Текст книги "Свечи на ветру"

Над Менделем Шварцем, гончаром и знатоком Талмуда, кружилась муха. Он отгонял ее заскорузлой ладонью, но муха не улетала. Что ей от него надо? Жужжала бы себе над ухом Юдла-Юргиса или служки Хаима. Почему она кружится именно над ним? Мендель Шварц, гончар и знаток Талмуда, глазел на ее слюдяные крылышки и под их жужжание что-то трудно вспоминал. Может, недоеденный в миске суп, может, оконную раму, а может, такое, о чем и вслух-то сказать страшно.

– Никогда бы не поверил, – сказал служка Хаим, следя за полетом мухи.

– Чему? – отозвался Мендель Шварц.

– Что буду завидовать мухе.

– А что ей завидовать?

– Она может полететь назад, – сказал служка. – А мы с тобой, Мендель, не можем.

Так он и шел с башмаками, перекинутыми через плечо. Черная луна ермолки обрамляла его голову. После смерти моего опекуна Иосифа я встретился с Хаимом один-единственный раз – на выборах.

– Коммунисты – богохульники, но синагогу не закрыли. И потому я за них голосую, – сказал Хаим. – Голосовать – это не молиться.

Где-то в стороне от проселка оставались городки и усадьбы. Конвоиры ухитрялись обогнуть их, словно чего-то стыдились.

Было время, когда меня с миром связывала одна дорога: от кладбища до местечка и от местечка до кладбища. Ничего особенного на ней не происходило. Ну что может произойти на дороге мертвых? Родственники плачут, покойник молчит…

В сороковом дорога мертвых ожила. По ней весело грохотали краснозвездные танки.

Я выходил на обочину, провожал их взглядом и однажды даже притронулся к гусеницам. Следы их напоминали таинственные письмена.

Было время…

А сейчас… Сейчас я вдруг обнаружил, что дорог множество, и это открытие только опечалило меня. Неужто, подумал я, по всем весям Литвы бредут такие же колонны? Если верить Сарре Ганценмюллер, такие колонны движутся по всей земле.

Ну, это она хватила через край!

Солнце палило немилосердно, а небо скупилось на дождь. Оно приберегло его для других: мы не были достойны такой милости.

Рыжий Валюс судорожно глотал слюну.

Устали и остальные конвоиры.

На пятом часу пути мы, как сказал служка Хаим, расположились станом при водах. Внизу, под обрывом, по-голубиному ворковала река, и от этого воркованья клонило ко сну.

– Стой! – скомандовал Рыжий.

Он разулся, спустился с обрыва и забрел в воду. Плавники его галифе плескались на речной глади.

Валюс стоял в воде и смотрел на течение. Что он там видел? Наверно, нас… Юдл-Юргиса… Меня… Сарру Ганценмюллер. А может, орга́н, и тесный местечковый костел, и ксендза Вайткуса, с которым ему так не хотелось встретиться…

То ли от усталости, то ли от возникших в прозрачной речной воде видений лицо Рыжего смягчилось. Оно не казалось таким злым и угрюмым, как прежде. Валюс зачерпнул пригоршню воды и смыл с лица дорожную пыль. Капли сверкали у глаз, как слезы.

«Плачет ли он когда-нибудь?» – подумал я. Должно быть, плачет. А тот, кто способен заплакать, не совсем пропащий человек. Если что-то и роднит всех на белом свете, так это слезы. Не слова, не мысли, а слезы…

– Можете попить и помыться, – сказал Рыжий.

И все бросились к воде.

– А ты чего? – спросил наш местечковый полицейский у свадебного музыканта Лейзера. – Не хочешь?

– Огород зарос чертополохом.

– Опять ты мудришь, старик? Какой огород?

– Поливай не поливай, все равно ничего не вырастет.

– А раньше что, росло? – полюбопытствовал Туткус. Свадебный музыкант Лейзер занимал его полицейское воображение. Он питал к старику нечто вроде симпатии и даже опекал его.

– Росло, господин полицейский.

– Что?

– Всякое.

– Редиска, капуста, морковь? – рассмеялся Туткус.

– Чего не высаживал, того не высаживал, – серьезно ответил свадебный музыкант.

– А что ты высаживал, старик?

– Любовь, – сказал Лейзер.

– Любовь?

– Кто высаживает любовь, кто ненависть, а кто, господин полицейский, сдает свой надел в аренду.

– Кому?

– Кому выгодно.

– А кому выгодно?

– Сейчас выгодно немцу, – сказал свадебный музыкант Лейзер. Он лез на рожон, дразнил Туткуса и ждал, когда тот выйдет из себя, разъярится, бросится к нему и выстрелит.

Но наш местечковый полицейский и не думал возмущаться. При каждом слове свадебного музыканта Лейзера он причмокивал языком или мотал мокрой от удивления и пота головой.

– Марш пить! – приказал старику Туткус.

Но свадебный музыкант Лейзер не двигался.

– Я скажу вам спасибо, господин полицейский.

– Опять ты за свое! Мы никого не убиваем. Мы – конвой. Понимаешь – конвой… Охрана… Стража… Отведем вас куда следует, и – по домам. Марш пить!

Свадебный музыкант Лейзер вроде бы послушался Туткуса. Он зашагал к речке, спустился по глинистому склону к воде, но пить не стал. Постоял на берегу, нагнулся и выпустил из рук, как голубя, скрипку.

Скрипка-голубь села на воду, судорожно завертелась на волне и медленно поплыла вниз по течению.

Утолившие жажду евреи пялили на нее воспаленные от пыли и страха глаза, но никому не пришло в голову выловить ее. Глупо рисковать головой из-за какой-то рухляди. Пусть себе плывет.

Какой-нибудь пастушок заметит ее, запутавшуюся в прибрежных зарослях, вытащит на берег, откроет футляр, возьмет намокший смычок, высушит его на солнце и попробует извлечь из нее звук. Так и вижу, как стоит он, веснушчатый, простоволосый, в льняной рубахе, и пиликает, и стадо слушает его и трется теплыми боками о ракиты. Так и слышу щемящий звук, плывущий над вечереющей поляной, над воркующей по-голубиному рекой, над хуторами, подернутыми сизой домовитой дымкой.

Звук нарастает, усиливается, сливается с другими, и – о чудо! – рождается мелодия.

Пастушок играет посреди Литвы еврейскую плясовую, ибо только ее и помнят смычок и струны.

И фрейлехс, искрометный, пламенный фрейлехс, звучит в вечернем сумраке, над землёй, где не осталось ни одного еврея…

Хана вам! Хана! И вашим скрипкам хана!

Течение относило скрипку все дальше и дальше. Свадебный музыкант Лейзер смотрел на реку, и от его взгляда у меня сводило дыхание.

– Что вы наделали? – осудил я его.

– А что я наделал? Узника освободил.

– Какого узника?

– Она столько лет провела в заключении. Разве футляр – не карцер? Смотри! Смотри! – восторженно произнес Лейзер.

Я снова глянул на течение.

– Как она радуется! Как она пляшет!

– Зря ты ее, Лейзер, выкинул, – пожурил свадебного музыканта Хаим.

– Я ее не выкинул. Я ее отпустил, – сказал Лейзер.

– Как же ты теперь сыграешь на Данииловой свадьбе? – Служка толкнул меня локтем в бок.

– Не будет свадеб, – сказал Лейзер.

– Будут.

– Кончились наши свадьбы, – сказал свадебный музыкант Лейзер.

– Во все времена… ты только вспомни… в самые тяжелые… при царях и фараонах всегда оставалась одна пара…

– Дураков?

– Сам ты дурак… Один еврей и одна еврейка… Надо уповать на Господа нашего… Крепкой рукой и высокою мышцею Он нам поможет!..

Я и не заметил, как на берегу, прямо напротив Валюса, вырос мужик в закатанных до щиколоток холщовых штанах и в такой же, черной от пота, рубахе. Был он приземист и широкоплеч, и от его походки веяло спокойствием и силой. Сквозь редкие волосы просвечивала плешь – скошенный временем островок.

Держа в руке косу, он неторопливо спустился с косогора и забрел в воду.

– Тебе чего, отец? – окликнул его Валюс.

– Ничего.

– Другого места не нашел? – проворчал Рыжий.

– А тут все места хороши, – ответил мужик и исподлобья оглядел рассыпавшуюся по берегу колонну.

– Проваливай, отец, проваливай!

– Сено горит, – вдруг сказал мужик. Он выбрался на берег, и из его закатанных штанин по коротким сильным ногам, как по стволу клена, стекала зеленая сладостно-прохладная вода. – Давно такого сена не было… На два года хватит, – добавил косарь. – Боюсь только – один не справлюсь… Балис, деверь мой, слег… горячка у него… кого-нибудь мне бы в подмогу…

– Бог поможет, – сказал Валюс.

– Кроме Бога еще бы парочку… Эвон сколько рук… Я в долгу не останусь… Сена жалко. А косы у меня найдутся…

– Где ты, отец, видел, чтобы евреи сено косили?

– Были бы руки – научить всегда можно, – не оставлял надежду мужик.

– Поздно их учить, – заметил Рыжий и припугнул его автоматом. – Иди, иди!

Мужик не стал перечить, поднял косу и зашагал прочь.

Это я и раньше слышал: не умеем пахать, не умеем сеять, не умеем косить. Умеем только торговать и обманывать.

А я бы показал.

Я бы клал прокос за прокосом, только коса звенела бы да трава поверженная ложилась бы к ногам.

И никакой награды не требовал бы – только бы слушать звон косы, только бы вдыхать аромат свежескошенного сена, только бы чувствовать, как ломит спину, только бы завалиться после покоса в избу, опрокинуть бы жбан парного молока, чтобы текло оно в меня блаженной ласковой струйкой.

А потом…

А потом спать и видеть сны. Тихие и душистые, как трава.

Сны, они тоже пахнут.

В детстве мои сны пахли корицей.

Я просыпался и обнюхивал подушку.

А еще они пахли липовым медом.

А еще Юдифью, ее густыми, как роща, волосами. От них веяло и медом и корицей вместе.

Мост через реку был разрушен немецкими бомбами, и нам ничего не оставалось другого, как переправляться на пароме.

Рыжий Валюс долго искал паромщика, пока наконец на хуторе, нависшем над берегом, как ласточкино гнездо, не откопал его, заспанного, с длинными, как весла, руками, торчащими из рукавов давно не стиранной рубахи и как бы все время норовившими что-то поднять с земли – то ли ягоду, то ли щепку, то ли – если подвалит такое счастье – оброненную денежку.

– Народу-то сколько, Господи! – деланно удивился паромщик и оглядел колонну. – Человек пятьсот, не меньше.

Валюс не был склонен вести разговор. Он жевал тощий шматок окорока, раздобытый, видать, на том же хуторе, и зубы его, отвыкшие в тюрьме от мяса, скрежетали от злости.

Паромщик, казалось, еще раз пересчитал конвоиров и, радостно-знобко потирая руки, спросил:

– Платить-то кто будет? Ты или каждый в отдельности?

– За что?

– За перевоз.

Кус попал Рыжему во второе, щепетильное, горло, зрачки его расширились, он стыдливо и надрывно закашлялся, и Туткус поспешил прийти ему на помощь – заколошматил жирным кулаком промеж лопаток.

Пока Туткус колошматил Валюса, паромщик поправил сползшие на лоб патлы, высморкался и громко – чтобы все слышали – сказал:

– Кроме настоятеля, я никого еще за так не перевозил.

У него была странная манера говорить. Он откусывал слова и выплевывал, как семечки, а потом обнесенным белесой пленкой, ноздреватым, талым языком облизывал недобрые губы.

Была в нем еще одна странность: скажет слово и оглянется назад, на хутор, словно боится погони. Но вокруг не было ни живой души – петух не пропоет, собака не залает.

– Кончай базар, – устало бросил паромщику Валюс. Рыжий был бледен, глаза малодушно слезились, а на лбу вздулась изжелта-сизая вена. Кашель его совсем доконал.

– Платить-то кто будет?

– Никто, – честно признался Валюс.

– Думаешь, у тебя в руке пушка, ты и хозяин? Может, у меня их целых две – цацки-то… Надобно по-братски… поровну… чтобы, как говорится, по справедливости… без ущерба…

– Что по справедливости?

Медлительность паромщика бесила Рыжего. Особенно раздражало и беспокоило его это оглядывание назад, на хутор. Места незнакомые, глухие, всякое может случиться…

– Нехорошо, когда у одних фиш, а у других шиш, – продолжал паромщик. Он, похоже, и не собирался пускать паром, стоял и тер бельмо на глазу.

Бельмо сочилось, как рана.

– Наскребете на корову – перевезу. Не наскребете – топайте в обход… шестнадцать верст с лишком…

– Ладно, – пообещал Валюс. – Наскребем. Для хорошего человека не жалко.

– На хвост-то?

– На хвост и на вымя.

Валюс хитрит, подумал я. А вдруг действительно брызнет из кустов или с чердака? Пуле не растолкуешь, где еврей, а где его стражник…

– Река тут глубокая, – ни с того ни с сего протянул паромщик. – Шесть с половиной метра.

– Никак утопить нас собираешься? – невесело пошутил Валюс и пристально посмотрел на хуторянина.

Тот выдержал его взгляд и с хмельным бесстыдством ответил:

– Такие, хе-хе, не тонут… – Он вдруг захлопал себя по полотняным штанам и скорбно воскликнул: – Ключ-то от парома… на хуторе остался… С дурной головой и ногам покоя нет…

Рыжий Валюс подозвал Туткуса и что-то шепнул ему на ухо.

– Понял, – ответил наш местечковый полицейский.

Что он понял? Почему паромщик сразу не прихватил с собой ключ? Забыл с похмелья?..

Он появился так же незаметно, как и исчез.

– Только бабы с ребятишками, мужчины – вторым рейсом, – распорядился паромщик. Он вытащил из кармана ключ и, целясь им в чью-то голову, добавил: – Не толкаться! Без паники… Всех переправим, никого не оставим.

– Проходите! – торопил Рыжий. Намеки и смутные угрозы паромщика, видать, подействовали и на него. Теперь он то и дело оборачивался и вглядывался в маячивший на косогоре хутор, как будто пытался выследить кого-то или опередить.

– У меня ни гроша, – испуганно промолвила Сарра Ганценмюллер. – Вы мне не одолжите?

– Зачем? – отозвался служка Хаим.

– Я еще ни разу в жизни не ездила без билета, – объяснила жена немца-часовщика.

– А у меня никогда денег не было, – сказал Хаим. – Не было и не будет, ибо от них все десять тысяч несчастий: богохульство, головная боль, войны.

– Все десять тысяч, кроме бедности, – заметил свадебный музыкант Лейзер.

– Не беспокойтесь, мы за вас заплатим, – успокоил ее сердобольный Мендель Шварц, гончар и знаток Талмуда.

– Чем?

– Чем потребуется.

– Все? – осведомился паромщик.

– Женщины все, – сказал Рыжий и еще раз с опаской посмотрел на хутор.

Хутор был мертв. Только конек на крыше прядал деревянными ушами.

Рьяно заскрипел паром. Старенький, иссохшийся, с подгнившим дощатым настилом, шаткими поручнями и хилой будкой на случай дождя или другой напасти, он медленно шел по реке, как в базарный день, как в престольный праздник.

Казалось, нет ни войны, ни колонны. Только солнце и вода. И канат, привязывающий каждого к этому берегу, к этому лесу, к этому, набирающему силу, ржаному полю, на котором высиживают птенцов нечаянные, взрывчатые, как порох, перепела.

– Лодка! – вдруг пролепетал Туткус и онемел от удивления.

– Вижу, – ответил Валюс, и голос его дрогнул.

Не зря паромщик на хутор бегал, подумал я, и у меня заколотилось сердце.

Шлепая веслами по безмятежной, густо-зеленой воде, на которой, в затишках, бруснично лоснились пятна нефти, вытекшей из разбомбленной цистерны, лодка выплыла на середину реки, но с косогора можно было разглядеть гребца с забинтованной головой и двоих его попутчиков. Один из них сидел на носу, положив на колени охотничью двустволку, а другой растянулся на днище, и между его ног, как пойманная щука, торкался обрез.

– Свиньи! – выругался Валюс.

– Смотрите, люди, – сказал я. – Они замышляют что-то недоброе.

Первым отвел глаза от того берега Хаим. Да простит ему Господь, какой из служки мужчина!

Вторым потупился Мендель Шварц, гончар и знаток Талмуда. Да простит ему Бог, он бережет свои руки, он еще надеется когда-нибудь обжечь горшок, – стоит ли из-за обручального кольца какой-нибудь Цили Файн лезть в пекло?..

Третьим сник Юдл-Юргис. Да простит ему Бог, он никого, кроме Владаса и Моникуте, не видит.

Свадебный музыкант Лейзер в Господнем прощении не нуждается: со слепца и взятки гладки.

– Послушайте, господин Валюс, – сказал я. – Они же грабители.

– Свиньи, – повторил Рыжий. – Но не открывать же по ним огонь.

«Срам стоять с вами рядом, – сказала бабушка. – У вас ни совести, ни чести. Вы не люди, а овцы… трусливые, вонючее стадо овец… Тела ваши покрыты страхом, как оспой… Вы заразили страхом воздух, заразите и воду… Что с тобой, Даниил?!»

«Да, но…»

«Должен же найтись среди вас хоть один мужчина. В юности я плавала лучше всех в местечке. По-собачьи. Никто меня не мог догнать. Поплыли!»

Клянусь всеми святыми, она дернула меня за рукав, и я опустил на землю рюкзак Сарры Ганценмюллер.

– Это глупо, – заволновался служка Хаим, когда я стал раздеваться. – Ни одно обручальное кольцо не стоит того, чтобы лезть из-за него в петлю… Чему бывать, того не миновать… Заберут у баб золото, ну и что?

– Посторожите Саррин рюкзак, – сказал я.

– Проживут и без драгоценностей… без колец… без часов… без ожерелий… У человека, кроме сердца, ничего золотого и не должно быть…

Я зашагал к реке.

– Остановись, Даниил! – закричал Хаим. – Тебе что, жить надоело?

– Пусть плывет, – неожиданно разрешил Валюс.

И я поплыл.

Я плыл, а над водой, как птица, парила моя бабушка. И брызги летели во все стороны, смешиваясь с теплыми лучами солнца.

У меня ни двустволки, ни обреза. Чем я, голый и безоружный, помогу Сарре Ганценмюллер или Циле Файн?

«Не мудрствуй, плыви, – подбадривала меня бабушка. – Наша мудрость – мачеха смелости…»

Я ждал, когда спереди или сзади обрызнет не водой, а пулями из обреза, двустволки, немецкого автомата с полновесной обоймой, и река, все ее шесть с половиной метра в глубину, сомкнётся надо мной, и где-нибудь в затишке, под ракитами, как нефть из разбомбленной цистерны, вытечет и малиново загустеет моя кровь.

Но никто – ни спереди, ни сзади – не выстрелил.

Изо всех сил я гнал свое тело к берегу. Но когда выбрался на сушу и оглянулся, все понял.

Охота кончилась.

Удачливые охотники спешили с добычей к лодке. Сколько они в нее втащат коров? Сколько?

Сарра Ганценмюллер глядела на мою мокрую спину и беззвучно оплакивала свои золотые часы с браслетом.

Я испытывал не горечь, а мучительный, до озноба, стыд перед ней, перед пекаршей Цилей Файн и другими женщинами, чьими-то матерями, женами, бабками, словно не паромщик со своими подручными грабил их, срывал с них часы, обручальные кольца, браслеты и швырял в измятую, пропахшую сивухой и разбоем кепку, а я.

А еще мне было стыдно перед всеми оставшимися на том, мужском, берегу. Какого черта я пустился плыть? Можно подумать, будто в колонне, кроме меня, все трусы и изменники… Только я один не струсил… Рыжий Валюс неспроста отпустил меня… хвастунов и выскочек надо наказывать… вот он меня и проучил… плыви, мол, покажи свою удаль… будешь знать, как выламываться. «Не открывать же по ним огонь»… По ком?.. Хаим прав… Чему бывать, того не миновать. Как ни бросайся с добрыми намерениями в пекло, раем оно, не станет. Кто же бежит на пожар без топора, без лестницы, с пустым ведром? Уж лучше отсиживаться дома, чем стоять вот так, рядом с пламенем, и глазеть на то, как рушится потолок, как полыхают стены.

«Боже милостивый, – шепчу я, – ну что тебе стоит – сбрось сверху автомат, русский, немецкий, любой, с четырьмя увесистыми пулями – больше мне не надо, – и я от твоего имени покараю паромщика и его дружков. Я не промахнусь. Я выстрелю им в спину, чуть ниже затылка, или в сердце. Сбрось!»

Но у Господа, видать, ни одного лишнего автомата не было.

Что ж, я выстрелю в них своей болью, своим унижением, своим отчаянием.

«Вы пойдете, господа, на рынок и на награбленное золото купите себе по корове…» – мысленно заговорил я с ними.

– Ха-ха-ха! – донеслось из лодки. – Ха-ха-ха! – Она быстро уплывала вниз по течению.

«Ваши коровы, господа, будут давать не простое молоко, а молоко с кровью».

– Ха-ха-ха!

Над чем они смеются? Надо мной, голым и мокрым? Над Рыжим Валюсом?.. Ловко они его обставили… Над самим Богом, вложившим оружие не в те руки?

«Да, да, с кровью. Кровь из разодранного пальца пекарши Цили Файн будет капать в ваши подойники… Однажды пастух пригонит с пастбища стадо, и люди услышат заунывный звон… И увидят: у всех коров под шеей бубенчики, а у ваших болтаются обручальные кольца. И ужаснется пастух, и откажется пасти их, и люди отвернутся от вас и от вашей скотины как от прокаженных. А если же какой-нибудь недоумок приведет вола, чтобы покрыть ее, то и у телят ваших на лбу не звезде, а золотому браслету гореть с запястья Сарры Ганценмюллер!»

Лодка юркнула в тихую заводь под косогором и скрылась. Река ровно и невозмутимо несла свои воды, как будто ничего и не случилось.

Я очнулся от голоса Рыжего Валюса:

– Эй ты, как тебя, гони сюда паром! Слышишь!

Я пригнал паром, и все мужчины переправились на ту сторону, к ограбленным.

Колонна построилась и двинулась дальше.

И опять запылили проселки, опять зашлепали башмаки, опять немилосердно заполыхало солнце. Столько солнца в Литве давно не было. Даже за ночь оно не остывало и на рассвете поднималось еще более знойное, чем прежде.

Воздух был накален как противень.

Старики задыхались, еле волокли ноги. Свадебный музыкант Лейзер вышел из колонны и направился в сторону леса.

– Эй, старик! – окликнул его Валюс. – Команда мочиться была раньше. Ты что, не слышал?

– Слышал, но я не мочиться, – ответил Лейзер.

– Потерпи, потерпи, – беззлобно сказал Рыжий. – Уже скоро придем.

– Не могу, – сказал Лейзер.

– Ждать тебя не будем.

– А вы не ждите… Когда ждут, всегда умираешь медленней. Вы идите, идите…

– Выходит, ты не с…, а умирать… – перебил его Рыжий Валюс. Он загородил автоматом лес, вплотную приблизился к свадебному музыканту и стал разглядывать его как диковинное насекомое: откуда оно только залетело сюда?

Колонна была благодарна свадебному музыканту Лейзеру за передышку. Пока он разговаривал с Валюсом, люди вытряхнули набившийся в башмаки песок, забрались под кроны деревьев, и прохлада просветлила их сумрачные, задубевшие лица.

Вдруг конвоиры засуетились и стали оттеснять нас на обочину.

– Дорогу!

– Дорогу!

– Дорогу!

Крик метался по цепи, как заяц.

Колонну смело на обочину, и все замерли в ожидании.

– Немцы, – рассудила Сарра Ганценмюллер, и испуг оцарапал ее лицо, как ветка.

– Может, ксендз с похоронами? – буркнул Юдл-Юргис.

– Поверьте моему слову, – продолжала жена часовщика. – Я их на расстоянии чувствую… за десятки километров.

Мерещится, подумал я. Ей просто мерещится. Сейчас она на каждом шагу видит тех, кто отнял у нее мужа. Куда ни кинет взгляд – они… они… они…

Но на сей раз Сарра была права. По проселку, делившему ржаное поле на две ровные половины, катил немец. Он ехал на велосипеде, сложив на груди руки, и во всем его облике было что-то от мальчишки, вырвавшегося на волю от постылых учителей, их казенной мудрости и неизменных попреков. Белобрысый, с тонкими пшеничными усиками, в зеленой, хорошо пригнанной куртке, в легкой, надетой с подчеркнутой небрежностью пилотке, солдат и по возрасту вполне мог сойти за гимназиста.

Велосипедист самозабвенно нажимал на педали, и ноги, обутые в новехонькие, еще не испытанные долгой ходьбой по чужой земле сапоги, высекали веселые молнии – так озорно и головокружительно сверкали спицы в колёсах.

Немец смотрел прямо перед собой, стараясь удержаться на одной линии, и казалось, в мире не было для него ничего важнее, чем та проведенная в мыслях, загаданная еще в начале пути, исполненная тайного смысла черта, от которой не приведи Бог уклониться.

Для него, подумал я, в мире мало что изменилось. Как катал где-нибудь, в Раушене, Тильзите или в Берлине, так и катит, с форсом, сложив на груди руки. Только там, в Германии, он, видно, был не в зеленой гимнастерке, не в солдатских сапогах, а в гетрах и туфлях, да и дорога была получше – асфальт, ни пыли, ни евреев.

Немец прошелестел мимо, даже не повернув головы, как будто на обочине не люди, а камни или деревья. Сколько ни смотри на камень, сколько ни гляди на дерево, шага к тебе они не сделают, слова тебе не скажут.

– У Вилли был точно такой же велосипед, – не без гордости сказала Сарра Ганценмюллер, когда мы двинулись дальше. – Мы купили его на Фридрихшиллерштрассе…

«Кому это важно знать? – поймал я себя на мысли. – Кому? Служке Хаиму? Менделю Шварцу, гончару и знатоку Талмуда? Выкресту Юдл-Юргису?»

У них никогда не было велосипеда. Они всю жизнь ходили пешком и успевали куда надо.

– Вилли катался лучше всех, – продолжала Сарра. – Он несся по городку, как вихрь. – И она с грустью глянула на тающего во ржи велосипедиста.

«Зачем она это говорит? – с неприязнью подумал я. – Зачем?»

И вдруг я понял: Сарра Ганценмюллер нарядила своего сына Вильгельма в зеленую гимнастерку, обула в новехонькие, еще не испытанные долгой ходьбой по чужой земле сапоги, усадила в седло и отправила туда, в рожь, подальше от этого проселка, от этой обочины, от этой еще не мертвой, но уже неживой колонны.

Июньский день угасал. Умаялось даже солнце. Небосвод запятнали легкие перистые облака. Казалось, прошла крестьянка и пролила из кувшина простоквашу. С окрестных лесов, озёр и речек потянуло прохладой, настоянной на хвое и водорослях, на мальках и ягодах. С пастбища возвращались коровы – в воздухе свистели незлые кнуты пастухов и во все концы разносилось мирное самодовольное мычание.

– Ну чего они так мычат? – неизвестно кого спросил Мендель Шварц, гончар и знаток Талмуда.

– А ты бы хотел, чтобы они пели? – ответил служка Хайм. – Птицы поют, коровы мычат.

– А ты… ты болтаешь, – рассердился Мендель Шварц.

– Корова – не человек. Молчать ей не прикажешь, – не обиделся служка. – Пока мы слышим, как мычат, мы, Мендель, живы…

Как бы откликаясь на слова Хаима, скотина замычала пуще прежнего. Заблеяли овцы. Замекали козы.

– Ты знаешь, что я вспомнил, – пробормотал служка.

– Что?

– Пророка Исайю.

– Под мычанье?

– А что? Пророк Исайя сам был пастухом, – продолжал Хаим. – Настанет время, сказал Исайя, и волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком, и теленок, и молодой лев, и волк будут вместе, и малое дитя будет водить их, и корова ластиться к медведице, и лев, как вол, будет есть солому, и младенец будет играть над норой аспида, и дитя протянет руку к гнезду змеи.

– Вот оно и пришло, золотое время Исайи, – ехидно заметил Мендель Шварц. – Корова ластится к медведице, а лев ест солому.

– Терпение, Мендель, терпение, – прошептал служка Хаим. – И все сказанное в Писании сбудется.

– К черту! Терпение! Исайю! Мычанье! К черту!

– Успокойся, – растерялся Хаим и опасливо огляделся.

Рыжий Валюс шагал рядом с Юдлом-Юргисом и на других внимания не обращал.

Умаявшееся солнце садилось за лес. Летние сумерки опускались на землю.

Так бывало, когда бабушка своим маленьким и отважным ртом задувала керосиновую лампу, и все в избе исторгало невнятный вздох облегчения: и стены, и стол, и задымленный потолок, и клопы, и мыши, и дед, такой беспомощный и несчастный при свете.

Неужели мы заночуем под открытым небом? Не может быть!

Хоть ночи летом светлые, все-таки ночь есть ночь. Юдл-Юргис – тот точно попытается бежать…

А я?

Куда мне бежать? На какое кладбище? В чью избу? Может, к тому мужику-косарю?

Сенокос не длится вечно.

А рюкзак? Что делать с рюкзаком? Не так-то просто сбросить то, что взвалил на плечи. А если и сбросишь, совесть замучает. Совесть – вечный наш стражник, как говаривал мой первый учитель господин Арон Дамский.

Вдали угадывалось местечко. Серебряной рыбкой вырывался в небо шпиль костела.

В сумеречной тишине звонарь ударил в колокол, созывая прихожан на вечернюю мессу.

Во всех местечках Литвы, во все времена, наступал такой час, когда раскатисто и мощно гремела колокольная медь, и надо всеми повседневными заботами, враждой и любовью, нуждой и достатком как облако всплывало что-то неосязаемое, потустороннее, и у каждого – кем бы он ни был – в душе ответно и невольно рождался не то отзвук, не то призыв.

Особенно неистовствовал колокол в дни похорон.

«Почему у нас нет колокола?» – спросил я однажды моего опекуна могильщика Иосифа.

«Есть», – сказал мой опекун Иосиф.

«Где?»

«Отсюда не видно».

«В городе?»

«Когда-нибудь узнаешь. Зазвонит и не умолкнет. И уши, брат, не заткнешь».

Мой опекун могильщик Иосиф толковал не о том колоколе. А мне хотелось, чтобы у нас был свой, и не где-нибудь, а тут, в местечке. Неужели нельзя пристроить к синагоге колокольню? Неужели мельник Ойзерман и мануфактурщик Гольдшмидт не могут раскошелиться – каждый в отдельности – на полколокола? Еще как могут!

Я охотно пошел бы в звонари и раскачивал бы его и в праздники, и в будни.

Позже я понял: боги разные, а колокол на всех один.

– Колокол на всех один, – сказал я, поправив фатальный рюкзак Сарры Ганценмюллер.

– О чем ты, Даниил, думаешь! О чем ты думаешь! – пристыдил меня служка Хаим.

– О колоколе, – сказал я.

Вдали, в местечке, бушевала вечерняя медь.

Юдл-Юргис прислушался к звону и перекрестился. Его потрескавшиеся непокорные губы зашептали:

– Отче наш, ижи еси на небеси… Да приидет царствие Твое…

Он, видимо, просил Всевышнего за своих детей. За Владаса и Моникуте. И, может, за Дукиса.

Молитва журчала тихо, еле слышно, как будто Юдл-Юргис не говорил, а бредил, и все, даже служка Хаим, внимали ей, и губы у каждого чуть приоткрылись, и казалось, из гортани вот-вот, через миг, хлынет тот же бред, те же слова, обращенные к другому Богу, молящие Его о том же, о снисхождении и пощаде… Как ни крути, а молитва – не окурок, она обжигает всех.

– Да сбудется воля Твоя, – продолжал трубочист.

– Да сбудется, – поддержал его взглядом Мендель Шварц.

– Да сбудется, – пожелала ему своими печальными глазами Сарра Ганценмюллер.

– Да сбудется… – произнес служка Хаим.

Только Рыжий заорал:

– Прекрати!

Но его окрик не вспугнул молитву, не повернул ее вспять. Она текла и журчала, и в этом журчании было что-то торжественное и неистребимое, как в звоне меди на колокольне.

Взбешенный Валюс вдруг бросился к Юдлу-Юргису и сорвал у него с груди крохотный, пропитанный потом крестик, висевший на цепочке и поблескивавший в летних сумерках. Сорвал и швырнул в кювет.

Юдл-Юргис не осквернил рот проклятием, даже зубы не стиснул. Разве стиснешь зубы, когда молишься?

Он продолжал идти, бормоча под нос молитву, и разве что пуля могла оборвать ее.

Но стрелять в молитву Рыжий не посмел.

Уже видны были избы, окутанные сумерками и старостью. Почуяв приближение колонны, дружно и предостерегающе залаяли местечковые собаки.

Раньше, бывало, облают чужака или нищего и замолкнут, юркнут в конуру, свернутся в клубок и спят. А сейчас собаки надрывались от окаянной преданности, сипли от злости и шалели от бессонницы. Сперва они свирепо лаяли на усталых, отступавших на восток красноармейцев, затем на вереницы беженцев, спешивших к латышской границе, а уж после на немцев, с ревом и грохотом мчавшихся на своих победоносных мотоциклах. Лай стоял по всей Литве, и такого земля еще не слышала.

– Шире шаг! Подтянуться! – заорал Валюс. – Плететесь как на похоронах.

Колонна подтянулась и прибавила шагу. В команде Валюса слышалась не только ярость. Рыжий сказал – «как на похоронах». Если бы дело было безнадежное, он сказал бы – «как мертвые».

Значит. Значит…

Что значит?

Никто толком не мог объяснить перемену, случившуюся в настроении, но надежда сквозняком продула всю колонну, от хвоста до головной шеренги, люди повеселели, и путь с его рытвинами и ухабами, развилками и поворотами уже не казался последним.