Текст книги "Человек в витрине"

Глава 33
МАННА НЕБЕСНАЯ

Гунарстранна заехал за Туве Гранос в половине восьмого. Он заранее решил, что не будет выходить из машины. По телефону он выразился вполне точно, сказав:

– Спускайся, когда увидишь на дорожке машину.

Туве снимала второй этаж в белом доме на Сетере в швейцарском стиле. Дом стоял посреди большого сада, полного старых яблонь, которые из-за неправильной и недостаточной обрезки напоминали кучи хвороста на шестах. Туве жаловалась, что яблоки маленькие и червивые. Гунарстранна прекрасно понимал, что на таких деревьях других яблок и быть не может. Вслух он, разумеется, ничего не сказал. Скажи он об этом, в конце концов ему пришлось бы самому подрезать деревья, на что у него не хватало ни сил, ни желания. Домом владела супружеская пара, разменявшая шестой десяток; из тех, кто ездит на экскурсии к шведской границе и совершает вечерние прогулки в одинаковых ярких спортивных костюмах.

– Жена вечно убегает и прячется, когда я возвращаюсь с работы, чтобы не пришлось со мной здороваться, – рассказывала Туве. – Да и я не горю желанием с ней общаться.

– Неужели нельзя просто поговорить?

– Мы разговариваем, когда они поднимают плату за квартиру, но деловые переговоры всегда ведет ее муженек. Он терпеть этого не может, но не смеет ей перечить. Когда он звонит ко мне в дверь, жена прячется под лестницей и начинает подсказывать ему, что говорить. Они без конца шепчутся и шипят – можно подумать, что где-то открыли бутылку с газировкой.

Какими бы эксцентричными ни были домовладельцы, Гунарстранна не испытывал никакого желания знакомиться с ними. Он был слишком стар, чтобы подниматься к квартире своей знакомой и звонить в ее дверь, как мальчишка. Правда, когда он остановился рядом с ее домом и задрал голову, то увидел, что Туве стоит у окна и машет ему рукой. Через три минуты она уже сидела в машине.

Спускаясь по извилистой улице Кунгсвейен, они любовались морем огней внизу. Большой город напоминал отражение звездного неба. Гунарстранна включил радио. С программой им повезло – видимо, продюсер любил тихую музыку. Когда они подъехали к многоэтажной автостоянке на Ибсена, Билли Холидей[7]7
  Холидей Билли (1915–1959) – американская джазовая певица.


[Закрыть] пела «Я люблю тебя, Порги». Правда, внутри радиосигнал не ловился – из динамика слышался только треск помех.

Туве глубоко вздохнула и заметила:

– Кроме тебя, не знаю другого человека, у которого не было бы в машине кассетника или CD-проигрывателя.

Гунарстранна выключил старую магнитолу с переливающимися кнопками и ответил:

– Я купил ее в семьдесят втором… Гели меняешь машину, совсем не обязательно менять и музыку.

Пока они шли к лифту мимо ряда припаркованных машин, Гунарстранна брюзжал:

– Жаль, что сейчас больше не выпускают приличных радиоприемников. Еще совсем недавно программу радиопередач печатали в газетах. Можно было посмотреть заранее и выбрать, что хочешь послушать. Помню, я с нетерпением ждал любимых передач: следил за дискуссией, которую вел уважаемый мной писатель, а иногда наслаждался чудесным голосом Осе Бюэ[8]8
  Бюэ Осе (1904–1991) – норвежская театральная, кино– и телевизионная актриса.


[Закрыть], которая читала рассказ Ханса Э. Хинка «Белые анемоны на горном склоне». – Он придержал дверь, пропуская Туве вперед на площадку перед лифтами. – Раньше можно было надеяться послушать что-нибудь хорошее за послеобеденным кофе. А сейчас по радио ничего толком не разберешь, сплошное невнятное бормотание. Ведущие говорят неграмотно и прячут свое невежество за дешевыми песенками. И это безобразие называется «Утренним радио»! Полдень у них наступает в два часа или в вечерний час пик. Гели даже и попадаются в куче мусора отдельные жемчужины, достойные того, чтобы отвлечься от повседневного и насладиться искусством, все равно заранее ничего не сообщают. Сейчас услышать по радио что-то хорошее можно только случайно, если сидишь в пробке и включил нужный канал. Хотя, наверное, все наоборот, и это я отстал от жизни.

– Наверное. – Туве улыбнулась и затихла, когда на площадку вышла еще одна пара. Потом пришел лифт. Все четверо вошли в кабину. Гунарстранна и Туве переглянулись в зеркале.

Выйдя из лифта, Туве решительно взяла его под руку, они прошагали по улице Кристиана IV и вошли в стеклянные двери «Норске Театрет». Очутившись в фойе, она принялась озираться по сторонам.

– Мы рано, – заметил Гунарстранна.

– Нервничаешь? – тихо спросила Туве, не выпуская его руку.

– Что?

– Ты нервничаешь? – повторила она.

Гунарстранна кашлянул и посмотрелся в зеркало, перед которым он стоял.

– Почему ты спросила?

– Ты какой-то скованный и немного рассеянный.

– Я не нервничаю.

– Тебе неприятно со мной?

– Нет. – Гунарстранна откашлялся и добавил: – Очень приятно.

Туве выпустила его руку, повернулась к нему лицом и предложила:

– Может, пойдем куда-нибудь в другое место? Например, в кино… или выпьем пива в каком-нибудь полутемном пабе?

– Нет, мне и в театре хорошо. Но может быть, поговорим о чем-нибудь другом?

Она снова взяла его под руку и повела к группе незанятых стульев в фойе. Помахала рукой какой-то женщине в дальнем углу.

– Несколько лет ее не видела, – прошептала Туве. – Вот, значит, где встречаются старые друзья – в театре. А я и не знала!

– Здесь все седые, – заметил Гунарстранна.

– А ты, оказывается, наблюдательный! – улыбнулась Туве. – Ну, признавайся, о чем ты сейчас думаешь?

– О цифрах и буквах.

– По манне небесной?

– Ты о чем?

– Я бы выпила аперитив! – воскликнула Туве. – Ты не принесешь херес?

Гунарстранна вздрогнул.

– А я выпью красного вина – терпеть не могу херес. Так что ты там говорила – манна? Какая еще манна? – Он передал ей свои перчатки и полез во внутренний карман за бумажником.

– Манна небесная, – повторила Туве и объяснила: – Хлеб, который Господь дал евреям в пищу… Он падал с неба в пустыне.

– Но почему ты вдруг вспомнила о манне небесной?

– Она пришла мне в голову, как только ты сказал о цифрах и буквах. Видишь ли, моя бабушка была очень набожной. У нее на кухонном шкафу стояла большая миска с записочками – их было несколько тысяч. На каждой записочке были цифры и буквы, обозначающие строки из Библии. Например, «Иез. – пять – четыре» обозначало «Книга Иезекииля, глава пятая, стих четвертый», а «Лук. – восемь – двенадцать»…

Гунарстранна замер как громом пораженный.

– Ну конечно, – прошептал он.

– Там и про манну было. Каждый день бабушка доставала записочку с надписью. По-моему, она была пятидесятницей.

– Из Библии! – вздохнул инспектор Гунарстранна, ерзая на стуле.

– Что с тобой?

– «И» – это «Иоанн»… Глава девятнадцатая, стих пятый…

– Ну да, Гвангелие от Иоанна, глава девятнадцатая, стих пятый, – с лукавой улыбкой ответила Туве. – Так что там с хересом?

– «Бристоль крим», – рассеянно ответил Гунарстранна. – Любишь?

Туве кивнула:

– Мне все равно. Я в марках хереса не разбираюсь.

– Тогда давай сходим в «Библиотеку» – это бар при отеле «Бристоль», он как раз напротив, – мягко предложил Гунарстранна. – Там, если захочешь, можешь выпить целую бутылку…

– Мне и одного бокала достаточно, – ответила Туве. – Зачем уходить отсюда?

– Затем, что мне не терпится полистать Библию…

Через пять минут они перешли дорогу и заглянули в «Библиотеку», но оказалось, что в баре нет ни одного свободного места. Гунарстранна принялся нервно поглаживать губы и бормотать:

– Ну надо же, как не повезло!

– Успокойся, – с улыбкой сказала Туве.

– Я должен…

– У тебя дома разве нет Библии? – Она повернулась к окну, откуда виден был вход в театр. – Пьеса наверняка скучная, как стоячая вода.

– Что?! «Юн Габриель Боркман» скучная пьеса? Я думал, ты любишь Ибсена… – промямлил Гунарстранна.

– Только не на нашем втором языке[9]9
  Сейчас в Норвегии есть две официальные формы языка: букмол («книжная речь») и нюнорск, или нюношк («новый норвежский»).


[Закрыть], – ответила она. – По-моему, перевод Ибсена на нюнорск – верх идиотизма! – Туве снова взяла его под руку, заглянула ему в глаза и предложила: – Поехали к тебе… Гели не боишься.

Пока Гунарстранна искал Библию – у него их было три – на стеллаже, который он соорудил на месте обувного чулана в прихожей, Туве стояла в дверях гостиной и рассматривала телевизор, повернутый экраном к стене, старый цветочный рисунок на кресле, старый резной торшер и на всю стену полки с книгами всех размеров – твердые обложки вперемежку с мягкими, множество журналов, брошюр и книг, засунутых повсюду, отчего стеллаж походил на перенаселенный, пестро раскрашенный дом в каком-нибудь гетто. Она читала заголовки на корешках. Молча осмотрела портрет Эдель. Затем устремила взгляд на рыбку в аквариуме.

– Вот, значит, какой у тебя домашний любимец! – сказала она.

Инспектор успел найти две Библии, которые он положил на рабочий стол под окном. Прежде чем ответить, он полистал обе.

– Хереса у меня нет, – рассеянно буркнул он. – Зато хорошее виски найдется.

– Где? – оживилась Туве.

– В деревянном сундуке. – Гунарстранна кивком указал на матросский сундук у камина.

– Здесь? – Туве откинула крышку и осмотрела плотные ряды бутылок. Потом принялась доставать одну бутылку за другой и читать этикетки. – Виски у тебя хватает… Какое будем пить?

– Початое, – ответил Гунарстранна, водя пальцем по строчкам. – Лука… Иоанн…

Туве остановилась на бутылке «Баллантайна», в которой оставалась всего четверть. Она сходила на кухню за стаканами и разлила виски. Гунарстранна взял у нее стакан машинально. Он был всецело поглощен Библией.

– Вот! – воскликнул он, тыча пальцем в страницу.

– О чем там говорится? Или о ком?

– Об Иисусе и Понтии Пилате.

– За тебя! – сказала Туве. – И за мою бабушку.

– И за Понтия Пилата, – добавил Гунарстранна.

Туве выпила и одобрительно оглядела стакан.

– Понтий Пилат умывает руки – и на голову Иисусу надевают терновый венец! Три креста на лбу мертвеца – это терновый венец! Красная нить у него на шее – багряница! – Гунарстранна уставился в пространство и задумчиво спросил: – Но почему?

– Ты же полицейский, вот ты и ответь, – сказала Туве.

Видя, что он не отрывается от Библии, она стала по одной доставать со стеллажа книги и читать названия. Спустя какое-то время она налила себе еще виски и спросила, не подлить ли ему. Гунарстранна покачал головой. К своему виски он даже не притронулся.

– Интересно, – бормотал он. – Евангелий четыре. Но терновый венец и багряница описаны только в трех. У Луки этого нет…

Он полистал Библию, чтобы показать ей.

– Я тебе верю, – сказала Туве, отпивая еще глоток. – Отличное виски!

– Лука вовсе не упоминает ни о багрянице, ни о терновом венце, ни о глумлении. Зато он пишет об Ироде… Тут он расходится с остальными. В то время как Матфей, Марк и Иоанн утверждают, что Иисуса облачили в багряницу…

– Ну да, красная нить, – перебила его Туве. – Ты уже сказал.

Гунарстранна кивнул.

– Кроме того, остальные трое сходятся и в вопросе о терновом венце. Они пишут, что Иисуса отдали на поругание толпе. И теперь с остальными расходится Иоанн…

Туве поднесла к губам стакан – к ее удивлению, стакан оказался пуст.

– Я, пожалуй, выпью еще, – сказала она, беря бутылку. – Твое здоровье!

Гунарстранна машинально поднял стакан, отпил глоток и прочел вслух:

– «И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! И били Его по ланитам. Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины»[10]10
  Ин., 19: 2–4.


[Закрыть]. – Гунарстранна поднял голову и продолжил: – А вот и то самое место – глава девятнадцатая, стих пятый: «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице, И сказал им Пилат: се, Человек!»

Туве ходила вдоль стеллажа со стаканом в руке. Гунарстранна не мог усидеть на месте от возбуждения. Он невольно начал мыслить вслух:

– Эта строка есть только у Иоанна! Гели убийца и процитировал именно Иоанна, а не Марка, не Матфея, то, должно быть, именно потому, что у Иоанна есть слова: «Се, Человек!»

Туве едва заметно кивнула, добродушно улыбаясь, отпила еще виски и снова повернулась к стеллажу.

– Но тогда возникает вопрос… – продолжал инспектор, сдвинув брови, – что именно означает эта фраза? И кто ее произнес?

– Как кто? Пилат, – ответила Туве. – Ту фразу произнес Понтий Пилат.

Гунарстранна кивнул:

– Понтий Пилат говорит, что не находит в нем вины, а потом он показывает униженного узника и говорит: «Се, Человек!» – Он нахмурился. – С другой стороны, слово «Пилат» в тексте выделено курсивом, то есть его не было в еврейском или греческом оригинале Священного Писания и его вставили позже, по смыслу. Следовательно, строка может читаться и так: «Тогда вышел Иисус… и сказал им»… То есть можно сделать вывод, что интересующие меня слова произнес сам Иисус!

– Верно, – ответила Туве без всякого интереса.

– Вопрос заключается в следующем: с кем ассоциировал себя тот, кто написал эти строки? – Гунарстранна снова прочел цитату из Библии: – «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им… се, Человек!» В общем, непонятно, кто это сказал и что это означает.

– Гго р-распяли? – спросила Туве, у которой начал заплетаться язык.

– Кого, Иисуса?

– Нет, антиквара!

– Он не был антикваром, просто торговал предметами старины. Нет, Фольке-Есперсена не распяли, – отмахнулся Гунарстранна. – Ни на его руках, ни на ногах ран не было. Наверное, важно то, что его выставили напоказ и привели цитату из Священного Писания. А способ смерти не имеет значения. Главное – то, что его выставили на всеобщее обозрение, унизили и напомнили цитату из Библии. Но если те слова произнес Пилат, получается, что он просил за Иисуса, вроде как призывал толпу опомниться: посмотрите, он такой же, как вы, будьте же милосердны! Если же те слова произнес сам Иисус, цитата приобретает дополнительный смысл… Ведь он называл себя Сыном Божиим, бессмертным и так далее, а тут вдруг говорит: «Посмотрите на меня, я – человек!»

Туве хихикнула и прикрыла рот рукой.

– Что такое? – рассеянно спросил Гунарстранна.

– Надеюсь, я тебя н-не сглазила. – Она снова хихикнула. – Надеюсь, ты не станешь набожным… – Не выдержав, она прыснула.

Ошеломленный Гунарстранна посмотрел на нее в упор.

– Ах ты, господи! – воскликнула Туве, с трудом заставляя себя успокоиться. – Должно быть, меня так от виски разобрало. Уж очень оно хорошее. Выпью-ка я, пожалуй, еще!

– А может, все как-то связано с чувством вины, – продолжал размышлять Гунарстранна, когда Туве налила им обоим еще. – Вспомни, ведь Пилат не хочет казнить Иисуса и предлагает освободить одного из осужденных на казнь, но толпа выбирает другого… как его звали?

– Варавва, – ответила Туве, подходя к аквариуму. – А у тебя какая рыбка – золотая?

– Ну да, Варавва и Пилат, который умывает руки… Очень может быть, что здесь замешано чувство вины…

Туве хихикнула.

– Как его зовут?

– Кого – его?

– Твоего любимца.

– Четвертый волхв…

– Четвертый?

– В Библии три волхва. Он – четвертый.

– Кто – рыбка? – Лицо Туве превратилось в большой вопросительный знак. Потом она расплылась в улыбке. – Ах, боже мой, ну и напилась же я!

– Калфатрус, – сказал Гунарстранна.

– Что?

Гунарстранна улыбнулся.

– Вот видишь! – обрадовалась Туве. – Ты все-таки умеешь смеяться!

Оба засмеялись.

– Извини, – сказала Туве, – я мешаю тебе думать. – Пошатываясь, она шагнула к бутылке. – Ты думай… думай; о виски я сама позабочусь.

– На чем я остановился?

– Ты говорил о чувстве вины.

– Да. Пилат говорит, что не находит в Нем никакой вины. Смысл немного непонятен… – Гунарстранна нахмурился. – Фраза из Библии, возможно, отсылает к дискуссии вокруг фигуры Иисуса. Правда ли он – Сын Божий, Бог он или человек? Его называют Царем в насмешку. Иудеи ведь считали Мессию своего рода могущественным властителем, который громит врагов и провозглашает себя царем, но появляется Иисус, называет себя «царем», говорит метафорами… Он употребляет понятие «царь» в другом, духовном смысле… Так что интересующие меня слова, наверное, имеют какое-то отношение к разграничению понятий царя, Бога, человека и отца. Вопрос в том, зачем его выволокли на витрину… Только ли на поругание, или же убийцу подталкивало чувство вины… В конце концов, в главе про Пилата описывается юридическая процедура…

– Твое здоровье! – перебила его Туве, поднося стакан к губам.

Гунарстранна машинально отпил глоток:

– А что, если в нашем деле замешано все: закон, вина, публичное унижение, образ Бога?

– Отцеубийство, – подсказала Туве.

Гунарстранна вскинул голову. Туве держала пустую бутылку за горлышко, как дубинку, и размахивала ею в воздухе.

– Пусто, – проговорила она.

– Что ты сказала? – спросил Гунарстранна.

– Пусто, – повторила Туве.

– Нет, раньше.

– Ты не очень-то пьян…

Гунарстранна широко улыбнулся:

– Найди себе еще бутылку.

– Отлично! – обрадовалась Туве, наклоняясь, чтобы выбрать из сундука еще бутылку. – Так о чем я говорила?

– Ты произнесла слово «отцеубийство». Но зачем Карстену Есперсену убивать родного отца?

– Из мести, – сказала Туве, открывая новую бутылку. Она подняла ее и рассмотрела этикетку. – «Гленливет». Дорогое… Значит, наверняка хорошее!

– За что ему мстить?

– Ты же полицейский, вот и выясни.

Гунарстранна осушил стакан одним глотком и потер лицо ладонями. Туве тяжело опустилась на диван. Сняла туфли и положила на стол тонкую ногу, обтянутую нейлоном.

– Боже, как я рада, что ты покончил со всей этой библейской чепухой. – Она вздохнула и стала наблюдать за ним с широкой улыбкой на лице. – Раз мы у тебя дома, полагается спросить… – Она поставила бутылку и стакан на стол и принялась рыться в своей сумке. – Ты не будешь возражать, если я закурю?

Глава 34
ТУСТЕП

В ту ночь Франку Фрёлику снилась Линн, хотя прошло лет пятнадцать, не меньше, с того дня, как он в последний раз видел ее. Во сне они были в ее шале. За окном громко щебетали птицы. Он лежал в постели на боку и чувствовал, как солнце греет ему пятки. Из приоткрытого окна в комнату проникал сладкий запах лета. Линн перевернулась на спину. Он любовался ее плоским, мускулистым животом. Солнце отбрасывало четкую тень от оконного переплета на кровать. Ее волосы разметались по подушке. Побег плюща тянулся к полу и касался груды нижнего белья. Неожиданно Фрёлик перенесся из шале в рощицу. Уже наступила осень. Прохладный ветерок нес пряные осенние запахи. Они любовались озерцом и буками на том берегу. Листья на буках уже пожелтели – от них исходило янтарное мерцание. Деревья так четко отражались в темной воде, что отражение казалось более настоящим, чем сами буки. Рядом с ним вместо Линн очутилась Ева Бритт. Она украдкой покосилась на него, сунула в рот прядку волос и бросила в него охапку буковых листьев. Сухие листья не упали на землю – ветер закружил их и поднял в воздух. Они делались меньше и меньше, пока не превратились в крошечные точки в небе и не исчезли. Фрёлик отвернулся от Евы Бритт и увидел книжную полку. Невозможно было разглядеть названия книг на корешках. Зато на двери висел плакат с фотографией мотоцикла «Харлей-Дэвидсон». В седле сидела красивая брюнетка с обнаженной грудью. Ее длинные ноги были обтянуты узкими джинсами. Фрёлик узнал Анну и проснулся. Он сообразил, что лежит в своей постели. Ни Линн, ни Евы Бритт рядом не было. На полу валялась только его одежда. Зато на дверце шкафа в самом деле висел плакат с мотоциклом – правда, без Анны.

В конце концов он спустил ноги на пол и сел, глядя на свое жалкое отражение в зеркале и думая: «Слава богу, что никто не пилит меня по утрам!»

Через час он вышел из дому. На улице потеплело, температура поднялась почти до нуля, и ночью шел снег. Снегоуборочные машины одели все припаркованные автомобили в плащи из мокрого снега. Отовсюду слышался ритмичный скрежет: многие горожане все еще надеялись успеть на работу на машине. Фрёлик тоже поработал скребком. Машина завелась не сразу. Казалось, даже мотору приходится пробиваться на волю из огромного сугроба. Франк пожалел, что сейчас не лето и нельзя проснуться оттого, что солнце греет пятки.

Зайдя в бар отеля «Континентал», он уселся на кожаный диванчик и стал разглядывать посетителей. В основном сюда заходили промышленники, которые небрежно сбрасывали на стулья пальто от «Хьюго Босс». Впрочем, довольно часто в «Континентал» заглядывали и сильно накрашенные мамаши в меховых шубах; они волокли за собой нескладных дочерей-подростков с пышными бюстами и капризно надутыми губками. Дочки исподтишка высматривали мужчин побогаче. Франк заказал кофе. Его принесли в кофейнике. Вскоре после того в бар развязной походкой вошел мужчина в красном пиджаке. Официантка показала ему на Франка Фрёлика; тот встал и обменялся с пришедшим рукопожатием. У Херманна Хиркенера были короткие, курчавые волосы, начинавшие редеть на макушке. Он отрастил модную двухдневную щетину; в его левом ухе болталась серьга. Едва он уселся, официантка, показавшая Хиркенеру Фрёлика, принесла ему стакан кока-колы.

Хиркенер сказал, что они с женой живут в Тёнсберге, но, если у них дела в столице, всегда останавливаются в «Континентале».

– Сегодня у нас три деловые встречи.

– Наверное, вы собираетесь со временем перебраться в Осло?

– Да, – ответил Хиркенер, глядя куда-то поверх плеча Фрёлика.

Обернувшись, Фрёлик увидел высокую красивую брюнетку с длинными волосами и настороженным взглядом.

– Иселин, – сказал Хиркенер, – познакомься с Франком Фрёликом.

Ее рука оказалась сухой и теплой, и пальцы у нее были длинные. Ей очень шли короткий жакет и юбка, закрывающая колени.

Она села на диванчик рядом с Хиркенером. Ее красоту портила болячка на нижней губе. Она устремила на него пристальный взгляд, и Фрёлик опустил глаза.

– Инспектор Фрёлик расследует убийство Рейдара Фольке-Есперсена, – объяснил Хиркенер.

– Какой ужас! – сочувственно вздохнула Иселин Варос.

– Иселин всегда реагирует от чистого сердца, – заметил Хиркенер, почти не скрывая сарказма. Затем он повернулся к жене и довольно пренебрежительно продолжал: – Все это замечательно, но полиция желает знать, контактировали ли мы с Рейдаром до встречи у Арвида в пятницу, тринадцатого.

Иселин Варос достала из сумки тюбик с бальзамом для губ и осторожно помазала болячку.

– Если и контактировали, то очень кратковременно… Вернее, обменялись несколькими словами по телефону, – ответила она. – Ты ведь, кажется, встречался с Рейдаром? Я-то в первый раз увидела его именно у Арвида.

– Для нас куда важнее оказалось знакомство с его братом, Арвидом, – пояснил Хиркенер. – Мы написали во много… то есть в несколько магазинов. Сначала мы написали Рейдару, но в переписку с нами вступил не он, а Арвид. Если можно так выразиться, наше письмо его очень взволновало.

Фрёлик прислонился к спинке и подумал: раз письмо было адресовано Рейдару, а ответил на него Арвид, значит, братья обсуждали его. Официантка принесла бутылку минеральной воды и не спеша налила ее в стакан Иселин. Иселин рассеянно посмотрела на пузырьки в стакане и сообщила:

– Рейдар – официальный владелец.

Когда официантка ушла, она подняла стакан, словно желала чокнуться с Фрёликом. Тот из вежливости тоже наклонил в ее сторону кофейную чашку.

– На самом деле все они, все трое, отнеслись к нашему предложению весьма благосклонно. Арвид даже признался: он очень обрадовался, что мы к ним обратились, – заметила Иселин, ставя стакан на стол. Затем она закинула руки за голову, очень ловко собрала волосы в конский хвост и закрепила его эластичной резинкой.

– Они пока не сказали «нет», – подхватил Хиркенер. – И разумеется, еще не поздно…

– Херманн! – властно перебила его Иселин.

– Что?

– Херманн, он умер. – Иселин укоризненно покачала головой и снова намазала болячку бальзамом.

Мужу ее не понравилось, что его обрывают, но Иселин невозмутимо продолжала:

– Пусть они сами напомнят нам о возобновлении переговоров… Если честно, мы удивились, когда узнали, что Рейдар Фольке-Есперсен высказался против продажи магазина. Мы считали, что все три брата согласны, но, учитывая сложившиеся обстоятельства…

– Не хватало лишь подписей на контракте, – перебил жену Хиркенер, бросая на нее свирепый взгляд.

– Когда вы познакомились со всеми тремя братьями, ничто не указывало на то, что между ними имеются разногласия?

Супруги покачали головой.

– В этом я совершенно убеждена, – твердо сказала Иселин, вертя в пальцах тюбик с бальзамом. – Во всяком случае, при нас он ничего такого не говорил. – Она улыбнулась и переглянулась с мужем – возможно, супруги вспомнили что-то смешное.

– А что же Арвид?

– Старина Арвид без ума от Иселин, – весело сообщил Херманн Хиркенер и продолжал многозначительно, явно подразумевая, что жена поймет его намек: – Видите ли, моя супруга пользуется особым успехом у пожилых… Она при них просто расцветает!

– Что такого, если женщине приятно чувствовать себя привлекательной? – спросила Иселин, осторожно ощупывая болячку пальцем.

– Ничего – если она не предлагает им себя.

Хиркенер явно грубил. Фрёлик стал разглядывать картины на стенах, думая о Еве Бритт и о том, как она иногда его раздражает. Хорошо, что его раздражение пока не прорывается при посторонних.

– Херманн иногда бывает таким милым! – заметила Иселин, с трудом сохраняя выдержку.

Ее слова повисли в воздухе. Иселин уткнулась в свою минералку и обиженно замолчала.

– Насколько я понимаю, вы интересуетесь антиквариатом, – сказал Фрёлик, чтобы разрядить обстановку.

Хиркенер не ответил. Зато его жена подняла глаза и кивнула.

– Почему вы выбрали именно тот магазин?

Иселин откашлялась и ответила:

– Мы провели комплексную оценку современного состояния рынка…

– Многие подобные предприятия возглавляют дилетанты, – добавил Хиркенер.

– Отсюда и трудности – начинать приходится с самого начала, со дна, – подхватила Иселин; было очевидно, что простуда на губах сильно беспокоит ее. Она снова сняла крышечку с тюбика. – Нам хочется купить предприятие надежное, прочно стоящее на ногах, к тому же расположенное в престижном районе города, – продолжала она. – Знаете, ведь покупаешь не просто магазин, покупаешь репутацию.

– Вы запускали щупальца куда-нибудь еще?

Хиркенер кивнул.

– И какую же репутацию вы рассчитываете приобрести у братьев Фольке-Есперсен?

Супруги переглянулись.

– Давай ты, – велела жена.

Хиркенер всплеснул руками.

– Они продают хорошие вещи, – сказал он.

– У них хороший вкус, – уточнила Иселин. – Хороший вкус!

Фрёлик поднес к губам чашку, но она оказалась пустой. Он поставил чашку на стол.

– Не понимаю, зачем вам так рисковать? – спросил он.

Озадаченные супруги молча уставились на него.

– Чем вы занимались раньше? – спросил Фрёлик.

– Я была учительницей, – сказала Иселин. – Преподавала язык и историю искусства. – Она с улыбкой посмотрела на мужа: – Теперь ты!

– Угадайте, – ухмыльнулся Хиркенер.

Фрёлик пожал плечами. Хиркенер поспешил ответить сам:

– Машинами.

– Ну да, он был автодилером, – с легкой издевкой пояснила Иселин. – Херманн твердо убежден, что способен продать что угодно, не важно что. Главное – уметь продавать. Просто ему расхотелось быть вульгарным автодилером…

– Зато ты у нас прекрасно разбираешься в антиквариате, – парировал Хиркенер. – Историк искусства!

– Какими машинами вы торговали? – спросил Фрёлик.

– Дорогими. «Мерседесами», БМВ… Самыми большими и самыми дорогими.

– Ладно. – Фрёлика все больше раздражало, что супруги, не стесняясь его, поливают друг друга грязью. – Я никак не могу взять в толк: зачем вообще было устраивать встречу у Арвида? Зачем это было нужно?

Супруги переглянулись.

– Сами догадайтесь, – предложил Хиркенер.

– Мы должны были закрепить договоренность, – сказала Иселин. – Решили увидеться лично со всеми братьями, чтобы они выслушали наши предложения и доводы.

– Значит, на той встрече речь о цене, в общем, не шла?

– Нет, – ответил Хиркенер. – О цене мы к тому времени уже договорились.

– И Рейдару, значит, уже было известно о планах продажи и о том, сколько вы предложили за их магазин…

Супруги дружно кивнули.

– Ни сама встреча, ни ее цель не должны были стать ни для кого сюрпризом, – сказал Хиркенер. – Кстати, я не могу припомнить, чтобы кто-то из них возражал по какому-либо пункту.

– Вы не выдвигали новых условий, ничего такого, что могло бы заставить Рейдара Фольке-Есперсена изменить свое решение?

– Ничего, – ответил Хиркенер.

– Может быть, два брата что-то от вас скрыли?

Муж и жена снова переглянулись. Иселин медленно опустила плечи. За нее ответил Хиркенер:

– Теоретически возможно все. Но об этом вам лучше спросить их самих. Мне… – Он покосился на жену; та кивнула в знак согласия. – Нам не показалось, что он был удивлен или не знал, зачем пришел.

– Если уж он так хотел сорвать сделку, он, должно быть, пришел к этой мысли еще до того, как появился у брата, – добавила Иселин.

– Вы связывались с кем-либо из братьев после встречи?

– С Арвидом, – ответила Иселин, по-прежнему вертевшая тюбик с бальзамом.

– Когда?

– Мы позвонили Арвиду в тот же день, да, милый? А он сказал, что лучше подождать денек-другой, а потом все встанет на свои места.

– Он не говорил вам о том, что Рейдар против сделки?

– Нет.

– Вы не помните, что именно он вам сказал – слово в слово?

Иселин кашлянула:

– Вот что он сказал дословно: «Я думаю, надо подождать несколько дней, а потом все встанет на свои места».

– А вы что?

Она пожала плечами:

– Я немного… как бы получше выразиться? Ну да, немного испугалась. Поэтому спросила, в чем дело. Арвид сказал, что на горизонте появилась тучка, но она уйдет еще до конца дня.

Фрёлик бросил на нее внимательный взгляд:

– Тучка, которая уйдет еще до конца дня?

– Так он сказал.

– Когда это было?

– В тот же день, когда мы встречались. Часа в четыре…

– А потом? Вы больше не разговаривали?

– Арвид сам позвонил на следующий день. Тогда мы еще ничего не знали об убийстве. Он позвонил утром и сказал, что его брат Рейдар умер. Поэтому им придется вначале покончить с юридическими формальностями, а уж потом возобновлять сделку. Он спросил, хватит ли у нас терпения подождать.

Теперь оба смотрели на Фрёлика.

– Ну и что же?

– Что? – не понял Хиркенер.

– Хватит у вас терпения подождать?

Супруги переглянулись и заулыбались.

– Да ведь именно этим мы сейчас и занимаемся, – ответила Иселин. – Ждем.

– И долго вы готовы ждать?

Супруги долго переглядывались; потом Иселин со смиренным видом повернулась к Фрёлику и сказала:

– Это мы и обсуждаем последние дни… Особенно долго мы ждать не станем.