Текст книги "Почему властвует Запад… по крайней мере, пока еще. Закономерности истории, и что они сообщают нам о будущем"

Существуют признаки того, что можно назвать лишь одержимостью предками. Возможно, это наблюдалось уже за 10 000 лет до н. э., судя по черепам без челюстных костей из Кермез-Дере. Но по мере развития сельского хозяйства данное явление прогрессировало. Захоронение многих поколений умерших под полами дома становилось обычным делом. То, каким образом были перемешаны тела, похоже, должно было выражать – и очень наглядно – связь между собственностью и происхождением. А некоторые люди пошли еще дальше. После того как плоть разлагалась, они расчленяли тело, отделяли от него череп и заново хоронили тело уже без головы. Они вылепляли из гипса на черепе лицо, вставляли ракушки в глазницы и детально прорисовывали подобие волос.

Леди Кэтлин Мэри Кеньон, грозная женщина в мужском мире археологии 1950-х годов, первой документально зафиксировала этот обычай – как будто из фильмов ужасов, – когда проводила раскопки знаменитого местонахождения Иерихон на Западном берегу реки Иордан. Но к настоящему времени покрытые гипсом черепа найдены в десятках поселений. Менее понятно, что делали люди с этими черепами, поскольку мы нашли только те из них, которые были повторно захоронены. Большинство из них помещались в ямы, хотя в Чатал-Хююке примерно за 7000 лет до н. э. была похоронена одна молодая женщина, прижавшая к своей груди череп, который покрывали гипсом и раскрашивали в красный цвет не менее трех раз.

Такие интимные отношения с трупами вызвали бы у большинства из нас чувство брезгливости, но они явно значили очень многое для первых земледельцев Холмистых склонов. По мнению большинства археологов, это показывает, что предки были самыми важными из сверхъестественных существ. Они передали им собственность, без которой люди голодали бы. В ответ живые чтили умерших. Возможно, ритуалы культа предков наделяли процесс передачи собственности священной аурой и служили обоснованием того, почему у некоторых людей собственности больше, нежели у других. Люди могли также использовать черепа для некромантии, чтобы вызывать предков и спрашивать у них, когда сажать растения, где охотиться и следует ли напасть на соседей.

Культы предков процветали на территории Холмистых склонов повсеместно. В Чатал-Хююке почти в каждом доме под полом были тела, а в разные поверхности и стены были вмазаны черепа предков. В Айн-Газале были найдены две ямы, в которых находились две статуи в натуральную величину и бюсты, сделанные из связок тростника, покрытых гипсом. У некоторых было две головы; и у большинства были нарисованы огромные, пристально смотрящие глаза. А самым поразительным из всего было то, что построили около 8000-х годов до н. э. люди в Чайоню на юго-востоке Турции и что раскопавшие его археологи назвали «домом мертвых». Там было 66 черепов и более 400 скелетов, спрятанных за алтарем. Химики идентифицировали осадок на этом алтаре как кристаллы гемоглобина из крови людей и животных. Еще больше налипшей человеческой крови находилось в глиняных чашах. В двух других зданиях также имелись алтари, испачканные кровью, на одном из которых было вырезано изображение человеческой головы. Это действительно поражает воображение. Все это напоминает жестокое кино: сопротивляющихся жертв привязывают к алтарям, жрецы взрезают их яремные вены острыми как бритва кремневыми лезвиями, отрезают им головы, чтобы потом хранить их, а верующие пьют их кровь…

Или, может быть, было иначе. Ничто из того, что раскопали археологи, не может ни доказать, ни опровергнуть данный полет воображения. Тем не менее статуи и «дом мертвых», по-видимому, наводят на мысль о появлении религиозных специалистов, которые каким-то образом убедили всех, что они обладают привилегированным доступом к сверхъестественному. Возможно, они могли впадать в транс или биться в припадке. Или, может быть, они попросту могли лучше других описывать свои видения. Какой бы ни была причина, жрецы, возможно, были первыми людьми, обладавшими институционализированной властью. В этом мы, может быть, видим начало укоренившейся позднее иерархии.

Независимо от того, верно вышесказанное или нет, иерархия быстрее всего развивалась в рамках домашних хозяйств. Я уже отмечал, что в обществах присваивающего типа у мужчин и женщин были разные роли. Первые более активно занимались охотой, а вторые – собирательством. Но исследования современных групп позволяют предположить, что доместикация усилила половое разделение труда, привязав женщин к дому. Условия высокой смертности и высокой плодовитости требовали от большинства женщин проводить большую часть своей жизни в состоянии беременности и/или в заботах о маленьких детях, а перемены в сельском хозяйстве – перемены, которым, вероятно, проложили путь сами женщины, – еще более усилили данную тенденцию. Одомашненные злаки требовали большей обработки, нежели большинство «диких» пищевых продуктов. А поскольку обмолотом, размалыванием зерна и выпечкой можно было заниматься дома, одновременно присматривая за детьми, то эти занятия стали женской работой, что вполне логично.

Когда земля в изобилии, а труд в дефиците (как это было в ранние времена культивации растений), люди обычно возделывают обширные площади, но делают это «слегка». При этом и мужчины и женщины совместно занимаются обработкой земли мотыгами и прополкой. Если население растет, а количество сельскохозяйственных угодий – нет, как это происходило на территории Холмистых склонов после 8000-х годов до н. э., то имеет смысл обрабатывать землю более интенсивно, выжимая больше с каждого акра [0,4 га], применяя для этого внесение навоза, вспашку и даже орошение. Все эти задачи требовали сильной верхней части тела. Многие женщины столь же сильны, как и мужчины. Однако по мере интенсификации сельского хозяйства мужчины все больше доминировали в работе вне дома, а женщины – в домашней работе. Взрослые мужчины обрабатывали поля, мальчики стерегли стада, а женщины и девочки заведовали домашней сферой, которая делалась все более четко определенной. При изучении 162 скелетов из Абу-Хурейры, датированных возрастом около 7000 лет до н. э., были обнаружены поразительные гендерные различия. И у мужчин, и у женщин были увеличенные позвонки в верхней части спины – возможно, из-за таскания тяжелых грузов на голове. Но только у женщин были явно пораженные артритом пальцы ног, из-за того что они подолгу оставались на коленях, упираясь при этом пальцами ног, чтобы приложить силу при помоле зерна.

Прополка, очистка от камней, удобрение навозом, полив и вспашка – все это повышало урожайность, и наследование хорошо ухоженного поля, а не просто какого-то клочка земли создавало серьезную разницу в благосостоянии домохозяйств. То, каким образом религия развивалась позднее 9600-х годов до н. э., наводит на мысль, что люди беспокоились относительно предков и наследства, и нам, вероятно, следовало бы предположить, что именно тогда они начали подкреплять свои ритуалы и другими учреждениями. Когда на кону стоит так много, мужчины в современных крестьянских культурах желают быть уверенными в том, что они действительно являются отцами тех детей, которые унаследуют их собственность. Собиратели довольно легко относились к сексу. Такие установки сменила одержимая озабоченность насчет девственности дочерей до брака и внебрачной активности женщин. Мужчины в традиционных сельскохозяйственных обществах, как правило, женились в возрасте около тридцати лет, после того как вступали в наследство. Женщины же обычно выходили замуж в возрасте около пятнадцати лет, не успев сколько-нибудь много «нагуляться». Хотя мы и не можем быть уверенными в том, что такие поведенческие схемы возникли уже на заре сельского хозяйства, это представляется довольно вероятным. Вероятно, ко времени, скажем, 7500 лет до н. э. девочка обычно вырастала под властью своего отца, а затем, будучи тинейджером, переходила под власть мужа, который по возрасту годился ей в отцы. Брак становился источником богатства, поскольку те, у кого уже были хорошие земли и стада, вступали в брак с теми, кто находился в таком же счастливом положении, консолидируя тем самым имущество. Богатые становились еще богаче.

Наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их унаследовать, означало и наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их похитить. И поэтому наверняка не является случайным совпадением то, что после 9600-х годов до н. э. на территории Холмистых склонов быстро множатся свидетельства наличия фортификаций и ведения организованных военных действий. Жизнь современных охотников и собирателей, как известно, жестока. При отсутствии реальной иерархии, которая могла бы держать под контролем их страсти, молодые охотники зачастую прибегают к убийству как к приемлемому способу улаживания разногласий. Во многих группах это является главной причиной смерти. Но для того чтобы жить вместе в деревнях, людям нужно было научиться справляться с насилием в отношении друг друга. Те, кто так поступал, затем процветали – и становились способны применить насилие для того, чтобы забрать имущество у других общин.

Наиболее замечательное из таких свидетельств происходит из Иерихона, знаменитого по библейской истории о его стенах, которые рухнули после того, как Иисус Навин подул в свою трубу. Когда Кэтлин Кеньон проводила здесь раскопки 50 лет назад, она нашла стены. Но это не были стены Иисуса Навина. Он жил примерно за 1200 лет до н. э., а обнаруженные Кеньон стены, напоминающие фортификации, – на восемь тысяч лет старше. Она интерпретировала это как оборонительный бастион высотой в 12 футов [около 3,7 м] и толщиной в 5 футов [около 1,5 м] и датировала его временем примерно 9300 лет до н. э. Новые исследования, проведенные в 1980-х годах, показали, что Кеньон, вероятно, ошибалась и что ее «фортификация» на самом деле состояла из нескольких небольших стен, построенных в разное время, – возможно, чтобы задерживать поток воды. Однако ее вторая важная находка – каменная башня высотой 25 футов [около 7,6 м] – вероятно, действительно имела оборонительное назначение. В мире, где самым передовым оружием была палка с привязанным к ее концу заостренным камнем, это был на самом деле мощный бастион.

Нигде за пределами Холмистых склонов у людей не было так много того, что требовалось бы защищать. Даже за 7000 лет до н. э. почти все люди за пределами этого региона были собирателями, совершавшими сезонные перемещения. И даже там, где они начали оседло селиться в деревнях, – таких как Мергарх в нынешнем Пакистане или Шаншань в дельте реки Янцзы, – это были, по стандартами Иерихона, места куда проще. Если охотников и собирателей из любого другого места на Земле вдруг перебросили бы по воздуху в Чайоню или в Чатал-Хююк, они, подозреваю, не знали бы, чему поражаться больше. Вместо пещер или небольших скоплений хижин, которые они покинули, – оживленные городки с прочными зданиями, большие запасы пищи, развитое искусство и религиозные монументы. Они обнаружили бы, что им придется напряженно работать, умирать молодыми и служить пристанищем неприятной массе микробов. Им бы пришлось иметь дело с бедными и богатыми. Их раздражала бы (или радовала бы) власть мужчин над женщинами и родителей над детьми. Возможно, они даже обнаружили бы, что некоторые люди имеют право убить их при совершении ритуалов. И может быть, они сильно удивились бы тому, почему люди устроили все это самим себе.

А теперь быстро перенесемся на десять тысяч лет вперед – от времен происхождения иерархии и тяжелого труда на территории доисторических Холмистых склонов в Париж 1967 года.

Мужчинам среднего возраста, которые управляли студенческим городком Парижского университета в Нантере – унылом парижском пригороде, – наследникам традиций патриархата, корни которых простираются в Чатал-Хююк, казалось очевидным, что юным леди, за которых они отвечали, не следует позволять принимать молодых джентльменов в их жилых комнатах (или наоборот). Правда, подобные правила, вероятно, никогда не казались очевидными молодежи, но с ними приходилось жить тремстам поколениям тинейджеров. Но не более! Ближе к концу зимы студенты поставили под вопрос право старших командовать в том, что касается их личной жизни. В январе 1968 года Даниэль Кон-Бендит – в наши дни уважаемый член партии «зеленых» в Европейском парламенте, а тогда студенческий активист, известный как «красный Дэнни», – сравнил министра по делам молодежи с соответствующим гитлеровским министром. В мае студенты вели уличные бои с вооруженными полицейскими; баррикады и горящие автомобили парализовали центр Парижа. Президент де Голль тайно встретился со своими генералами, чтобы выяснить, поддержит ли его армия, если дело дойдет до нового Дня Бастилии.

И тут появляется Маршалл Салинз, моложавый профессор антропологии из Мичиганского университета. Он сделал себе имя серией блестящих эссе по социальной эволюции и своей критикой вьетнамской войны. Он покинул Анн-Арбор («небольшой университетский город, состоящий исключительно из боковых улиц»[89]89
  Sahlins, 2005, p. 209.


[Закрыть], как он недоброжелательно, но не несправедливо его назвал), чтобы провести два года в Коллеж де Франс – Мекке как теоретической антропологии, так и студенческого радикализма. Когда кризис углубился, Салинз отправил одну свою рукопись в журнал Les temps modernes, потребовав при этом, чтобы ее прочел всякий, кто хоть что-нибудь представлял собой на французской интеллектуальной сцене. Его работе суждено было стать одним из наиболее влиятельных антропологических эссе, когда-либо написанных.

«Откройте ворота детских дошкольных учреждений, университетов и других тюрем, – писали студенты-радикалы на стенах в Нантере. – Из-за преподавателей и экзаменов конкуренция начинается в шесть лет»[90]90
  Цит. по Quattrocchi and Nairn, 1968, p. 17, 30.


[Закрыть]. В рукописи Салинза студентам предлагалось нечто. Это не был ответ – который этим анархистам, вероятно, и не был нужен (одним из их ходовых слоганов был: «Будь реалистом, требуй невозможного»). Но это было, по крайней мере, некоторое ободрение и поддержка. Основной вопрос, утверждал Салинз, заключался в том, что буржуазное общество «воздвигло святыню Недостижимого: Бесконечные Потребности». Мы подчиняемся капиталистической дисциплине и конкурируем, чтобы добыть деньги, – и это затем, чтобы мы могли гнаться за бесконечными потребностями, покупая для этого то, в чем мы реально не нуждаемся. Салинз предположил, что мы можем кое-чему поучиться у охотников и собирателей. «Самые примитивные люди мира, – объяснял он, – имели мало имущества, но они не были бедными»[91]91
  Marshall Sahlins, «The Original Afulf ent Society», впервые опубликованная во Франции в 1968 году. Цитаты взяты из французской версии, из Sahlins, 1972, p. 39 and 37, позднее перепечатанной в Sahlins, 2005, p. 134 and 133.


[Закрыть]. Это только кажется парадоксом: Салинз утверждал, что собиратели обычно работали только от 21 до 35 часов в неделю – меньше, чем парижские промышленные рабочие или даже, как я подозреваю, парижские студенты. Охотники и собиратели не имели автомобилей или телевизоров, но они не знали, что – предположительно – они должны были в них нуждаться. Их средства были невелики, но их потребности – еще меньше. В результате, сделал вывод Салинз, это было «общество первоначального изобилия».

Салинз указывал на следующее. Почему, спрашивал он, сельское хозяйство в итоге заменило собирательство, если наградой при этом стали труд, неравенство и война? Однако такая замена, очевидно, произошла. К 7000-м годам до н. э. сельское хозяйство полностью доминировало в пределах Холмистых склонов. Уже к 8500-м годам до н. э. культивированные злаки распространились на Кипр, а к 8000-м годам до н. э. достигли Центральной Турции. К 7000-м годам до н. э. полностью одомашненные растения достигли всех этих территорий и распространились на восток до Пакистана (или, возможно, развились там независимо). К 6000-м годам до н. э. они достигли Греции, Южного Ирака и Центральной [Средней] Азии, к 5500-м годам до н. э. – Египта и Центральной Европы, и к 4500-м годам до н. э. – берегов Атлантики (рис. 2.4).

Археологи уже десятки лет спорят о том, почему это произошло, и так и не пришли сколько-нибудь к согласию. Например, в конце одного недавнего авторитетного обзора самое широкое обобщение, какое только Грэм Баркер из Кембриджского университета (по его мнению) смог сделать, гласило, что земледельцы заменяли собирателей «различными путями, с разной скоростью и по разным причинам, но в сопоставимых обстоятельствах проблем того мира, который они знали»[92]92
  Barker, 2006, p. 414.


[Закрыть].

Хотя в целом этот процесс был сложным и запутанным, ибо происходил на протяжении тысячелетий в масштабах целых континентов (а каким еще он мог бы быть?), мы можем достаточно хорошо его осмыслить, если вспомним, что в конечном счете все это было связано с движением Земли вверх по Великой цепи энергии. Изменение орбиты означало, что Земля стала получать больше электромагнитной энергии от Солнца. Фотосинтез преобразовывал часть этой большей доли энергии в химическую энергию (то есть в большее количество растений). Метаболизм трансформировал часть этого более крупного запаса химической энергии в кинетическую энергию (то есть в большее количество животных). Далее, сельское хозяйство позволило людям извлекать намного больше энергии из растений и других животных и использовать ее самим. Вредители, хищники и паразиты, в свою очередь, поглощали у земледельцев такую долю этой недавно обретенной энергии, какую они только могли, но ее все еще оставалось много.

Рис. 2.4. Вперед и вширь, версия первая: распространение на запад одомашненных растений с территории Холмистых склонов до Атлантики в период 9000–4000 лет до н. э.

Люди, подобно растениям и другим животным, нашли основной выход для этой дополнительной энергии в половом воспроизводстве. Высокие показатели рождаемости означали, что новые деревни могли расти быстро, и так продолжалось до тех пор, пока не был возделан последний дюйм доступной земли. В результате этого усиливались голод и болезни – до тех пор, пока они не уравновешивали плодовитость. После этого достигался приблизительный баланс получения и потребления энергии. Некоторые деревни достигали такого рода стабилизации, все время существуя на грани нищеты. Но в некоторых других несколько смелых людей решали начать все сначала. Они могли уйти на расстояние часа пути на свободный (и, возможно, не столь привлекательный) участок в той же самой долине или на той же самой равнине. Они также могли брести сотни миль в поисках зеленых пастбищ, о которых слышали. Они могли даже пересекать моря. Многие из этих «авантюристов», должно быть, потерпели неудачу. Выжившие, оборванные и голодные, приползали домой «поджав хвост». Иные же, однако, добивались успеха. Население бурно росло, пока количество смертей не догоняло опять количество рождений либо пока от самих колоний не отпочковывались новые колонии.

Большинство земледельцев, проникавших на новые территории, обнаруживали уже живших там собирателей. Тут возникает искушение вообразить сцены, подобные сценам из старых фильмов-вестернов, – набеги ради захвата скота, снятие скальпов и стрельбу (но при этом обе стороны пользуются луками и стрелами). Однако реальность могла быть не столь драматичной. Археологические исследования позволяют предположить, что в каждом отдельном регионе первые земледельцы обычно селились не на тех территориях, где обитали местные собиратели. Причина этого, почти несомненно, состоит в том, что наилучшие земли для сельского хозяйства и наилучшие земли для собирательства редко совпадают. По крайней мере, поначалу земледельцы-скотоводы и охотники-собиратели могли по большей части игнорировать друг друга.

Разумеется, в конце концов охота и собирательство исчезли. Впрочем, и в наши дни вы можете найти немногих охотников или собирателей, бродящих в ухоженных ландшафтах Тосканы или пригородов Токио. Население, занимавшееся сельским хозяйством, быстро росло. На то, чтобы полностью занять все лучшие земли, требовалось всего несколько столетий. И наконец, земледельцам и скотоводам не осталось иного выбора, кроме как вторгаться на второстепенные окраинные (с их точки зрения) территории, занятые охотниками и собирателями.

Относительно того, что случилось потом, существуют две основные теории. Первая из них предполагает, что люди, занимавшиеся сельским хозяйством, по существу, уничтожили «общество первоначального изобилия». Свою роль при этом, возможно, сыграли и болезни; из-за крыс, стад скота и жизни в постоянных деревнях земледельцы и скотоводы были, несомненно, менее здоровыми людьми по сравнению с охотниками и собирателями. Впрочем, нам не следует воображать себе эпидемии наподобие тех, что свели в могилу миллионы коренных американцев после 1492 года. Характерные для земледельцев-скотоводов и охотников-собирателей наборы болезней были разделены всего несколькими милями леса, а не непреодолимыми океанами. Так что различия между ними были не особенно велики.

Однако даже без массового уничтожения решающим оказывалось количество. Если охотники и собиратели решали сражаться – как это случалось на столь многих колониальных рубежах в Новое время, – они могли уничтожить эту странную сельскохозяйственную деревню. Однако вслед за этим попросту продолжали бы прибывать все новые колонисты, «задавливая массой» сопротивление. В качестве альтернативы охотники и собиратели могли избрать отступление. Однако как бы далеко они ни отступали, в конце концов появлялись новые земледельцы и скотоводы, вырубая все больше деревьев и повсюду разнося микробов. В итоге охотники и собиратели оказывались в местах, которые земледельцы и скотоводы попросту не могли бы использовать, – таких, как Сибирь или Сахара.

Вторая теория утверждает, что ничего подобного не происходило, поскольку первые земледельцы и скотоводы на большей части регионов, показанных на рис. 2.4, вообще не были потомками иммигрантов с территории Холмистых склонов. Они были местными охотниками и собирателями, которые сами переходили к оседлости и становились земледельцами и скотоводами. У Салинза земледелие и скотоводство выглядят крайне непривлекательно по сравнению с «обществом первоначального изобилия». Однако, по всей вероятности, охотникам и собирателям редко приходилось просто делать выбор между двумя образами жизни. Земледелец или скотовод, который оставлял свой плуг и переходил к бродячей жизни, вряд ли пересекал при этом некую резко выраженную границу и вступал на территорию охотников и собирателей. Скорее он приходил в деревни, где люди занимались сельским хозяйством чуть менее интенсивно, нежели это делал ранее он (возможно, они обрабатывали свои поля мотыгами, вместо того чтобы их вспахивать и вносить навоз). Затем он приходил к людям, которые занимались сельским хозяйством еще менее интенсивно (возможно, они выжигали участки леса и обрабатывали их до тех пор, пока они обратно не зарастали сорняками, а затем перемещались дальше). И наконец, он приходил к людям, которые полностью полагались на охоту и собирательство. Идеи, люди и микробы перемещались взад и вперед через всю эту широкую контактную зону.

Когда люди осознавали, что соседи, более интенсивно занимавшиеся сельским хозяйством, уничтожали дикие растения и изгоняли животных, от которых зависел их охотничье-собирательский образ жизни, они могли атаковать этих вандалов или убежать. Но, помимо этого, у них была возможность «примкнуть к этой толпе» и самим более интенсивно заниматься культивированием. Вместо того чтобы сразу предпочесть занятие сельским хозяйством охоте и собирательству, люди, возможно, всего лишь решали тратить чуть меньше времени на собирательство и чуть больше времени на выращивание растений. Позже они могли решить, а не стоит ли начать выпалывать сорняки, затем решали обрабатывать землю плугом, еще затем – решали унавоживать почву. Но это была, если повторить образ из предыдущей главы, серия «детских шагов», а не один «Большой скачок» от общества первочального изобилия к тяжкому, «ломающему спину» труду и хроническим болезням. В целом на протяжении сотен лет и тысяч миль становилось все больше людей, интенсифицировавших свое хозяйство, и все уменьшалось число тех, кто цеплялся за свой старый образ жизни. В ходе этого процесса границы сельского хозяйства медленно продвигались вперед. Никто не делал выбор в пользу иерархии и более продолжительного рабочего времени, а женщины не принимали решения, что пальцы их ног должны быть поражены артритом. Все это незаметно «прокралось» к ним.

Независимо от того, сколько каменных орудий, сгоревших семян или оснований домов раскопают археологи, они никогда не будут в состоянии доказать ни ту ни другую теорию. Но им опять-таки на помощь пришли (отчасти) генетики. В 1970-х годах Луиджи Лука Кавалли-Сфорца из Стэнфордского университета начал масштабное изучение групп крови и ядерных ДНК у европейцев. Его команда обнаружила постоянный градиент частотности генов в направлении с юго-востока на северо-запад (рис. 2.5), что, как указали исследователи, вполне соответствует археологическим свидетельствам распространения сельского хозяйства, показанным на рис. 2.4.

Их вывод был таков: после того как мигранты из Западной Азии принесли сельское хозяйство в Европу, их потомки по большей части заменили аборигенов – охотников и собирателей, вытолкнув их остатки на далекие север и запад.

Археолог Эндрю Колин Ренфрю доказывал, что сценарий Кавалли-Сфорца подтверждает также и лингвистика: первые земледельцы, по его предположению, не только заменили европейские гены генами из Юго-Западной Азии, но также заменили исконные языки Европы индоевропейскими языками с территории Холмистых склонов, оставив только изолированные очаги более старых языков – таких, как баскский. Поэтому драма выселения, которая положила конец обществу первоначального изобилия, записана в телах современных европейцев и вновь повторяется всякий раз, когда они открывают рот.

Поначалу эти новые факты лишь обострили академические споры. Лингвисты немедленно подвергли сомнению выводы Ренфрю, утверждая, что современные европейские языки отличались бы друг от друга гораздо больше, если бы они на самом деле начали отделяться от общего предкового языка шесть или семь тысячелетий назад, а в 1996 году команда из Оксфордского университета под руководством Брайана Сайкса оспорила Кавалли-Сфорца и в отношении генетики. Сайкс рассматривал митохондриальные ДНК, а не ядерные ДНК, которые изучал Кавалли-Сфорца, и вместо прогрессии в направлении с юго-востока на северо-запад, как на рис. 2.5, он выделил закономерность, которая является чересчур запутанной для того, чтобы ее можно было с легкостью отобразить на карте. Сайкс обнаружил шесть групп генетических линий, лишь одна из которых может быть убедительно связана с мигрантами из Западной Азии, занимавшимися сельским хозяйством. Сайкс предположил, что другие пять групп были намного старше и в основном вели свое начало от первоначального заселения Европы из Африки в период от 25 до 50 тысяч лет тому назад. Он пришел к выводу, что все это указывает на то, что первыми земледельцами и скотоводами в Европе были по большей части аборигенные охотники и собиратели, которые решили перейти на оседлость, а не потомки мигрантов с территории Холмистых склонов.

В 1997 году команды Кавалли-Сфорца и Сайкса яростно ополчались друг на друга на страницах American Journal of Human Genetics, но в дальнейшем их позиции неуклонно сближались. Теперь Кавалли-Сфорца считает, что иммигранты из Западной Азии – земледельцы и скотоводы – ответственны за 26–28 процентов ДНК европейцев, а Сайкс утверждает, что эта цифра ближе к 20 процентам. Говорить, что на каждых трех или четырех первых земледельцев и скотоводов Европы, происходящих от коренных обитателей, приходится один, происходящий от иммигрантов из Юго-Западной Азии, будет чрезмерным упрощением. Но это не будет большой ошибкой.

Рис. 2.5. История, записанная в крови: интерпретация генетического состава населения Европы, выполненная Лукой Кавалли-Сфорца на основе обширной выборки ядерных ДНК. Он пришел к выводу, что данная карта, показывающая степень генетической схожести современных популяций с гипотетическими колонистами с территории Холмистых склонов (в которой 8 соответствует полной схожести, а 1 – самой низкой степени этого соотношения (измеряющей первый основной компонент в его статистической обработке результатов, ответственный за 95 % отклонений в данной выборке), свидетельствует, что колонисты, происходившие с территории Холмистых склонов, распространили сельское хозяйство по Европе. Однако многие археологи и некоторые генетики с этим не согласны