Текст книги "Письма, 1926-1969"

139. Ханна Арендт Карлу Ясперсу29 декабря 1952

Дорогой Почтеннейший,

Мы давно ничего о Вас не слышали, потом Лотте Вальц неожиданно написала мне, что Вы больны, надеюсь, приписка о том, что все прошло и Вы снова читаете правдива. Тяжело ли протекала болезнь? Обычный бронхит? Как дела теперь? Вы сильно утомлены? Надолго ли пришлось прервать работу?

Это не письмо, лишь поздравление с Новым годом и пожелание всего самого, самого лучшего. У нас все идет своим чередом. Я закопалась в работу, очень довольна, что в ближайшее время нет необходимости выходить на службу. Генрих (был) сильно утомлен – Новая Школа и колледж. Но все хорошо. Меня несколько страшит грядущий семестр, ведь он будет дома лишь три дня в неделю и из этих трех еще один будет проводить на лекции в Новой Школе.

Сейчас каникулы и у нас много гостей. В политическом отношении все хуже некуда. Не хочу писать об этом. После долгого молчания о себе дал знать Хайдеггер¹. Он рассказал о Вашем письме² и о том, что не знает, как ответить, все еще надеется на разговор.

Дорогой Почтеннейший, берегите себя!

От всего сердца

Ваша

Ханна

1. После визита Х. А. к Хайдеггеру во Фрайбург в начале февраля 1950 г. возобновилась их переписка, прервавшаяся в 1933 г. Упомянутое Х. А. письмо Хайдеггера написано 15 декабря 1952 г.

2. Имеется в виду письмо от Я. Хайдеггеру от 24 июля 1952 г.

140. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНью-Йорк, 19 февраля 1953

Дорогой Почтеннейший,

Я представляю, что уже понедельник и я уже оказалась в Вашем доме, который так мне дорог и так хорошо знаком, и на пару минут я могла бы остаться наедине с Вами и свободно, в живой беседе, выразить все то, что кажется глупым и высокопарным в письмах.

Хочу поблагодарить Вас за 70 лет Вашей жизни, за Ваше существование, оно одно заслуживает благодарности, за годы юности в Гейдельберге, когда Вы были моим наставником, единственным, которого я признавала, за радость и облегчение, которые принесло воспитание на свободе. Я никогда не забывала, что и весь мир, и Германия, какими бы они ни были, это мир, в котором Вы живете, и страна, что взрастила Вас.

Я хочу поблагодарить Вас за Вашу дружбу, Вы знаете, как я ей дорожу. Это столь великий дар именно потому, что другого дара – одного Вашего существования – уже было бы достаточно.

Мне с трудом даются пожелания, поскольку все, чего я желаю Вам, я желаю и себе самой. Будьте здоровы, живите до глубокой старости (на восьмидесятый я обязательно приеду!), сохраните силы, чтобы до конца жизни сохранить покой. Я желаю Вам, чтобы мир почитал Вас так же, как Вас почитаю я, потому что чувствую, без лишней торжественности на это способен каждый. Та часть мира, что почитает Вас, озарена светом, которым Вы освещаете все вокруг себя.

На Ваше последнее письмо отвечать сегодня я не стану. Но мне кажется, я могу пообещать, что не перестану быть немкой в Вашем понимании, то есть я ни от чего не смогу отречься: ни от Вашей Германии, ни от Германии Генриха, ни от традиций, в лоне которых я выросла, ни от языка, на котором я мыслю и на котором написаны самые дорогие моему сердцу стихи. Я не стану обманом претендовать ни на еврейское, ни на американское прошлое.

Генрих в Барде, завтра или послезавтра обязательно напишет Вам пару строчек. Он отправил Вам конверт с Сезанном¹, а я, чтобы подпортить торжество, отправила пару галстуков. Надеюсь, все придет вовремя и с таможней не будет хлопот.

Передайте сердечный привет Вашей жене. Это важный, замечательный день для нее, как бы я хотела помочь ей с мытьем посуды или с чем-нибудь еще!

С почтением, благодарностью, дружеским приветом

Ваша

Ханна

1. Cezanne. 10 Water Colors. Washington, 1947.

141. Карл Ясперс Ханне АрендтБазель, 3 апреля 1953

Дорогая Ханна!

Как я Вам благодарен! За Ваше любезное письмо, за Вашу великолепную статью в юбилейном сборнике¹ – и за пожелания от Вашего мужа и чудесные акварели Сезанна (я с наслаждением рассматриваю их прямо сейчас, лежа на шезлонге, под рукой у меня специальная тумба для чтения, сконструированная моим старательным племянником²) – и за Ваши галстуки. Сегодня я впервые повязал один из них и сразу решил Вам написать. Велика ли опасность, что этот галстук для Вас и для Америки станет моим поводком? Я смирюсь с этим. Галстуки прекрасного качества. Они очень мне нравятся, и я рад этому расточительству, которое в Вас так меня поражает, несмотря на то что мне оно совершенно несвойственно.

Прочитав Вашу статью я сразу подумал: завершенность и истина. Основная идея Вашей книги, нет, сама основная идея изложена в яснейшей форме. Я счастлив, что она включена в юбилейный сборник, который посвящен мне и который стал мне по-настоящему дорог (за некоторыми незначительными исключениями, о которых я не говорю). Что Вы скажете о книге в целом?

Но теперь, когда я читаю Ваши письма или слышу Вас, конечно, я не могу – и Вам это известно – не начать с Вами беседу, а значит и спор. Я хотел бы обнаружить все силы, что лежат в основе интеллектуальных вопросов, ровно так же я поступаю со всем, что приходит в голову мне. Невозможно постичь демонов, которыми одержим другой, если пытаться размышлять исключительно объективно. Так что теперь Вам снова приходится выслушивать заботы, охватившие меня по прочтении Вашей статьи. Но я знаю, что Вам это по душе и Вы со мной солидарны. Я задаюсь вопросом, не увидели ли Вы это Новое явление³, которое Вы действительно увидели и блестяще сформулировали, в несколько преувеличенном масштабе, что привело Вас к предубеждению против всего, что в ходе истории остается неизменным, против преемственности. Вас пугает любая аналогия, поскольку она скрывает новый импульс. Создается впечатление, будто таинственная история существует в тотальности событий, которая взывает к жизни новые силы абсолютного характера и в них растворяется все предшествующее. Но на противоположной стороне Вы видите великую возможность, бесконечно перерождающееся человеческое бытие, и говорите об этом кратко и трогательно.

Что бы Вы сказали, если бы я истолковал Ваши слова следующим образом: вид подобной власти, который по сути не совпадает с типом Монтескье и не может быть помещен с ним в один ряд, изображен убедительно. И возникает вопрос: что еще не соответствует этому типу в действительности – и таких явлений множество – по крайней мере, так кажется сейчас. Во-вторых, что управляет самим этим типом, а не подчиняется ему. И следом возникает вопрос: благодаря чему возможно существование этого типа, и на этот вопрос Вы в своей книге предлагаете массу ответов. Но все это, сформировавшийся общий взгляд ограничен теми положениями, которые Макс Вебер (после мучительных и убедительных исследований) высказывал о духе капитализма⁴ (сконструированном в соответствии с идеальным типом) как о произошедшем от кальвинистской этики (сконструированной точно так же в соответствии с идеальным типом): «этот фактор играет определенную роль, что кажется мне неоспоримым, сколь значительна эта роль доказать невозможно, я считаю ее выдающейся». То есть Вы обнаружили направление исследования, но не смогли обнаружить реальность тоталитарного режима в ее всеохватности и взаимодействии с человеческой реальностью. Ведь она недостижима, по большому счету абсурдна. Если не ограничивать сознание подобными пределами, кажется, оказываешься во власти очередного демона философии истории.

После того как явлен новый феномен, можно задаться вопросом об аналогичных исторических явлениях. Разумеется, это нелегко и не стоит недооценивать трудности. В любых условиях можно сомневаться в воплощении универсального типа этого нового феномена, каким его описали Вы, ведь тотальное воплощение возможно лишь в пограничных случаях или в виде исключения.

Не злитесь, что в этот раз письмо написано под диктовку. Я разослал почти 400 печатных благодарностей. Своих друзей я хочу поблагодарить лично и ничего не успеваю. Мероприятия, служба, рабочие вопросы лишают остатка сил. Мне кажется, такое письмо лучше, чем ничего.

Пожалуйста, передайте привет мужу. Вам обоим желаю всего наилучшего в работе и повседневных делах.

Значит, Вы хотите приехать на мой восьмидесятый день рождения! Будем легкомысленны: я с Вами! Но мы по-прежнему знаем, как обстоят дела на самом деле. Жена присоединяется к моему привету

Ваш Карл Ясперс

1. Arendt H. Ideologie und Terror // Offener Horizont. Festschrift für Karl Jaspers. München, 1953, p. 229–254; Арендт Х. Идеология и террор: новая форма правления // Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996, с. 597–622.

2. Энно Дугенд.

3. Arendt H. Ideologie und Terror, p. 231; Арендт Х. Идеология и террор, с. 599.

4. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. Об упомянутой Ясперсом рефлексии о методе.

142. Ханна Арендт Карлу ЯсперсуНью-Йорк, 13 мая 1953

Дорогой Почтеннейший

Собираюсь написать Вам вот уже несколько месяцев, поблагодарить за Ваше письмо, рассказать, что предисловие¹ для Милоша, увы, увы, пришло слишком поздно², а ведь оно совершенно прекрасно – впечатленное и впечатляющее (но Knopf³ используют его иначе, я и Хадас, преподаватель греческого из Колумбийского университета, большой знаток немецкого языка, его перевели), рассказать, как меня тронуло чествование⁴, – и так и не написала, поскольку все, о чем я должна Вам рассказать, давит на нас тяжелым грузом, поэтому писать нет никакого желания.

Вероятно, Вы о многом знаете из газет. Можете ли Вы из этого заключить, как далеко зашла раздробленность и с какой ужасающей скоростью она усугубляется. И до сих пор никакого сопротивления, все тает словно масло на солнце. Главное, разумеется, в разрушении государственного аппарата и осознанном установлении своего рода параллельного правительства, которое, пусть и не располагает легальной властью, но представляет собой власть фактическую. И все это выходит далеко за пределы чиновничьих кругов. Они тянут за собой всю индустрию развлечений и, до некоторой степени, школы, колледжи и университеты. Фактически невозможно воспринимать конкретные части социальной жизни в отрыве от этой власти. Ведь даже там, куда не сует свой грязной нос Комитет конгресса по расследованиям⁵, существует необычайно эффективная самоцензура, в результате которой и газетные или журнальные редакторы, и руководители производств, и профессора проводят «чистки», не произнося ни слова. (Ни один профессор больше не может написать рекомендательное письмо своему студенту, не упомянув его «безоговорочную лояльность», если они этого не делают, рекомендация не имеет никакого значения, а молодым людям ведь нужна работа!) В условиях этой самоцензуры каждый правит сам себя. Все получается без насилия, без террора. На самом деле не происходит ровным счетом ничего – и все же система продолжает разрастаться.

Решающую роль играют бывшие коммунисты, которые привнесли в общее дело тоталитарные методы (не правительственные методы, но методы внутренней партийной работы). Поскольку никогда невозможно узнать наверняка, разорваны ли по-настоящему отношения с партией или подозреваемый лишь делает вид, все приняли этот основополагающий принцип, в том числе и по-настоящему приличные люди: единственный способ, которым подозреваемый может доказать разрыв – назвать имена тех, кого он видел или знал 15 или 20 лет назад. В результате к ответу пред лицом общественности оказываются привлечены все, кто когда-либо выражал совершенно невинную (в ранней юности или в порыве антифашистского возмущения и возбуждения по поводу гражданской войны в Испании) симпатию партии (и давно об этом забыл). Их огромное множество в первую очередь среди интеллектуалов. Так изначально незначительное число истинных бывших коммунистов постепенно растет. Важна книга Чэмберса⁶, которая уже в ходе предвыборной борьбы сыграла крайне важную идеологическую роль. Биографическое исследование здесь имеет такое же значение, как и генеалогия памяти. (Но ни об антисемитизме, ни о каких-либо других расовых влияниях речь никогда не заходит. Напротив, евреи крайне важны во всей этой истории хотя бы потому, что составляют значительный процент интеллигенции.) Опасность со стороны бывших коммунистов прежде всего заключается в том, что они пользуются полицейскими методами в обычных обстоятельствах социальной жизни. Они предоставляют имена, не делая исключений, поэтому превращаются в агентов полиции. Так доносчики проникают в общество. Я хочу предостеречь Вас, рассказав, как это работает. Ловушка, в которую они заманивают, устроена следующим образом: один из комитетов выясняет, придерживается ли упомянутое лицо коммунистических взглядов или придерживался их когда-либо. Если он ответит на этот вопрос, не сославшись на пятую поправку конституции, в соответствии с которой никто не должен свидетельствовать против себя, то на все последующие вопросы он должен отвечать под присягой – либо его обвинят в неуважении к конгрессу [Contempt of Congress]⁷, за что ему грозит тюремное заключение. Вся эта история превратилась в фарс: 1) Тот, кто решится высказаться, самым тяжелым образом повредит собственным интересам, поскольку не только по закону, но и в общественном отношении (работа, статус и т. д.) его признают виновным: это расхожая практика во всех школах и университетах, в том числе и частных, увольнять всех, кто ссылается на пятую поправку! 2) Отказ от дачи показаний не редкость, то есть в тех немногих случаях, когда люди по-настоящему отказываются давать показания, они поступают так лишь потому, что у них появляется возможность избежать самообвинения и упрека в Contempt of Court⁸. Другими словами, изначальный смысл пятой поправки превратился в собственную противоположность, она не помогает защитить интересы, но, напротив, становится своего рода самообвинением, ее применяют самым предательским образом, поскольку обвиняемый обращается – и должен обращаться – к ней с совершенно другой целью. Любой, кто решит не ссылаться на пятую поправку (а это, разумеется, не так просто для того, кто 20–30 лет назад был писателем, а потому всем известны его прежние взгляды), придется стать доносчиком. Либо отправиться в тюрьму. Удивительно, что до сих пор этого никто не сделал. Целый ряд людей смогли извернуться. Минимальный срок заключения при этом составляет шесть месяцев.

Самое страшное, разумеется, заключается в том, что беззаконие распространяется все дальше и дальше. Все, что происходит в действительности, происходит за рамками закона. Во-первых коммунистическая партия законодательно не запрещена. В этом и кроется роковая ошибка – и очередная ловушка. (Те, кто регулярно выступает за ее запрет, вынуждены выслушивать упреки в антидемократизме.) КП не запрещена, но ни один ее член не может найти работу, полностью дискредитирован и т. д. Единственный, кто это понял – Джордж Шустер, президент Хантерского колледжа в Нью-Йорке. Если бы партия была под запретом, не было бы никакой неопределенности: каждый, кто остается ее членом нарушает государственный закон, все, что он делал прежде, – никого не касается, если не будут допущены законы с ретроактивным влиянием. Чему до сих пор сохранились живые примеры. Не в самих законах, но в администрации.

Само правительство, с президентом-гольфистом⁹ во главе, столь беспомощно, как Вы наверняка поняли из газет. Это правительство «Большого бизнеса», единственная забота которого состоит в том, чтобы сделать «большой» бизнес еще больше. На практике это не обязательно означает депрессию, но вероятно уничтожение более мелких, независимых предприятий. Это чрезвычайно важно. Здоровое экономическое развитие заключалось именно в распределении государственных заказов среди представителей мелкой и средней промышленности, несмотря на высокую стоимость и даже в условиях напряженного военного производства. Все закончилось, а трестирование с каждым днем только набирает обороты. Опасность такого развития заключается не столько в приращении власти крупных концернов (ее эффективно контролирует реальная власть профсоюзов, к тому же все они действительно зависят от государственных заказов), сколько в том, что из поля зрения пропадает маленький, независимый человек, как политическое явление. Другими словами, эта власть каждый день пытается превратить общество в то, чем оно и так является, – в общество штатных служащих. Все это на руку Маккарти, ведь вина за абсолютную инертность общества лежит как раз на таких служащих. При этом экономический бум, на который все возлагают надежды и который рано или поздно должен случиться, поскольку все становятся богаче каждую минуту, играет здесь ту же роль, что безработица в Германии. Разницы никакой.

Бывшие коммунисты сейчас очень опасны для процесса дезинтеграции. A la lounge, на мой взгляд, они не смогут сохранить свои позиции. Их место займет староамериканское ничегонезнание, поскольку лишь оно соответствует сложившейся идеологии американизма. Это уже достаточно очевидно. (Президент Бруклинского колледжа, известный всему городу идиот на серьезной должности, здесь таких называют «реакционерами», в публичной дискуссии заявил мне, что родился и вырос в Айове, а потому не собирается раздумывать или разбираться в том, что справедливо, он и Сидни Хук – превеселое сочетание – затем объявили мне, что не очень-то по-американски цитировать Платона, а я, точно так же, как и Тиллих, страдаю от своего германского Sic! происхождения). Некоторые интеллектуалы понемногу уходят в тень. Показательно и то, что Конгресс за свободу культуры¹⁰, который, видит бог, и пальцем не пошевелил ни ради культуры, ни ради свободы и превратился в своего рода логово, уже не имеет серьезного значения. Но подавляет как раз то, что ничуть не менее прекрасные люди, которые вступили в эту организацию годы назад, когда все еще выглядело иначе, несмотря на сомнения все же решились либо покинуть ее ряды, либо выразили требование протестовать против методов разведывательного комитета. Итог был такой же, поскольку подобные требования привели бы к расколу. По одиночке они ничего не могут, пропадают из вида и т. д. Но власть общественного мнения в этой стране столь велика, что никто не может ничего предпринять, несмотря на то что пока можно гарантировать, что публичные требования не грозят никакими последствиями! (Впрочем, чтобы картина не показалась недостоверной, именно Хук, который восемь недель назад объявил мне, что разведывательный комитет конгресса – единственный способ сохранить академическую свободу! – отстранился от обсуждений несколько дней назад. В открытом письме, опубликованном New York Times.)

Как видите, по моему мнению, нам предстоит сценарий развития, который нам слишком хорошо известен. Естественно – или, напротив, в большей степени противоестественно – совершенно в другой форме и в других обстоятельствах. Я все время вспоминаю слова Хьюи Лонга¹¹, печально известного мелкого фашистского диктатора одного среднезападного штата, который в ответ на упреки в фашизме, отвечал: You are wrong, I am not a Fascist, I am a local boss, fascism if it ever should come to this country, will come in the guise of democracy and it will start it Congress, not in the government of the states¹². Все это очень «интересно», прежде всего, как общественное мнение может оставаться неорганизованным, нет необходимости в «движениях», все происходит почти автоматически. Например, практически все западные штаты последовали примеру федерального конгресса и учредили собственные разведывательные комитеты. И многое другое. При этом без насилия, лишь с помощью давления. Возникновение концентрационных лагерей весьма маловероятно, даже если сохранится тот же вектор развития. Гораздо опаснее роль так называемых психиатров и социальных работников, которые получили аналитико-психиатрическое образование и могут предоставить своим клиентам лишь «психологическое руководство», но не материальную помощь. (Материальная помощь узаконена, на нее есть право. Но любой, кто воспользуется этим правом, должен согласиться с «психологическим руководством»!! Другими словами, существует принудительный анализ для всех, кто оказался в затруднительном материальном положении. Это не имеет значения лишь на первый взгляд, поскольку происходит в условиях экономического расцвета.) Когда пару недель назад здесь ожидали возвращения ветеранов корейской войны, во всех газетах распространилось обращение армии о том, что все «зараженные» коммунизмом, сперва принудительно отправятся в психиатрические клиники! Полагаю, этого так и не произошло. Но это типично американский способ мышления. «Интересен» так же и любопытный поворот в отношении между исполнительной (правительство) и законодательной (конгресс) властью, в стране, где исполнительная власть располагает почти диктаторскими полномочиями. Конгресс представляет общественное мнение. И одному богу известно, что это значит на самом деле.

Чтобы предоставить Вам полную картину, стоит упомянуть и о значении крупных фондов для университетов. В первую очередь миллионный фонд Форда, который вот уже продолжительное время охвачен паникой, куда вложить средства, которые ни в коем случае не могут лежать без дела и должны приносить прибыль, поскольку потом все они уйдут на выплату налогов, устроил все таким образом, который существовал и прежде. О поддержке отдельных, независимых ученых, даже находящихся на службе в университете, речь вовсе не заходит, поскольку на такие ничтожные расходы все деньги никогда не потратить. Так что все вкладывается в организованные исследования, и побочные институты пожирают университеты, то есть возможность свободного исследования. На помощь призывают типаж, который Вам наверняка знаком, распространенный здесь в таких масштабах, что становится еще опаснее: никчемные невежи, которые работают вместе с умными мальчиками из колледжей, читающими все книги для них. Все это происходит в вакууме, не принося никаких результатов. Интересно лишь, почему образованный пролетариат повсеместно добивается властных позиций либо превращает позиции, никогда не предполагавшие власти, во властные. Все это было очевидно в случае фонда Рокфеллера, но дела никогда не обстояли так плохо, поскольку у них никогда не было такого количества средств. Все эти миллионы невозможно потратить на одну только культуру, она в них утонет. Новое поколение, с которым я имела счастье познакомиться на последнем совете по политическим наукам, подрывает «мораль» университетов. Но фонды совершенно не «свободны», Маккарти, как мне поведали достоверные источники, уже сообщил фонду Форда, что ему известно о средствах, и пригрозил серьезно повредить уровню продаж автомобилей Форда, если фонд не передумает отдавать 15 миллионов на изучение гражданских прав. (В результате ничего не выйдет, но возможно, вдруг появится группа людей, которые решатся на протест. Это всегда возможно.)

Здесь все возможно. Потому что de facto свобода слова и свобода прессы не запрещены. По большому счету не запрещены и публикации. Напротив. Мы ни в коем случае не находимся в изоляции, меньше чем когда-либо. Я открыто раскритиковала эту шайку и со мной ничего не случилось – и не случится. Возможно, вместе с несколькими друзьями, превосходными журналистами, мне удастся выпустить журнал¹³, в котором можно будет не ограничиваться скромными протестами (здесь они очень распространены и ни к чему не приводят), но публиковать подробные репортажи о том, что собственно происходит по всей стране. Уникальность ситуации в том, что здесь можно высказывать авторское «мнение», но редакторы, как правило, отказываются публиковать факты и репортажи. Поэтому все происходит в полумраке. И это в стране, где верят лишь в факты и лишь они способны убедить.

Я пишу так подробно, несмотря на опасения, что Вы скажете, будто я преувеличиваю, поскольку мне кажется, все это крайне важно, и необходимо поставить Вас в известность. На мой взгляд, уже невозможно – как несколько лет назад – так безоглядно вступаться за Америку, как сделали мы оба. Конечно, это не значит, что стоит и подпевать европейскому антиамериканскому хору. Но опасность очевидна – clear and present. Что из этого выйдет неизвестно никому. Если в 1956 году Маккарти не станет президентом, появится новый шанс. Но уже понятно, что может здесь произойти. Вероятно, Вы помните, что в прошлом году мы уже выступали в Конгрессе за свободу культуры. Мне мало известно об их деятельности в Европе, но меня слегка беспокоит, что Вы до сих пор остаетесь для них авторитетом. Возможно, в Европе все несколько иначе. Конгресс, как Вам наверно известно, собирается выпускать новый журнал, в Лондоне, заручившись поддержкой спонсоров и местным директором, Кристолом¹⁴ […] в роли издателя. Как сказал мне Кристол, это будет своего рода английский Monat. Конечно, сотрудничать с ним не получится, но можно публиковать что-то время от времени. Это совершенно неважно. Меня беспокоят лишь организационные отношения.

Личные дела в порядке. Преподавательская работа Генриха доставляет ему много радости, равно как и тот факт, что философия в Барде становится все популярнее. Однако не на факультете и не среди коллег-философов. Но Вам хорошо это знакомо, всегда одно и то же. Он бывает дома лишь с пятницы по воскресенье, так что я оказалась соломенной вдовой, мне это совершенно не по нраву. Но я довольствуюсь тем, что много работаю. Прошу, не подумайте, что мы подавлены. Совсем напротив. Никогда дела не шли так хорошо – как любил говорить наш старый добрый Труман.

Готовлюсь к лекциям в Принстоне¹⁵ и одной лекции в Гарварде¹⁶. В Принстоне расскажу о Марксе в традиции политической философии. Чем больше читаю Маркса, тем лучше понимаю, что Вы были правы: он не заинтересован ни в свободе, ни в справедливости. (К тому же отвратительнейший человек.) Тем более это хорошая возможность поднять всеобщие проблемы. Весной я немного читала в Новой Школе, что мне очень понравилось. О формах государства.

Пожалуйста, не сердитесь, что я совсем не касаюсь Вашего письма. Меня так давно беспокоят другие вопросы, а теперь это письмо уже получилось неприлично длинным. И я как раз пытаюсь разобраться со связью между «новым» и «началом», которая встречается повсюду, и потому пишу так подробно. Могу ли я напомнить Вам об одном высказывании Ницше (из «Воли к власти»)? «Развитие науки все более и более превращает известное в неизвестное, а стремится она как раз к обратному и исходит из инстинкта сведения неизвестного к известному»¹⁷. Я как раз написала небольшое эссе о трудностях «понимания», которое, надеюсь, успеет выйти летом в Partisan Review¹⁸. Я пришлю его, без лишних раздумий – прочитайте его сразу!!!

Как идет семестр? О чем Ваши лекции? Как бы я хотела вдруг оказаться на них! Есть ли планы на лето? Снова Санкт-Мориц?

Мы собираемся уехать в июле и августе, сначала, как обычно, в наше маленькое гнездышко в горах, средние горы, скорее холмы, а затем к озерам. Я еще напишу.

В отдаленном будущем мы планируем отправиться в Европу, в 1955-м, если все останется так же, как сейчас, и мы сможем себе это позволить. Генрих планирует поездку в Италию. Мечтаю об этом!

Всего наилучшего вам обоим

Как всегда Ваша

Ханна

P. S. Совсем забыла: Курт Блюменфельд пару недель проведет в Германии. Возможно, он заедет и в Швейцарию и даст о себе знать. Я передала ему, что не знаю наверняка, сможете ли Вы увидеться и так далее. Вы без обиняков можете ему отказать. То же касается и моей старой подруги Джулии Браун-Фогельштейн (вдовы Генриха Брауна¹⁹, депутата рейхстага, и издательницы наследия Отто Брауна²⁰). Она крупный специалист в истории искусства и археолог. Вы сразу поймете, что с ней не так. Вы всегда можете отказать!! У меня не получилось скрыть от нее адрес. Она была очень добра ко мне, и мы близко дружим, пусть и не без оговорок с моей стороны. С Блюменфельдом, напротив, мы часто ссорились и иногда враждовали, но мое дружеское отношение к нему безоговорочно.

1. См. п. 123, прим. 1.

2. Предисловие Я. не вошло в американское издание книги Милоша «Порабощенный разум», вышедшее в 1953 г.

3. Издательство, опубликовавшее «Порабощенный разум».

4. В связи с семидесятилетием Я. было присуждено звание почетного доктора Гейдельбергского университета и звание почетного члена общества немецких неврологов и психиатров, а также звание почетного члена всеобщей врачебной ассоциации психотерапевтов Вены.

5. Речь идет о разведывательном комитете «Постоянный подкомитет по расследованиям», председателем которого с момента его основания в 1953 г. был сенатор Маккарти. См. п. 90, прим. 5.

6. Chambers W. Witness. New York, 1952. Ср. рецензия Х. А.: Arendt H. Ex-Communists // Commonweal, 20 March 1953, vol. 57, p. 595–599.

7. Воспринятое как неуважение к конгрессу поведение (в данном случае молчание) ответчика, требующее наказания.

8. Неуважение к суду (см. прим. 7).

9. Эйзенхауэр.

10. В июне 1950 г. в Берлине 118 ученых, художников, писателей из 21 страны собрали Конгресс за свободу культуры. В докладах и в ходе дебатов они обсуждали проблемы культурной свободы и единогласно приняли манифест, утверждающий «аксиоматическую истину», согласно которой «свобода духа есть одно из важнейших прав человека» (Манифест от 30 июня, Берлин). В то же время был сформирован генеральный секретариат, резиденция которого находилась в Париже, в следствие чего были сформированы локальные комиссии в других странах. Президентом Американского комитета за свободу культуры стал Джордж С. Каунтс. Среди вице-президентов были в том числе Херманн Дж. Меллер и Артур Шлезингер. Исполнительным директором был Ирвинг Кристол, управляющими – социолог Джеймс Бернхем и философ Сидни Хук.

11. Хьюи П. Лонг (1893–1935) – с 1928 по 1931 г. губернатор Луизианы, с 1931 по 1935 г. сенатор штата от партии демократов.

12. «Вы не правы, я не фашист, я мелкая сошка, если фашизм когда-нибудь придет в эту страну, то явится он в одеждах демократии и начнется с конгресса, а не в управлении отдельных штатов».

13. Мэри Маккарти вместе с Х. А., Николой Кьяромонте, Дуайтом Макдональдом, Ричардом Ровере, Артуром Шлезингером и другими пыталась учредить журнал, который должен был называться Critic. После масштабной подготовки и попытки привлечь первоначальный капитал, от проекта пришлось отказаться ввиду нехватки средств.

14. Ирвинг Кристол (1920–2009) – американский журналист, с 1947 по 1952 г. управляющий редактор Commentary, с 1953 по 1958 г. соиздатель Encounter.