно владеет искусством… – Он ищет подходящее слово и чуть было не произносит «сожительства». – Искусством проживания. – Он спохватывается, что это словечко из сферы торговли недвижимостью способно сильнее всего их напугать. – Я говорю о приспособлении. Мы очень хорошо понимаем друг друга. Я бесконечно восхищаюсь ею. Мы очень ценим беседу. Это для нас то же самое, что для вас, молодежи, физические упражнения. Полагаю, вы оба ходите в какой-нибудь тренажерный зал в Вестминстере. Благодаря беседе наши двигатели не глохнут. Мы помогаем друг другу словесно. Более того, она меня смешит.

– Наша мать вас смешит!..

– Именно, а вас разве нет?

Они смущены прямым вопросом. Пен возвращает голову в прямое положение, Сэнди, стоявший с надутыми щеками, выпускает воздух.

– Тогда дело, наверное, в моем собственном чувстве юмора, – предполагает Шими. – Шутки у нее, конечно, адские. Трудно было, наверное, расти под такой аккомпанемент. Мне повезло, я поздно с ними познакомился.

– Прошу прощения, но у вашего позднего знакомства с ней есть и недостаток, – говорит Пен. – Возможно, вы упустили время, когда могли дать друг другу лучшее, чем располагали.

– Мы считаем, что находимся в наилучшем возрасте, чтобы наслаждаться словесной дружбой.

– Дело не столько в словесной составляющей… – начинает Сэнди.

Шими таращит глаза. «Вы меня шокируете», – говорит выражение его лица.

Сэнди трогает его за руку.

– Я не это имел в виду.

– Думаю, Сэнди хотел сказать… – начинает Пен, но не может связно формулировать мысль Сэнди.

Шими сам приходит обоим на помощь.

– Кто будет за нами ухаживать в случае болезни? Конкретнее, кто приглядит за мной? Я признателен вам за заботу, но у меня есть средства, чтобы не оказаться обузой для вашей матери… или для вас.

Тут накатывается вторая волна гостей – дети детей, отпрыски Лорела и Харди, привычное к изобилию избалованное поколение, такие же неуверенные, зачем они здесь, как их бабка – в том, кто они такие. По тому, как они реагируют на него, как представляются, как кланяются чуть ли не в пояс, отчетливо представляясь, как, улыбаясь, не перестают его разглядывать, Шими понимает, что они исполняют долг перед своими отцами, умельцами вербовать избирателей среди тугоухих обитателей домов престарелых.

– Шими Кармелли, – говорит он всем по очереди, протягивая руку, которую они принимают, как через решетку в зоопарке.

Я для них как последняя гигантская панда, доживающая в неволе свой долгий век, думает Шими. Они пришли посмотреть, как я буду спариваться с их бабушкой.

Для Шими они сами – обитатели зоопарка, скользкие, ухоженные; мужчины сияют, как аллигаторы, женщины великолепны и, как черные фламинго, принимают позы одна лучше другой. Настя, фотографирующая все на мобильный телефон, забывает закрывать разинутый от восторга рот. Принцесса обмахивается своим боа.

– Бедное дитя, она сама не своя от восторга! – говорит она Шими. – Она может рассказать о дизайнерах любой пары обуви и любой сумочки. Здесь есть люди, которых они видит в дневных телепрограммах.

То, что все друг с другом знакомы, неудивительно: недаром они родственники. Но Шими, наблюдающий за их объятиями и поцелуями, поражен тем, что они близки также и профессионально. «Как оно?» – звучит то и дело, и никому не приходится уточнять, о чем, собственно, речь. Новости по большей части хорошие: «Нет, да, все отлично». В зале витает легкое бахвальство.

Его снова подзывает Принцесса.

– Все они – наше будущее, – говорит она, не возражая, если ее услышат. – Разве вы не рады, что мы его лишены?

– У меня нет слов для описания того, что я вижу, – вторит ей Шими. – Это другая страна.

– Нет, та же самая. Просто вы слишком долго отсутствовали. Раз вы тут, смиритесь. Больше не пускайтесь в бега.

– Не собираюсь.

Он запускает руку в оперение ее боа и сжимает ей плечо. Его печалит ее худоба. Они редко касаются друг друга, чтобы избежать подобных мыслей.

– Может, поесть перед сообщением? – спрашивает она его.

– Не знал, что мы будет что-то сообщать.

– Тогда едим!

Она стучит по столу ножом.

– Всем сесть! – командует она. – Спасибо вам за равнодушие к тому, что я не знаю, кто вы такие.

Все, что говорится или не говорится в следующие сорок пять минут, Шими, преодолев свою избыточную памятливость, успешно забудет. По его мнению, дальнейшего достаточно для того, чтобы повлиять на надежды всей его взрослой жизни и очистить всю матрицу его памяти.

– Вот и он, – шепчет Принцесса, как будто Шими кого-то ждал, хотя он никого не ждал. К столу с немного виноватым видом подходит, ведомый Раймондом, широко улыбающийся пожилой господин. Все, кроме Шими, хорошо его знают; даже Шими кое-что о нем известно. Что в нем узнаваемого? Форма лица? Смуглая кожа? Усмешка?

Он наклоняется к Принцессе, которую называет «мамой», для поцелуя, Шими он приветствует уважительным кивком.

– Я Тахан, – говорит он.

– Этого я знаю, – объявляет Принцесса. – Этой мой последний, единственный, на кого вам есть смысл потратить время. Он – сын Эфраима. Тахан, познакомься с Шими, твоим дядей.

4

По прошествии двенадцати месяцев, пока читался поминальный кадиш по его жене, Маноло Кармелли отправился с сыновьями на кладбище, снимать покрывало с надгробья. Это был простой камень с именем умершей на английском и на иврите, с датами рождения и смерти и с именами трех ее осиротевших мужчин. Дорогая жена такого-то, незабвенная мать таких-то.

Церемония тоже была простая: молитва на иврите, короткий рассказ Маноло о любимой, объятья родственников. Шими и Эфраим прошли вдоль строя своих теток и приняли объятия от них. Это было как покаяние. В чем состоял их грех? За Эфраима Шими не мог быть уверен, но себя самого чувствовал грешником. По его лицу текли слезы теток, и он не пытался их вытереть. Пусть прожгут дыры на его лице.

Когда они ушли, ощущение было такое, будто мать оставила семью во второй раз. Раньше Шими не знал, что в душе у него может зиять такое опустевшее, обнуленное место.

Маноло стоял, обнимая за плечи обоих сыновей – да, даже Шими. Они вместе слышали, как закрываются ворота, как стихают вдали голоса.

– Хочу немного посидеть тихо вместе с вами, – сказал он.

Напротив стояла простая деревянная скамейка, но он захотел, чтобы они сели втроем прямо на могилу.

– Холодно, знаю, – сказал он и не стал добавлять: «Представьте, каково ей».

Тепло поднимается вверх, подумалось Шими, а холод, значит, опускается вниз? Говорят, в центре Земли полыхает огонь, но падает ли температура по мере опускания так далеко вниз? И как далеко опустилась она?

Мальчики сидели неподвижно, соприкасаясь плечами. В окружении камней словно окаменели они сами. Еще два немых жертвоприношения на могиле Сони Кармелли.

Ни цветов, ни барельефов, ни колоколов, ни птиц, ни иллюзии воскрешения – ничего. Смерть есть смерть. Шими казалось, что он тоже при смерти. Общество отца и брата только усугубляло его одиночество. Кому хочется напоминаний, что никто не может никому помочь?

– Ты в порядке, папа? – спросил Эфраим.

Маноло долго не отвечал. Потом он сказал: «Нет. И не уверен, что буду. Но вы-то как? Про вас забыли, мне очень жаль. Я не думал, что вы захотите увидеть меня в таком жалком состоянии».

Шими хотелось сказать отцу: «Мы могли бы помочь». Но вместо него это сказал Эфраим.

Маноло покачал головой.

– Вы двое были для нее всем. Если бы мы чаще виделись, то это было бы напоминанием мне о том, что потерял ее. Она жила ради вас. Она бы не отпускала вас от себя всю войну, а потом еще лет сто, если бы смогла. Она заперлась бы вместе с вами и выключила бы свет. «Если с мальчиками что-то случится, это меня убьет», – говорила она. Ничего не случилось, но она все равно умерла. Где же справедливость?

– Нет никакой справедливости, – сказал Шими.

Маноло не обратил на него внимания. Шими мог болтать что ему вздумается.

Эфраим спросил, не поступал ли он плохо, проводя так много времени вне дома? Не усугубляло ли это ее тревоги?

– Да, усугубляло, но она понимала, что такова участь матери. «Знаешь, – говорила она, – иногда мне кажется, что я сбиваю немецкие самолеты вместе с ним. Он – это я, но без моих страхов. Иметь ребенка – это такая честь. Страшная, но честь. Тебя становится больше, чем было». Я думал, что я ее не понимаю, потому что мне надоедали такие ее речи. Я считал, что так она превращает семью в цепь с множеством слабых звеньев. Эта цепь могла порваться во многих местах. Но нет, я ее понимал. Иметь ребенка – значит множить себя. Если у тебя есть ребенок, ты повторяешься раз десять.

Шими не сказал – он не сказал тысячи вещей, но, в частности, вот этого: «Значит, я умножил бы ее больше, если бы тоже убегал ночью с игрушечным ружьем, а не…»

Но Маноло услышал его мысли. Есть другой способ умножиться, имея ребенка: это дает способность обнаруживать невыражаемое. Как и любовь, это делает тебя медиумом. Только любовь можно выключить или переключить, а это – нет. Приходилось слушать – и каменеть. Маноло говорил в основном о своей жене: она слышала чувства и страхи своих сыновей лучше, чем он. Что-то такое было у нее в крови. Но и он кое-что слышал. Может, маловато – и не все, что слышал, ему нравилось, – но все-таки… Он был родителем, но не полностью. Он мог заткнуть уши. Он был отцом.

Но в тот день он слышал то, о чем Шими молчал, ежась на холоде, сдерживая слезы, не выдавая своих чувств. Маноло любил Эфраима гораздо сильнее, чем Шими, но в память о своей бедной умершей жене он старался услышать отчаяние Шими. И в память о своей бедной умершей жене жалел, что не любил его сильнее.

– Ваша мать говорила не только о дикости, – задумчиво сказал он. – Для нее было приключением даже просто задуматься о том, что происходило у вас в головах. «Кто эти мальчики? – спрашивала она меня. – Какое чудо, что мы их сделали!» Она была из тех женщин, кто рожден для материнства. Она была неорганизованной, часто терялась во времени, в отличие от многих матерей, не знала наизусть вашего расписания, не всегда вовремя вас кормила и обстирывала. Эффективность была не в ее стиле. Это я в ней и любил. Она никогда не была целостной, ей самой требовалась мать, а лучше отец. Но ей нравилась мысль о своем перезапуске в вас, в том, чтобы открыть в вас себя, даже стать кем-то еще. «Для этих мальчиков я стала лучше, – говорила она мне. – Не знаю, кого ты видел во мне вначале, но теперь тебе стоит увидеть во мне гораздо больше». Я так и делал. Я любил ее вдвое больше за то, что изнутри она была матерью.

Они сидели долго, пока не стемнело. Даже если замерзли – что с того.

Через некоторое время, оттого, наверное, что отзвуки замороженного горя сыновей стали невыносимо громкими, или оттого, что он не смог дальше жить со своим собственным горем, Маноло исчез в ночи.

Независимо от того, что с ним стало, Шими и Эфраим не переставали обсуждать сказанное им. Правду ли он говорил об их матери? Им она казалась несмелой, почти отсутствующей матерью. Да, она была любящей, даже обожающей их матерью, но только когда спохватывалась, когда у нее получалось забыть свои тревоги – все эти страхи, всю эту уязвимость, боязнь своей материнской непригодности; кто бы мог точно ответить, что это было? Возможно, память о карпатских волках. Они не жаловались, не посмели бы жаловаться на нее друг другу – особенно теперь, увидев ледяной бесчувственный саркофаг, в который она легла. Но примкнуть к чрезмерному отцовскому панегирику материнству было превыше их сил. Им казалось, что материнство было для нее неверным путем, что по натуре она была робкой одиночкой и что была бы счастливее, не умножая себя. Человек не обязан расширяться во все стороны. Существует такая вещь, как самодостаточность. Своей самодостаточности не следует стыдиться. Может, она обманывала мужа, щадя его чувства? Или он сам лгал, говоря все это им, щадя их чувства?

– Правда это или нет, но сам я не осмелюсь завести детей, – говорил Эфраим.

– Это ты сейчас так говоришь, – возражал ему Шими. – Я тоже сейчас ни на что не осмелился бы. Разница в том, что ТЫ рано или поздно передумаешь. Память о ней померкнет, и ты опять станешь собой – полюбишь жизнь. Я тебя знаю, Эфраим. Я видел, как ты уходил в мир с любовью к ветру, хлеставшему тебе в лицо. Сколько раз ты вытаскивал меня из постели с криком: «Вставай, вставай! Ты все проспишь, ты пропустишь день!» И сколько раз я советовал тебе, куда его засунуть, твой день?

– Какая здесь связь? Я люблю жить ради самой жизни, а не для того, чтобы передать ее кому-то еще. Хочу ли я вытаскивать из постели кого-то еще, чтобы и он не пропустил день? С меня довольно, что я пробовал это с тобой. Проба оказалась неудачной. Какой бы ни была мама, обо мне нельзя сказать, что для меня нет жизни без расширения и без заботы еще о ком-то. Мне более чем достаточно меня самого. И потом, ты что, хочешь навьючить на парня ответственность жизни ради тебя?

– Я-то нет, но мы разные. У тебя больше встреч. Ты не шарахаешься от таких вещей, как ответственность. У тебя не бывает обмороков.

– Ты говоришь, что падаешь в обморок, чтобы избежать ответственности? Никогда раньше этого не слышал. Я думал, причина твоих обмороков – чрезмерная чувствительность.

– Мои обмороки от жары. Я теряю сознание от семейного жара.

– Тебе хочется холода? Так я скажу тебе, где его найти. Ступай, ляг рядом с ней.

– Ты несешь чушь. Ты знаешь, о чем я.

– Нет, не знаю, объясни.

– Человеческие отношения. Вот от чего исходит жар.

– Брось, Шими! Человеческие отношения!

– Обезьяны в зоопарке, Эф.

– Мы не в зоопарке.

– Ну, так котята в приплоде.

– Мы не приплод.

– Именно приплод. Ты хоть иногда думал, как это – быть сиамскими близнецами? Представь себе эту жару, Эф. Как будто мало просто иметь младшего брата, который каждую минуту за тобой шпионит.

– Я не твой сиамский близнец.

– Разве что не сиамский.

– Ничего я за тобой не шпионю.

– Не шпионишь?

– Нет.

Уймись, Шими.

– Может, ты это не нарочно, но быть рядом – уже шпионство. Все мы это делаем. Это и зовется семьей.

– Ну, так и не имей семьи.

– У меня ее не будет.

– И меня не будет.

На том и договорились.

И вот теперь он обнимает сына Эфраима.