Текст книги "Почему властвует Запад… по крайней мере, пока еще. Закономерности истории, и что они сообщают нам о будущем"

Картина истории

В данном случае я хочу сказать, что и сторонники «давней предопределенности», и сторонники «краткосрочной случайности» согласны в том, что последние двести лет Запад доминировал на земном шаре. Однако они расходятся во мнениях относительно того, на что был похож наш мир до того. При этом центральную роль играет различие в оценках ими истории, предшествовавшей Новому времени. Единственный возможный для нас способ разрешить данный спор – рассмотреть эти более ранние периоды, дабы определить общую картину истории. Лишь затем, когда будет определена ее базовая линия, мы сможем плодотворно обсуждать, почему обстоятельства сложились именно так, как они сложились.

Однако есть то, чего почти никто, похоже, не хочет делать. Большинство специалистов, пишущих на тему, почему Запад властвует, имеют подготовку в области экономики, социологии, политики или новой истории. В сущности, они – специалисты по текущим или недавним событиям. Они, как правило, сосредотачивают свое основное внимание на последних нескольких поколениях, заглядывая в прошлое самое большее на пятьсот лет назад. Более раннюю историю они рассматривают (если вообще рассматривают) очень сжато. И это притом, что главный предмет спора – в том, наличествовали ли те факторы, которые обеспечили доминирование Запада, уже в более ранние времена, или же они вдруг появились лишь в современную эпоху.

Некоторые мыслители подходят к данному вопросу совершенно иначе. Они уделяют основное внимание далекой предыстории, а затем сразу перескакивают к современной эпохе, очень мало говоря о тысячелетиях между ними. Географ и историк Альфред Кросби ясно показывает, что многие из указанных ученых принимают за данность то, что изобретение в доисторические времена сельского хозяйства имело решающее значение. Однако «между этой эрой и временем, когда развились общества, отправившие Колумба и других путешественников пересекать океаны, прошло приблизительно 4000 лет, на протяжении которых происходило мало важного по сравнению с тем, что произошло до того»[21]21
  Crosby, 2004, p. 42; курсив дан в оригинале.


[Закрыть].

Я полагаю это ошибочным. Мы не найдем ответов, если ограничим наши изыскания лишь предысторией либо современностью (и, спешу добавить, мы вряд ли найдем их, если ограничимся лишь четырьмя или пятью тысячелетиями в промежутке между ними). Данный вопрос требует, чтобы мы рассмотрели человеческую историю на всем ее протяжении как единый сюжет, выявляя ее общую картину, прежде чем обсуждать, почему эта картина была именно такой. Именно это я и пытаюсь сделать в этой книге, применяя довольно специфический набор навыков и умений.

Я получил образование археолога и историка Древнего мира и специализировался по античному Средиземноморью первого тысячелетия до Рождества Христова. Когда я начал учиться в Бирмингемском университете в Англии в 1978 году, большинство встречавшихся мне специалистов по Античности, по-видимому, вполне устраивала старая теория «давней предопределенности», согласно которой культура древних греков, созданная две с половиной тысячи лет назад, выковала специфический западный образ жизни. Некоторые из них (по большей части те, кто был постарше) даже, бывало, категорически утверждали, что эта греческая традиция как раз и сделала Запад лучше, нежели остальной мир.

Насколько я помню, ничто из этого я не воспринимал как проблему, пока не приступил в начале 1980-х годов в Кембриджском университете к своему дипломному исследованию на тему происхождения греческих городов-государств. Благодаря этому я оказался в среде специалистов по антропологической археологии[22]22
  То есть археологии как части антропологии (такой подход широко распространен на Западе, но при этом антропология там трактуется гораздо шире, нежели в отечественной науке). – Прим. ред.


[Закрыть], изучавших аналогичные процессы в других частях мира. Эти специалисты открыто смеялись над старомодной точкой зрения, согласно которой греческая культура была уникальной и положила начало специфической демократической и рациональной западной традиции. Как это часто бывает с людьми, на протяжении нескольких лет мне удавалось сочетать в своей голове две противоречащие друг другу точки зрения: что, с одной стороны, греческое общество развивалось теми же самыми путями, что и другие древние общества; и что, с другой стороны, оно положило начало особенной западной траектории развития.

Такого рода балансирование стало более трудным делом, когда я принял свою первую преподавательскую должность в Чикагском университете в 1987 году. Там я вел занятия в соответствии с известной чикагской программой Истории западной цивилизации, начиная с Древних Афин и вплоть до краха коммунизма. Чтобы оставаться хотя бы на день впереди моих студентов, мне приходилось изучать средневековую и новую европейскую историю намного более серьезно, нежели прежде. Благодаря этому я не мог не заметить, что на протяжении длительных периодов времени свобода, разум и изобретательность, которые Греция, предположительно, завещала Западу, куда охотнее нарушались, нежели соблюдались. Пытаясь в этом разобраться, я обнаружил, что рассматриваю все более и более широкие слои человеческого прошлого. Я был поражен, насколько выраженными были параллели между предположительно уникальным западным опытом и историей других частей мира – и прежде всего великих цивилизаций Китая, Индии и Ирана.

Профессора больше всего любят сетовать на лежащее на них административное бремя. Однако когда я перешел в 1995 году в Стэнфордский университет, то быстро усвоил, что работа в комитетах может быть отличным способом узнать то, что происходит за пределами моей собственной узкой области. С тех пор я возглавлял в университете Институт социальной истории и Центр археологии, исполнял обязанности председателя Департамента Античности, был первым заместителем декана Школы гуманитарных и естественных наук, а также проводил крупные археологические раскопки. Все это означало массу бумажной работы и головной боли. Однако это также давало мне возможность встречаться со специалистами из всевозможных областей – от генетики до литературной критики, – что могло оказаться важным для решения вопроса: почему Запад властвует.

Я усвоил одну важную вещь: для ответа на данный вопрос нам нужен широкий подход, объединяющий особое внимание историка к контексту, знание археологом глубокого прошлого и сравнительные методы, применяемые учеными-обществоведами. Мы сможем обрести такую комбинацию, собрав команду специалистов по многим дисциплинам, объединяющую глубокие профессиональные знания по широкому кругу областей. И именно этим я фактически занимался, когда начал руководить археологическими раскопками на Сицилии. У меня не было сколько-нибудь достаточных познаний в области ботаники – чтобы анализировать найденные нами обугленные семена, в области зоологии – чтобы определять кости животных, в области химии – чтобы разбираться в остатках того, что хранилось в сосудах, в области геологии – чтобы реконструировать процессы формирования ландшафтов, а также во многих прочих важных областях. Поэтому я отыскивал специалистов, у которых такие познания были. Руководитель раскопок – это своего рода научный импресарио, сводящий вместе талантливых мастеров своего дела, которые «исполняют представление».

Это хороший способ для подготовки отчета о раскопках, где целью является собрать данные, чтобы ими могли воспользоваться другие. Однако книги, созданные коллективно, обычно бывают не столь хороши в отношении выработки унифицированных ответов на важные вопросы. Поэтому в книге, которую вы сейчас читаете, я избрал скорее междисциплинарный подход, нежели мультидисциплинарный. Вместо того чтобы «пришпоривать» группу специалистов, я сам взялся собирать вместе и интерпретировать данные, полученные специалистами из многих областей.

Это чревато всевозможными опасностями (поверхностность, предвзятость специалиста и просто ошибки общего характера). Я никогда не считал себя столь же тонким знатоком китайской культуры, что и человек, который провел свою жизнь за чтением средневековых манускриптов. Также я не считаю, что мои познания в области человеческой эволюции столь же на уровне современных требований, что и у генетика (мне сообщали, что журнал Science уточняет содержимое своего веб-сайта в среднем каждые тринадцать секунд. Пока я печатал это предложение, я, вероятно, опять отстал). Однако, с другой стороны, те, кто остаются в рамках своих собственных дисциплин, наверное, никогда не увидят общую картину. Междисциплинарная «модель одного автора», возможно, и самый плохой способ написания книги типа этой, – за исключением всех прочих способов. Для меня этот способ, безусловно, представляется наименее плохим образом действий. Однако у вас будет возможность судить по результатам, был ли я прав.

Так что это за результаты? Я доказываю в этой книге, что вопрос, почему Запад властвует, – это на самом деле вопрос о том, что я буду называть «социальным развитием». Данный термин я в основном понимаю как способность обществ добиваться решения каких-либо задач, – формировать свою физическую, экономическую, социальную и интеллектуальную среду в соответствии с их собственными целями. Ранее в XIX, а затем и в ХХ веке западные мыслители принимали за данность, что социальное развитие является бесспорным благом. Они неявно, а зачастую и явно высказывали мнение, что развитие – это прогресс (или эволюция, или история) и что прогресс – будь то по направлению к Богу, изобилию или людскому раю – является целью жизни. В наши дни это представляется не столь очевидным. Многие люди считают, что деградация окружающей среды, войны, неравенство и крушение иллюзий по поводу того, что социальное развитие приносит в результате, далеко перевешивают любые порождаемые им преимущества.

Однако независимо от того, какой моральный заряд мы придаем социальному развитию, его реальность неоспорима. Почти все общества сегодня более развиты (в том смысле, в котором я определил это слово в предыдущем абзаце), нежели сотню лет назад, и некоторые общества сегодня более развиты, нежели другие. В 1842 году суровая истина заключалась в том, что Британия была более развитой, чем Китай, – фактически настолько развитой, что масштабы ее влияния стали глобальными. В прошлом империй было множество, но их влияние всегда было региональным. Однако к 1842 году британские производители могли наводнить Китай своими продуктами, британские промышленники могли построить металлические суда, превосходящие по огневой мощи любые корабли в мире, а британские политики могли отправить экспедицию на другой конец земного шара.

Вопрос о том, почему Запад властвует, на самом деле означает постановку двух вопросов. Нам необходимо понять как то, почему Запад более развит – то есть в большей мере способен добиваться решения каких-то задач, нежели любой другой регион мира, – так и то, почему развитие Запада достигло таких высот за последние две сотни лет, таких, что первый раз в истории несколько стран смогли доминировать на целой планете.

Я полагаю, что единственный способ ответить на эти вопросы – это измерить социальное развитие, дабы получить график, который – буквально – показывает картину истории. Сделав это, мы увидим, что ни теории «давней предопределенности», ни теории «краткосрочной случайности» вообще не объясняют действительно хорошо картину истории. Ответ на первый вопрос (почему на Западе социальное развитие достигло бόльших высот, нежели в любой другой части мира) не обусловлен ни одной из недавних случайностей: Запад уже является самым развитым регионом мира на протяжении четырнадцати из последних пятнадцати тысячелетий. Однако, с другой стороны, лидерство Запада также и не было предопределено в отдаленном прошлом. В течение более чем тысячи лет – примерно с 550 года и вплоть до 1775 года – восточные регионы показывали более высокие результаты. Таким образом, владычество Запада не было предопределено тысячи лет назад, но и не являлось результатом недавних случайных событий.

Ни теории «давней предопределенности», ни теории «краткосрочной случайности» сами по себе не дают ответа и на второй вопрос: почему западное социальное развитие достигло таких высот по сравнению со всеми более ранними обществами. Как мы увидим далее, лишь около 1800 года показатели Запада начали расти поразительными темпами. Однако сам по себе этот рост был лишь позднейшим проявлением очень долговременной тенденции устойчиво ускоряющегося социального развития. Долговременность и краткосрочность действовали совместно.

Вот почему мы не можем объяснить владычество Запада, рассматривая лишь предысторию либо рассматривая лишь последние несколько сотен лет. Чтобы ответить на данный вопрос, нам необходимо разобраться в прошлом на всем его протяжении. Однако хотя графическое отображение взлетов и спадов социального развития и выявляет картину истории и показывает нам, что именно следует объяснить, в действительности оно не является таким объяснением. Для этого нам необходимо погрузиться в детали.

Лень, страх и жадность

«История, сущ. – описание, преимущественно лживое, деяний, преимущественно незначительных, совершенных правителями, преимущественно подлыми, и вояками, преимущественно тупыми»[23]23
  Бирс А. Словарь Сатаны. Пер. Сергея Барсова. – Прим. ред.


[Закрыть],[24]24
  Bierce, 1911, p. 51.


[Закрыть]. Порой бывает трудно не согласиться с этим юмористическим определением, предложенным Амброзом Бирсом. Может показаться, что история была попросту «одной чертовой штукой за другой», хаотической мешаниной гениев и дураков, тиранов и романтиков, поэтов и воров, экстраординарных свершений и собранных отовсюду пороков.

Таких людей полно на последующих страницах, поскольку так и должно быть. В конце концов, не какие-то громадные безличные силы, а именно люди «из плоти и крови» делают в этом мире все, что касается жизни, смерти, созидания и борьбы. Однако я утверждаю, что – вопреки всему этому «шуму и ярости» (Yet behind all the sound and fury)[25]25
  Здесь автор цитирует шекспировского Макбета. – Прим. перев.


[Закрыть], – прошлое тем не менее имеет свои строгие закономерности, и с помощью надлежащих инструментов историки могут увидеть, что они собой представляют, и даже объяснить их.

Я воспользуюсь тремя такими инструментами.

Первым из них является биология[26]26
  Академическая биология – весьма обширная область; я использую скорее ее экологические и/или эволюционные аспекты, нежели молекулярные и/или клеточные.


[Закрыть], которая сообщает нам, кем на самом деле являются люди – умными шимпанзе. Мы – часть царства животных, которое само по себе является частью более обширной империи жизни, простирающейся от крупных человекообразных обезьян и по нисходящей вплоть до амеб[27]27
  Амебы также относятся к царству животных. – Прим. ред.


[Закрыть]. Из этой совершенно очевидной истины вытекает три важных следствия.

Во-первых, как и любые формы жизни, мы существуем за счет того, что извлекаем из окружающей нас среды энергию и преобразуем ее в нечто более подходящее для себя.

Во-вторых, подобно всем более умным животным, мы любознательные создания. Мы все время пытаемся что-то делать, постоянно интересуемся – не является ли что-то съедобным, не будет ли это что-то источником радости и развлечения для нас и нельзя ли это как-то улучшить. Мы лишь делаем это гораздо лучше, нежели другие животные, поскольку у нас, прежде всего, большие и быстродействующие мозги со множеством извилин, позволяющие обдумывать что-либо; далее, у нас бесконечно гибкие голосовые связки, чтобы разговаривать о чем-либо; и, наконец, у нас имеется большой палец на руке, который можно противопоставлять другим, чтобы работать с чем-либо.

Что и говорить, люди – подобно другим животным – явно не все одинаковы. Некоторые извлекают больше энергии из окружающей среды, нежели другие; некоторые производят больше потомства, нежели другие; и, наконец, некоторые более любопытны, креативны, умны либо практичны, нежели другие. Однако третье последствие нашей «животности» заключается в том, что большие группы людей, в отличие от отдельных индивидуумов, во многом подобны друг другу. Если вы случайным образом возьмете из толпы двух людей, они могут оказаться настолько разными, насколько вообще это можно себе представить. Но если вы сопоставите две толпы в целом, то они, скорее всего, будут близким подобием друг друга. А если вы сопоставите миллионные группы – как это делаю я в данной книге, – то в них, скорее всего, будут очень близкие пропорциональные соотношения числа энергичных, плодовитых, любопытных, креативных, умных, разговорчивых и практичных людей.

Эти три наблюдения – сделанные, скорее, на уровне здравого смысла – объясняют многое в ходе истории. На протяжении тысячелетий социальное развитие в основном шло по восходящей линии – благодаря нашей любознательности – и в целом ускорялось. Одни хорошие идеи порождали другие хорошие идеи. А раз заимев хорошие идеи, мы обычно их не забываем. Но, как мы увидим далее, одна только биология не объясняет всю историю социального развития. Временами социальное развитие на длительные периоды останавливается, без какого-либо роста вообще. Порой же оно даже идет на убыль. Просто знать, что мы являемся умными шимпанзе, оказывается недостаточно.

В таких случаях на сцену выходит второй инструмент – социология[28]28
  Я использую слово «социология» как краткий термин для обозначения социальных наук в целом и в первую очередь − скорее тех их направлений, которые обобщают знания о том, как функционируют все сообщества, нежели тех, которые сосредотачивают внимание на различиях. Это определение идет вразрез с традиционными научными толкованиями, применяемыми в социологии, антропологии, экономике и политических науках, и прежде всего относится к тем областям, где биология и общественные науки стыкуются друг с другом. В особенности это касается демографии и психологии.


[Закрыть]. Она сообщает нам как о том, что вызывает социальные изменения, так и о том, какие последствия эти изменения порождают. Одно дело для умных шимпанзе – сидеть и что-то пытаться делать, и совсем другое дело – сделать свои идеи популярными и изменить общество. Для этого, по-видимому, требуется своего рода катализатор. Роберт Хайнлайн, великий научный фантаст, некогда сказал, что «прогресс двигают не те, кто рано встает, его двигают ленивые мужчины, старающиеся изыскать более легкие способы сделать что-либо»[29]29
  Хайнлайн Р. Э. Достаточно времени для любви. Пер. Ю. Соколова.


[Закрыть],[30]30
  8. Heinlein, 1973, p. 53.


[Закрыть]. Как мы увидим ниже в этой книге, данная «теорема Хайнлайна» верна лишь отчасти. Ибо ленивые женщины играют столь же важную роль, что и ленивые мужчины, и лень – не единственная матерь изобретательности. «Прогресс» зачастую – это, скорее, избитое слово для обозначения того, что произошло. Но если мы немного конкретизируем мысль Хайнлайна, то, полагаю, она может стать хорошим кратким изложением в виде единственной сентенции причин социальных изменений, которые мы, скорее всего, отыщем. Фактически по ходу этой книги я стану предлагать не столь лаконичную ее версию в качестве моей собственной «теоремы Морриса»: «Причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди, которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. И они редко знают, что они делают». История учит нас, что, когда возникают затруднительные обстоятельства, – начинаются перемены.

Жадные, ленивые и испуганные люди стремятся добиться более предпочтительного для себя баланса в плане комфортности, чтобы работать как можно меньше и при этом быть в безопасности. Однако этим дело не исчерпывается, поскольку успехи людей в собственном воспроизводстве и в присвоении энергии неизбежно вызывают усиленную эксплуатацию ресурсов (интеллектуальных и социальных, равно как и материальных), доступных для них. Рост уровня социального развития порождает те самые силы, которые в дальнейшем его подрывают. Я называю это парадоксом развития. Успех порождает новые проблемы. Их решение порождает опять-таки дальнейшие проблемы. Жизнь, как говорится, – это долина слез.

Парадокс развития все время проявляет себя и заставляет людей постоянно делать трудный выбор. Зачастую люди оказываются не в состоянии справиться со своими проблемами, и тогда социальное развитие останавливается или даже идет на убыль. В других же случаях, однако, лень, страх и жадность объединяются, побуждая некоторых людей рисковать, идя на инновации, чтобы изменить правила игры. Если по крайней мере некоторые из них добиваются успеха и если большинство людей в дальнейшем перенимает успешные инновации, то общество может преодолеть «бутылочное горлышко», обусловленное ресурсами, и уровень социального развития будет продолжать возрастать.

Люди каждый день сталкиваются с такими проблемами и решают их. Вот почему уровень социального развития с конца последней ледниковой эпохи в целом продолжает расти. Но, как мы увидим, в некоторые моменты парадокс развития создает труднопреодолимые «потолки», которые можно осилить лишь в результате подлинно трансформативных перемен. Социальное развитие застопоривается в этих «потолках», что вызывает отчаянную борьбу. Раз за разом мы увидим, что когда обществам не удается решить проблемы, стоящие перед ними, то их начинает терзать ужасный набор бед: голод, эпидемии, неконтролируемая миграция и крах государства. В результате стагнация переходит в упадок. А если голод, эпидемии, миграции и крах государства соединяются с другими силами разрушения – наподобие изменений климата (в совокупности я их называю «пятью всадниками Апокалипсиса»), – то спад может превратиться в гибельный крах на сотни лет и «темные века».

Следует отметить, что биология и социология объясняют большую часть картины истории, а именно: почему уровень социального развития в целом растет, почему временами его рост происходит быстрее, а временами – медленнее и почему он порой снижается. Однако эти биологические и социологические законы являются константами, применяемыми повсеместно, – для всякого времени и всякого места. Они – по определению – говорят нам о человечестве в целом, а не о том, почему люди в одном месте живут жизнью, настолько отличающейся от жизни людей в другом месте. Чтобы объяснить это, на протяжении книги я буду все время заявлять, что нам необходим и третий инструмент – география[31]31
  География, как и биология, и социология, – это огромное и не строго определяемое поле деятельности (фактически настолько не строго, что начиная с 1940-х гг. многие университеты решили, что это вообще не академическая дисциплина, и закрыли свои географические факультеты). Я по большей части обращаюсь к социально-экономической и/или экономической географии, нежели к физической.


[Закрыть].