Текст книги "Свечи на ветру"

– Нет у добра лица, – сказал я Хаиму. – Нет.

Служка съежился, нахлобучил на самые глаза шапку и, пришибленный, поплелся восвояси.

Меня шатало.

Я уходил от Рудницкой все дальше и дальше, но старуха неотступно следовала за мной: «Спи, Даниил, спи. Не то я позову цыгана, он сунет тебя в свою торбу…»

Когда она зажгла эту лампу?

Позавчера?

Вчера?

Тысячу лет назад?

Сколько ей еще гореть? День, два? А может, до скончания века?.. Может, этот огонь – вечный?

Кум а гер!

Хоц ту!

Ейк ча!

На каком языке говорит смерть?

…Смешанный хор живых и мертвых пел колыбельную галоше…

Ничто меня раньше так не радовало в жизни, как первый снег. «Ангелы линяют», – говаривал дед, и я весь год с нетерпением ждал того дня, когда на нашу землю с легких и благостных ангельских крыл начнет падать славный и несуетный пушок, а я смогу выбежать из дому на улицу, задрать голову, и на мое лицо, как белые бабочки, ласково и ненадолго опустятся осторожные, нестойкие, как всякая радость, хлопья.

Бывало, до вечера заметало все местечко: и дворы, и крыши, и вывески; и мир, укутанный снегом, казался праздничным, справедливым и томительно добрым.

Вот и сейчас выпал первый снег, но радости я не испытывал. Не потому, что на улице Стекольщиков нечем было топить, и не потому, что у меня не было зимней одежды, а потому, что снег напоминал мне Юдифь, наше катание над речкой, бегство к Лейзеру, Ассира.

Боже праведный, думал я, лежа на голом и холодном полу рядом с Юдлом-Юргисом, я согласен умереть, только бы еще раз покататься с ней, поговорить, посмотреть на антоновки, выпирающие из-под ее теплого шерстяного свитера!

Может, и она валяется сейчас где-нибудь на полу, и вездесущие вши копошатся в ее густых и душистых как мед волосах, которые можно наматывать на палец.

Совсем недавно, сразу же после того как колонну пригнали в гетто, я встретил наголо остриженную женщину. Она шла по улице Стекольщиков с коромыслом, и ее голова, круглая и теплая, серела на плечах как камень. Люди сторонились ее, а я плелся за ней до самого колодца, как будто был виноват перед ней и во что бы то ни стало должен был искупить свою вину. Мне нестерпимо хотелось подойти к ней, притронуться рукой к серевшему в осеннем воздухе камню, сказать ей какие-то слова, я и сам не знал какие, – пусть они останутся с ней навсегда, пусть ободрят ее или прогневят, только бы освободиться от них, только бы выплеснуть без промедления тут же, на улице, пока она не подошла к колодцу.

– Что ты за мной плетешься? – спросила она, не оборачиваясь, распятая на коромысле.

– Так – ответил я, и у меня свело дыхание.

– Делать тебе нечего…

– Нечего.

Я чувствовал, что говорю не то, что слова мои ей не нужны, потому что, сколько их ни сей, от них ничего не отрастет – ни один волос, ни одна улыбка.

Я торчал у колодца и смотрел, как она медленно, почти торжественно опускает бадью, как равнодушно, словно в забытьи, раскручивает валик, и желание притронуться к ней – к ее обнаженной до локтя руке, к ее прямой, вдруг окаменевшей спине – заливало мои щеки жарким и стыдным румянцем.

– Они у тебя… скоро… отрастут, – сказал я.

– Что ты пристал ко мне? – вскрикнула она. – Пошел к черту!

Я оставил ее одну с коромыслом и ведрами, над которыми в воздухе плыли невысказанные слова и серебряные нити паутины, тонкие и невесомые, как ее волосы.

Больше я ее не встречал. Но у меня еще долго саднило сердце и со щек не сходил румянец.

За окнами падал мокрый густой снег. Мороза не было, и я не сомневался: через день-другой сугробы почернеют и растают, и на улице Стекольщиков станет еще грязней, чем раньше. Пусть, лучше грязь, чем мороз.

– Вы не спите, господин Даниил? – окликнул меня в темноте голос Сарры.

Иногда она из больницы приходила на ночь домой, приносила еду и даже таблетки не то от простуды, не то от голода. «Витамины», – говорила она. Кроме нее и Вильгельма, никто их не ел: любая еврейская пища должна чем-то пахнуть, а у них никакого запаха не было.

– Вы не спите, господин Даниил?

– Нет, – ответил я.

– Снег, – сказала Сарра. – Не успеешь оглянуться, как наступит Рождество.

– Снег, – протянул я.

– Я все еще чувствую себя вашей должницей.

– Напрасно, – сказал я.

– За доброту надо расплачиваться добром.

– Ничего вы мне не должны. Никто мне ничего не должен.

– Все мы должники, – промолвила Сарра. – Вы еще не подыскали себе работу?

– Ищу.

– У меня есть ожерелье… Его можно выменять на теплую одежду… Не отказывайтесь… Прошу вас. – Она кончиками пальцев коснулась виска спящего Вильгельма. Он лежал, уткнув свои светлые кудри в безгрешный подол матери, и ему, наверно, снились сытые немецкие сны.

– Давайте спать! – буркнул выкрест Юдл-Юргис, и голос Сарры растаял.

Меня снова с ног до головы окатила тишина. От нее стало еще холодней, чем прежде, и я прижался к горячему боку Юдла-Юргиса, чтобы немного согреться.

Надо найти работу, думал я в тишине. Безработных немцы увозят в первую очередь. «Работа услаждает жизнь», «Кто работает, тот живет» – кричала с заборов немецкая мудрость.

– Не будь дураком, запишись трубочистом, – уговаривал меня Юдл-Юргис. – Могильщиков и без тебя хватает. Стоят на каждом углу и ждут.

Ну какой из меня трубочист? По крышам, правда, я полазил всласть – гонял голубей, запускал воздушных змеев, забирался туда, чтобы бабушка за проделки не поколотила. Старуха, бывало, смотрит снизу вверх и кричит: «Сиди, сиди, негодник! Там тебя Господь схватит и поколотит. А это больней. Слезай, стервец!» Но я предпочитал гнев Господа сморщенным кулачкам бабушки.

– Трубочисты будут работать не в гетто, – раззадоривал меня выкрест.

– А где?

– На воле. И без конвоя.

– Почему?

– Во-первых, тут топить нечем.

– А во-вторых?

– Во-вторых, скоро некому будет.

Что правда, то правда, скоро некому будет. Останется одна старуха с галошей на руках.

– Решайся! – настаивал Юдл-Юргис.

Но решиться я не мог. Служка Хаим советовал мне устроиться в пекарню. Там, мол, верховодит наш земляк – мельник Ойзерман, ему и карты в руки, всю жизнь имел, можно сказать, дело с хлебом насущным.

– Пойди к нему и упади в ноги, – просил меня служка. – И мы все будем сыты без Сарриных витаминов, прости и помилуй, Господи.

Нет, нет. В ноги я никому не падал и не упаду. Из-за куска хлеба тем паче. К тому же такая работа не по мне: сам печешь, сам и жрешь.

А снег за окном все валил и валил.

Как я ни старался, уснуть мне не удавалось. Мои глаза светили во мраке, как та лампа на не покрытом скатертью столе, и свет ее, такой же мучительный, почти упругий, падал на обшарпанные стены, на свисавшие клочьями дешевые обои, на затхлый потолок, на деревянный скрипучий пол, где вповалку лежали медсестра-переводчица-поломойка Сарра с сыном Вильгельмом, свадебный музыкант Лейзер и служка Хаим, положивший под голову не подушку, а пышную и мягкую бороду нашего всемогущего Господа, накрытый не байковым одеялом с Рудницкой, а бесконечной Божьей милостью.

Который сейчас час?

Ни у кого из нас, кроме Сарры, нет часов. Да и Саррины часы, спрятанные в ее фатальном рюкзаке, наверно, давно остановились. Или если показывают время, то не теперешнее, а давнее, допотопное, когда Сарра была счастлива, пела, веселилась, жила не в изгнании, не на чужбине, а у себя на родине, где-нибудь в Гамбурге или Кенигсберге, и часовая стрелка плавала под прозрачной стеклянной крышкой, как только что народившийся малек.

Герман Ганценмюллер, немец, муж Сарры, был часовщик-волшебник. Но, как говаривал мой дед, можно починить часы, нельзя починить время.

– Облава!

– Облава!

– Облава! – услышал я крик с заснеженной улицы.

Хорошо другим, подумал я. У них есть колокол, на худой конец, кусок рельса, подвешенный к столбу или к стрехе на крыше, – в случае опасности или какой-нибудь напасти раскачивай, греми, стукай. А у нас что? У нас – фальцет, фистула и – если повезет – бас. У нас только зычное-отчаянное-пронзительное-бабье: «Гвалт!»

– Облава! – органно гремел чей-то бас. – Детей… Прячьте детей!..

Свадебный музыкант Лейзер и служка Хаим даже не шелохнулись. А еще говорят, будто никто не спит так чутко, как старики. Эти же умерли до рассвета, и не было для них ничего слаще, чем эта короткая, до первых петухов, смерть.

– Облава! – надрывался еврейский колокол. – Детей!.. Детей!..

Выкрест Юдл-Юргис заворочался, прислушался к крику и бросил:

– У меня их давно отняли… детей…

И снова уснул. Или прикинулся спящим?

Одна Сарра осторожно высвободила свой подол от кудрявого кочана Вильгельма и неизвестно к кому обратилась:

– Вы что-нибудь слышали?

– Слышал, – ответил я.

– Померещилось… Яволь… Померещилось…

Крик приближался. Он прорывался сквозь темноту, как будто он сам должен был уйти от преследования и погони, но кто-то его все время настигал, и вот уже в окнах вспыхнул разбуженный свет, послышался топот ног, быстрый, стремительный, словно в кучу сгоняли растревоженных лошадей.

– Что же я стою? Майн готт! Что же я стою? – запричитала Сарра. – Куда же мне его спрятать? Куда?.. – Каждое слово она повторяла по нескольку раз, как будто боялась, что оно ускользнет от нее, а вместе с ним куда-то канет надежда на спасение. – Тут, кажется, есть чердак, – выдохнула она, ломая руки.

Сухой треск суставов отдавался в тишине. Казалось, в печи пощелкивают березовые поленья, и от этого пощелкивания становилось жарко, невыносимо жарко.

– На чердаке не спрячешься.

– Майн готт! Майн готт! Может, в подвал?

Слышно было, как на другом конце гетто урчат грузовики.

– Скоро они будут тут, – сказала беженка. Она то подбегала к окну, то снова возвращалась на середину комнаты, глядела на безмятежно спящего Вильгельма, которому снились сытые немецкие сны, на стариков, у которых никогда не было детей, на выкреста, кружила над ними, как коршун, и приговаривала: – Скоро они будут тут… Господа, как вы можете спать? Проснитесь! Господа!

Первым открыл глаза свадебный музыкант Лейзер.

– Куда можно спрятать ребенка? Ради Бога, подскажите, – взмолилась беженка.

– Не знаю, – ответил Лейзер. – Я никогда никого не прятал.

– Не знаю, – ответил служка Хаим. – Молитесь Богу, Богу всякой крепости и силы. Нет другого защитника у рода Израилева. Нет.

Хаим мог и не просыпаться, подумал я. До его защитника далеко, а грузовики, вон они, за углом.

Как же защитить Вильгельма, отпрыска рода Израилева с немецкой кровью, кайзеровским именем? Как?

Мысли мои путались, разбегались, бились о виски, как о стекло, – до звона в ушах, до трещин, и мне казалось, будто я роняю осколки.

Грузовики свирепствовали на соседней улице Столяров.

Фары полосовали летящий снег. Пушок от линявших ангелов падал в кузова, набитые озябшими взрослыми, которые полчаса тому назад еще были детьми.

– Оденьте его! – приказал я беженке. – И потеплей! Живо!

– Что вы надумали? – сквозь слезы спросила Сарра. – Что вы, господин Даниил, надумали?

– Не будем терять времени. Оденьте его.

Беженка растормошила Вильгельма; тот обвел сонным взглядом мать, меня, бодрствующих стариков, заученно прикрыл рот ладонью и застыл.

– Послушай, Вильгельм! Умеешь держать руки по швам? – спросил я.

– Яволь, – сказал сын Сарры. – Нас в школе учили. – И он щелкнул каблуками. Щелкнул и встал навытяжку, как истый германский солдат.

– Прекрасно! – похвалил я его и поморщился. – Тебе придется так простоять час, а может, и больше… Пока крик не утихнет.

– Какой крик?

– На улице. И грохот моторов. Сможешь?

– Яволь.

– Не пошевелишься?

– Не пошевелюсь.

– Запомни: если ты любишь маму, стой и не двигайся! А теперь пошли!

– Куда? – насторожилась Сарра. – Я с вами…

– Ладно, – сказал я. – А вы, реб Хаим, поройтесь в печке. Может, найдете два уголька.

– Два уголька? – пропел служка.

– И еще поищите метлу.

– Метлу?

– Не задавайте лишних вопросов… Для носа вместо морковки сойдет какая-нибудь щепка…

– Что вы, господин Даниил, собираетесь делать? – остолбенев, спросила Сарра.

– Спасти вашего сына. Оденьте его.

Хаим порылся в печи, нашарил два уголька, схватил торчавшую в углу метлу, единственную вещь, оставшуюся на улице Стекольщиков от прежних жильцов, переселенных в город, в еврейские квартиры, и покорно последовал за нами.

Мы миновали отхожую, распахнутую настежь, с вырезанным сердечком на деревянных дверях, пахнущую хлоркой и беспризорным калом, и остановились посреди огорода, на котором высилось раздетое чучело, увенчанное дырявым ведром.

– Встань сюда! – сказал я Вильгельму. – Руки по швам!

Когда Вильгельм встал на указанное место, я принялся скатывать снег.

– О, майн готт! – вырвалось у Сарры.

Грузовики выкатили на улицу Стекольщиков, и сполохи безжалостно светящих фар легли на огород.

Я сгребал снег к ногам Вильгельма, и вскоре белые доспехи заковали его до пупа.

– О, майн готт! – вздыхала Сарра. Она принялась скатывать снег и обкладывать им своего сына. – Тебе не холодно, Вилли?

– Мне хорошо, – как истый германский солдат, отвечал Вильгельм. – Мне очень хорошо.

Служка Хаим стоял поодаль, обхватив лицо руками, и молился.

Он молился за Вильгельма, за меня, за всю улицу Стекольщиков, за весь мир.

И в ту минуту Хаим был прекрасен, как прекрасен любой мастер, будь он портной, столяр или синагогальный служка.

Тщедушный, истерзанный хворями, одинокий, Хаим как бы парил в воздухе над снегом, над отхожей, над всеми своими и нашими горестями.

Я приделал Вильгельму нос, сунул под мышку метлу, а чтобы будущий кайзер будущей Германии не задохнулся, проткнул лозинкой на снежном лице дырки.

– Готово! – сказал я.

Я снял с чучела запаршивевшее ведро, придавил изъеденное шершавой ржавчиной донышко и напялил ему на голову.

Огромная снежная баба таращила на мир свои угольные глаза.

– Мы придем за тобой, – сказал я Вильгельму. – Если хочешь остаться жив, стой и не двигайся.

– Хорошо, – ответил Вильгельм, и из снежного рта посыпались белые крупинки.

– Молчи, Вилли, молчи! – промолвила Сарра.

Ноги у нее подкашивались. Она села в снег, и мы с Хаимом с трудом подняли ее.

– Бог поможет ему, – сказал Хаим. – Я слышал Его голос.

Сарра повисла у нас на руках, и мы понесли ее, маленькую, беспомощную, мимо отхожей к дому. Служка Хаим то ли от тяжести, то ли от страха фыркал, отдувался, кряхтел, поворачивал свою пергаментную шею, все норовил оглянуться на снежный столб, о котором в Священном Писании нет ни единого слова, но который притягивал его к себе с такой же неумолимостью, как заповеди, начертанные на Моисеевых скрижалях.

– Не убий! – заклинал он грохочущий по булыжнику грузовик.

– Возлюби своего ближнего, как самого себя, – заклинал он того, кто сидел в кабине, в каске, с автоматом на груди.

– Всем лечь и спать, – приказал я, когда грузовик подкатил к самому дому.

Сарра отказывалась лечь. Она рвалась к окну, рискуя выдать себя и сына. Я насилу удержал ее, повалил рядом с собой на пол, накрыл всем телом, прижав к сырым, вышитым бисером мышиного помета доскам, и подо мной, под моим животом и ребрами, ворочались ее гнев, ее стыд и бессилие.

Тот, в каске с автоматом на груди, вошел в комнату, осветил ее карманным фонарем и рявкнул:

– Где дети?

– Нет у нас детей, – отозвался свадебный музыкант Лейзер.

– Евреев без детей не бывает. – Тот, кто был в каске, с автоматом на груди, держал фонарь, как детородный член, и мочился светом, стреляя струей по замершим углам и стенам.

Обыскав чердак и подвал, фонарь повел того, кто был в каске, с автоматом на груди, во двор, к огороду.

Сарра вырвалась и бросилась к окну.

– О-о-о-о! – раздался вопль, и я зажал ей рот.

Она кусалась, задыхаясь и неистовствуя. Глаза ее округлились и, казалось, покинули лицо. Вся она мысленно устремилась вслед за фонарем, вслед за коваными сапогами.

Тот, кто был в каске, с автоматом на груди, остановился около отхожей, и блики карманного фонаря упали на снежную бабу.

Я увидел, как солдат выдернул уголек и размашисто вывел на животе у застывшего Вильгельма корявую шестиконечную звезду. А может, он очертил ее только в воздухе?

Так она стояла и после того, как тот, кто был в каске, ушел, – нелепая, живая, бесстрашная, с одним глазом, сучковатым носом и чужой метлой, наспех сунутой под мышку.

Я отнял руку от Сарриного рта, и она завопила пуще прежнего:

– О-о-о!.. – Губы у нее испепелились, побелели как снег – дунь, и пепел закружится по комнате, закружится и растает. – Вильгельм, Вильгельм, – в беспамятстве позвала она, безглазая и безгубая.

И снежная гора рассыпалась.

И почудилось мне, что, щелкнув каблуками, из нее выступил не Вильгельм, а младенец.

Нагой.

Кудрявый.

Счастливый.

Он двинулся мимо чучела с дырявой шляпой, мимо затхлой отхожей с деревянным сердечком, вырезанным на двери.

И пошел к дому.

Только над пупом у него кровенились корявые концы выжженной углем шестиконечной звезды.

Младенец поманил меня пальцем. И я побежал ему навстречу. И служка Хаим побежал. И свадебный музыкант Лейзер. И выкрест Юдл-Юргис…

Смешанный хор живых и мертвых пел колыбельную снежной бабе.

Как я и предполагал, зима задержалась ненадолго, солнце растопило сугробы, и на улице Стекольщиков загомонили, заколготили ручьи, грязные, перемешанные с палыми листьями и, как сказал служка Хаим, со слезами.

Слез за последние дни было пролито много, плач стоял в каждом доме: и в том, где не осталось детей, и в том, где они покуда уцелели.

Что бы люди делали без слез? Можно прожить без хлеба, думал я, без теплой одежды, без крыши над головой, но без них нельзя. Если бы собрать их вместе, получилось бы, наверно, озеро, а может быть, и море.

На свете, говорила Юдифь, есть Японское море. И Китайское… И Норвежское. Почему же не может быть Еврейского?

Еврейское море слез.

Шли бы по нему корабли, жили бы в нем рыбы, и чайки кружились бы над ним, белые и крикливые, как дети. И никто не тонул бы в нем потому, что невозможно утонуть в слезах.

Юдифь говорила, будто в незапамятные времена моря выходили из берегов и заливали целые страны и государства. А что, думал я, если Еврейское море слез выйдет из берегов и потопит Гитлера со всей его Германией?

Это, конечно, невозможно.

Невозможно потому, что наше море величиной с обыкновенный человеческий глаз, да и слезы наши текут по улице Стекольщиков вперемешку с палой листвой, стекают по косогору и впитываются в липкую лысую глину.

Вчера под вечер исчез свадебный музыкант Лейзер: вышел из дому и как сквозь землю провалился, только его и видели. Никто, кроме служки Хаима, не принял исчезновение Лейзера всерьез. Да и времени, чтобы переполошиться, прошло мало: еще и сутки не минули, глядишь, старик объявится и рассеет все страхи. А страх у служки один – как бы Лейзер вконец не спятил и не наложил на себя руки, хотя, если трезво рассудить, покончить с собой в гетто – дело нелегкое: с моста не спрыгнешь – мост и река в городе; под поезд не сиганешь – железная дорога там же, за воротами; в петлю не полезешь – руки как пакля, не то что узел, шнурок на башмаке не завяжешь.

– Лейзер всю жизнь мечтал умереть, – сказал Хаим, раздосадованный и сбитый с толку.

– Глупости, – пробормотал Юдл-Юргис. – Кто же об этом мечтает?

– Многие, – сказал служка. – Смерть такая же Божья милость, как и жизнь. И еще неизвестно, какая из них бо́льшая.

– Он вернется, – успокоил я служку. – Может, он все-таки надумал…

– Что?

– Может, говорю, Менахем Плавин подбил его, и он где-нибудь добывает скрипку.

– Дай Бог, – шумно высморкался Хаим и добавил: – К тебе тут, между прочим, гости приходили.

– Гости?

У меня оборвалось сердце. Неужели, неужели, неужели?..

– По-моему, ты его знаешь… Литовец… Из нашего местечка… С латой на пальто…

Нет, не Юдифь.

– Пранас?

Служку обидело мое волнение: с ним такого еще не было, чтобы он волновался из-за литовца. Хаим сгорбился, одарил меня недовольным насморочным взглядом и вышел из дому – то ли молиться за усопших, то ли искать свадебного музыканта Лейзера: одного Бога ему в последнее время было мало.

Пранас?! Как он разыскал меня? Что он делает в гетто?.. Братство народов братством, а своя рубашка, как говорится, ближе к телу… Какой же нормальный человек, если он не еврей, если у него светлые, как лен, волосы и голубые, как подснежники, глаза, нацепит желтую лату на ту самую рубашку, что ближе к телу. На такое способны разве что влюбленные или подпольщики. Пранас влюбленный?..

Еще в местечке, правда, дразнил он меня своими связями с Юдифью, намекал на какие-то тайные ветречи, говорил, будто встречается с ней каждую субботу у прыщавого Дудака, но я сейчас и сам не помню, что же за тайны между ними были.

Нет, нет, не из-за любви пришел Пранукас в гетто… не из-за любви… В сороковом году, как только нас выпустили из заключения, он стал начальником… вожаком молодежи, как сам о себе говорил. Кроме маленькой Стефании, у них вся семья состояла сплошь из вожаков: он – молодежный, его отец, столяр Стасис, – взрослых, даже тетка Тересе ходила по местечку в выстиранной красной косынке.

Может, я проворонил их любовь? Может, они придумали свои сходки для отвода глаз?.. Вряд ли… Больше, чем Юдифь, Пранас любил наш новый рабоче-крестьянский строй, который призывал беречь как зеницу ока. Сколько раз приходил Пранукас на кладбище с тоненькой книжечкой – уставом комсомола – и убеждал меня принять активное участие в строительстве социализма и покончить с рытьем могил.

Нет, нет, не любовь привела его на улицу Стекольщиков.

Значит, он нацепил на пальто желтую лату ради конспирации… Значит, пришел сюда не как влюбленный, а как старый подпольщик…

Если это он, то кто послал его в гетто? С каким заданием? Рыбак Викторас, новый бургомистр нашего местечка, убит, его вытащили из дому и всадили ему в живот обойму. Пинхос Коган зарыт на еврейском кладбище под нестройные звуки «Интернационала» – оркестр пожарных до того играл только «О Литва, отчизна наша, ты страна героев».

Столяр Стасис, его отец, секретарь волкома, вернувшийся перед самой войной из далекой России?

Кто?

Чем он может помочь?.. Для того чтобы помочь нам, недостаточно пристегнуть к пальто желтую лату и прошмыгнуть в ворота.

Что он один значит по сравнению с теми, у кого грузовики и автоматы с полновесными обоймами?

А может, Пранукас не один?

И потом, разве один – это мало?

Бог когда-то тоже был один. Один как перст. Без Адама и Евы. И даже без ангелов. Но отделил же Он свет от тьмы, сотворил же Он по образу и подобию своему человека, сказал же Он ему: владычествуй над рыбами морскими, над птицами небесными, над гадами ползучими!

Пранас, конечно, не Бог, и то, что он сотворит, не обязательно выживет, и то, что он скажет, не обязательно сбудется. Особенно насчет гадов.

Но кто-то должен быть первым. Кто-то должен послать все к черту и поспешить на помощь тем, кто в беде, – будь то в Испании, в Америке или на улице Стекольщиков, у тебя под боком.

Если Пранас даже не поможет, я все равно не стану его винить.

Мы должны себе сами… сами… помочь…

Только как?

Как помочь старухе, убаюкивающей рваную галошу?

Как помочь гимназисту Вильгельму, если во дворе не будет снега?

«Не убий!» – твердит служка.

Не убий! Пусть тебя убивают. Не убий! Пусть тебя вытаскивают из-под теплого байкового одеяла. Не убий! Пусть тебя морят голодом, держат в загоне, как скотину.

Но я не хочу убивать.

И никого не хочу убивать.

Убийством можно спастись от смерти. Но как же… как же… жить на свете убийцей?

Мой непутевый отец Саул – кто он был? Убийца?

Нет.

Неужели не может быть справедливости без единого выстрела?.. Неужели зло можно искоренить только злом?

Пранас – парень ученый, вожак молодежи, пусть он мне объяснит. Я всю жизнь прожил на кладбище, мне не у кого было учиться, разве что карканью у ворон и храпу у лошади. Все тогда казалось в мире простым и разумным, даже смерть.

А сейчас все сдвинулось, перепуталось, перемешалось…

– Так как, идешь ко мне в напарники? – перебил мои мысли выкрест Юдл-Юргис. – Я должен знать.

– Я подумаю, – ответил я.

– Думать некогда. Скоро начнут топить.

– Я подумаю.

– Держись подальше от незваных гостей, если не хочешь влипнуть, – посоветовал Юдл-Юргис и хлопнул дверью.

Если не хочешь влипнуть… А разве я не влип? Разве все мы не влипли?

Для того чтобы выбраться из беды, мало достать ведерко, метелку и веревку, мало напялить на голову котелок трубочиста. Какой котелок ни напяливай, ничего ни в голове, ни в жизни не изменится.

Когда же придет Пранас? И придет ли он вообще? Может, служка Хаим напутал? Может, приходил ко мне вовсе не литовец, а какой-нибудь Борух Дудак – у него тоже льняные волосы и голубые глаза. Желтой латой никого не обманешь. Надо еще, чтобы кожа была желтая, мысли были желтыми, чтобы все твое прошлое, настоящее и будущее были помечены этим желтым несмываемым тавром.

Интересно, что с Пранасом сделают, если его поймают?

В тюрьму не посадят – время тюрем прошло.

Кокнут и столкнут в ров – время рвов настало.

Нянчиться с ним не будут. Следователь не станет рисовать ни черный снег, ни рождественскую елку.

Как непривычно быть одному в комнате, как горько и пусто на душе!

Я узнал его сразу.

Пранас шел быстрой походкой, не оглядываясь, но без всякого напряжения, как-то даже небрежно, и в этой его небрежности угадывались и ответственность, и волнение.

На нем было серое пальто с потертыми лацканами и воротником, отороченным мшистым плюшем. И без того ширококостный, он еще больше раздался в плечах, которые едва умещались в пальто с пристегнутой, как цветок, латой из новехонькой, не смятой и незапачканной, материи.

Однако больше всего меня поразила его борода, рыжая, кучерявая, которую он отрастил не то для солидности, не то для конспирации.

Я вдруг вспомнил, как мы первый раз с ним брились у старика Ковальского: Лео Паровозник давно был мертв, а парикмахерская моего первого учителя господина Дамского была закрыта.

Пранас, вожак местечковой молодежи, сидел в глубоком кожаном кресле перед надраенным зеркалом, и старик Ковальский вертелся вокруг него, заглядывал ему в глаза, тщетно пытаясь найти в них начальственный блеск, трепетно прикасался своей древней нержавеющей бритвой к щеке именитого клиента и, покашливая от почтения, спрашивал:

– Так объясните же мне, невежде, господин Семашка, что такое ком-со-мол?

– Коммунистический союз молодежи, товарищ Ковальский, – степенно ответил Пранас.

– Жаль, – заметил парикмахер.

– Что? – опешил именитый клиент.

– И это не для меня. Жаль, – только и сказал старик Ковальский.

Передо мной за миг, за десять шагов, отделявших Пранаса от дверей нашей комнаты, вихрем пронеслись годы, события, лица… Тишайший господин аптекарь, отказавшийся от Пранасовой рыбы… Дальний родственник бабушки шапочник Элиазар, приютивший нас на чердаке… солдаты на мосту, остановившие нашу бричку… следователь городской тюрьмы, рисовавший на бумаге рождественскую елку и черный снег… А еще звезды, светившие над нами с младенческих лет… А еще тайны… смешные далекие тайны, которые можно хоронить, как людей, и над которыми, оказывается, хочется плакать. Ах, эти необозримые кладбища незлобивых мальчишеских тайн – самые скорбные и щемящие кладбища на свете!..

Сколько мы с ним не виделись? Наверное, полгода.

Май, июнь… Октябрь…

Последний раз мы встретились с Пранукасом у могилы Пинхоса Когана, когда на ней устанавливали памятник: на черном граните был высечен профиль портного.

Пранас агитировал меня включиться в ряды строителей новой жизни, но я никак не мог взять в толк, что это за профессия.

– Неужели тебя тюрьма ничему не научила? – обиделся тогда Пранукас.

– А чему может научить тюрьма? – спросил я его. – Научить могут портной, парикмахер. Даже могильщик.

У Пранаса не было тогда времени провести со мной, как он выразился, разъяснительную работу. Он спешил в еврейскую школу на митинг по случаю присвоения пионерской дружине имени отважного сокола Валерия Чкалова.

И вот он идет, строитель новой жизни, по улице Стекольщиков в сером пальто, к которому, как цветок, приколота желтая лата.

Вот он входит на крыльцо.

Вот он стучит.

И я бегу ему навстречу и от радости у меня, как у пьяного, заплетаются ноги.

– Пранас!

– Даниил!

– Да ты меня задушишь, дурень.

– Сам ты дурень! Дурень с бородой!

– Я знал, что ты живой…

– Могильщики не помирают…

– Ну ладно, ладно… Дай же дух перевести!..

Странное дело, но у меня нет сил оторваться от него, от его кучерявой бороды, от его серого, пахнущего свободой пальто, от его чистенькой желтой латы. Я чувствую: еще мгновение, и я разревусь как баба, ведь я давно, давно уж не плакал, а порядочный человек, как уверяла бабушка, должен плакать не реже чем два раза в месяц.

– Как ты меня отыскал? – опомнившись, спрашиваю я.

– Сосед сказал.

– Чей сосед?

– Наш. Мендель.

Я и забыл, что Мендель Шварц, гончар и знаток Талмуда, жил в местечке по соседству с семьей столяра Стасиса Семашки.

– Он-то и дал мне адрес.

Пранас вдруг замолкает, оглядывает пустую комнату, смотрит на меня и ждет.

Чего он ждет?

– Ты… откуда? – спрашиваю я только для того, чтобы нарушить молчание.

– Оттуда, – отвечает Пранас и тычет толстым указательным пальцем себе за спину. Пойди угадай, откуда – с потолка, с улицы, с неба…

– Из местечка?

– Из города.

– Надолго?

– Пока на день.

И он снова замолкает.

– Тебе надо постричься, – говорю я, следя за его настороженным взглядом. Неужели он мне не верит?

– Почему?

– С бородой ты совсем не похож на еврея… Хочешь, я отведу тебя к Ковальскому?.. Помнишь, как мы с тобой первый раз побрились у него?

– Помню.

– Старик еще держится.

– А кто еще жив?

– Служка Хаим… свадебный музыкант Лейзер… Мельник Ойзерман… Беженка Сарра…

– А еще?

Я чувствую: служки, свадебные музыканты и мельники его не интересуют.

– Выкрест Юдл-Юргис. Трубочист…

– А из молодых? – обрывает он меня. – Борух Дудак, например?

– Ты что, свой комсомол ищешь?

– Я ищу друзей.

– А я? Разве я не друг?

– Друг, – отвечает Пранас и улыбается хитрой такой улыбкой.

– Тогда давай начистоту!

– Давай!

– Зачем ты пришел в гетто?

– Дело есть.

– Какое?

– Важное. – Он все еще улыбается своей хитрой улыбкой.

– У тебя других дел никогда и не было. Сплошь важные и чрезвычайно важные…

Я начинаю злиться на него. Подумаешь – конспиратор, тянет кота за хвост. Нацепил на денек желтую лату, пришел в гетто и считает, будто осчастливил всех, в ножки ему, герою, кланяйся.

– Ты что, пришел присвоить пионерской дружине имя отважного сокола Валерия Чкалова?

– Я пришел, чтобы спасти ее, – спокойно говорит Пранас. – А ты, оказывается, умеешь злиться. Молодец. Раньше за тобой такое не водилось. Такие как раз и нужны.

– Злые?

– Злые и рассудительные… Доктор Бубнялис согласен принять тридцать душ… Я работаю у него в детдоме.

– Ты… в детдоме?

– Да.